3
— Итак, профессор Марчук, подытожим: вы свидетельствуете, что ответчик, Девин Беккер, в самом деле является психопатом?
Хуан Санчес много раз репетировал со мной мои показания. Он хотел быть уверенным, что за ними сможет следить не только судья, которому уже приходилось слышать показания экспертов-психологов на других процессах, но также что сидящие на местах для присяжных семеро мужчин и пять женщин, которые никогда не посещали курсов психологии, увидят логику моих рассуждений, даже не желая того.
Хуан велел мне поддерживать с присяжными зрительный контакт. К сожалению, присяжные номер четыре (грузная чернокожая женщина) и девять (белый мужчина, безуспешно скрывающий лысину под зачёсом) смотрели в пол. Однако я на короткое время заглядывал в глаза остальным, хотя трое из них отводили взгляд, как только ощущали, что я на них смотрю.
Я повернулся к Санчесу и решительно кивнул:
— Да, именно так. Без малейших сомнений.
— Спасибо вам, профессор Марчук. — Хуан вопросительно взглянул на судью Кавасаки. Он говорил мне, что прямой опрос свидетеля-эксперта лучше всего проводить перед перерывом, чтобы представленные аргументы успели проникнуть в головы присяжных прежде, чем сторона обвинения попытается их разрушить; моё выступление он организовал так, чтобы оно завершилось перед самым полуднем. Однако Кавасаки либо забыл о времени, либо раскрыл замысел Санчеса, потому что он повернулся к окружному прокурору и произнёс слова, которые сам Хуан говорить не стал:
— Мисс Диккерсон, свидетель ваш.
Хуан бросил на меня разочарованный взгляд, потом повернулся и сел на своё место рядом с Девином Беккером, который, как всегда, сидел с кислой миной на худом лице.
Я обеспокоенно поёрзал на стуле. Эту часть мы тоже репетировали, пытаясь предугадать, какими вопросами разразится Белинда Диккерсон в попытке дискредитировать мой микросаккадный метод. Однако, как говорится в знаменитом изречении Мольтке-старшего, ни один план не переживает встречи с противником.
Диккерсон было сорок восемь лет; это была высокая грациозная женщина с удлинённым бледным лицом и чёрными волосами — если бы древко стоящего у стены флага Джорджии сломалось, она запросто могла бы его заменить.
— Мистер Марчук, — сказала она голосом куда более зычным, чем можно было ожидать от женщины её комплекции, — мы все немало услышали о вашей профессиональной квалификации во время вашего опроса моим оппонентом.
Это не было похоже на вопрос, так что я ничего не сказал. Вероятно, она ожидала, что я пробормочу что-то из скромности, и в обычной ситуации я бы, пожалуй, так и сделал. Но здесь, в зале суда, в этом горячем сухом воздухе — не говоря уж о надоедливой мухе, с жужжанием летающей вокруг лампы у меня над головой — я просто кивнул, и она продолжила:
— Степени, диссертации, клинические сертификаты, академические назначения.
И снова не вопрос. Вообще-то я беспокоился насчёт перекрёстного опроса, но сейчас немного расслабился. По моим регалиям она может топтаться со всем своим адвокатским удовольствием — я там ничего не преувеличил.
— Но сейчас, сэр, — продолжала Диккерсон, — я бы хотела коснуться той части вашего прошлого, которой мистер Санчес внимания не уделил.
Я посмотрел на Хуана, чья голова по-птичьи повернулась к присяжным, а затем так же моментально снова вернулась ко мне.
— Хорошо, — сказал я.
— Откуда происходит ваша семья?
— Я родился в Калгари, Альберта.
— Да, да. Но ваша семья, ваши предки — откуда они?
Мне, как и любому человеку, уже задавали раньше такой вопрос, и я обычно отвечал шуткой того сорта, который поймёт только человек из университетской среды. «Мои предки, — обычно отвечал я, — происходят из ущелья Олдувай». Я взглянул на присяжных, потом на кислое выражение на морщинистом лице судьи Кавасаки. Никакого смысла отпускать неочевидную шутку.
— Вы про мою этническую принадлежность? Я украинец.
— То есть ваша мать украинка, верно?
— Да. Ну, украино-канадка.
Она сделала рукой пренебрежительный жест, словно я пытался замутить воду бессмысленным крючкотворством.
— А ваш дед со стороны матери — он тоже украинец?
— Да.
— Когда ваш дед эмигрировал в Канаду?
— В 1950-х. Точной даты я не знаю.
— Но до этого он жил на Украине, верно?
— Вообще-то я думаю, что последним местом в Европе, где он жил, была Польша.
Диккерсон оглянулась, чтобы посмотреть на судью. Она вскинула брови, будто бы удивляясь моему ответу.
— Где именно в Польше он жил?
Мне потребовалась секунда или две, чтобы вспомнить название, и я вряд ли верно его произнёс.
— Гденска.
— Которая находится где?
Я нахмурился.
— Как я и сказал, в Польше.
— Да, да. Но где именно в Польше? Поблизости от чего?
— Это к северу от Варшавы, я так думаю.
— Полагаю, так и есть, но нет ли поблизости какого-нибудь… какого-нибудь места, скажем так, исторической важности?
Хуан Санчес встаёт; его челюсть выпирает даже больше, чем обычно.
— Возражение, ваша честь. Этот урок географии не имеет ни малейшего отношения к делу.
— Отклоняется, — ответил Кавасаки. — Но вы испытываете моё терпение, мисс Диккерсон.
Она, вероятно, восприняла это как разрешение задать наводящий вопрос.
— Мистер Марчук, сэр, давайте я спрошу напрямую: не расположена ли эта самая деревня, Гденска, всего в десяти милях от Собибора?
То, что она последовательно отказывалась обращаться ко мне «профессор» или «доктор», было, разумеется, попыткой уменьшить мой авторитет в глазах присяжных.
— Я не знаю, — ответил я. — Не имею понятия.
— Хорошо, ладно. Но она поблизости от Собибора, не так ли? Всего несколько минут на машине, верно?
— Я правда не знаю.
— Или на поезде? — Она делает едва заметную паузу, чтобы подчеркнуть предыдущую реплику, затем: — Чем занимался ваш дед во время второй мировой войны?
— Я не знаю.
— В самом деле не знаете?
Я почувствовал, как мои брови непроизвольно ползут вверх.
— Нет.
— Это меня удивляет, сэр. Это очень меня удивляет.
— Почему?
— Вообще-то вам нельзя задавать вопросов, сэр; здесь всё по-другому устроено. Значит вы, находясь под присягой, утверждаете, что не знаете, чем отец вашей матери занимался во время второй мировой войны?
— Именно так, — ответил я, безмерно озадаченный. — Я не знаю.
Диккерсон обернулась к присяжным и всплеснула руками, словно говоря «я давала ему шанс». Затем она подошла к своему столу, и её молодая помощница передала ей лист бумаги.
— Ваша честь, я хотела бы приобщить к делу эту заверенную нотариусом копию статьи из «Виннипег Фри Пресс» за двадцать третье марта 2001 года.
Кавасаки жестом подозвал Диккерсон к своему столу, и она передала ему бумагу. Он быстро просмотрел её, затем передал клерку.
— Приобщается к делу как улика стороны обвинения номер сто сорок шесть.
— Спасибо, ваша честь, — сказала она, забирая лист. — Итак, мистер Марчук, не будете ли вы так любезны зачитать нам первое отмеченное предложение?
Она передала мне страницу, на которой голубым маркером были отмечены два отдельных абзаца. Без очков для чтения я не мог разобрать, что в них написано, поэтому полез в карман пиджака — и увидел, как рука охранника на дальнем краю зала потянулась к пистолету. Я медленно вытащил свои глазные костыли, водрузил их на нос и начал громко читать:
— «Новые неожиданные разоблачения ожидали нас на этой неделе в связи с публикацией документов из бывшего Советской Союза. Новая порция документов имеет отношение к Канаде. Эрнст Кулик…» — Я запнулся; в горле внезапно пересохло, когда я пробежал глазами последующий текст.
— Пожалуйста, продолжайте, сэр, — сказала Диккерсон.
Я сглотнул, затем продолжил читать:
— «Эрнст Кулик, отец Патриции Марчук, известного в Калгари адвоката, как оказалось, служил охранником в нацистском лагере смерти Собибор и замешан в смерти тысяч, если не десятков тысяч, польских евреев».
Я поднял взгляд. Бумага подрагивала у меня в руках.
— Спасибо, сэр. Скажите, кто такая Патриция Марчук?
— Моя мать.
— И, для полной ясности, она — ваша биологическая мать, а Эрнст Кулик — её биологический отец, верно? Ни вы, ни ваша мать не были приёмными детьми?
— Нет.
— Ваш дед со стороны матери жив?
— Нет. Он умер в 1970-х.
— А вы родились в 1982, верно? Вы никогда его не видели, так ведь?
— Никогда.
— А ваша мать, она жива?
— Нет. Умерла пятнадцать лет назад.
— В 2005?
— Да.
— Вы перестали с ней общаться?
— Нет.
— И тем не менее вы заявляете суду, что не знали, чем её отец — ваш дед — занимался во время второй мировой войны?
Моё сердце тревожно стучало.
— Я… честное слово, ни малейшего понятия.
— Где вы жили в марте 2001 года, когда была опубликована эта статья?
— В Виннипеге. Я тогда был на втором курсе университета.
— А «Виннипег Фри Пресс» — поправьте меня, если я не права — была в то время самой крупнотиражной ежедневной городской газетой, каковой остаётся и сейчас, верно?
— Полагаю, да.
— Так что наверняка кто-то должен был вам рассказать об этой статье.
— Такого не было.
— Серьёзно? Ваша мать ни разу не упомянула об этом разоблачении?
У меня начиналась изжога.
— Не припоминаю такого.
— Не припоминаете такого, — повторила она. — В статье есть ещё один выделенный абзац. Зачитайте его, пожалуйста.
Я вернулся к статье.
— «Эрнст Кулик был местным жителем и проживал поблизости от Собибора. Историк Говард Грин из Центра Симона Визенталя в Лос-Анджелесе утверждает, что Кулик подходит под описание Эрнста-палача, охранника, печально известного своей жестокостью».
— И ваша работа, профессор, как мы слышали в этом зале суда, посвящена оправданию обвиняемых в отвратительных преступлениях, верно?
— Вовсе нет. Я…
— Пожалуйста, сэр. Уверена, что защита не прибегла бы к вашим услугам, если бы не считала ваши показания полезными для убеждения добропорядочных мужчин и женщин этого жюри в том, что некоторые люди просто родились психопатами, что Бог создал их такими, что они не могут ничего с этим поделать и поэтому не могут быть привлечены к ответственности по наивысшим стандартам закона, верно?
— Возражение! — вмешался Хуан. — Риторика!
— Принимается. Осторожнее, мисс Диккерсон.
— Мистер Марчук, сэр, как бы вы охарактеризовали отношения между историей вашей семьи и областью ваших научных интересов? Правда ли, что первое вдохновило вас на второе?
— Я вам сказал, что не знал о своём деде.
— Да ладно, сэр. Я могу понять желание отстраниться от позора вашей семьи — позора Канады — однако разве не правда, что вы фактически составили своё мнение о деле ещё до того, как впервые увиделись с Девином Беккером? Поскольку признание Девина Беккера вменяемым, требование, чтобы он ответил за свои деяния, свою извращённость, свою жестокость, означало бы, что вы требуете того же от своего деда, не так ли?
— Даже если бы я знал о своём деде, — сказал я, чувствуя, как начинает кружиться голова, — эти случаи чрезвычайно различны и разделены десятками лет и тысячами миль.
— Мелочи, — ответила Диккерсон. — Правда ли, что в прессе вас называли «апологетом жестокости»?
— В реферируемых журналах — никогда.
— Верно, — согласилась Диккерсон. — Я имела в виду канадскую «Нешнл Пост». Однако факт остаётся фактом: правда ли, что каждый аспект ваших сегодняшних показаний окрашен вашим желанием видеть в своём деде невинную жертву обстоятельств?
— Мои исследования широко цитируются, — сказал я, чувствуя себя так, будто деревянный пол свидетельской скамьи раскалывается подо мной, — и, в свою очередь, опираются на классические работы Клекли и Милгрэма.
— Однако, в отличие от них, вы пришли в эту область, имея собственные планы, не так ли?
Казалось совершенно бесполезным напоминать, что Стэнли Милгрэм происходит из семья евреев, погибших в Холокосте — что его работа посвящена попыткам найти смысл в бессмысленном, постичь необъяснимое, понять, каким образом нормальные люди в здравом уме могут делать такие вещи с другими мыслящими, чувствующими существами.
— Я не стал бы так утверждать, — ответил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
— Нет, — отозвалась Белинда Диккерсон, снова глядя на мужчин и женщин на местах присяжных, которые все как один сосредоточенно внимали происходящему. — Уверена, что нет.
* * *
Судья Кавасаки, наконец, объявил перерыв, и я вышел из зала суда с вновь заколотившимся сердцем — чувство, которое, принимая во внимание моё прошлое, я терпеть не мог. Хуан Санчес собирался обедать с Девином Беккером, но я сомневался, что они обрадовались бы, если бы я к ним присоединился. Я вышел под дневную жару на дрожащий над асфальтом парковки горячий воздух, трясущейся рукой вставил блютус-ресивер в ухо и позвонил сестре в Калгари. Раздался гудок, потом женский голос произнёс:
— Моррел, Томпсон, Чандлер и Марчук.
— Хизер Марчук, пожалуйста. — Брак моей сестры распался много лет назад, задолго до моего, но на профессиональном поприще она всегда пользовалась девичьей фамилией.
— Могу я спросить, кто ей звонит?
— Её брат Джим.
— О, мистер Марчук, здравствуйте. Вы в городе?
Обычно я довольно хорошо запоминаю имена и, думаю, если бы не был так взбудоражен, то вспомнил бы, как зовут секретаршу. Я даже вспомнил, как она выглядит — миниатюрная блондинка в круглых очках.
— Нет. Хизер на месте?
— Я сейчас вас переключу.
Я видел, как дородный детина пялится на меня — вероятно, репортёр в надежде на интервью. Я повернулся и быстрым шагом пошёл прочь.
Мы с сестрой общаемся пару раз в месяц — чаще ей Густав не позволяет — но всегда по вечерам; она была явно удивлена тем, что я позвонил среди рабочего дня.
— Джим, у тебя всё в порядке? Ты где?
На первый вопрос я утвердительно ответить не мог, поэтому перешёл сразу ко второму.
— В Атланте.
Хизер слишком хорошо меня знала.
— Что-то не в порядке. Что?
— Ты знала, чем занимался дедушка Кулик во время войны?
Секундная пауза. Где-то далеко — там или здесь, я не мог определить — выла сирена.
— Что за чёрт, Джим?
— Прости? — Вопрос, не извинение.
— Что за чёрт? — повторила она.
— Ты о чём?
— Джим, если это какая-то дурацкая шутка…
— Я не шучу.
— Ты прекрасно знаешь, чем он занимался во время войны в том лагере.
— Ну, теперь-то я знаю, — сказал я. — Узнал сегодня. Я давал показания как свидетель-эксперт на том процессе, про который тебе рассказывал. И прокурор вывалил на меня эту новость.
— Это не новость, Бога ради, — сказала Хизер. — Об этом стало известно много лет назад.
— Почему ты мне не рассказала?
— Ты рехнулся? Мы все об этом знали.
В голове у меня плыло.
— Я этого не помню.
— Серьёзно?
— Серьёзно.
— Джим, послушай, у меня встреча с клиентом через… чёрт, я должна бежать прямо сейчас. Я не знаю, что тебе сказать, но обратись к кому-нибудь, хорошо?
