30

На школьных уроках физики — а до встречи с Кайлой последний раз я сталкивался с этой дисциплиной как раз в школе — всем показывают знаменитый фильм 1940 года об обрушении Такомского моста, подвесного моста длиной более мили, соединившем берега Пьюджет-Саунд. В фильме мост начинает раскачиваться влево-вправо под ветром, и мостовая изгибается волнами под невероятными углами, а потом мост разрушается, и его средняя часть обрушивается в воду. Каждый школьник испытывает потрясение от этого зрелища — оно выглядит таким нереальным, что ты думаешь, что такого просто не может быть, что ничего подобного не может случиться в реальной жизни.

Фильм, который я иногда показываю своим студентам, шокирует не меньше. Как и фильм о «Галопирующей Герти» — прозвище, которое дали Такомскому мосту — он старый. В нём показывают человека — бизнес-управляющего, как позднее сообщалось в новостях — стоящего на карнизе высоко на стене офисного здания. Он явно в отчаянии, явно чем-то подавлен, но кто-то — турист с кинокамерой внизу — заметил его. Вскоре его замечают и другие, и когда турист ненадолго опускает камеру, мы видим, что собралась приличная толпа, и все смотрят вверх.

А потом раздаётся мужской голос — камера, направленная на бедолагу на карнизе, не показывает, чей — и выкрикивает два раскатистых слога: «Прыгай!»

Человек на карнизе от неожиданности вздрагивает, и на короткое время на плёнке слышен неодобрительный ропот, но потом другой мужской голос кричит «Прыгай!» И женский голос присоединяется: «Прыгай!» И скоро вся толпа скандирует: «Прыгай!», «Прыгай!», «Прыгай!»

В конце концов несчастный и вправду делает то, что от него требует толпа. Правда, не совсем. Он не прыгает, но отталкивается ладонями от окна, перед которым стоит, и падает настолько похоже на Дона Дрейпера в титрах к «Безумцам», что я частенько спрашивал себя, а не был ли этот фильм источником вдохновения для мультипликаторов. Турист аккуратно снимал всё, включая удар о мостовую далеко внизу; упавший ударился так сильно, что отскочил вверх, и затем снова упал трупом.

Когда я показываю этот фильм в аудитории, я обычно останавливаю его на моменте, когда мужчина отталкивается от окна — нет смысла демонстрировать ужас реальной, всамделишной смерти, и, кроме того, я хочу, чтобы студенты сосредоточились на другом ужасе: на том, что группа незнакомцев, собравшаяся вместе совершенно случайно, внезапно начинает проявлять безответственное поведение, которое мало кто из них проявил бы в одиночку.

В наши дни окна офисов не открываются, и под ними нет карнизов, на которые можно выйти, и даже на мосту, сменившем разрушенный Такомский, имеются противосуицидальные сети, так что снятые смартфономи видео толпы, требующей от кого-то прыгнуть и погибнуть, сейчас не так часты, как можно предположить. Но похожие вещи — один придурок начинает что-то делать, и это распространяется среди людей, как зараза — всё ещё случаются. Случаются постоянно.

Когда я учился в школе, нам говорили, что Такомский мост рухнул из-за резонанса с порывами ветра, частота которых совпала с природной частотой мостовых конструкций. Но это была неправда — устаревшая интерпретация, уже тогда устаревшая. Как я узнал много лет спустя, настоящей причиной было совершенно иное явление, нечто под названием аэроупругие колебания. Старое объяснение, хотя и казалось осмысленным, не соответствовало фактам.

И когда я давным-давно впервые увидел фильм о прыгуне-самоубийце, мой профессор сказал, что это пример деиндивидуации — растворения индивидуальности в толпе.

Но это также была неправда; это также была устаревшая интерпретация, следствие неверного постулата о том, что всегда есть, чему растворяться.

Я знал о сегодняшнем приезде Хизер в течение нескольких месяцев. Густав никогда не позволил бы ей приехать одной, но даже он понимал, что её бизнес — бизнес, за счёт которого у него не переводились спортивные машины и дорогая выпивка — требует, чтобы она время от времени куда-то уезжала. Она собиралась остановиться у меня в квартире.

В Королевском театральном центре Манитобы шла пьеса под названием «Шок», на которую мне страшно хотелось сходить. В её основе лежала биография Стэнли Милгрэма; здесь шёл предварительный прогон, а в следующем году постановку должны были повезти на Бродвей к шестидесятой годовщине его печально известных экспериментов по подчинению авторитету.

Я купил билеты задолго до того, как кто-либо из виннипегцев всерьёз задумался о том, что «Джетс» могут оказаться так близки к завоеванию Кубка Стэнли — но, к всеобщему изумлению, они это сделали, и вечер, когда мы с Хизер собирались в театр, оказался также вечером финальной игры «Джетс» с «Нью Джерси Девилс» в MTS-Центре, всего в километре к западу от главной сцены имени Джона Хирша. О парковке в центре нечего было и мечтать — тысячи людей, не попавших в спорткомплекс, приехали смотреть игру в окрестные бары и рестораны; мы доехали до Биржевого квартала на автобусе и оттуда дошли до театра пешком, наслаждаясь тёплым июньским вечером. У входа стояли бронзовые статуи основателей театра. Статуя Хирша была в очках; мне всегда казалось, что очки на статуе выглядят очень странно.

Обложку программки украшала репродукция объявления, с помощью которого Милгрэм набирал подопытных в Нью-Хейвене, обещая им «$4.00 за час вашего времени» за участие в том, что он называл «изучением свойств памяти». Милгрэму было всего двадцать семь, когда он начал свои эксперименты; элегантный мужчина с проседью в волосах и густой бородой из учебников по психологии — это Милгрэм-почтенный-столп-общества, а не запуганный парень, пытающийся разобраться в обстоятельствах дела Эйхмана и в том, что Ханна Арендт вскоре окрестила «банальностью зла» — кажущаяся лёгкость, с которой обычного среднего человека можно склонить к выполнению всяких жестокостей.

Актёр, игравший Милгрэма, был слегка староват для той части пьесы, что происходила в 1961 году, но довольно интересен, а реконструкция электрошоковой машины Милгрэма и его лаборатории — весьма точна. Психолог во мне хотел бы придраться к паре мелочей — пьеса слишком сильно полагалась на книгу Джины Перри 2013 года о работе Милгрэма, которую я находил неубедительной — однако театрал был увлечён, и Хизер просидела всё представление заворожённая и совершенно недвижимая.

Когда мы с сестрой вышли из театра, меня так и подмывало рассказать ей о реальности эф-зэ. Как полагали власти, способность Милгрэма и его ассистентов заставлять подопытных применять, как они считали, всё более мощные — и даже угрожающие жизни — электрические разряды, невзирая на протесты и крики тех, кого они били током, запутало всех исследователей-социологов на шесть десятков лет вперёд. Бо́льшая часть подопытных Милгрэма, хотя и изображала на лице муки совести, раз за разом применяла всё большее и большее напряжение; их доля составляла как раз те самые шестьдесят процентов, которые в общем населении Земли составляют бездумные зомби с приличной дозой психопатов сверху.

Я ничего не сказал Хизер. Однако, когда мы снова проходили мимо статуй, я спросил:

— Что ты думаешь о пьесе? — Время близилось к одиннадцати, и становилось прохладно.

— Хорошая пьеса, — ответила Хизер.

— И всё? Просто «хорошая»?

Она помолчала, словно обдумывая ответ, потом сказала:

— Да.

Мы шли на юг, Ред-Ривер была в одном длинном квартале слева от нас. Сворачивая за угол, я услышал впереди звуки какой-то заварухи: крики и вопли людей, а потом, в течение нескольких секунд, зазвенело разбитое стекло и сработало несколько противоугонных сигнализаций.

— Что за чёрт? — спросила Хизер.

Я вытащил телефон, щёлкнул по иконке приложения «Си-би-си». Первый заголовок гласил: «Джетс проиграли 4:5 в дополнительное время до первой забитой шайбы».

— Господи, — сказал я, когда завыли сирены, насколько я понял, охранной сигнализации магазинов; немного спустя мимо пронеслись две белые полицейские машины с включёнными мигалками.

— Нам лучше вернуться, — сказал я, но через несколько секунд я услышал звуки погрома и позади нас. — Быстро! — крикнул я, указывая вдоль пустой на вид боковой улицы. Мы побежали, но Хизер, оставшаяся в чулках после того, как скинула туфли с высокими каблуками, не могла за мной поспевать. Я притормозил, но быстро осознал совершённую мной ошибку. Здания по бокам нашей улицы были в основном темны, но впереди, где её пересекала другая, я увидел бегущую на восток толпу и услышал, в быстрой последовательности, звук трёх разбиваемых окон и трёх присоединившихся к какофонии сирен.

По левую руку от нас над тёмным силуэтом четырёхэтажного офисного здания поднимались клубы дыма. Здесь же был узкий замусоренный проулок между двумя зданиями, и мы устремились в него. Вероятно, самым безопасным для нас было просто спрятаться, но Хизер потянула меня за собой:

— Пойдём! — сказала она. — Посмотрим!

Шум приближающегося вертолёта заставил меня ненадолго взглянуть вверх, и Хизер воспользовалась этим моментом, чтобы кинуться дальше по проулку, по направлению к ревущей толпе.

Я погнался за ней и вскоре догнал. Мы выскочили из проулка менее чем в двадцати метрах от пятерых мускулистых парней в тужурках «Виннипег Джетс», переворачивающих красную «хёндэ элантру» кверху колёсами; её противоугонка завывала, не переставая. Хизер остановилась, как вкопанная, и я, должен признаться, тоже; такие вещи обычно видишь по телевизору, но видеть их своими глазами — совсем другое дело. Ветровое стекло рассыпалось на осколки, когда крыша машины провалилась под её весом. Парни осмотрели дело своих рук, и один из них прокричал «В жопу “Дьяволов”!» Остальные подхватили его клич, поднят сжатые кулаки к тёмному небу, и к моего крайнему изумлению, их примеру последовала моя сестра, выкрикнув «В жопу “Дьяволов”!»

Это не было «Прыгай! Прыгай! Прыгай!» — но вправду оказалось заразно.

— Хизер! — крикнул я. — Ради Бога!

Банда двинулась дальше, и вместо того, чтобы двинуться в противоположную сторону, Хизер пошла за ними.

Правило выравнивания: выбирай направление, являющееся усреднённым направлением других членов стаи.

— Хизер! Ты рехнулась? — Я поспешил за ней. Пятеро в тужурках остановились, и моя сестра тоже, в некотором отдалении.

Правило разделения: избегай скоплений соседей.

Она повернулась лицом ко мне.

— Пойдём, Джим. Живём лишь раз.

Хулиганы пытались перевернуть ещё одну машину, но то ли из них начал выветриваться алкоголь, то ли машина оказалась потяжелее той «хёндэ», но им никак не удавалось поднять её до точки переворота.

За ними ярко горел огонь: подожгли ещё чью-то машину. И кто-то бросал тяжёлые предметы в витрины магазинов, пытаясь расколоть стекло…

…и одно из них таки раскололось, прозвучав резким контрапунктом другим окружавшим нас шумам.

Хизер склонила голову; я подумал было, что она отводит взгляд от творившегося перед ней безобразия, но потом осознал, что она ищет что-нибудь, чем можно бы было запустить в окно.

Я кинулся вперёд, взял её за локоть, развернул и потащил за собой в относительную безопасность проулка.

— Гос-с-споди Боже ж ты мой, — сказала я, — тут повсюду камеры наблюдения, а ты — грёбаный адвокат, в суде выступаешь.

Какое-то время она казалась рассерженной, но потом кивнула и пожала плечами:

— Да, думаю, ты прав.

Беспорядки, скорее всего, продлятся всю ночь. В Виннипеге никогда ничего подобного не случалось, но в Ванкувере случалось дважды, да и другие города по всему миру видели в прошлом всплески насилия подобного типа, хотя чаще в городах победившей команды, а не проигравшей.

Я уже чуял запах дыма; фоновый шум — крики, сирены, противоугонная сигнализация, звон стекла — не прекращался.

Я поглядел на сестру. Господи, неужели такое возможно? Весь смысл философского зомби в том, что его, по крайней мере, бо́льшую часть времени, невозможно отличить от обычного человека, мыслящего на сознательном уровне. И, чёрт его дери, известие об их существовании в реальности оказалось так легко принять в качестве абстракции — шесть из каждых десяти людей лишены внутреннего мира. Но чтобы моя собственная сестра?

Я продолжал смотреть на неё, и она смотрела на меня, и я пытался понять, что происходило позади этих карих глаз — если там вообще что-то происходило — пока ревущая толпа катилась через город, который я называл домом. Я привлёк Хизер к себе, обняв её так, как не обнимал уже десятки лет, закрывая и защищая её от мерцающего пламени. В глазах у меня защипало — и вряд ли от дыма. Звуки сирен доносились со всех направлений, и мы, я и моя сестра, ждали, вместе, и в то же время порознь.