Когда мне было пять лет, наш сад в Лондоне изобиловал папоротниками. Это были настоящие джунгли, колыхавшиеся над моей головой. В начале Второй мировой войны папоротники уничтожили и на их месте мы начали выращивать артишоки – для нужд воюющей страны. Мать и любимая тетя были страстными огородницами и обожали ботанику. Мои самые ранние детские воспоминания были о том, как они бок о бок работают в саду, иногда прерываясь, чтобы окинуть любовным взглядом молодые листья и свежие побеги. Память о папоротниках, тихих занятиях ботаникой, об идиллии прочно ассоциировалась у меня с ощущением невинного довоенного детства.

Одна из героинь матери, Мари Стоупс (она была выдающимся ботаником до того, как отправилась в «крестовый поход» на защиту контрацепции), написала книгу «Древние растения», которая почему-то очень сильно меня взволновала⁸⁵. Дело было в том, что именно эта книга, где говорилось о «семи эпохах» в жизни растений, позволила мне заглянуть в бездну времен, за миллионы, сотни миллионов лет, отделявших древние растения от современных. «Человеческий ум, – писала Стоупс, – не способен оценить значение больших чисел, безмерность пространства или бесконечность времен». Книга, где были представлены самые разнообразные растения, когда-то населявшие Землю – большая часть их давно вымерла, – впервые дала мне почувствовать вечность времени⁸⁶. Я мог часами рассматривать ее, пропуская иллюстрации с цветущими растениями и переходя сразу к древним формам – гингко, саговникам, папоротникам, плаунам и хвощам. Сами их названия звучали для меня волшебной музыкой: Bennettitales, Sphenophellales, повторял я, словно произносил колдовские заклинания.

Во время войны моя тетя была директором школы в Чешире, «лесной школы», как ее называли. Школа действительно стояла в чаще Деламарского леса. Именно тетя впервые показала мне в том лесу живой хвощ, растение высотой около двух футов, росшее во влажной почве на берегах ручьев. Она заставила меня ощутить плотность их сплетенных стеблей, сказав, что это одни из самых древних, доживших до наших дней растений. Она поведала мне также, что когда-то в глубокой древности хвощи достигали гигантских размеров, образуя исполинские заросли этих, похожих на бамбук, деревьев, которые были в два раза толще, чем самые толстые деревья, растущие теперь в наших лесах. Сотни миллионов лет назад эти растения целиком покрывали Землю – в то время когда гигантские амфибии плескались в первобытных болотах. Тетя показала мне и сплетенные корни, которыми хвощ крепко цеплялся за землю, массивные гибкие корневища, посылавшие усики к каждому стеблю^87.

Она показывала мне и крошечные плауны – настоящие плауны и кисточковые папоротники с их чешуйчатыми листьями; они тоже, говорила тетя, были когда-то огромными деревьями высотой больше ста футов с гигантскими чешуйчатыми стволами, на вершинах которых висели кистевидные листья и шишки. Ночью мне снились эти молчаливые, огромные, как башни, хвощи и плауны, снились мирные болотистые ландшафты возрастом в триста пятьдесят миллионов лет, снился палеозойский рай – и утром я просыпался в радостном возбуждении, но одновременно и не без ощущения потери.

Думаю, что эти сны, страстное желание восстановить картины прошлого, были связаны с тем, что во время войны меня, как и тысячи других детей, эвакуировали из Лондона, разлучив с родителями. Но рай утраченного детства, воображаемого детства, по мановению волшебной палочки подсознания преобразился в рай далекого прошлого, магическое «когда-то», которое оставалось добрым и неизменным. В моих живописных снах было нечто статичное, лишь изредка легкий ветер раскачивал вершины деревьев и вызывал на воде едва заметную рябь. Сны не двигались, не развивались, в них ничего не происходило – они были застывшими, как насекомые в кусочке янтаря. Я и сам, кажется, не присутствовал в этих сновидениях, я просто смотрел на них, как смотрят в музеях на диорамы. Мне очень хотелось войти в них, прикоснуться к деревьям, стать частью того мира, но вход был закрыт, недостижимый, как прошлое.

Тетя часто водила меня в Музей естественной истории в Лондоне, где был палеонтологический сад, полный древовидных плаунов Lepidodendra, стволы которых были покрыты грубыми ромбовидными чешуйками, как кожа крокодила, и тонких стволов древовидных хвощей, каламитов. В музее тетя показывала мне диорамы палеозойской эры (они назывались, например, так: «Жизнь в девонском болоте»). Диорамы нравились мне даже больше, чем картинки в книге Мари Стоупс, я воспринимал их как реальное воплощение моих грез. Мне хотелось представить эти гигантские растения живыми, и я страшно расстроился, когда тетя сказала, что в нашем мире нет больше древовидных плаунов и хвощей. Вся эта древняя исполинская флора давно исчезла, но большая часть ее погрузилась в болота, спрессовалась и за миллионы лет превратилась в уголь (однажды она дома расколола угольную почку и показала находившуюся внутри кальцинированную окаменелость).

Потом мы переносились на сто миллионов лет вперед, к диорамам юрского периода («Эпоха саговников»), и тетя показывала мне большие крепкие деревья, так не похожие на гигантов палеозоя. На вершинах саговников росли огромные шишки и массивные листья, и тетя рассказывала, что между этими господствовавшими в те времена растениями летали птеродактили, а динозавры питались их листвой. Хотя я никогда не видел живые саговники, эти большие деревья с их толстыми прочными стволами казались мне более реальными и правдоподобными, чем невообразимые каламиты и кордаиты, которые им предшествовали. Саговники же выглядели как вполне реальный гибрид папоротников и пальм^88.

Летом, по воскресеньям, мы ездили в Кью по Дистрикт-лайн. Эта линия была открыта в 1877 году, и многие трамваи до сих пор остаются на ходу. На входе надо было заплатить один пенс, и перед нами открывался Сад – с его широкими проходами, аккуратными рощицами, пагодой восемнадцатого века и моими любимыми оранжереями из стекла и металла.

Вкус к экзотике подкреплялся визитами к гигантской водяной лилии Victoria regia, которая находилась в специально выстроенном для нее павильоне – огромные листья этого растения, говорила тетя, могут выдержать вес ребенка. Это растение было открыто в глуши Гвианы, а свое название получило в честь молодой королевы Виктории^89.

Еще больше завораживала меня гротескная Welwitschia mirabilis с ее двумя длинными кожистыми, сухими, свернутыми в трубочку листьями – мне казалось, что вельвичия похожа на странного растительного осьминога⁹⁰. Welwitschia плохо приживается за пределами ее природного ареала в Намибии, и здешнее растение – одно из немногих, которые удалось культивировать. Для Кью оно – настоящее сокровище. (Джозеф Хукер, давший растению название, добыв образец в месте с благозвучным названием Вельвич, считал его самым интересным и одновременно уродливым из всех, когда-либо завезенных в Британию, а Дарвин, восхищенный необычным сочетанием «передовых» и примитивных черт растения, назвал его «растительным утконосом».) ⁹¹

Тетя особенно любила маленькие оранжереи с папоротниками. В нашем саду тоже росли папоротники, но здесь впервые в жизни я увидел древовидные папоротники, достигавшие в высоту двадцати, а то и тридцати футов, с кружевными дугообразными листьями на вершинах, поддерживаемые толстыми, как канаты, корнями – сильные и живые, с трудом отличимые от папоротников палеозоя.

Именно в Кью я в первый раз увидел живые саговники, собранные сто лет тому назад в одном углу «Пальмовой оранжереи»⁹². Эти растения дошли до нас из очень далекого прошлого; печать глубокой древности лежит на каждой их части – огромных шишках, колючих листьях, массивном, как колонна, стволе, укрепленном, словно средневековыми доспехами, основанием листьев. Если в древовидных папоротниках чувствуется грация, то здесь – пышность и, как мне в детстве казалось, некая возвышенность. Когда-то саговники господствовали на Земле, были широко распространены, но теперь их число сократилось до нескольких родов, и мне виделось в их истории нечто одновременно трагическое и героическое. Трагедия заключалась в том, что саговники утратили свой старый мир, в котором они росли и мужали, – все сколько-нибудь близкие их родственники – семенные папоротники, беннеттиты и кордаиты палеозоя – давно исчезли с лица Земли, и теперь они стали выглядеть странными, редкими, аномальными в мире маленьких шумливых, проворных животных и быстро растущих, ярко окрашенных цветов; судьба вырвала их из прежнего величественного и монументального времени. Героическое же состояло в том, что они пережили катастрофу, уничтожившую динозавров, приспособились к разнообразным климатическим и экологическим условиям (не в последнюю очередь к гегемонии птиц, которых саговники используют для разнесения семян).

Ощущение их стойкости, древнего происхождения подкреплялось у меня почтенным возрастом некоторых конкретных растений. Одно из них, африканский длиннолистый энцефаляртос, считают самым старым горшечным растением в Кью. Его привезли сюда в 1775 году. Если эти чудеса растут в Кью, подумал я, почему я не могу вырастить их дома? Когда мне было двенадцать лет (только что кончилась война), я сел в автобус, поехал в питомник в Эдмонтоне, на севере Лондона, и купил два растения – шерстистый древовидный папоротник Cibotium и маленький саговник – Zamia⁹³. Я попытался вырастить их в маленькой застекленной оранжерее за домом, но там было слишком холодно, растения засохли и погибли.

Став старше и посетив Амстердам, я обнаружил там чудесный маленький ботанический сад, Hortus Botanicus, – старинное учреждение, в котором до сих пор витает дух Средневековья; это отголосок аптекарских огородов, монастырских садов, от которых берут свое начало современные ботанические сады. В нем была оранжерея, в которой росло множество саговников, включая один древний узловатый образчик, скрюченный почтенным возрастом (возможно, его скрючило из-за маленькой кадки и тесного помещения), который там называли (тоже) самым старым горшечным растением в мире⁹⁴. Это растение получило название «саговник Спинозы» (мне, правда, неизвестно, знал ли об этом Спиноза) и было посажено в кадку, если сведения верны, в середине семнадцатого века, то есть оно могло соперничать с древним саговником в Кью^95.

Существует огромная разница между ботаническим садом, пусть даже очень большим, и дикой природой, где только и начинаешь чувствовать сложность и динамику жизни, ощущать силы, подталкивающие эволюцию и приводящие к вымиранию видов. Мне страшно хотелось увидеть саговники в естественном окружении, не в кадках, без табличек, не выставленные напоказ для публики, но растущие рядом с баньянами, соснами и папоротниками в полной гармонии настоящих джунглей. Этот мир был живой реальностью моих детских грез.

Рота – ближайший сосед Гуама в цепи Марианских островов. Острова эти очень сходны по геологическому строению: за их плечами – сложная история поднятий и опусканий пород, образования и разрушения рифов, происходивших на протяжении сорока миллионов лет. На островах сходная флора и фауна, но Рота, уступая Гуаму размерами, лишена его гаваней, торгового и сельскохозяйственного потенциала и модернизирована в гораздо меньшей степени. Рота была предоставлена самой себе как в биологическом, так и в культурном отношении. Глядя на остров Рота, можно вообразить, как выглядел Гуам в шестнадцатом веке, когда он был еще покрыт густыми саговниковыми лесами, и именно поэтому я решил сюда приехать^96.

Мне предстояла встреча с одной из последних знахарок острова Беатой Мендиолой – Джон Стил был много лет знаком с ней и ее сыном Томми. «Они, как никто другой, – сказал мне Джон, – знают все о саговниках, обо всех примитивных растениях, местной пище и традиционных растительных лекарствах». Беата и Томми встретили меня на посадочной полосе. Томми – общительный, интеллигентный молодой мужчина около тридцати лет, бегло говорящий на чаморро и английском. Беата – худощавая, темноволосая, окруженная аурой неистовой энергетики, – родилась здесь во время японской оккупации. Она говорит только на чаморро и японском, поэтому Томми служил нам переводчиком.

Несколько миль мы проехали на машине по грунтовой дороге до опушки леса, а дальше отправились пешком. Томми и его мать шли впереди с мачете и расчищали путь. Джунгли здесь местами были такие густые, что солнечный свет с трудом пробивался сквозь листву. У меня временами возникало чувство, будто я нахожусь в сказочном лесу, где каждое дерево, каждая его ветвь покрыты эпифитами – мхами и папоротниками.

На Гуаме я видел лишь отдельно растущие саговники – там они растут группами по два-три растения, здесь же их были сотни, они преобладали в растительности. Саговники находились везде, иногда в виде густых зарослей, иногда в виде отдельных стволов высотой двенадцать-пятнадцать футов. Большинство саговников здесь не превышали по высоте пять-шесть футов и были окружены густым ковром папоротников. Изрезанные глубокими бороздками листья одели саговники в непробиваемую броню, утолщая ствол. Выглядели эти саговники мощными, как железнодорожные локомотивы или стегозавры. По этим местам регулярно прокатываются сильные ветры и ураганы, и стволы саговников часто бывают изогнуты под самыми причудливыми углами, а иногда даже стелются по земле. Но это, как ни странно, только увеличивает их жизненную силу, потому что из мест изгибов, особенно ближе к основанию, появляются новые побеги: луковки, увенчанные кронами молодых листьев – светло-зеленых и мягких. В то время как одиноко стоящие саговники выглядели высокими, лишенными ветвей стволами, устремленными ввысь, к небу, эти были другими – похожими на чудищ, преследующих врагов, рвущимися во всех направлениях, полными анархической жизненной силы и какой-то растительной, стихийной надменности.

Беата указала на жесткие чешуйки из листьев, окружавшие основание каждого ствола, – они образовывались, когда листья венчавшей вершину кроны опадали. «Мы определяем возраст саговников, – сказала она, – подсчитывая число таких чешуек». Я начал считать чешуйки на одном узловатом, сильно изогнутом стволе, но Томми и Беата заулыбались. «Все намного проще, – подсказала она мне. – Если вы посмотрите на ствол, то увидите, что на старых деревьях есть отдельные более узкие кольца – одно соответствует 1900 году, когда над островом пронесся тайфун, а второе – 1973 году, когда дули сильные ветры».

– Да, – подтвердил, кивнув головой, Томми, – в том году, говорят, скорость ветра достигала двухсот миль в час.

– Тайфун срывает с дерева все листья, – объяснила Беата, – и оно уже не может расти так быстро, как раньше.

Беата считала, что многим саговникам здесь больше тысячи лет^97.

Саговниковый лес не так высок, как, например, сосновый или дубовый. В основном он состоит из низкорослых растений с короткими толстыми стволами – но эти деревья создают впечатление исполинской мощи и крепости. Это деревья-трудяги – они не высоки, не мясисты, не способны к быстрому росту, как современные деревья, но они просто созданы для того, чтобы выдерживать тайфуны и наводнения. Тяжеловесные, закованные в латы из жестких листьев, медленно растущие, коренастые, они как динозавры несут отпечаток мезозоя, стиля, бывшего в моде двести миллионов лет назад.

Мужские и женские деревья саговников невозможно различить до тех пор, пока растения не достигнут зрелости и не выбросят на вершине живописную шишку. У мужского растения огромная, направленная вертикально вверх шишка длиной фут или больше и весом до тридцати фунтов. Она похожа на многократно увеличенную сосновую шишку, усеянную большими грубыми чешуйками, закручивающимися вокруг продольной оси шишки изящной спиралью⁹⁸. Напротив, женские растения лишены настоящей шишки, а образуют центральное скопление волокнистых мягких листьев – мегаспорофилл, «специализирующихся» на размножении, – они оранжевые, бархатистые, зазубренные и свисают вниз с каждого листка, восемь-десять семяпочек, или яйцеклеток. У большинства организмов они микроскопически малы, но здесь достигают величины ягод можжевельника.

Мы остановились у одной шишки длиной около половины ярда, спелой и полной пыльцы. Томми встряхнул шишку, и из нее вырвалось облако пыльцы; она обладала едким запахом, от которого у меня начали слезиться глаза и зачесалось в носу. (Наверное, в ветреную погоду саговниковые леса наполняются пыльцой, и не зря первые исследователи связывали заболевание литико-бодигом с вдыханием пыльцы саговника.) Запах мужских шишек крайне неприятен. В 1795 году был даже издан указ властей Аганы о том, чтобы люди, выращивавшие саговники у себя во дворах, срывали с них шишки, прежде чем те созреют. Но, естественно, этот «аромат» предназначен не для нас. Сильный запах привлекает муравьев, сказал Томми; иногда целая туча этих кусачих тварей вываливается на человека, стоит ему качнуть саговник. «Смотрите! – вдруг воскликнул он. – Видите этого маленького паука? На чаморро мы называем его «парас ранас», «плетущий сеть». Обычно пауки этого вида обнаруживаются на саговниках – дело в том, что они питаются муравьями. Пока саговник молод и зелен, пауки на нем тоже зеленые. Когда саговник созревает и становится бурым, пауки принимают такую же окраску. Я радуюсь, когда вижу на саговниках пауков; это значит, что на дереве нет муравьев, которые могли бы меня покусать при попытке сорвать плоды».

Из влажной земли торчали ярко окрашенные грибы. Беата знала их все, знала, какие из них ядовиты и какие противоядия надо давать при отравлении, знала, какие грибы вызывают галлюцинации, а какие годятся в пищу. Некоторые грибы, сказал Томми, светятся по ночам, как и некоторые виды папоротников. Заглянув в гущу папоротников, я разглядел между ними низкое, похожее на метелочку растение, Psilotum nudum, – неприметное, с жесткими, лишенными листьев стеблями толщиной с карандашный грифель. Стебли, как миниатюрное дерево, разветвлялись каждые несколько дюймов, проникая в промежутки между растениями подлеска. Я наклонился, чтобы лучше рассмотреть растение, и увидел, что каждый фрактал увенчан желтым трехдольчатым спорангием величиной не больше булавочной головки. В этом спорангии содержатся все споры растения. Psilotum растет на Гуаме и Роте повсеместно – на берегах рек, в саванне, возле домов и часто на деревьях как эпифит, свисая с ветвей, словно испанский мох. То, что я увидел это растение в природном ареале его обитания, внушило мне трепет. Никто не обращает внимания на Psilotum, никто его не собирает, никто не ценит и не уважает – это маленькое, лишенное листьев и корней растение начисто лишено всякой привлекательности для собирателей. Но для меня оно – одно из самых интересных в мире, ибо его предки, псилофиты силурийского периода, стали первыми растениями, у которых развилась сосудистая система, и они освободились от необходимости жить в воде. Из этих первопроходцев вышли впоследствии плауны, папоротники, вымершие ныне семенные папоротники, саговники, хвойные и огромное число цветковых растений, распространившихся по всей Земле. Но зачинатель и основатель огромного царства, это растение зари жизни, продолжает жить, скромно и незаметно сосуществуя с бесчисленными видами, родоначальником которых оно является. Если бы Гете увидел эту метелочку, он назвал бы ее Ur-pflanze (пра-растением)^99.

Если саговники будят во мне представления о пышных лесах юрского периода, то при созерцании Psilotum перед моим мысленным взором возникают более древние видения. Я вижу голые скалы силурийского периода, предшествовавшего юрскому на двести пятьдесят миллионов лет, когда моря кишели гигантскими головоногими моллюсками, хищными рыбами, ракообразными и трилобитами, а суша, если не считать мхов и лишайников, была пуста и необитаема¹⁰⁰. Псилофиты, снабженные, в отличие от водорослей, жестким и крепким стеблем, были среди первых растений-колонистов, населивших пустующие земли. В диораме «Появление жизни на суше», которую я очень любил в детстве, можно было видеть тяжело дышащих амфибий и двоякодышащих рыб, выползавших из первобытного океана и карабкавшихся на уже покрытые зеленью берега. Псилофиты и другие ранние наземные растения обеспечили появление почвы, влажности, зеленого ковра пастбищ, без которых на суше не смогло бы существовать ни одно животное.

Немного дальше я с удивлением увидел большую груду пустых кокосовых орехов. Дело в том, что поблизости не было ни одной кокосовой пальмы, только саговники и панданы. Должно быть, какие-то неопрятные туристы выпили содержимое орехов, а скорлупу бросили в лесу, подумалось мне; но на Роте практически не бывает туристов. Мне показалось странным, что чаморро, которые очень уважительно относятся к природе, могли здесь намусорить. «Что это? – спросил я у Томми. – Кто принес сюда эту скорлупу?»

– Крабы, – ответил он и, видя мое недоумение, пояснил: – Сюда приходили большие кокосовые крабы. Пальмы растут вон там, – он сделал жест в направлении берега. Отсюда до моря было несколько сотен ярдов. Там действительно виднелись верхушки кокосовых пальм. – Крабы знают, что им не дадут спокойно пообедать на берегу и поэтому приносят орехи в лес и здесь их едят^101.

В одной скорлупе я увидел огромное отверстие; она была расколота почти пополам.

– Наверное, это сделал очень большой краб, – заметил Томми, – настоящее чудовище! Охотники на крабов знают: если находишь такие скорлупки, значит, где-то неподалеку есть кокосовые крабы. Мы ищем их, а потом едим. Хотелось бы мне поймать краба, который это сделал! Кокосовые крабы любят и саговник. Поэтому, когда я иду за плодами саговника, обязательно беру с собой мешок на случай, если удастся поймать краба, – с этими словами Томми взмахнул мачете и принялся прорубать тропинку. – Это хорошо для саговников, будет больше места, где они смогут расти.

– Пощупайте эту шишку! – сказал Томми, когда мы подошли к большому мужскому растению. Я прикоснулся к шишке и с удивлением обнаружил, что она теплая. «Как печка, – сказал Томми. – Образование пыльцы дает тепло. Это особенно хорошо чувствуется вечером, когда становится прохладно».

Ботаники знают почти сто лет, а местные жители, собирающие саговниковые плоды, естественно, намного дольше, что шишки производят тепло, иногда на двадцать градусов превышающее температуру окружающего воздуха, когда начинается образование пыльцы. Зрелые шишки излучают тепло по несколько часов в день при расщеплении жиров и крахмала внутри чешуек. Специалисты считают, что тепло усиливает запах, привлекающий насекомых, которые переносят пыльцу на женские растения. Заинтригованный таким почти животным теплом, я импульсивно обнял шишку, и меня тотчас окутало непроницаемое облако пыльцы.

В книге «Полезные растения острова Гуам» Саффорд много пишет о Cycas circinalis – его роли в культуре чаморро, употреблении в пищу, но «главный интерес, – добавляет он (надо вспомнить, что здесь Саффорд выступает как ботаник), – заключается в его цветке и способе оплодотворения». В этом месте он уже не может сдержать восторга и волнения. Саффорд описывает, как пыльца садится на голые семяпочки и выпускает трубку, которую погружает в семяпочку. В трубке содержатся мужские половые клетки, сперматозоиды. Зрелые сперматозоиды саговника – самые большие из всех клеток такого рода в растительном и животном мире. «Они даже видимы невооруженным глазом». Дальше Саффорд пишет о том, как эти подвижные сперматозоиды, подталкивая себя ресничками, «проникают в яйцеклетку и полностью с ней сливаются: цитоплазма с цитоплазмой, ядро с ядром».

Это наблюдение было совершенно новым, когда Саффорд его сделал, ибо, хотя саговники были описаны европейцами в семнадцатом веке, оставалось много путаницы относительно их истинного места в растительном царстве. Только открытие у этих растений подвижных сперматозоидов японскими ботаниками в 1896 году предоставило в распоряжение ученых неопровержимые доказательства родства саговников (и всей группы голосеменных растений) с папоротниками и другими низшими споровыми растениями (у которых тоже есть подвижные сперматозоиды). Важность этих открытий, сделанных всего за несколько лет до того, как Саффорд начал писать книгу, еще очень свежа для него и обогащает его рассказ ощущением интеллектуальной страсти. Желая узреть этот видимый акт оплодотворения своими глазами, я достал увеличительное стекло и принялся рассматривать внутренность мужской шишки, а затем зазубренные семяпочки, ожидая, что весь процесс сейчас развернется перед моими глазами.

Томми и Беата с большим интересом наблюдали мой телячий восторг и наконец, не выдержав, разразились добродушным смехом – для них саговник был главным образом едой. Их не интересовало мужское растение, его пыльца или огромные сперматозоиды, которые, двигаясь, проникают в семяпочки – это, насколько они понимали, было всего лишь способом оплодотворить женское растение, чтобы оно могло принести большие блестящие плоды размером со сливу. Плоды они соберут, нарежут, промоют несколько раз, потом высушат и размелют в муку, чтобы приготовить фаданг. Словно исследователи, желающие выбрать только самое лучшее, Томми и его мать переходили от дерева к дереву и тихо переговаривались: это дерево не оплодотворено, тот плод незрелый, а вот здесь хороший плод с тяжелыми спелыми семенами, их здесь дюжина или того больше. Томми взмахнул мачете и подхватил падающие плоды. Потом он сбил палкой, которую срубил заранее, другие грозди, висевшие слишком высоко, чтобы их можно было достать мачете, и попросил меня поймать падающие семена. Мои пальцы покрылись липким беловатым соком.

– Он ядовитый, – сказал Томми, – так что не облизывайте пальцы.

Когда я был мальчишкой, меня прежде всего интересовали не система размножения саговников и не гигантизм этих растений – самые большие сперматозоиды, самые большие яйцеклетки, самые большие верхушечные зоны роста, самые большие шишки и все самое большое в растительном мире. Правда, не буду отрицать, огромные размеры тоже обладали в моих глазах определенной притягательностью, но в саговниках меня больше всего восхищала их блистательная приспособляемость, неиссякаемая жизненная сила и стойкие формы, способные выдержать необычные повороты в окружающей среде, что помогло им выжить в течение четверти миллиарда лет, в то время как многие их современники давно исчезли с лица Земли. Будучи ребенком, я рассуждал так: наверное, они были слишком ядовиты и отпугивали динозавров, которые их ели. Может быть, из-за них динозавры и вымерли!

Верно, что у саговников самая большая верхушечная зона роста среди всех сосудистых растений, но эти деликатные и хрупкие верхушки надежно защищены жесткими основаниями из листьев, что делает саговник устойчивым к пламени, устойчивым ко всему, причем в необычайно высокой степени. Саговник способен выпускать новые листья после катастроф раньше, чем все остальные растительные виды. Если же верхушка с зоной роста будет уничтожена, то и это не страшно, потому что новые листья начнут расти из луковок на сгибах ствола. Саговники могут опыляться ветром или насекомыми – они непривередливы. Они избежали избыточной «специализации», которая убила несчетное число видов за последние пятьсот миллионов лет¹⁰². Помимо оплодотворения, растение может размножаться бесполым путем (было также высказано предположение, что некоторые растения саговника могут спонтанно менять пол). У многих видов саговников развились уникальные «коралловые» корни, с помощью которых саговники вступают в симбиотические отношения с сине-зелеными водорослями, которые фиксируют атмосферный азот, а затем снабжают саговник азотистыми соединениями, что избавляет саговник от необходимости извлекать азот из почвы. Это приспособление поразило меня особенно сильно – ведь это весьма адаптивный признак, помогающий выжить при попадании на неплодородную почву; бобовым, цветковым растениям потребовались сто миллионов лет, чтобы повторить подобный трюк^103.

У саговников огромные семена, они так прочны и так обильно снабжены питательными веществами, что всегда имеют высокие шансы на выживание и прорастание в самых неблагоприятных условиях. Кроме того, для переноса семян саговник может пользоваться не одним-двумя, а многими переносчиками. Все виды мелких животных – от летучих мышей и птиц до сумчатых и грызунов – привлекает ярко окрашенная и питательная наружная оболочка семени. Животное подхватывает семя, надкусывает его, а затем бросает, при том что внутреннее ядро, зародыш семени, от этого не повреждается. Многие грызуны запасают их, закапывая в землю, то есть фактически сажают, увеличивая тем самым шансы на успешное прорастание. Крупные млекопитающие могут съесть семя целиком – обезьяны едят семена по одному, слоны глотают целиком шишки. В этом случае эндосперм выходит с экскрементами и падает на землю, иногда довольно далеко от материнского растения.

Беата осмотрела еще один саговник, что-то сказав на чаморро сыну. Когда пойдет дождь, пояснила она, семена поплывут. Можно точно сказать, куда они поплывут, потому что новые растения саговников стоят, по преимуществу, вдоль берегов ручьев и рек. Она полагает, что семена могут уплыть и в море, и именно так они попадают на другие острова. Говоря это, она расколола семя и показала мне губчатый пористый слой под внешней оболочкой семени – этот признак характерен для марианского саговника и других прибрежных видов этого растения, которые всегда растут в приморских лесах.

Саговники произрастают во множестве различных климатических поясов – от влажных тропиков, в которых они процветали в юрском периоде, до полупустынь, саванн, гор и морских побережий. Саговник – прибрежный вид, распространившийся так широко благодаря способности семян проплывать без вреда для себя тысячи миль по морским и океанским течениям. Один из этих видов, Cycas thouarsii, распространился с восточного берега Африки на Мадагаскар, на Коморские и Сейшельские острова. Другие прибрежные виды, Cycas circinalis и Cycas rumphii, возникли на прибрежных равнинах Индии и Юго-Восточной Азии. Оттуда их семена по волнам океанских течений были заброшены по Тихому океану в Новую Гвинею, на Молуккские острова, Фиджи, Соломоновы острова, Палау, Яп, а некоторые и на Каролинские и Маршалловы острова, а также, конечно, на Гуам и Роту. Когда же плавучие семена предковых видов взошли на разных островах, они начали мутировать, и дивергенция, произошедшая между потомками одних и тех же видов, достигла степени, которая восхитила бы Дарвина. В результате возникли около дюжины новых видов^104.

Несмотря на то что саговники сильно варьируют по размерам и особенностям строения – от деревьев высотой шестьдесят футов до небольших растений с подземными корневищами, – гиганты не очень отличаются внешним видом от карликовых вариантов (за исключением вида Zamia, представители которого отличаются друг от друга так сильно, что иногда невозможно поверить в их принадлежность к одному роду), поэтому нет ничего удивительного в том, что их часто путают из-за такой схожести¹⁰⁵. Действительно, я был очень удивлен, когда, после визита на Гуам, отправился в питомник Сан-Франциско, намереваясь купить Cycas circinalis в качестве свадебного подарка, и мне показали растение, несколько отличавшееся от того, что я видел на Гуаме. Когда я указал на это владелице питомника, она, нисколько не сомневаясь в своей правоте, заявила, что в ее питомнике продается именно circinalis, а на Гуаме я видел саговник какого-то другого вида. Мне показалось странным, что такая путаница царит даже среди специалистов по растениям, но позже я узнал, что говорит о сложностях идентификации островных саговников Дейвид Джонс в своей книге «Саговники мира»:

«Растения адаптируются в течение многих поколений постепенно, едва заметными шажками для того, чтобы наилучшим образом приспособиться к конкретным условиям окружающей среды и местному климату… Ситуация впоследствии осложняется тем, что океанские течения приносят семена все новых пришельцев. Достигая зрелости, новые растения могут скрещиваться с уже существующими и в результате усиление изменчивости может сгладить таксономическую разницу. Так например, вид C. circinalis надо рассматривать как вид в высшей степени изменчивый».

И в самом деле, вернувшись с Гуама, я узнал, что типичные для Гуама и Роты саговники, столетиями считавшиеся разновидностями C. circinalis, были признаны особым видом внутри «комплекса» C. rumphii и переименованы в C. micronesica^106.

Представляется, что C. micronesica отличается от остальных саговников не только морфологически, но и с точки зрения биохимии и физиологии. В этом растении содержится больше канцерогенных и токсических веществ (в частности, циказина и БМАА), чем в других изученных саговниках. Таким образом, употребление в пищу саговников, безвредное в других местах, может представлять опасность для здоровья на Гуаме и Роте, то есть эволюционное образование новых видов может стать причиной появления новых болезней у человека.

Я медленно и осторожно иду по густому подлеску, чтобы не наступить на лежащую ветку, не сломать и не потревожить какое-нибудь растение, – вокруг такая тишина, такой покой, что мне кажется, будто любое вмешательство и даже просто присутствие чужака может рассердить и обидеть лес. На ум приходят слова, сказанные Томми: «Всю жизнь меня учили очень осторожно ходить по джунглям, чтобы ничего не потревожить и не разрушить… Я отношусь к растениям как к живым существам. Они обладают силой, могут наслать болезнь, если ты не будешь выказывать им свое уважение…» Лес поразительно красив, но «красота» – слишком простое слово, оно передает лишь эстетическую сторону восприятия, но не может выразить чувство мистического благоговения.

Такие же ощущения я испытывал в детстве, когда лежал в саду под папоротниками или с замиранием сердца проходил через железные ворота Кью. Он был для меня не просто ботаническим садом, нет, в нем также было что-то мистическое. Отец однажды сказал, что слово «парадиз» означает «сад», и написал четыре буквы (пе реш далет самех), из которых сложилось слово «пардес», по-еврейски – «сад». Но сады Кью или Эдем – это не самые подходящие места для такой метафоры, потому что первобытность сейчас не имеет ничего общего с человеком, а относится к чему-то древнему, исходному, к началу всего живого. Здесь лучше подошли бы слова «первозданное», «возвышенное», ибо они указывают на царства, далекие от человеческой морали, заставляющие нас заглядывать в безмерные глубины пространства и времени, где прячется начало и происхождение всего сущего. Теперь, когда я брел по саговниковому лесу на Роте, мне казалось, что мои ощущения на самом деле изменились, словно мне открылось новое измерение времени, позволяющее чувствовать тысячелетия и эпохи так же непосредственно, как минуты или секунды^107.

Я тоже живу на острове, который называется Нью-Йорком, окруженный блистательными творениями человеческих рук. Тем не менее каждый июнь как по расписанию крабы-мечехвосты выползают из моря на берег, спариваются, откладывают яйца, возвращаются в море и медленно уплывают прочь. Мне нравится плавать в заливе рядом с этими крабами; они не возражают, равнодушные к моему присутствию. Они выползают на берег, спариваются и откладывают яйца так же, как делали их предки с времен силурийского периода, в течение четырехсот миллионов лет. Как и саговники, крабы-мечехвосты – модели грубые и крепкие, они сохранились, выжили несмотря ни на что, проявив удивительную устойчивость. Увидев на Галапагосах гигантских черепах, Мелвилл написал в «Очарованных островах»:

«Эти мистические создания произвели на меня впечатление, которое я едва ли смогу выразить словами. Мне казалось, что они выползли из-под основания мироздания… Великое чувство, внушаемое этими существами – это чувство эпох, без дат, но с ощущением вечности».

Такое же чувство внушают мне крабы, каждый июнь выползающие на набережную Нью-Йорка.

Ощущение глубинного времени приносит с собой ощущение покоя и отчужденности от шкалы обычного времени, суеты обыденной жизни. Созерцание вулканических островов и коралловых атоллов, блуждание по саговниковым лесам на Роте, внушает мне непосредственное ощущение невероятной древности Земли, медленных непрерывных процессов, в исходе которых появляются и начинают жить новые формы живых существ. Стоя здесь, в джунглях, я чувствую себя частью какого-то огромного и безмятежного целого, испытываю ощущение исконной принадлежности, чувствую, что я дома, что я вернулся в родную семью, в общество древней Земли^108.

Наступил вечер. Томми и Беата отправились искать лекарственные растения, а я сел на берегу и принялся смотреть на море. Саговники спускаются почти к самой кромке берега, и весь он усеян их гигантскими семенами и плотными оболочками яиц акул и скатов. Оболочки похожи формой на печенья-гадалки. Легкий ветерок шелестит в листве саговников и поднимает рябь на воде. Крабы-привидения и манящие крабы, весь день прятавшиеся от жары, выползают из укрытий и снуют по берегу. Слышится заглушающий все другие шумы звук накатывающих на берег волн. Эти волны накатывают на берег миллиарды лет, с тех самых пор, когда суша поднялась из вод. Древний шум волн успокаивает и гипнотизирует.

Я с любопытством смотрю на семена саговника и вспоминаю слова Беаты. Она говорила, что они могут плавать и выдерживать длительное погружение в морскую воду. Конечно, большая часть семян упала с высящихся над моей головой деревьев, но некоторые, возможно, «кочевники», принесенные сюда через океан с Гуама, а может быть, с Япа, Палау или еще более дальних островов.

На берег накатывается высокая волна, подхватывает пару семян, и они, покачиваясь, остаются плавать у берега. Через пять минут одно из них снова оказывается на берегу, а второе продолжает плясать на волнах в нескольких футах от земли. Что будет с этим семенем, вернется ли оно на берег Роты или уплывет за сотни или тысячи миль на другой тихоокеанский остров? Проходит еще десять минут, и я уже не вижу этого семени. Словно маленький кораблик, оно отважно пустилось в плавание по открытому морю.