Уолтер Кон в ракурсе последних встреч

Уолтер Кон, выдающийся американский физик, лауреат Нобелевской премии (1998 год) и прочая, и прочая, считает себя гражданином мира и с полным на то основанием: его научные интересы безграничны, а человеческие отношения связывают его с людьми из разных стран и частей света. С нашей семьей он дружен… более сорока лет.

Вижу его перед собой, – сияющая улыбка с расщелиной между двумя передними зубами, как бы продолжающими эту улыбку. Прищур голубых и очень ярких глаз. Множество мелких морщин, ежесекундно составляющих разнообразные композиции на его постоянно меняющемся лице. Он сразу же располагает к общению – заведомо доброжелательный и полный живого интереса к своему собеседнику.

В тот день, 21 сентября 2005 года, едва заглянув в открытую дверь аудитории, я увидела два знакомых профиля – моего мужа и Уолтера Кона. Они были поглощены каким-то обсуждением и не сразу заметили меня, – как жаль, что у меня не было с собой фотоаппарата, чтобы запечатлеть этот замечательный миг. Все это происходило в Цюрихе, в здании ЕТН, на факультете физики, куда Кон и Каган были приглашены на некоторое время работать.

Накануне вечером мы с У. Коном были в гостях у профессора Мориса Райса и его жены Хелен. Профессор Райс долгие годы возглавлял теоретический отдел Технического Университета Цюриха. Недавно Райсы сменили жилье. Вырастив троих детей, они продали свой большой дом в пригороде и переехали в удобную квартиру ближе к городской цивилизации. Обзорные окна квартиры во всю ее фасадную стену выходят на Цюрихское озеро, так что виден противоположный берег, и весь вечер, пока мы с другими гостями сидели за ужином, было такое впечатление, будто мы плывем на корабле. Я вспомнила дом самого Уолтера Кона в Санта-Барбаре, расположенный на горе, откуда открывается захватывающий дух вид на побережье океана.

Разговор за столом шел о разном. О том, как изменилась Москва, где только что побывал Морис Райс. Слава богу, теперь на Западе не обсуждают набившие оскомину “русские проблемы”, такие как тотальный дефицит всего на свете, включая еду и повседневные товары (речь шла о 70—80-х годах), но говорят о жизни, как о таковой, которая в России не хуже и не лучше западной, а просто она другая. Морис Райс поражен невероятными переменами, произошедшими у нас со времени его последнего приезда к нам в Москву. Он попал в какой– то новый мир, пока что Райс в нем не до конца разобрался, но был потрясен его разнообразием и, как ему показалось, какой-то хаотичностью. Еще бы, если сравнивать нашу жизнь с устоявшимся вековым укладом Швейцарии!

Уолтер Кон тоже вспомнил о своих давних поездках в тогдашний СССР. В шестидесятые годы, когда приоткрылась граница нашей страны, американские физики стали приезжать к нам на конференции и семинары и впервые получили возможность лично, а не через переписку, общаться с советским ученым. Во время одного из таких посещений России с Коном произошла одна примечательная история, о которой он рассказал на вечере у Райсов.

Из Москвы Кон должен был лететь в Новосибирск с группой ученых, но по каким-то обстоятельствам не смог к ним присоединиться и потому летел один. Его привезли на аэродром, и тут к нему подходит молодой человек приятной наружности и спрашивает на хорошем английском языке:

– Добрый вечер, профессор Кон! Я из “Интуриста”. Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

– Спасибо! Но я здесь не по линии “Интуриста”, а по приглашению Академии наук.

– Да, да, я знаю, что вы здесь по линии Академии наук! Но если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, звоните мне в любое время, вот вам моя визитная карточка!

Самолет полетел в Новосибирск, но сел на дозаправку в Томске.

Стоит Уолтер Кон в аэропорту, и тут к нему подходит девушка, хорошенькая блондинка, и обращается к нашему другу на прекрасном английском языке:

– Здравствуйте, профессор Кон! Меня зовут Света. Я из “Интуриста”! Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезной?

– Спасибо! – отвечает Кон. – Но я здесь – гость Академии наук и пока ни в чем не нуждаюсь.

Света с Уолтером еще немного поговорили о том о сем, и Уолтер улетел в Новосибирск. Там он присоединился к группе русских ученых, вылетевших туда несколько раньше, – Льву Горькову, Игорю Дзялошинскому и Алексею Абрикосову. После нескольких дней, проведенных в Новосибирске, возвращаются они в Москву. Но в Томске приземляются на дозаправку. Стоят они в аэропорту, как вдруг к Уолтеру Кону с очаровательной улыбкой кидается хорошенькая блондинка и восклицает:

– Вы помните меня, профессор Кон? Я Света, мы с вами недавно познакомились! – и Света увлекает профессора Кона к буфету с напитками. – Ну, как у вас дела?

Стоят они со Светой у стойки, что-то выпивают, продолжая при этом оживленно болтать, а члены советской делегации не могут прийти в себя от изумления.

– Когда же это Кон успел свести короткое знакомство с такой красивой девушкой?! А Кон оказался парень не промах! – Словом, наша делегация изнывала от ревности.

Вот какую победу одержал профессор Уолтер Кон за время своего короткого визита в СССР.

Но вернемся к вечеру у Райсов. Мы с Коном традиционно обсуждали недавно прочитанные книги. Наши вкусы с ним нередко совпадают. Уолтера так же, как и нас с моим мужем, потряс последний роман Гарсия Маркеса «Любовь во время чумы» и повесть Ромена Гари «Обещание на рассвете».

– Я испытал подлинный душевный трепет и восторг! – говорит Уолтер. – Какая поразительная глубина и проникновение в человеческую психологию!

Высоколобый интеллектуал, Уолтер Кон не тратит время на развлекательную беллетристику типа Дэна Брауна, переведенного на все языки мира и невероятно популярного у читающей публики. Можно только позавидовать способности Уолтера противостоять всеобщему поветрию и диктату моды и иметь свое собственное мнение в оценках явлений искусства. В живописи у него тоже свои определенные пристрастия. Едва обосновавшись в гостинице по прибытии в Цюрих, Уолтер устремляется в Кунстхаус, в залы, где экспонируется Марк Шагал, и снова подолгу стоит перед его полотнами. «Окно», «Пожар», «Роды», «Витебские мотивы» – они неизменно производят на него сильнейшее впечатление.

Витебск связан для Кона с семейной историей его жены Мары. На вечере у Райсов Кон рассказывает гостям о том, что отец его жены, Вишняк, родом из Витебска. Известный биолог и фотограф довоенной генерации, Вишняк cоздал серию портретов своих современников и в том числе фотопортрет Шагала. Уолтер Кон считает его лучшим портретом художника, дошедшим до наших дней. Поскольку речь зашла о Витебске, невозможно было не вспомнить о том, что отец моего мужа происходил из того же города и более того – учился в той же гимназии, что и Шагал, но двумя классами младше. Впоследствии Моисей Александрович Каган, пройдя по конкурсу в 3-процентную норму, отведенную для лиц «еврейской национальности», попал на юридический факультет Санкт-Петербургского Университета и, закончив его с отличием, получил право на жительство в Москве и Петербурге вне черты оседлости. Его карьера, однако, сложилась неудачно, хотя поначалу он и занимал высокие посты. Во время всевозможных чисток 3О-х годов ему пришлось уйти с работы, и таким образом он избежал репрессий, которым подверглись все его сослуживцы. Он спас себе жизнь, но карьера его была безнадежно загублена.

В один из первых приездов Уолтера Кона в Москву мой муж повел его в Третьяковскую галерею показать своего любимого Серова. Кон буквально влюбился в портреты Серова, и Ю.М. подарил Уолтеру на память его большой альбом. Через некоторое время Уолтер переслал нам с кем-то из Америки роскошный альбом Модильяни с надписью; «Тане и Юре – художник, которым я восхищаюсь». В то время у нас не было никакой возможности увидеть Модильяни, что называется «вживую», и этот альбом доставил нам огромное удовольствие.

В связи с 8О-летним юбилеем У.Кона вышел в свет сборник, включающий в себя его статьи, воспоминания и подробнейшее жизнеописание в двух частях, написанное им самим. Называется этот представительный том «Аппендикс».(«Curriculum Vitae “Walter Kohn”, Springer, New York, 2003»).

Уолтер Кон открывает свою автобиографию цитатой из нобелевской речи, произнесенной им в Стокгольме:

– Я полагаю, что я не первый нобелевский лауреат, который в связи с принятием этой Премии удивляется тому, как могло произойти на этой нашей земле, из какой странной смеси алхимии, семейного происхождения, учителей, друзей, талантов и непредсказуемых событий истории и частной жизни, что «он» или «она» дойдет до этой точки.

И действительно, описание жизненного пути Уолтера Кона, приведенное в этой книге, поражает воображение. Как этот мальчик из еврейской среды в Вене, изображавший некогда в школьном спектакле «профессора Кислых щей», о чем красноречиво свидетельствует сохранившаяся фотография, а потом взятый жизнью в крутой оборот, прошедший тяжелейшие испытания, смог подняться до таких высот?!

Поначалу детство обещало быть вполне благополучным. Он родился в 1923 году в Вене, в еврейской семье, принадлежавшей к среднему классу. Отец – успешный предприниматель, занимавшийся выпуском уникальных почтовых открыток, пропагандирующих изящные искусства, Соломон Кон, и его высокообразованная жена, Гиттель Кон, входили в круги художественной элиты Вены. Однако с приходом фашистского режима все изменилось, – бизнес был полностью разорен, еврейская диаспора предчувствовала приближение катастрофы. К тому времени Уолтер успел получить начальное образование в классической гимназии, но путь к дальнейшему обучению в Вене был для него, как для еврея, закрыт. Родители Уолтера, прекрасно понимая, что всей семьей им не удастся вырваться из фашистского ада, предприняли невероятные усилия, чтобы переправить своего сына и дочь в Англию, в семью коллеги-книгоиздателя. С тех пор шестнадцатилетний подросток навсегда лишился родительской опеки и больше никогда не увидел ни своего отца, ни свою мать. Мучительная тревога за их судьбу будет неотступно преследовать его долгие годы.

И только через много лет он узнает о том, что его родители в самом начале войны погибли в печах Освенцима.

В своей автобиографии У. Кон пишет:

«Мои чувства по отношению к Австрии, моей родине, были и остаются весьма печальными. Прежде всего они базируются на воспоминаниях маленького еврейского мальчика, испытавшего на себе в раннем детстве лишения, связанные с аншлюсом Австрии нацистской Германией. Позже я получил известие о гибели моих родителей Соломона и Гиттель Кон, как и других моих родственников, а также многих моих учителей – все они стали жертвами Холокоста».

У. Кон пишет о том, что он всегда имел острое чувство принадлежности к еврейской национальности, принимал непосредственное участие в многочисленных проектах, направленных на поддержку еврейских ученых и борьбу с антисемитизмом в самых разных его проявлениях.

Активная позиция в жизни – это кредо Уолтера Кона. В последний год войны, находясь в Канаде, он вступает в ряды ополчения. Затем, многие десятилетия спустя, становится одним из лидеров международного движения за ограничение ядерных вооружений двух великих держав – США и СССР.

Потеряв родителей, Уолтер Кон испытает на себе все тяготы судьбы бездомного скитальца, по воле обстоятельств перемещавшегося из страны в страну, из Европы в Канаду, а затем в Америку.

И все же Уолтеру Кону везет – в его мытарствах всегда встречаются люди, готовые прийти ему на помощь, находятся семьи, готовые приютить его под своим кровом, появляются новые друзья, поддерживающие его стремление совершенствоваться в науке.

Очутившись в Англии в августе 1939 года со своей старшей сестрой Минной, он был принят в дом Евы и Чарльза Хауфф, книгоиздателя, который был партнером отца Уолтера по бизнесу. Ева и Чарльз Хауфф, никогда до тех пор не видевшие этих детей, бежавших от нацизма, заботились о них, как о родных. Уолтер называл их своими благоприобретенными родителями. Особое внимание уделяла семья Хауффа образованию Уолтера, разглядев в нем необыкновенно одаренного подростка. В «Аппендиксе» Уолтер пишет о том, что именно к этому времени определился его интерес к математике, физике и химии.

К сожалению, мирное пребывание в семье Хауффов продолжалось недолго. В ответ на вызовы военного времени, Черчилль в мае 1940 года издал указ об интернировании лиц мужского пола с иностранными паспортами «вражеских стран». Уолтер подпадал под этот указ, поскольку ему как раз исполнилось 17 лет. Как неблагонадежное лицо австрийско-немецкого происхождения его перебрасывали из одного фильтрационного лагеря в другой, но и там он продолжал учиться. Он слушал лекции известных ученых, которые находились в тех же лагерях и стремились передать свои знания молодым людям. На заработанные в слесарных мастерских трудовые гроши Уолтер покупал учебники по физике и математике, которые потом таскал за собой по всему свету, пока, наконец, не приобрел постоянное жилье в Санта-Барбаре и не поставил их на почетное место в книжном шкафу. Он по сию пору считает эти книги украшением своей библиотеки и с гордостью демонстрирует гостям.

Наконец, наступил великий день. В январе 1942 года с Уолтера, как он пишет в «Аппендиксе», английские спецслужбы сняли ярлык «потенциального шпиона» и разрешили покинуть лагерь.

Оказавшись на свободе, он направился в Канаду и поступил в Университет Торонто для дальнего получения знаний по широкому спектру наук – математика, физика, химия. Но и здесь его преследуют по национальному признаку: в здании химического факультета велись исследования военного характера, и Уолтер Кон, как иностранец, не получил туда доступа.

Уолтер переводится в Гарвард. Здесь перед ним открываются огромные возможности для научного взаимодействия с выдающимися учеными современности, а также для начала самостоятельной работы. В Гарварде он слушает блистательные лекции Джулиано Швингера по ядерной физике, сотрудничает с Джорджем Латтингером и другими. По предложению Д. Швингера Кон остается в Гарварде еще на три года в качестве пост-дока и делит свое время между преподаванием и научно-исследовательской работой.

Между тем перед Коном встает вопрос о нахождении постоянной позиции. В те годы найти что-то подобное для молодого физика-теоретика было совсем нелегко. Однако, по признанию самого Кона, ему невероятно повезло – как раз в этот момент Технологический Институт Карнеги открыл вакансию на место преподавателя физики твердого тела. Кон получил туда приглашение и проработал там вплоть до 1959 года.

Здесь он разработал свою знаменитую теорию рассеяния и предсказал явление, получившее название «Аномалии Кона». Нобелевской премией оно было отмечено лишь много лет спустя, в 1998 году.

К тому времени, получив гражданство США, Уолтер Кон обосновался на постоянное жительство в Санта-Барбаре и занимал пост руководителя National Science Foundation-s Institute for Theoretical Phyisics, Univtrsity of California.

Во второй части автобиографии, написанной в стихах и названной им «Аппендиксом», Кон пишет:

Самоирония и юмор никогда не покидают Уолтера Кона.

С Уолтером Коном мы познакомились в 1974 году, когда в Москве проводился американо-советский семинар по физике. Этот семинар продолжался несколько лет и проходил попеременно то в США, то в СССР. В те времена выезд в Америку для моего мужа, который работал в Институте Атомной Энергии, был закрыт до той самой поры, пока в нашей стране не наступила благодатная пора «перестройки». В тот раз мы пригласили к себе в гости целую компанию иностранных физиков, принимавших участие в семинаре, – Д. Пайнса (США), С. Херринга (США), У. Кона (США) и наших русских друзей с женами – Льва Горькова с Лялей и Алексея Абрикосова с Ани.

Мы от души веселились на нашем вечере, настроение было приподнятое, были оживленные разговоры, шутки, смех, – все мы тогда были еще молоды и всегда были рады собраться вместе, обсудить последние новости, посмеяться, потанцевать. Этот наш прием мне запомнился еще и потому, что на следующий день я улетала в туристическую поездку во Францию с группой писателей (к тому времени я была принята в Союз писателей). Тогда такие поездки были невероятной редкостью и рассматривались как подарок судьбы. Дэвид Пайнс немедленно дал мне телефоны своих друзей в Париже и сказал, что он непременно предупредит их о том, что я буду звонить, и попросит их куда-нибудь меня сводить. Так оно и было. В Париже я встретилась с его друзьями, очень милой молодой парой, которые оказали мне такое внимание, как будто бы я была их близкая подруга. Тогда же в ресторане на Монмартре я впервые попробовала устрицы. И страшно разочаровала друзей Дэвида Пайнса потому, что устрицы мне не понравились…

Через некоторое время У. Кон прислал нам фотографию, которую он сделал на том вечере, – на ней запечатлен Дэвид Пайнс, мой муж и наш сын Максим, в то время ему было 14 лет. На обороте фотографии надпись:

“Dec. 74

Dear Kagans,

Here is a small suvenir of the great party at your home.

I wish you all a happy holiday!

Sincerely,

Walter”

Но времена меняются. Мы стали выезжать с Юрой на Запад по его работе и регулярно встречались с Уолтером. И вот, наконец, в 1997 году мы оказались в Америке, в Калифорнийском Университете, в Санта-Барбаре. И увидели своими глазами это здание с торжественной надписью на фронтоне: “Walter Kohn Hall”.

На дворе стоял май месяц, и мы, специально выбрав это время года, чтобы провести «весну в Калифорнии», соответствующим образом снарядились: легкие светлые брюки, шорты, майки. И были сильно опечалены, ибо чуть ли не каждый день лил дождь и мы в своих майках и шортах дрогли от холода. На помощь пришел все тот же Уолтер: Юра получил от него пару свитеров, а я от его жены Мары шикарную теплую кофту, которая служила мне одновременно плащом, пальто и халатом и буквально спасла меня от какой– нибудь жуткой простуды.

Но почему же это так подвел нас калифорнийский климат? Оказалось, что один раз в семь лет холодное течение Эль-Миньо приближается к берегам Калифорнии и приносит с собой стужу и сырость, совершенно не типичные для этого времени года. Нет, не все у них там безоблачно, на этом американском континенте.

Незабываемое впечатление произвел на нас дом Мары и Уолтера. Расположенный высоко на взгорье над океаном, он всеми своими окнами и террасой смотрит на бескрайние водные просторы и раскинувшийся внизу городок Санта-Барбара. Место действительно святое. Стараниями Мары сад, спускающийся уступами вниз, превращен в райский уголок, где цветут и благоухают все цветы Калифорнии и в особенности розы. В доме уют и живописность, отражающие дух хозяев этого жилья. Много картин, альбомов, фотографий. Мара страстный проповедник художественного наследия своего отца и потому занята изданием каталогов, устройством выставок и пр. Выше я писала о том, что помимо научной деятельности, отец Мары, Вишняк, был выдающимся фотохудожником. Чем-то в подходе к изображению своих моделей он близок к художественному методу известного нашего мастера фотопортрета 20—30-Х годов прошлого столетия М. Наппельбаума.

Дом Уолтера Кона и Мары расположен на приличном расстоянии от Института.

– Но тут, к счастью, ходит автобус! – говорит нам Уолтер.

– Зачем вам автобус? – удивляемся мы. – Ведь вы отлично водите машину!

– Но я по средам и пятницам езжу на работу на автобусе.

И мы в очередной раз поражаемся необыкновенной личности нашего друга. Поскольку в основе мировоззрения Уолтера Кона лежит ощущение своей персональной ответственности за все происходящее на этой земле в глобальном масштабе, он несколько раз в неделю не ездит на своей машине, а пользуется городским транспортом. Чтобы уменьшить количество вредных выхлопов, отравляющих атмосферу. В этом смысле знаменательно письмо, которое он прислал моему мужу. Уолтер Кон увлечен идеей получения и преобразования для практического применения солнечной энергии. Вот, что он пишет в своем письме.

«17 января 200 6 года.

Дорогой Юрий!

…Несмотря на то, что Россия в настоящее время имеет значительные запасы нефти и газа, они, возможно, начнут иссякать к середине столетия, и к тому же, что вам, конечно, известно лучше меня, в некоторых местах в России существуют серьезные проблемы с концентрацией вредных выбросов. Поэтому солнечная энергия, хотя в настоящее время она все еще очень дорогая, должна стать важной составляющей долгосрочной энергетической программы России».

Именно в этих заботах видит Уолтер Кон свое предназначение как гражданин мира.

В 2011 году У. Кон был избран почетным членом Российской Академии наук. И таким образом, к его многочисленным званиям прибавилось еще одно, не менее почетное!

Но вернемся в Швейцарию. Кон говорит, что каждый год приезжает сюда, «потому что здесь интересная физика и хорошие друзья». Несмотря на все пережитое, он по-прежнему любит Европу. Обо всем этом мы беседуем с ним, сидя в ресторане «Lill» в Цюрихе, куда нас пригласил заведующий кафедрой теорфизики ЕТН Манфред Сигрист, занявший эту позицию после Мориса Райса. Ротация кадров по возрасту здесь соблюдается совершенно неукоснительно. Естественно, что Райсы также были приглашены на этот вечер. Между тем с Хелен Райс произошло небольшое недоразумение. Она пришла в ресторан немного раньше назначенного времени, но поскольку не точно знала, на чью фамилию заказан столик, то должна была дожидаться нас в соседнем книжном магазине. Расположиться за столиком в ресторане ее не пригласили.

Хелен была раздосадована, а Уолтер Кон не тот человек, который мог бы оставить без внимания этот инцидент. Он вызвал метрдотеля и прочитал ему лекцию о том, как надлежит заведениям первого класса принимать гостей, и в особенности женщин. Метрдотель был смущен и страшно извинялся. Стремясь загладить свою вину, он преподнес каждому из нас по бокалу шампанского в подарок от шефа. И настроение компании исправилось.

Ресторан в этот день особенно рекомендовал посетителям заказывать устрицы, только что полученные от поставщика. Был как раз устричный сезон. К моему удивлению, Кон заказывать устрицы не стал и сообщил мне по секрету, что, несмотря на долгую жизнь вблизи океана, так и не смог к ним привыкнуть. Меня это страшно обрадовало – какое совпадение вкусов! С тех пор, как любезные друзья Дэвида Пайнса в Париже впервые угостили меня устрицами, я испытывала стойкое чувство неполноценности, потому что не смогла по достоинству оценить это драгоценное лакомство. И вот Кон пришел мне на выручку. Уолтер Кон везде и во всем сохранял натуральность, и это придавало особое обаяние его личности. После недолгих дебатов мы с ним решили заказать «кус-кус», – хотя это блюдо и состоит частично из всяких моллюсков, но все же напоминает некое подобие ячменной рассыпчатой каши, так что наши примитивные пристрастия с Уолтером были совершенно удовлетворены.

Для нас с моим мужем тот вечер в ресторане «L1ll» был прощальным. Через день, в воскресенье, мы улетали в Москву, и в Цюрихе нам предстояло провести еще только субботу. Программа на этот последний день была у нас самая прозаическая: закончить покупки, выбрать подарки. Оказалось, что и Уолтер в тот день был предоставлен самому себе, и мы столкнулись с ним на Банхофштрассе, где он производил свой «шопинг». Мы торопились закончить свои дела и вскоре с ним расстались. Теперь в этом расставании нет той щемящей грусти, как раньше, – в те отдаленные времена было совершенно неизвестно, увидимся ли мы еще когда– нибудь. Сейчас мы надеемся на новые встречи и договариваемся обмениваться письмами.

На прощание мы с ним обнялись и сердечно расцеловались. И Кон помахал нам рукой – в синей спортивной курточке, в этом своем неизменном беретике блином, сияя неповторимой улыбкой с расселиной в передних зубах. Такой свой в этой толчее, наш давний друг.

Выше я писала о том, что по приезде в Нью-Йорк мы заселились в запасной квартире у одних наших знакомых. А произошло это весьма необычным образом.

У нас была договоренность, что те несколько дней, которые мы предполагали провести в Нью-Йорке, перед тем как переехать в Бостон, куда и был приглашен в Гарвардский университет мой муж, мы будем жить у одного американского профессора, встречавшего нас в аэропорту им. Кеннеди. Но выяснилось – жена профессора заболела вирусным гриппом, и наш визит к ним отменяется.

Что делать? Время позднее. У нас в кармане телефон одного нашего недавнего знакомого и настоятельное приглашение в случае, если мы окажемся в Америке, не обойти его дом стороной.

И вот мы и правда в Америке. Наше знакомство с Норбертом Евдаевым состоялось недавно на даче у нашего приятеля Коли Платэ. Платэ уже нет в живых, я о нем обязательно отдельно расскажу.

А пока что перенесемся в наш дачный поселок Ново-Дарьино. Академик Николай Платэ живет на даче по соседству с нами, и мы вечером заходим его навестить. А у Коли в гостях в это время приехавший из США на презентацию своей книги «Давид Бурлюк в Америке» (Москва, Наука, 2002) его старинный товарищ с юношеских лет, этот самый Норберт, а в просторечии Норик. Мы, как водится, познакомились, обменялись телефонами. Норик с женой Нелли уехали с концами в Америку, спасая своего сына от призыва в армию.

И вот стоим мы в аэропорту им. Кеннеди и не знаем, куда нам деваться. Вспоминаем про телефон, который мы на всякий случай записали. Звоним.

– Можно Норика?

– Норик в отъезде, а кто его спрашивает?

– Это Нелли?

– Ну, да.

– Вам Норик ничего не рассказывал о его новых знакомых, с которыми он встретился на даче у Коли Платэ?

– А как же. Вы откуда звоните?

Одним словом, американскому профессору оставалось только отвезти нас по адресу, продиктованному по телефону, и в скором времени мы оказались в объятиях у жены Норика, Нелли, которая до этого никогда в глаза нас не видела. Хорошо, что в том же подъезде небоскреба, где они жили, у Евдаевых была запасная однокомнатная квартирка, и Нелли, снабдив своих нежданных постояльцев постельным бельем, тотчас же нас в нее заселила. У них самих в это время гостил друг детства Норика, так же, как и он, родом из Баку, откуда он сейчас и приехал. Рафик привез Евдаевым своеобразный подарок… – мешок риса. Такого риса нет нигде на свете, и Рафик постоянно привозит им рис из Азербайджана. В дальнейшем Нелли каждый день отваривала нам этот рис, который был на самом деле какой-то особенный.

С утра мы разбегались в разные стороны, все по своим интересам. У нас с Юрой была работа – осмотр Нью-Йорка по уплотненному графику. Под вечер мы, едва держась на ногах от усталости, возвращались к Евдаевым и прежде всего заходили в местную лавочку с заманчивой вывеской «Русская домашняя кухня». В этом районе в основном слышится русская речь и все друг друга знают.

– Танечка, значит, вы подруга Неллички? – улыбалась мне продавщица, она же хозяйка этой лавки. – Так я сейчас вам дам всего самого свежего.

И мы, нагруженные дарами домашней русской кухни, снова вторгались в «апартмент» к нашим друзьям. К слову говоря, этот «апартмент» состоял из «living room», едва вмещавшей в себя стол, стулья, внушительных размеров холодильник и подвесной телевизор, а также из двух спален-купе и кухни-купе. Кухня была напичкана различной аппаратурой, поставленной друг на друга, и достать верхние этажи было не так-то просто. А работал Норик в той самой квартирке, в которую поселила нас Нелли.

Когда Норик вернулся из поездки, он застал нас за поздним ужином, – мы были тут, как свои. Бесконечные разговоры о московской жизни, множество общих знакомых, последние новости. Все это по-прежнему составляет круг их первостепенных интересов. Но в Америке Евдаевы прекрасно адаптировались. Норик занимается журналистикой и сотрудничает с русскоязычными изданиями, Нелли счастлива, что их сын Миша сделал успешную карьеру. Квалифицированный врач, работает в одной престижной клинике и процветает.

Так мы и жили с ними общей семьей.

Были и горькие моменты в наших встречах в Америке. Мы приехали под Хьюстон, в городок «Колледж Стейшен», куда Юра был приглашен для работы в Университет, через несколько дней после похорон внучки семьи Покровских. Такое совпадение, как это в жизни бывает, получилось не по нашей воле, и его пришлось принять как данность.

Валерий Покровский, известный физик, занимает в Университете позицию «Full professor» и является давнишним коллегой моего мужа, которого он и пригласил к себе для совместной работы. И вот такое несчастье постигло их семью. Оба они, Валя и Света Покровские, дед и бабушка, убиты горем. Девочка, внучка, талантливая художница, погибла в результате несчастного случая, и вся семья Покровских находится в трауре. И мы вместе с ними: ходить никуда не хочется, сидим у них дома, в основном молчим. Никакие слова утешения на ум не идут. Но, чем их, собственно, можно утешить?!

Света самоотверженно готовит нам еду. Может быть, мы тут лишние, сейчас, в это время?! А может быть, наоборот, хотя бы чем-то их отвлекаем. Временами мне кажется, Света не выдержит больше и рухнет. Сегодня она особенно бледная. Но тут ловлю ее испытующий взгляд, обращенный на мужа, – больше всего она боится за него. Про себя она и не думает, все мысли о нем – о Вале. И, вижу, Света уже подобралась, встает и идет накрывать на стол.

«Может быть, надо поговорить с ней о чем-то недавно прочитанном, – размышляю я про себя. – Наши вкусы с ней очень часто совпадают. Или спросить про выставку импрессионистов, недавно открытую в Хьюстоне. А вдруг они согласятся туда поехать? Ведь они это так любят…»

Хорошо, что рядом с ними родные – дочь и зять, родители погибшей девочки, сын. Но какая ужасная жертва – потеря единственной внучки… И неизвестно, лечит ли время это горе…

Но возвращаемся снова в Нью-Йорк. Мы прожили в Нью-Йорке несколько дней и выехали, как это было намечено, в Бостон. Юра был приглашен в Гарвардский университет, основанный, как известно, филантропом и меценатом Джорджем Гарвардом в 1636 году и расположенный в пригороде Бостона, Кембридже.

(Не могу удержаться от того, чтобы не привести здесь толкование слова «филантроп», которое предлагает словарь иностранных слов, издания 1954 г., г. Москва.

«Благотворительность; одно из средств буржуазии маскировать свой паразитизм и свою эксплуататорскую сущность посредством лицемерной, унизительной «помощи бедным» в целях отвлечения их от классовой борьбы».

Поистине советские словари и энциклопедии, которыми грешит моя библиотека, становятся уникальными памятниками той эпохи во всем ее неподражаемом маразме!)

Для моего мужа приглашение в Гарвард было весьма почетным, тем более что оно было повторным. В первом приглашении в Гарвардский университет дается подробное перечисление требований, предъявляемых лектору. В нем говорится:

«Гарвардский университет.14 января 1986 года. Физический факультет, Физическая лаборатория Джефферсона, Кембридж, Массачусетс, США.

Д-ру Ю.Кагану, Институт атомной энергии им. И.В. Курчатова, Москва, СССР.

Уважаемый доктор Каган!

Физический факультет Гарвардского университета хотел бы пригласить Вас в качестве лектора фонда Мориса Лэба. Эти лекции имеют длительные и замечательные традиции. В прошлом в качестве лекторов выступали (следует перечисление целого ряда великих имен, которое я здесь опускаю).

Обычно лекторы проводят пять одночасовых лекций. Первая из них, коллоквиум, проводится в понедельник для большой аудитории, состоящей из аспирантов и профессорско-преподавательского состава факультета и соседних университетов, и таким образом, (она) должна быть общего характера. Остальные четыре лекции могут быть более специализированными, но и они должны быть направлены на аудиторию, не полностью состоящую из специалистов в Вашей области…

Для оформления Вашего приглашения нам необходимо получить от Вас ответ по крайней мере за три месяца до начала Ваших лекций. Для того, чтобы распространить объявления с названиями Ваших лекций среди физиков Новой Англии, мы должны знать эти названия не менее, чем за шесть недель до даты первой лекции.

Вы окажете нам честь и доставите удовольствие своим визитом, и мы надеемся, что этот визит окажется возможным. С нетерпением ждем Вашего ответа.

С уважением, Френсис М. Пипкин».

Самое поразительное заключается в том, что положительный ответ в Новую Англию пришел в назначенное время, и в 1986 году визит, действительно, состоялся.

Через несколько лет, в 1991 году, последовало вторичное приглашение, но это уже была новая Россия, и потому на этот раз мы прибыли в Бостон вдвоем к началу новой сессии в Гарвардском университете.

Юра был целиком и полностью поглощен работой, я должна была самостоятельно осваиваться на новом месте, где нас поселили. Вот тут-то и обнаружилось, насколько я была не подготовлена к восприятию той высшей ступени цивилизации, на которой находится город Бостон.

Начать с наших гостевых апартаментов, расположенных в отдельном здании, принадлежащем Университету. Их общая площадь приближалась к 200 метрам, и для того, чтобы из столовой достичь кухни, надо было проделать немалый путь. Кровать под балдахином казалась мне слишком душной, и единственное, что меня радовало, был балкон, обсаженный кустами и деревьями, где можно было загорать и бегать, когда не было слишком жарко.

Супермаркет был вынесен за черту города и располагался на торговой площади, всевозможные магазины предлагали самый разнообразный ассортимент. Покупай, чего только твоя душа захочет! Но у меня была проблема – на каком транспортном средстве я должна была доставлять свои покупки в наше пристанище.

Все дело в том, что после одного неприятного инцидента на наших московских дорогах я не садилась за руль, хотя имела международные права. В Америке невозможно в качестве документа предъявлять паспорт, – на тебя смотрят расширенными глазами, в которых застыло изумление вперемешку с жалостью: если у тебя нет водительских прав – значит, ты тяжело больной или совсем дикий, из джунглей или из прерий. И вот вместо того, чтобы взять в аренду подержанный «Мерседес», я купила сумку на колесах. Загружаю сумку продуктами и везу ее к нашему дому. Тротуары частично отсутствуют, поскольку дороги рассчитаны в основном на автомобильное движение. Через каждый шаг рядом со мной тормозит какая-нибудь машина, и мне кричат:

– Мam, are you all right?

– Mam, can I help you?

– Mam, can I do something for you?

– Спасибо, со мной все в порядке.

И я вспоминаю с грустью недавнее происшествие, приключившееся со мной в Москве. Вхожу я в автобус, в обеих руках несу пакеты с продуктами, спотыкаюсь на входе, автобус дергается, и я со всего размаха падаю на пол. Пакеты врозь, я лежу и не могу подняться. Сидящие на переднем сиденье дамы переглянулись между собой: мол, посмотри, как «эта» растянулась, и не тронулись с места, чтобы мне помочь. Хорошо, что я была в шубе и не сломала ребра, а только сильно ушиблась и еле сдерживала слезы не столько от боли, сколько от обиды…

Чем объясняется это взаимное озлобление, царящее у нас в обществе?!

Так вот, на этом довольно-таки длинном пути к своему дому я, действительно, всем отвечала:

– Спасибо, все ОК! – хотя на самом деле это было далеко не так. В Бостоне в начале сентября стояла непереносимая жара, люди передвигались по улице короткими перебежками. Несколько шагов, и они снова ныряли в какой-нибудь подъезд. В супермаркете жужжали бесчисленные кондиционеры, а от прилавков с едой несло таким холодом, как из Ледовитого океана. Многие покупатели, как я заметила, утеплялись при входе. Только слишком поздно я поняла, насколько они правы. Через несколько дней, переохладившись где-то под немилосердно дующим кондиционером, я заболела вирусным гриппом с температурой под 40 градусов.

Мне было душно, плохо, лежать под балдахином на своей царской постели невозможно, я стащила одеяло на пол и улеглась прямо на полу.

До меня как в тумане доносился голос Айка Сильвейры, он с кем-то говорил по телефону и вроде бы кого-то убеждал:

– Да нет, я думаю, летального исхода не будет, но состояние критическое…

И я понимаю, это Айк Сильвейра, профессор Гарвардского Университета, который нас здесь принимает и является нашим незаменимым другом и покровителем, звонит в университетский госпиталь и разговаривает с регистратурой.

Наступает длинная пауза. И снова голос Айка:

– Я понял, все равно надо везти к вам…

Пауза.

– Хорошо, мы сейчас будем.

Юра с Айком затаскивают меня в машину, и мы едем. Приезжаем как раз в перерыв, медики уходят на обед. В коридоре, где сидят пациенты, невероятный холод, и нам тоже приходится спуститься в кафе.

Не знаю, как я все это выдержала, но доктор меня принял и выписал лекарства. Без рецепта получить их было бы нельзя.

Приезжаем к себе, я принимаю купленные в аптеке лекарства, но больше чем минут пятнадцать они в моем организме не задерживаются и настоятельно просятся обратно. Приходится принимать привычный аспирин.

Этот грипп не прошел для меня без последствий, и бедный Айк Сильвейра замучился, развозя меня по докторам. В Москву я вернулась все еще с последствиями осложнений и долго здесь долечивалась. Замечательная медицина в Америке, бесплатная, просто мне, наверное, не повезло.

Однако же летального исхода, как и обещал Айк Сильвейра, я избежала. Постепенно я начала поправляться и осматривать Бостон, как считается, самый европейский из американских городов. Знаменит своими культурными традициями, представляет собой важнейший промышленно-финансовый центр восточного побережья США. Одновременно является крупнейшим портом, расположенным в устье реки Чарльз, впадающей в Массачусетский залив Атлантического океана.

Юра был все время занят, его лекции проходили, видимо, с успехом, и я была предоставлена самой себе.

Прежде всего отправляюсь в Музей изящных искусств. Американская живопись меня особенно интересует, поскольку я с ней плохо знакома. И вот передо мной три зала, где представлены полотна американского живописца Копли Джона Синглтона (1738—1815 гг.). Портреты, жанровые сцены, пейзажи. Реализм, временами трогательный, но порой для меня чрезмерный. Например, такая сцена: молодой парнишка, юнга, одной ногой из шлюпки переходит на катер, в то время как другую ногу у него откусывает акула. Кругом море крови, все представлено в натуре.

Продолжать осмотр выставки после этой картины совсем не хотелось, и я решила прогуляться вдоль реки Чарльз. Вода в ней почему-то была черной, и даже на выходе из города, где были естественные и пологие берега, никто в ней, как водится, не купался.

Потом прошлась по Бэкон Хиллз и площади Копли. Наконец-то я поняла, в честь кого эта площадь так называется. Надо сказать, что окна библиотеки нашего факультета смотрят как раз на эти места на противоположном берегу реки, и однажды я спросила у девушек, молодых сотрудниц библиотеки, обозначает ли что-нибудь название – «Копли». Однако девушки ничего не смогли мне объяснить. Как?! Но это имя американского художника?! Трудно себе представить, чтобы кто-то у нас не знал, скажем, имени Репина. Вооруженная своим открытием, захожу в библиотеку и зову сотрудниц:

– Девушки, но Копли, оказывается, известный американский художник! А вы этого мне не сказали!

– Вы знаете, мы заняты тем, что выдаем научные книги, а художники нас не касаются!

Что им на это возразишь? Возможно, они правы. Каждый должен заниматься своим делом и меньше отвлекаться на разные посторонние вещи.

Благодаря неустанной заботе о нас Айка Сильвейры сбылась моя мечта – он пригласил нас на концерт Бостонского филармонического оркестра. Потрясающая программа, известный дирижер. Приходим на концерт и вначале не вполне понимаем, куда они с Лили нас привели. Оказывается, концерт проходит в своеобразной обстановке. Представьте себе косогор, покрытый натуральной травой и амфитеатром спускающийся к сцене, где разместился оркестр. Прямо на траве на подстилках сидят слушатели, которые принесли с собой всякую снедь для пикника. Мы садимся на траву, Лили раскрывает разные кульки, и мы начинаем что-то жевать, в то же самое время прислушиваясь к музыке. Честно говоря, на музыке я так и не смогла сосредоточиться и не поняла, что это было – главным образом пикник или концерт с исполнением классического репертуара? Ко всему надо иметь привычку, а с этим у меня в Бостоне как-то не заладилось…

Мы, конечно, побывали в Бостонском порту. Он производит грандиозное впечатление. Мы охватили его взглядом, когда улетали из Бостона и поднялись на самолете в воздух. Зрелище невероятное – река, впадающая в океан, причалы, стрелы бесчисленных подъемных кранов, океанские лайнеры и беспредельный простор океана…

Прощай, Бостон! До свидания, Айк и Лили! Мы никогда не забудем ваш гостеприимный дом, путешествие по фермам, отмечавшим памкин-фест, – эти ярко-оранжевые тыквы, свезенные к обочинам дорог и образующие целые горы. Не забудем мечту Айка съездить с нами на Гавайи… Может быть, время уже настало, и пора нам все-таки двинуться с вами туда, на Гавайи?!

В самолете я быстро перестроилась на волну нашей московской жизни. Два месяца мы были в отъезде, но скоро, скоро мы увидим наших дорогих – Максима, маму.

У нас был беспосадочный рейс, перелетаем через Атлантический океан, потом через Европу, и мы у себя дома, в Москве.