7
На день рождения к Жанне Ася все-таки пошла. А куда было деваться? Вошла в красивый ухоженный подъезд их богатого дома, начала медленно и обреченно подниматься по лестничным ступенькам, словно на Голгофу какую. И в самом деле, почему у Жанночки других подруг нет? Пашка-то правильно подметил. И друзей тоже никаких нет… Они, Жанна и Левушка Соколовы, всегда только с ними, с Асей и Павликом Макаровыми, дружили. Все были очень близки друг другу: их отношения были похожи на взаимоотношения близких родственников, с которыми вот так, за здорово живешь, и не раздружишься, если даже очень и очень этого захочешь. По крайней мере, ни одного выходного дня они не проводили врозь. Левушка даже однажды пошутил, что Светке с Пашкой надо бы двойную фамилию дать: Соколовы-Макаровы… Однако вот в чем был парадокс: к Павлику, Асиному мужу, да и к ней, Асе, на день рождения в квартиру столько народу всегда набивалось – не продохнуть просто, а к Жанне с Левушкой приходили только Ася с Пашей со своими детьми. Странно…
Правда, потом Асины подруги все подевались куда-то. Жанночка их терпеть не могла. Умела она у всех без исключения находить какой-нибудь изъян и высмеивать его так зло и выпукло, что изъян этот начинал казаться совсем уж чудовищным и для женской дружбы абсолютно неприемлемым. Асе даже, бывало, приятно было, что Жанночка ее так ревнует…
Поднявшись наконец на третий этаж, Ася освободила от противной хрустящей обертки букет хризантем и слегка его встряхнула. Цветы дрогнули своими нежными лепестками и будто ожили, слегка встрепенувшись тяжелыми пушистыми головками – красота, умереть можно. Ася любила хризантемы. Не те, что похожи на бледные маленькие ромашки, растущие на одном только стебле, а настоящие – большие и роскошные тяжелые шары кремового цвета. Эти цветы ей даже казались съедобными, будто имели сладкий вкус, похожий на взбитые сливки, – так и хотелось на язык попробовать. Она всегда дарила Жанночке хризантемы на день рождения…
Выставив перед собой букет, Ася вздохнула и нажала на кнопку звонка. Что ж, будь что будет. Дверь тут же открылась, явив ей улыбающуюся во все свое полное цветущее лицо Жанночку.
– Господи, ну наконец-то! Как вы долго едете, ей-богу! Там Левушка уже изнылся весь, так ему выпить хочется! – оживленно воскликнула Жанночка, быстро выхватила у Аси из рук цветы и, продолжая радостно улыбаться, тут же выглянула из-за ее плеча на лестничную площадку, нетерпеливо спросив:
– А где?.. Где это ты, Аська, наших любимых деток потеряла? Спрятались, что ли? Ну-ка, ну-ка, я посмотрю…
Высунув язык и игриво-озорно подмигнув Асе, она заглянула в лестничный пролет, нелепо согнувшись полным станом, затем медленно повернула к Асе удивленно-разгневанное лицо…
Ася никогда не могла определить для себя, красива ее подруга или нет. Все черты ее лица были правильными, но каждая черточка при этом жила как бы сама по себе, не желая гармонично сочетаться с другими. Вот, казалось бы, например, пухлым и чувственным губам Жанночки должны соответствовать мягкие, добрые и выразительные глаза – да не тут-то было. Глаза у Жанны были колкими и острыми, как бритвы, и не наблюдалось в них отродясь никакой теплоты и мягкости. А тем более – доброты. Все наблюдалось: едкая ирония, любопытство, вожделение, удивленное презрение, а вот доброта – никогда. Даже цвет кожи не желал сочетаться со смоляным цветом вздымающихся короткой прической-ежиком жестких тугих волос – он был не смуглым, как ожидалось бы у жгучей брюнетки, а нежно-розовым и слегка румяным, словно у грудного младенца. Впрочем, цвет кожи Жанночка легко могла изменить и в салоне красоты: свою здоровую, свеже-цветущую внешность она охраняла-берегла очень тщательно и всегда ею гордилась, как необыкновенным человеческим достоинством. И все же красавицей ее трудно было назвать. Ася и сама не знала почему. Все-таки красота женская – это что-то другое. Она, как теплый ручеек, из маленькой, неизвестно где расположенной изюминки берет свое начало и расширяется потом, наполняя содержимое этой изюминки, придавая внешности женщины особенное изящество, индивидуальность и неповторимое обаяние. А Жанну, похоже, этой необходимой изюминкой природа обделила…
– Аська, а дети-то где? – тихо и возмущенно спросила Жанна и внимательно взглянула в испуганные Асины глаза. Видимо, что-то важное для себя в них прочитав, Жанна дернула в следующий миг плечом и быстро прошла мимо Аси в распахнутую дверь квартиры, на ходу бросив ей нетерпеливо, обиженно и властно:
– Ну, заходи, что ж теперь…
В прихожей Жанна, не остановившись, небрежно бросила хризантемы на низкую тумбочку для обуви и быстро прошла в комнату. И цветы, пока Ася торопливо стаскивала с ног ботинки, снимала мокрую от дождя куртку, все покачивали грустно свесившимися с тумбочки лохматыми кремовыми головками, словно упрекая: «Ну, и зачем ты нас сюда притащила? Шла, любовалась нами всю дорогу и деньги свои последние потратила, а зачем? И нам теперь плохо, и тебе плохо…»
Такого грустного дня рождения у Жанночки еще не было. Вернее, такого напряженного. Пустые приборы, поставленные на столе для Павлика и Светы, все время назойливо лезли в глаза, пока Жанна не унесла их прочь перед подачей горячего блюда. Стол же, как и всегда, впрочем, был необычайно изыскан: кулинарная романтика была особым, трогательно обоюдным увлечением Жанны и Левушки. Оба они с каким-то болезненным сладострастным интересом всюду вызнавали-вычитывали необыкновенные рецепты разных блюд и с таким же сладострастием священнодействовали потом на кухне, воспроизводя их на свет. Ася всегда про себя удивлялась: неужели можно с таким пылом, с горящими глазами отдаваться обыкновенному процессу принятия пищи? Ну, вкусно, ну и что дальше? Плотское всего лишь удовольствие – съел и забыл. И вообще, зачем, скажите, смешивать в одной жаровне говяжий язык, грецкие орехи и апельсины, если каждый ингредиент сам по себе гораздо вкуснее и полезнее? Сама Ася к еде относилась довольно-таки равнодушно, иногда даже вспомнить не могла, обедала она в течение дня или нет. А особенно ее удивляло то, как трогательно Жанночка с Левушкой предлагали гостям новое и необыкновенное блюдо-изобретение, произнося при этом с чувственным придыханием гурманов: «А сейчас вот это попробуйте…» А потом с нетерпением смотрели, как гость жует, как проглатывает, как внимательно к своему желудку прислушивается и, замерев, ждали его реакции… Ну вот попробуй не похвали их еду после этого! И не захочешь, а похвалишь. И не просто похвалишь, а изойдешь на ожидаемые хозяевами восторги. Но и восторги эти опять же должны не просто хвалебной одой всему этому гастрономическому празднику звучать, а этаким возвеличивающим панегириком: если б не вы, уважаемые Жанна с Левушкой, то нам и в жизни бы своей разнесчастной не удалось попробовать таких вот благородных пищевых изысков… Ася с мужем даже слегка подсмеивались, бывало, раньше над друзьями своими. Особенно Павлик очень удачно мог превратить все это в настоящий шутливый балаган, и Жанна с Левушкой могли весело посмеяться над собой…
Чтобы разрядить невыносимое безмолвное напряжение, сгустившееся за столом, Ася старалась вовсю: чуть ли не подпрыгивала на своем стуле, выражая таким образом майский день да именины сердца от необыкновенности и изысканности хозяйских блюд, и глаза закатывала к потолку, и восторженно мычала, и стонала, и болтала не переставая, и другими всяческими способами пыталась вернуть себе расположение именинницы. Только, видно, плохо это у Аси получалось. Жанна сидела за столом с презрительно-оскорбленным лицом и даже не смотрела в ее сторону – будто терпела с трудом чужое здесь присутствие. И Лева молчал. Обиделись. Испортила им Ася праздник. Как будто она сама по себе им и не подруга вовсе. Конечно, с Павликом и Светой веселее, кто ж спорит-то? Будь дети здесь, хозяева не сидели бы сейчас с такими постными, недовольными физиономиями, а устроили бы уже давно развеселые песни с танцами. Левушка бы дурачился да ерничал вовсю перед Светкой, изображая галантного, а главное – молодого кавалера, а Жанночка лезла бы с пьяными объятиями к Павлику, раскиселившись от его грустно-романтических песенок. А Асе пришлось бы мыть посуду на кухне…
Без всех этих развлекательных удовольствий застолье закончилось очень быстро. Ася, как всегда, вызвалась было помыть посуду, но Жанночка даже и этого ей не позволила, только взглянула на нее льдисто-холодно и промолчала. Паузу выдержала. Тяжелую такую паузу, похожую на огромную черную глыбу. А из Аси от страха перед этой паузой все лезла и лезла напускная суетливая веселость, будто дергал ее кто изнутри, как свинью на веревочке. И даже когда на свободу, на улицу то есть вышла, долго еще изнутри колотило ее всю от этого напряжения – ну не могла она, физически просто не могла выносить, когда Жанночка на нее сердится-обижается. И молчит. И с садистским удовольствием паузу эту невыносимо тяжелую держит…
А потом еще целых две недели Жанна ей не звонила. Продляла себе удовольствие. Знала ведь прекрасно, как она переживает… А Ася, в свою очередь, на Свете досаду срывала: плакала, капризничала по любому поводу, закатывала дочери истерики из-за оставленной в мойке невымытой тарелки, брошенных небрежно на спинку стула впопыхах стянутых джинсов, тройки по английскому, позднего возвращения, громкого смеха, слоновьего утреннего топота – да мало ли можно причин найти для своего недовольства… Ася и на Пашку бросалась бы точно так же, наверное, да только дома его не было практически. Пропадал где-то Пашка целыми днями и вечерами: утром уходил – она еще спала, ночью приходил – она уже спала. Вот же поганец… Сам эту историю с протестом своим дурацким затеял и с поля боя смылся. Это вместо благодарности, что ли, что его в люди хотят вывести? А ей как теперь одной все это расхлебывать прикажете? Что за дети ей достались – просто безжалостные роботы какие-то…
К концу второй недели Ася не выдержала и Жанночке позвонила сама – спросила робко, собираться ли ей с ними на дачу в выходные, на что Жанночка ответила равнодушно, что Левушкиных планов она не знает, а когда будет в курсе, то Асе непременно позвонит. Но так и не позвонила. И на дачу с собой не позвала. И проснулась Ася в субботу в ужасном настроении, с сильной головной болью. Пришла в ванную растрепанная и заспанная: под глазами круги, лицо серое, взгляд загнанный, как у той лошади, которую за эту загнанность пристреливают… А умывшись и выйдя на кухню, увидела вдруг, какое кругом царит запустение: и окно давно не мыто, и плита, хоть и чистая относительно, а свежестью не сверкает, и посуда будто пленкой неприятной покрылась – чашку в руки взять противно. Совсем она дом забросила. Непорядок. Пора рукава закатывать и за дело браться. И вообще, говорят, что домашняя уборка – лучшее средство от тоски да переживаний всяческих. А генеральная уборка, выходит, и вообще в этом случае панацея? Что ж, попробуем…
Она наскоро позавтракала и переоделась в старенький Светкин спортивный костюмчик, состоящий из тугой маечки и смешных высоких шортиков, а потом еще и нахихикалась вдоволь перед зеркалом, разглядывая себя со всех сторон и потешаясь над собственным девчачьим легкомысленным видом. И взялась с воодушевлением за уборку. Вообще, Ася свой дом всегда любила. Ей очень нравилось, чтобы кругом было чисто, светло и уютно. Не обязательно, чтобы богато да роскошно, а именно – чтоб уютно. И начинать уборку нужно всегда с мытья окон. Потому что дневной свет, струящийся в комнату сквозь чистое, до блеска отмытое окно с выстиранным только что ажурным тюлем, кажется другим совсем, будто через чистоту эту преломленным и для жизни домашней более пригодным. А если еще в переливах этого света и пыль столбом не стоит, так и вообще красота…
С уборкой Ася провозилась до самого вечера – осталось только в Пашкиной комнате порядок навести. Устало опустившись на крутящийся стул перед письменным столом, она глянула на царящий на нем творческий беспорядок и задумалась. Ох, как руки чешутся на Пашкином столе прибрать, да нельзя! Нельзя – не ее территория. Права на вторжение не имеет. Мама в свое время раз и навсегда отучила ее от этой пагубной привычки, на своем родительском примере, так сказать. Но с другой стороны – Ася же не собирается любопытствовать, она только этот беспорядок от пыли избавить хочет… Подумав, Ася решилась – потом прощения попросит, если что. И начала разбирать, раскладывать лежащий ворох по своему разумению: тетрадки – в одну стопочку, исписанные торопливой Пашкиной рукой листочки – в другую, четкие принтерские распечатки – в третью. В то, что написано на бумажках, она совершенно честно старалась не заглядывать, просто раскладывала и раскладывала их по стопочкам автоматически, пока очередная бумажка, задержавшись у нее в руке, не привлекла ее внимание какой-то странностью. Что-то было не так с этим листком. Как будто что-то лишнее. А вглядевшись, Ася вдруг поняла – печать! Синий чернильный кружочек печати, какой обычно шлепают на место подписи руководителя в официальных бумагах. У нее даже пальцы, держащие этот листочек, похолодели вмиг. А когда она прочитала ужасный текст, и внутри тоже все похолодело и оборвалось больно и томительно. И взгляд будто застрял, запутался в буквах противной и страшной, как высунутое жало змеи, строке: «…студента третьего курса Макарова Павла Павловича… отчислить… основание – собственное желание…»
Ужас разом сковал ее всю. Оторвав таки взгляд от проклятой строчки, Ася быстро и торопливо-брезгливо отбросила листочек, будто и в самом деле держала в руках змею. И руки сразу затряслись, стали совсем ледяными, и голова закружилась от паники, и даже дыхание перехватило, будто кто-то невидимый накинул сзади на шею удавку. Соскочив со стула, лязгнувшего недовольно всеми крутящимися приспособлениями, Ася тихо выплыла из Пашкиной комнаты, села в гостиной на диван, держа спину пряменько, как школьница, уставилась невидящим взглядом в чисто отмытое, без единой пылинки комнатное пространство. А в голове в это время билась и билась, как птица, и никак не могла найти себе нужного направления панически-болезненная мысль – надо срочно что-то делать. Немедленно. Сейчас. Срочно надо срываться и бежать, бежать куда-то и действовать, и нельзя вот так сидеть, надо быстро, оперативно быстро что-то делать, что-то предпринимать… Только – что? Звонить Левушке? Звонить в деканат? Или что-то еще? Позвонить Павлику? Ну да, конечно же, Павлику…
Соскочив упругой пружиной с дивана, Ася бросилась в свою комнату и, схватив с тумбочки мобильник и не попадая трясущимися пальцами в нужные кнопки, отыскала в памяти Пашкин номер.
– Да, мам, говори быстрее, что у тебя! Батарея сейчас сядет! – услышала Ася звонкий и веселый Пашкин голос. И снова горло перехватило от этой его беззаботной веселости, и даже слов нужных сразу не нашлось – ничего себе, хорошее настроение у него… Да еще раздражающим фоном слышны были в трубке другие такие же звонкие смеющиеся голоса, и звуки музыки в отдалении…
– Паша, я видела приказ об отчислении тебя из института! По собственному желанию! Что это, Паша? Объясни мне, пожалуйста!
Ася и сама не узнала своего голоса. Он был противным, яростно-скрипучим и одновременно будто равнодушным – звучал, как деревянная колотушка: бух-бух, бух-бух, бух-бух… Или это сердце у нее так стучало, не поймешь…
– Ну что ж, и хорошо, что видела… – тяжело выдохнул в трубку Пашка. – Потом поговорим, мам. Дома сядем спокойно, и я все, все тебе объясню…
– Нет, сейчас! – вдруг визгливо закричала в трубку Ася и сразу заплакала. – Сейчас, Паша, сейчас! Немедленно, ты слышишь, немедленно давай домой! Иначе я умру, умру…
– Ой, мам, успокойся, ради бога! Ну не надо, а? Ну, прошу тебя…
– Паша, домой! Приезжай прямо сейчас домой! Ты понял? Домой! – повторяла однообразно и истерически сквозь слезы Ася. – Я тебя жду прямо сейчас дома! Давай домой, Паша!
– Хорошо, мам. Я приеду сейчас. Только не плачь так, прошу тебя…
Отбросив в сторону телефон, она начала ходить маятно от стены к стене по гостиной, заложив холодные и влажные ладони под мышки и бормоча себе под нос что-то вроде «так-так-так», и «надо успокоиться», и «надо что-то делать». Потом снова искала глазами телефон, подходила к нему, брала в руки и долго, сосредоточенно его разглядывала, морща при этом лоб, потом снова бросала и снова отчаянно ходила по комнате, пока в замке не заскрежетал, быстро проворачиваясь, Пашкин ключ.
– Паша! Пашенька! Ну как же так? Что это? Как это? Я ничего, абсолютно ничего не понимаю… – бросилась Ася в прихожую и со страдальческим ожиданием уставилась на сына, медленно и будто обреченно стягивающего с себя куртку. – Может, это ошибка какая, Паш? Там приказ…
– Нет, мам, не ошибка. Я сам так решил. Не буду я там учиться.
– Да почему, почему?!..
– Потому что я никогда не буду заниматься ни финансовым правом, ни банковским делом, ни фондовым рынком. Не мое это все. Противно, понимаешь? Ну пожалей ты меня, мам! Между прочим, у меня от троекратно произнесенного словосочетания «фьючерсная сделка» вообще понос начинается…
– Замолчи! Замолчи немедленно! Не до шуток мне твоих сейчас! Да как ты посмел вообще… Дядя Лева за тебя заплатил, а ты… Да у тебя же диплом практически в кармане был! Нет-нет, и не думай даже! Сейчас мы ему позвоним, и он сходит в деканат и все уладит… Хотя… Ну господи, как, как я теперь буду его об этом просить? Ты же совершенно по-свински даже на день рождения к Жанночке не пошел…
– Не надо никуда звонить, мам. Успокойся, прошу тебя. Смотри, тебя трясет всю! Давай решим так: я сам знаю, что делаю…
– Ты? Знаешь? А что, что ты такое делаешь, скажи?! Как ты жить собираешься без образования? Да ты завтра же в армию загремишь, господи! Ты этого хочешь?
– Нет, не хочу. Но, если надо будет, меня это не пугает. Не я первый, не я последний. Раньше уйду, раньше приду.
– Господи, да что же это такое! – горестно всплеснула руками Ася. – Ты будто и не слышишь меня совсем… Отец бы с ума сошел от горя, наверное…
– Нет, мам. Вот он бы меня как раз таки понял. Помнишь, как он повторял всегда, что не в страхе перед судьбой надо жить, а в дружбе с ней? То есть делать в жизни то, что тебе судьбой в дар дано…
– Это что, твои дилетантские песенки – дар судьбы? Или глупые графоманские стишата? Очнись, Павлуша! Я тебя умоляю!
– Мам, не надо. Не обижай меня, а? Ну ты же умная у меня тетка! Давай, включай разум! Все будет хорошо, я уже взрослый мальчик!
– Так, все. Хватит. Поговорили, и хватит, – вдруг жестко произнесла Ася и отвернулась к окну. Помолчав немного, так же жестко и тихо, четко разделяя слова, проговорила: – Завтра ты пойдешь в институт и заберешь свое заявление. Объяснишь, что у тебя температура высокая была, когда его писал. И сам не понимал, что творил. А справку о болезни я тебе достану. А не пойдешь – пеняй на себя. Можешь в этом случае домой не возвращаться…
– Потому что тебе не нужен сын без высшего образования, да, мам? Тебе нужен сын только с дипломом, а с песенками и стишатами не нужен, да? Так я понимаю?
– Да. Правильно понимаешь.
Ася не собиралась прогонять сына, просто искала способы воздействия на него. Ну, а как еще можно было повлиять на строптивого и витающего в облаках ребенка? Только так – безжалостными словами, внушением, что может лишиться родительской любви, поддержки. Всегда, всегда это на него безотказно действовало. Ничего, сейчас посидит в свой комнате, одумается и прибежит прощения просить за глупый свой поступок… Так всегда было… И не раз, и не два…
Пашка действительно резко развернулся и ушел в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь. Еще и заперся. Плюхнулся с размаху на свой крутящийся стул и, резко оттолкнувшись ногами, провернулся сердито в три оборота вокруг оси. А остановившись, посидел немного, низко и расстроенно опустив голову, разглядывая зажатый в руке мобильник, потом, решившись, набрал знакомый номер и спросил тихо и деловито:
– Слушай, Серега, ты говорил вроде, что выехал из той съемной комнаты? Да? А телефон хозяйки не выбросил случайно? Так, молодец… Ага, диктуй… Да ничего не случилось, чего ты! Просто мы с Маргошкой решили самостоятельную жизнь начать. Да есть, есть у меня деньги. И вперед заплатить есть… Возьму пока из тех, что на конкурс отложили… Ага, давай… Да, я скоро! Сейчас вещи в рюкзак скину и приду. Вы там начинайте пока без меня. Давай, через полчаса буду…
Вытащив из шкафа старый огромный отцовский рюкзак и бросив его посреди комнаты, он первым делом положил на его дно несколько пухлых папок с написанными от руки и отпечатанными на принтере «текстами» – главное, как он считал, свое богатство и достояние. Не «стишата», а именно тексты – его песни – главный результат пусть пока юношеской и глупой, но своей собственной жизни. Именно так он свою жизнь и чувствовал – будто сотканной из этих текстов, необходимых и радостно-мучительных, которые приходят откуда-то в голову сами по себе, без особого на то приглашения…
Да, именно так это всегда и происходило – без приглашения. Вот просыпается он утром и чувствует: сидит в голове слово. Зачем, для чего сидит – непонятно. А только вдруг оно, это слово, начинает звенеть и дрожать на одной ноте, и будто беспокоится страшно в своем одиночестве, пока откуда-то из пространства не прилетает и не присоединяется к нему накрепко другое слово, потом третье, потом четвертое… Иногда они, эти прилетающие слова, сталкиваются друг с другом и здороваются будто, и обнимаются, как давние и разлученные обстоятельствами друзья, а иногда и сам он их начинает сталкивать между собой, и прислушиваться, как они звучат по-новому, и рука тянется записать их быстрее в строчки, а если записать вдруг не на чем, то накатывает на него что-то отдаленно похожее на паранойю… И мечется тогда, и пристает к знакомым и незнакомым людям в поисках авторучки и захудалого какого-нибудь листочка, боясь все забыть… И только записав, понимает, что забыть этого все равно бы не смог ни за что и никогда. А потом, практически одновременно с этими строчками, приходит к нему и музыка. Ее, бывает, и не слышно вначале, будто она стоит и поджидает терпеливо в сторонке, когда же все слова, наконец, выстроятся в приемлемые для нее ряды и позовут ее, дорогую и любимую, в это необыкновенное, гармоничное, обоюдное их звучание. И от одного только этого звучания вдруг понимаешь, что ты, оказывается, жутко счастлив в этом мире, несмотря даже на то обстоятельство, что рядом с тобой имеет место быть и финансовый менеджмент, и процентная ставка рефинансирования, и фьючерсные сделки, будь они трижды неладны, и прочая всякая тому подобная дребедень…
На мать Пашка не обижался. Ну, может, чуть-чуть совсем. Сидела где-то в глубине, конечно, маленькая и обидная горечь непонимания, но он ей свободы не давал. Да и некогда было, да и места свободного в душе для этой горечи практически не оставалось – все пространство заранее было занято и каким-то образом тщательно охранялось для прилетающих неизвестно откуда текстов-стихов и радостно сопровождающей их появление музыки. Вообще, он матери верил. Хотя и не слышала она его, а все равно – верил. Он не был жестоким сыном, он знал, чувствовал, что со временем мама его и простит, и поймет, и примет таким, какой он есть. Обязательно примет. Просто трудно ей пока.
Собрав в рюкзак необходимые на первое время вещи, он оглянулся по сторонам, проверяя, не забыл ли чего важного, решительно стянул жесткие верхние тесемки и закинул рюкзак на плечо. Ну, вот и все. И шагнул за порог комнаты.
– Мама, я ухожу. И не бойся за меня. У меня все будет замечательно. Так, как надо. Пока…
– Куда? Куда уходишь? Ты что, с ума сошел?! Остановись, Паша! – обернувшись от окна, оторопело смотрела на сына Ася. Вся ситуация казалась ей дурным, далеким от реальности сном, и только огромный старый мужнин рюкзак за Пашкиными плечами, с которым муж обычно отбывал в долгие свои сибирские командировки, был совершенно реальным и пухлым и нагло-вызывающим образом возвышался над головой сына. Не верилось ей, что он сможет вот так вот взять и уйти. Не могло этого быть. Это же ее сын, ее родной мальчик, такой всегда покладистый и спокойный, такой послушный и добрый Пашка…
Пока Ася приходила в себя от растерянности, Пашка решительно шагнул в прихожую, быстро оделся и вышел за дверь, и, уже спустившись на один пролет лестницы, обернулся к стоящей на пороге матери и улыбнулся ей, и подмигнул весело и ободряюще:
– Да все классно, мам! Не переживай! Ладно? Ты знаешь, я очень, очень тебя люблю…
– Паша! Паша, куда же ты! Постой! Вернись немедленно, слышишь? Ты что, обиделся, что ли? Я же просто так сказала, что ты мне не нужен… Постой!
А дробь Пашкиных шагов уже раздавалась где-то на ступенях внизу, потом, противно лязгнув, открылась и захлопнулась металлическая дверь подъезда. И все. И стало так тихо, будто жизнь вокруг затаилась, боясь вздохнуть, и Ася тоже долго не могла вздохнуть как следует. Закрыв тихонько дверь квартиры, прошла на кухню, недавно отмытую до сияющего блеска, и опустилась без сил на стул – ноги совсем не держали ее, тряслись отчаянно в коленях. Посидев так и чуть успокоившись, она наконец набрала полную грудь воздуха и медленно выдохнула, и даже сделала попытку собраться с мыслями. Хотя какие тут могли быть мысли… Так, лихорадочные обрывки. Залетали случайно в голову, сталкивались суетливо и разлетались, не давая сосредоточиться: «…да как он вообще такое посмел…», «…ничего-ничего, погуляет, да и вернется к вечеру, еще и прощения просить будет…», «…куда же он ушел, к кому?..», «…обиделся, значит, на нее…»
Пашка ни к этому, ни к следующему вечеру домой не вернулся. Промаявшись все воскресенье, измучив Свету испуганно-возмущенными, по сути – риторическими вопросами по поводу Пашкиного поступка, Ася окончательно пришла к выводу, что виновата во всем, конечно же, Пашкина Марго. А кто же еще? Конечно, эта девчонка! Сама нигде не учится и ему не дает! Вцепилась в него и не отпускает. И ушел он, конечно же, только к ней. А может, она беременная? Может, ей замуж срочно захотелось? Нет, ну противная какая! Вот не зря Ася ее невзлюбила, и остерегалась не напрасно. И знать, и слышать про нее ничего не хотела, хотя в этом Ася не права, конечно. Про жизнь своего врага надо знать все. А она повела себя как страус какой трусливый: раз я тебя знать не желаю, значит, тебя как бы и нет совсем! А вот Ася сейчас наберется наглости и пойдет прямо к ней, к Марго, домой, и приведет сюда Пашку обратно! За ухо! Мать она или не мать, в конце концов? Она-то совсем не враг своему сыну…
Дом, где жила Марго, Ася помнила только приблизительно. Она бывала там, конечно, и не однажды, еще с тех пор, когда, будучи членом школьного родительского комитета, ходила в новогодние праздники по квартирам Пашкиных одноклассников в образе легкомысленной Снегурочки. Но, господи, как же давно все это было… И какая эта жизнь была замечательная – легкая, веселая… Вздохнув, она постаралась вспомнить и лица Маргошиных родителей – так, на всякий случай, вдруг поскандалить придется, хотя делать этого, конечно же, не хотелось. Да и лица родителей девчонки упрямо не хотели всплывать в памяти…
Подойдя к Маргошкиному дому, она встала нерешительно перед дверью первого подъезда, гадая: здесь, не здесь? И радостно бросилась к вышедшей из дверей молодой женщине, ведущей на поводке красивого скотч-терьера:
– Ой, а вы давно, наверное, здесь проживаете, да? Не подскажете, в какой квартире живет Рита Барышева? Высокая такая, длинноногая, худая… Может, вы ее знаете?
– Маргошка, что ли? Знаю, конечно, – доброжелательно улыбнулась Асе женщина. – А зачем вам она?
– Ой, мне очень она нужна. По делу. Вот, пришла, а номера квартиры не помню…
– Они на третьем этаже живут, квартира тридцать семь. Только Маргоши сейчас, по-моему, дома нет. А Татьяна дома, я видела, как она пришла…
– Ой, спасибо вам огромное! Так выручили… – рассыпалась в благодарностях Ася, заходя в подъезд. Быстро поднявшись на третий этаж, она долго стояла перед дверью квартиры, пытаясь унять взволнованное, учащенное дыхание. Потом, решившись, изо всей силы нажала на кнопку звонка.
Дверь открылась тут же, как будто высокая, статная и, как показалось Асе, очень надменная женщина, стоя в прихожей, ожидала звонка. Ася вздрогнула и отступила на два шага назад, чтобы взглянуть в ее лицо, для чего пришлось некрасиво задрать голову – слишком уж ощутимой была разница в их росте. Ася вообще всегда терялась рядом с высокими людьми, сразу сказывался комплекс по поводу ее небольшого, дюймовочкиного роста.
– А-а-а… Простите… То есть здравствуйте, конечно…
– Здравствуйте. Вам кого? – холодно и отрывисто спросила женщина, равнодушно глядя на Асю со своей надменной высоты.
– А мне, знаете ли, мой Павлик нужен, Татьяна. Вас ведь Татьяной зовут, правильно? Он у вас ночевал, да?
– Так вы мать Ритиного Павла, значит? Ну-ну… То-то я смотрю, лицо мне ваше знакомо – по школе еще помню, наверное. Ну что ж, проходите. Но только здесь ни Риты, ни Павла вашего нет, – проговорила женщина, отступая на середину прихожей.
– Как это – нет? А где они? – осторожно переступила порог Ася.
– Так я думала, она к вам жить ушла… Сказала – к Павлику… – развела руками женщина.
– Что значит – к Павлику?.. И вы ее что, так вот запросто отпустили жить к Павлику?
– Да нет, конечно. Никуда я ее не отпускала. Да она особо и не спрашивала. Перед фактом поставила, и все. И ушла. Мы с ней поссорились перед этим…
– И мы, знаете, с Павликом тоже поссорились… И он тоже вот так – перед фактом… И что же нам теперь делать, Татьяна? Где их искать?
– Не знаю…
– И я – не знаю…
