7
— Хорошо, — сказал я, глядя на море лиц. — Субъективна мораль или объективна? Кто ответит?
— Субъективна, — отозвался Борис, не потрудившись прежде поднять руку.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что она разная у разных людей.
— И у разных культур, — добавила Нина.
— Правильно, — сказал я. — Некоторые люди за аборты, другие — против. Некоторые верят, что всегда нужно протягивать руку помощи; другие считают, что вы ослабляете людей, ограждая их от необходимости бороться самим. Верно?
Кивки.
— Но Сэм Харрис… кто знает, кто это такой?
— Знаменитый атеист, — ответил Кайл.
— Да, верно; его самая известная книга — «Конец Веры». Но он также написал другую, под названием «Моральный ландшафт», в которой доказывал, что если вы определяете моральные деяния как такие, что способствуют процветанию осознающих себя существ, то существует и такое явление как объективная мораль. Рассмотрим такой сценарий. Вообразим себе мир, в котором каждый человек испытывает максимум страданий; каждый испытывает такую физическую и эмоциональную боль, какую только способны испытать человеческое тело и разум — что-то вроде пребывания в аду или, я не знаю, в Питтсбурге.
Смешки.
— Итак, говорит Харрис, что если мы можем уменьшить эти страдания на самую малость? Что если мы уменьшаем физическую боль с уровня десять из десяти до уровня девять из десяти пускай даже для одного-единственного человека? Будет ли это объективно моральным деянием? Существует ли какой-либо мыслимый контраргумент, система морали, в которой неуменьшение боли может считаться правильным поступком? Да, да, мы можем изобрести сценарий, в котором это игра с нулевой суммой — я уменьшаю твою боль, но боль кого-то другого вследствие этого увеличивается. Однако это не та ситуация, что описывает Харрис. Он сказал, что каждый человек испытывает максимально возможный объём страданий; ослабление боли одного человека никак не может усилить боль другого. Так что в данных обстоятельствах не является ли уменьшение страданий даже одного человека объективно моральным деянием? А уменьшение страданий двоих — это даже лучше, верно? А если вы способны уменьшить страдания каждого, пусть даже совсем чуть-чуть — не будет ли это моральным императивом?
Бориса это не убедило.
— Да, но кто может сказать, какую максимальную боль может испытывать человек?
— Ты смотрел «Призрачную угрозу»?
Некоторые из студентов снова засмеялись, но Борис лишь нахмурился.
— Если что-то может стать немного меньше, оно может стать и немного больше.
— Но не в том случае, когда в чувстве боли задействованы нейроны, — ответил я. — Если все регистрирующие боль нейроны срабатывают одновременно, это максимум. Человеческий мозг — объект конечных размеров.
— У некоторых более конечных, чем у других, — сказала Нина, выразительно глядя на Бориса.
— Так вот, — продолжил я, — о моральном релятивизме мы поговорим позже. Сегодня же я хочу коснуться утилитаризма — а утилитаризм стремится к полной противоположности ада из мысленного эксперимента Сэма Харриса. Утилитаризм — ужасно неудачное название. Оно звучит холодно и расчётливо. Но на самом деле это тёплая, даже любящая философия. Иеремия Бентам и Джон Стюарт Милль были её первыми сторонниками и пропагандистами, и они говорили, что все действия должны быть направлены на достижение наибольшего счастья для наибольшего числа людей. Чем счастливее люди, тем лучше. Чем больше счастливых людей, тем лучше.
Я посмотрел на Бориса, который снова хмурился.
— Товарищ, — сказал я, — у вас несчастный вид.
Нина и несколько других студентов засмеялись.
— Просто это кажется таким своекорыстным, — сказал Борис.
— А, но это вовсе не так, — ответил я. — Бентам и Милль оба ясно выразились на этот счёт. В рамках утилитаризма следует быть нейтральным, оценивая собственное счастье в сравнении со счастьем кого-то другого. Да, эта философия не призывает к самопожертвованию — ты не обязан жертвовать собственным счастьем ради счастья другого. Но если какое-либо действие приводит к тому, что твоё счастье немного уменьшится, а счастье кого-то другого увеличится значительно — то здесь вопросов нет: ты должен это сделать. Ты не можешь ставить свои нужды впереди нужд других людей.
— Расскажите, как это работает в вашем случае, — попросил Борис.
Когда я впервые уехал в университет, то оставил массу своих вещей в родительском доме в Калгари; Хизер сделала то же самое. Но когда умер наш отец, цены на жильё в Калгари пробивали все потолки, и мама захотела найти для себя дом поменьше. Я приехал и избавился от вещей, которые были мне не нужны, а то, что хотел сохранить, перевёз в Виннипег на взятом напрокат грузовике. И, как это случается с коллекцией хлама, которое, как ты считаешь, может когда-нибудь пригодиться, не прикасался к ним с тех самых пор — хотя время от времени отвозил ящик-другой на свалку, чтобы будущим аспирантам-археологам было чем заняться.
Я приехал в складскую ячейку, которую снимал для этой цели, и принялся в ней рыться. Бо́льшая часть моего барахла хранилась в одинаковых картонных коробках, которые я купил в конторе по организации переездов, но кое-что было сложено в банковские ящики, а старая одежда — несомненно вышедшая из моды, хотя я, наверное, последний, кто способен это подтвердить — в ярко-оранжевых мешках для мусора. В свой тёмный период я жил в Виннипеге, но, как я полагал, могли найтись открытки с пожеланиями выздоровления, относящиеся к моему пребыванию в больнице в Калгари, или копии полицейских протоколов, относящихся к нападению. Но я не смог найти ничего похожего.
Два самых тяжёлых известных вещества — это нейтрониум и коробки с книгами. Я передвинул несколько из них, нагрузив при этом верхнюю часть тела больше, чем привык. В конце концов я добрался до коробки с надписью «Учбн. 2000-01», сделанной чёрным маркером. Я опустил её на пол и вскрыл резаком упаковочную ленту.
Внутри были обычные неподъёмные тома с названиями типа «Социальная психология», «Статистика для гуманитариев» или «Фрейд и Юнг в перспективе», но также обнаружилась и кое-какая фантастика в мягкой обложке. А, тот самый полугодовой курс из сегмента английской словесности, который я тогда посещал. Здесь был «Франкенштейн», и «Война миров», и «1984» — эти названия я, по крайней мере, узнал, хотя не мог вспомнить, как их читал, а вот остальных я не помнил вообще. Я взял одну из таких, с красивым изображением парохода в бухте с заросшими зеленью берегами на обложке: «Дарвиния» Роберта Чарльза Уилсона. В эпоху до появления электронных книг у меня была привычка использовать чек из магазина в качестве закладки. Я открыл книгу на заложенной странице, чтобы посмотреть, не пробудит ли её текст каких-нибудь воспоминаний, но…
Чек был из «Макнелли Робинсон» в Поло-Парк. Этого магазина больше не существовало, но дата…
Дата на чеке была 31-12-00, одна из немногих в этом формате, которая не допускает разночтений: 31 может означать только число, а два нуля — только год; значит, книга была приобретена в канун Нового года, 31 декабря 2000.
Здесь. В Виннипеге.
На чеке было и время — 17:43, то есть перед самым закрытием в предпраздничный день; даже самые ботанистые из ботанов не встречают Новый год в книжном магазине.
Конечно, книгу для меня мог приобрести кто-то другой…
Но нет, внизу чека был напечатан номер кредитной карты; иксы заменяли все его цифры, кроме четырёх последних, и их я узнал; этот номер со мной уже много лет. Это я сам пошёл и купил книгу, планируя наверстать обязательное чтение к моему курсу за оставшуюся неделю рождественских каникул.
Да, технически можно быть в Виннипеге в 5:43 вечера и всё ещё успевать прилететь в Калгари, чтобы прокричать «С Новым годом!» шесть часов спустя — вернее, семь, если учесть разницу в поясном времени. Но с чего бы это я поехал домой на Новый год, а не на Рождество, пусть даже родители и сестра были в отъезде? Что же это такое творится-то?
Я продолжил раскопки и нашёл дилбертовский настенный календарь за 2000 год. Я надеялся найти за 2001, но не нашёл. Я пролистал его до последней страницы, с которой на меня уставился Роговолосый Шеф, и нашёл дни между Рождеством (которое в тот год выпало на понедельник) и Новым годом. На эти дни моим почерком было записано четыре дела. На День подарков я записал «Майлс ок. 6ти». Я много лет не вспоминал о Майлсе Ольсене; мы ходили вместе на один курс и иногда собирались, чтобы выпить пива. На тридцатое я записал «Запл. за общагу». А на двадцать девятое и тридцать первое было записано «Уоркентин». Занятий в те дни не было, так что это должно быть связано с его исследовательским проектом, в котором я согласился участвовать.
Я просмотрел предыдущие дни: Уоркентин был записан ещё трижды на неделе перед Рождеством. Первые записи были сделаны чёрной пастой; последние — синей. То есть они не писались все одновременно, что означало, что о последних встречах мы договорились уже после первых; он зачем-то снова меня позвал, причём перед самым Новым годом.
Вчера я сказал Менно, что тридцать первого декабря 2000 был в Калгари. Конечно, вполне возможно, что он забыл, что я был тогда здесь, ведь столько лет прошло. Но он вообще ничего про это не сказал.
Нет, нет, что-то здесь не так. Он повернулся ко мне, пряча слепые глаза за чёрными линзами очков, и сказал: «не трогай спящую собаку». Я ещё подумал, что это странно; он ведь, в конце концов, психолог, задача восстановления моей утраченной памяти должна была привести его в восторг.
Я пользовался gmail’ом ещё с тех времён, когда нужно было приглашение, чтобы завести себе аккаунт, но тамошние архивы дотягиваются лишь до 2004 года. В 2001 у меня был студенческий е-мейл в университете, так что я позвонил в IT-отдел в слабой надежде, что они хранят архивы за такую седую древность; они их не хранили. Однако у меня была привычка распечатывать письма, которые я хотел сохранить — и, к моему восторгу, я отыскал папку с целой кучей таких в той же самой коробке, в которой нашёл календарь: пачка распечатанных на матричном принтере листов, по одному письму на страницу, толщиной примерно в полдюйма, удобно отсортированная по дате. Я начал её просматривать: учебные задания, несколько писем от сестры, но ничего такого, что подстегнуло бы память.
Я добрался до конца февраля и перелистнул страницу; следующее письмо было от второго марта, и оно было — о Боже! — от Кайлы Гурон. Тема была «Отв: Пятница», однако о чём было моё письмо, на которое она отвечала, было потеряно для истории; она его не процитировала, когда писала «Да, я тоже. С удовольствием! Тебе нравятся «Crash Test Dummies»? Они выступают в Виннипегском на следующей неделе. Достанешь билеты?» Это было всё содержание письма, плюс ещё число 2,9 в самом низу.
Я продолжил читать дальше; было где-то два десятка писем от Кайлы вперемежку с другими. Другие письма были посвящены вещам прозаическим — я явно распечатывал только те е-мейлы, в которых упоминались дела, которые мне нужно сделать — да и в письмах Кайлы речь тоже шла о повседневных вещах, но было в них также и другое: флирт, через пару недель усилившийся до уровня порно. По-видимому, мы были далеко не только однокурсниками.
И все её послания заканчивались одним и тем же числом: 2,9. Кроме последнего, смысл которого был яснее ясного: «Забирай свои манатки, козлина».
Насколько я мог судить, мы с Кайлой пускались во все тяжкие в течение трёх с половиной месяцев, после чего, по всей видимости, разругались насмерть. И примерно через полчаса я увижу её в первый раз за девятнадцать лет.