Глава XII
В день приезда царской четы в Москве лил дождь, это почему-то показалось благим предзнаменованием, хотя парадный вид разукрашенные улицы несколько потеряли. Но Николай II и сопровождающие отправились сразу в Петровский дворец, чтобы уже оттуда торжественно въехать в древнюю столицу.
Большую часть пути из нынешней столицы в бывшую Ники и Аликс видели идущих вдоль железной дороги людей. Несмотря на дождь, на слякоть, на позднюю в том году весну, крестьяне из ближайших, а то и не очень к Москве деревень шли и шли.
Коронация… Миропомазанье по-русски… Будут корону возлагать на голову государя, Богом России данного.
Такой праздник, чтобы государя являли, бывал редко, вот и спешили русские люди, чтобы стать хоть на день причастными, хоть взором прикоснуться, хоть одним воздухом подышать с Помазанником Божьим. И ничто их не могло остановить – ни дождь, ни слякоть, ни дальняя дорога.
Аликс со страхом смотрела на эти серые толпы:
– Что это, Ники, куда они бредут?
– Как и мы – в Москву.
– Зачем?
Хотелось спросить, не опасно ли в Москве, если там вот такой народ?
– Нас с тобой встречать, приветствовать после коронации.
У Аликс задрожали ноги, пришлось даже присесть.
В ее родном Дармштадте герцогов приветствовали, но все больше делегации от купцов, ремесленников и горожан. Но эти делегаты были всегда опрятно и нарядно одеты. Здесь же шла серая масса, которая из окна казалась столь же страшной, сколь и бесконечной.
И это праздник?!
Мария Федоровна не упустила возможности посмеяться над невесткой:
– Аликс, вам придется позволить поцеловать себе руку.
Несчастная молодая императрица невольно отдернула кисть.
Николай успокоил:
– Аликс, все не так страшно. Если и будут целовать, то только при дворе. А эти люди просто порадуются за нас и получат свои подарки. Сергей говорил, что там готовится грандиозное празднество, будут раздавать что-то, вот они и идут. И потом, коронация всегда праздник, ты услышишь московские колокола и все поймешь.
Москва встретила их сплошным перезвоном колоколов и серой моросью. Петровский дворец – непонятным нагромождением башенок, нависающими потолками и многолюдьем Аликс не понравилось…
Москвичи принялись болтать, что из Петербурга дождь с собой привезли, мол, если не распогодится, то сами и виноваты.
Вообще слухи были один глупей другого и очень тревожные – что в день коронации непременно взорвут Кремль, Успенский собор и вообще всю Москву, что напротив, государь пожертвует казну народу, потому надо успеть ухватить поболе, что на Ходынском поле состоится невиданный праздник с раздачей подарков…
Про эти самые подарки тоже болтали всякое. Знали, что в подарке будут кружка, пряник, платок и еще что-то, но тут же поползли слухи, что в десятке пряников запечены сторублевки «на счастье», а дюжина кружек только похожа на обычные, а вообще-то из золота! И платки есть, на которых императрица подмигивает, если такой достанется, то обменять можно будет на сто рублев серебром!
Кто ж мог от такого отказаться, это же сумасшедшие деньжищи!
Слухи – самая удивительная вещь, для их распространения не нужен телеграф или почта, они распространяются как-то сами по себе, наверное, даже без воздуха. И чем больше слухи опровергают, тем нелепее они становятся и тем больше им верят.
Через пару дней речь шла уже о тысяче рублей в прянике и бриллианте в ручке одной из кружек. В Москву потянулись даже те, кто не собирался. Верить не верили, но мужики скребли затылки пятернями:
– Так-то оно так… да только вдруг повезет…
Москва словно сошла с ума – вся украшена-разукрашена кумачом, говорили, что больше миллиона аршин красной ткани пошло. Всюду портреты государя, надписи «Боже, Царя храни!», всюду слышались почему-то крики «ура!». Сами москвичи, кажется, растворились среди приезжих со всех краев России и даже со всей Европы.
Зевакам раздолье – то французский посол проедет, то английский посланник, то чудно одетые в большущих чалмах – и не понять кто… И карманникам тоже раздолье, легко ограбить в толпе и затеряться. Полиция сбивалась с ног, хватала всех подряд, задерживала, отпускала и снова задерживала.
А народ все прибывал и прибывал.
– Москва, чай, не резиновая, – жаловались москвичи. Многих уже не радовал предстоящий праздник, толпы на улицах серьезно затрудняли повседневную жизнь.
Хотя повседневной со дня прибытия государя-императора в Петровский путевой дворец жизнь Москвы было нельзя назвать совсем. Пожалуй, такого наплыва народа она не видела никогда…
Проклиная Москву и толпы народа, собравшиеся туда на коронацию государя и государыни, Иван Карлович принялся выглядывать извозчика на вокзале.
Когда наконец удалось поймать, бухнулся в коляску едва живой. Боясь опоздать на репетицию, приказал везти себя сразу в театр, и правильно сделал.
Ехали медленно, приходилось то пережидать очередную кавалькаду высшего чиновничества, то толпу мужиков и баб с детьми, глазевших на все по сторонам, а потому не замечавших даже лошадей с каретами.
В одном месте остановились, пропуская императорскую карету и многочисленных сопровождающих. Самого Николая II не видно, ехали Александра Федоровна и Елизавета Федоровна. Императрица и великая княгиня о чем-то оживленно беседовали.
Кучер вдруг фыркнул:
– Чего Елизавета Федоровна к ентой немке липнет?
Иван Карлович машинально заметил:
– Сестры же.
Кучер обернулся и насмешливо фыркнул:
– Болтай, барин…
– Ты что, дурак, это же государыня и ее сестра, они немки.
– Может, я и дурак, да только и ты, барин, не больно умный. Елизавета Федоровна наша, русская, это тебе любой москвич скажет.
Пока Иван Карлович размышлял, стоит ли убеждать мужика на козлах, что две дочери одних родителей не могут быть разной национальности, тот продолжил ворчать:
– И чего это государь немку выбрал? Государыня Мария Федоровна русская, государь-батюшка Александр русский был, а наш-то енту вон привез из неметчины…
Иван Карлович уже раскрыл рот, чтобы напомнить, что и Мария Федоровна датчанка, и матушка у императора Александра тоже немкой была, и вообще все прежние императрицы немки, но в эту минуту что-то впереди двинулось, кучер дернул поводья, и разговор стал невозможен. Да и стоило ли обсуждать императорскую семью с кем попало?
Но не думать об этом Иван Карлович не мог.
Марию Федоровну любили, она никогда не забывала, что датчанка, но никогда об этом не напоминала. Наша, русская… Да, пожалуй. Потому и любили, чувствовали, что своя. И Елизавету Федоровну тоже признали своей.
А вот ее сестру Аликс, Александру Федоровну, нет. И что-то подсказывало, что никогда не полюбят. Надменная немка, презрительно смотревшая на окружающий народ, вызывать любовь не могла. Никогда не назовут ее матушкой-государыней, как величали немку Екатерину Великую, да и Великой тоже не назовут, даже если вершить великие дела будет.
Русский народ такой, если кого полюбит, так на все готов – и страдать, и терпеть, и даже жизнь отдать, любые ошибки простит, только покайся от души. Но если невзлюбит, то тоже до конца, никакими пряниками любовь не заслужить.
Но молодая царица и не стремилась завоевывать еще чью-то любовь, ей было достаточно любви мужа и своей собственной. Но без царицы-матушки в России не может быть царя-батюшки. Этого Аликс не знала и знать не желала, и это была одна из главных ее ошибок.
Но Александру Федоровну мало волновало мнение кучера, Ивана Карловича и всех остальных, даже собственной свекрови и собственной сестры Эллы – Елизаветы Федоровны. Она была уверена в своей правоте и не желала принимать ничьего чужого мнения.
Этого ей не простили. Никто…
Погода опомнилась, и на следующий день светило яркое солнце. Снова москвичи твердили:
– То-то же! Нас даже питерской слякотью не перешибешь. Это пусть у себя в болоте мокнут, а Первопрестольная с солнышком…
Москва готовилась к парадной встрече своего государя.
Аликс суета, бесконечный поток людей, необходимость улыбаться и выглядеть счастливой утомляли, а постоянное нахождение на ногах просто убивало. Невыносимо болели ноги и позвоночник, иногда приходилось садиться или пользоваться тросточкой. Царица в инвалидном кресле, царица с тростью, хромающая царица – все это неприемлемо для российского народа. Ники не мог уделять ей достаточно внимания, Мария Федоровна не считала нужным, она и сама уставала, но терпела. Аликс завидовала способности свекрови выносить многочасовые службы в соборах, улыбаться даже тогда, когда болят ноги, когда от усталости хочется упасть и уснуть.
Аликс и Ники были едины: скорей бы уж закончились эти коронационные торжества!
– Завтра коронация…
Матильда только кивнула. Можно и не напоминать, захотела бы забыть, да не смогла. Москва сошла с ума от наплыва народа, оглохла от колокольного звона, выкриков во славу государя, цокота копыт, грохота повозок, людских голосов. Многие ворчали:
– Как не к добру…
Матильда с утра была хмурой, словно не выспалась.
– Ты плохо себя чувствуешь? – присмотрелась к сестре Юлия.
– Мне сегодня сон снился… Я уже однажды его видела там, в Варшаве. Будто Ники коронуется, берет корону, чтобы надеть на голову императрицы… Зову его по имени… слышу свой крик, он поворачивается, бежит ко мне и падает…
– Это пустой сон. Он только до обеда… – попыталась успокоить ее сестра, но Матильда покачала головой:
– Нет. Помнишь, что говорила гадалка? Если связанный со мной мужчина императорской фамилии…
– Маля, но ведь с тобой связан и великий князь Сергей, и Андрей, и даже теперь Владимир Александрович… – Встретилась с возмущенным взглядом Матильды и быстро добавила: – Гадалка не говорила, что любовью… просто связан.
Матильда вдруг засобиралась. На вопрос сестры, куда, ответила:
– В церковь.
– В костел? – машинально поправила Юлия, ведь они католички.
– Нет, в церковь. Нужно.
– Маля, я с тобой.
– Нет, я одна.
Юлия смотрела на сестру с беспокойством, та явно что-то задумала, а это опасно. Понимая, что Маля не допустит сопровождения, если не захочет, старшая сестра постаралась проследить за младшей, но не попасть той на глаза.
Это оказалось нетрудно, Матильда была слишком занята своими мыслями, чтобы оглядываться по сторонам.
О чем она говорила со священником, Юлия, конечно, не слышала, но поняла, что нужного ответа Матильда не получила.
Юлия была права. Священник небольшой церквушки, которому Матильда попыталась объяснить об опасности в случае коронации, просто шарахнулся, посоветовав исповедаться. А поняв, что перед ним католичка, и вовсе отправил в свой приход.
В Москве в те дни было много всякого народа, в том числе и прорицателей, сумасшедших разных мастей, а то и просто желающих подзаработать на разных предсказаниях. Эта вроде не из таких, но и о «вещих» снах своих прихожан, не сулящих ничего хорошего ни России, ни ее государю, священник тоже наслышан. Только ленивый не предрекал погибель, если ко всем прислушиваться, то заготовленными гробами хоть Красную площадь уставляй.
Матильда отправилась в костел, но и там утешения не нашла – шло венчание, красивое, невеста была юна и нежна, а жених… Конечно, в России, подражая императору, многие носили усы и бородки, но чтоб быть настолько похожим…
Кшесинская поспешила прочь, чтобы не разрыдаться прилюдно и не портить счастливым молодым свадьбу.
У всех счастье, кроме нее. Разве виновата она, что рождена не во дворце или что полюбила «не того». Даже у Юли с ее бароном есть хоть маленькая надежда быть вместе, а у Матильды никогда не было, разве только в миниатюрном Мариинском… пару раз в неделю… скрываясь от всех…
Нет, она и теперь не жалела, что сбежала тогда, Ники не понимал, что делает, вторая семья, спрятанная от людских глаз, не для православного царя, он не смог бы ни жить так, ни обманывать свою Аликс.
Но сейчас ее беспокоило другое – слова гадалки явно начали сбываться. В праздничном гаме и суете Москвы Матильда явственно чувствовала приближающуюся беду. Произойдет что-то не просто нехорошее, но ужасное, какая-то большая трагедия. И все случится именно тогда, когда Ники наденет корону на голову Аликс. Теперь Матильда в этом не сомневалась.
Не сомневалась и в том, что Власов не позволит даже приблизиться к императору или императрице. Предупреждать о чем-то его самого и вовсе бесполезно, даже смертельно опасно. Полковник скорее убьет, чем поможет.
И Матильда решилась на другое…
Великий князь Владимир Александрович просьбе балерины сильно удивился, но взял с нее слово, что ничего плохого не сделает, и своей рукой выписал пропуск на имя княгини Красинской…
Пускать в Успенский собор тех, кто допущен к присутствию на церемонии, начали еще до семи утра, места строго распределены, но каждый понимал, что непосредственно перед коронацией будет страшная толчея, потому приходили заранее.
Парадная орудийная пальба и торжественный благовест во всех церквях Москвы в девятом часу возвестили, что началось.
В девять государь и государыня направились из Кремлевского дворца от Красного крыльца по специальному помосту в Успенский собор.
Глядя на сверкающих блеском парадных одеяний митрополитов и архиереев, Алиса с трудом боролась с головокружением – вокруг было слишком много красного, золотого, блестящего, сверкающего, шумного. Невольно вспоминалась коронация ее собственного брата – скромная и почти незаметная. Здесь же всего чересчур, и это только начало.
Невыносимо болела спина и начали затекать ноги, голова гудела от всего – звона, грохота, криков, от тяжелых царственных одеяний, тугой прически, на которой должна крепко держаться корона… а что будет после многочасового сидения и стояния?
Аликс боролась с собой, понимая, что должна выдержать. Ни перепоручить кому-то свою миссию, ни упасть в обморок, ни оступиться или ошибиться хоть в одном слове она не имела права.
– Боже, помоги нам с Ники! – прошептала императрица. Даже в тот момент для нее Ники был не императором, которого вот-вот коронуют, а просто любимым человеком, и ему не легче, чем ей…
Сбоя не произошло, коронация подготовлена хорошо, император и императрица все сделали и произнесли, как надо, не оступились, не запнулись, не перепутали. Недоброжелатели, конечно, заметили и даже записали в своих дневниках, что корона для головы Николай II великовата, как и тяжелая горностаевая порфира, что император вовсе не выглядел царственно, скорее неуверенно и почти жалко. Но это недоброжелатели, к тому же сравнивали его с отцом Александром III, богатырем известным. С Александром Александровичем по стати кто мог соперничать? Почти двух метров роста, богатырского телосложения – на таком любая корона мелкой покажется, а порфира едва до колен дотянет…
Кажется, об этом думала и императрица-мать Мария Федоровна, она с грустью глядела на своего щуплого, измученного многими проблемами и делами сына, желала бы помочь, но как? Здесь не поможешь, здесь все сам…
Все отрепетировано, проверено-перепроверено, но сердце у Власова не на месте.
Долгий обряд уже начался, а полковник все не мог успокоиться.
Натянутый, словно струна, он в который раз после начала коронации обходил Успенский собор, пытаясь понять, почему так тревожно. И вдруг…
У невысокой фигуры в белом характерная балетная осанка и походка. Неужели Кшесинская?.. Как она посмела?!
Видно поняв, что ее заметили, женщина поспешно скользнула в боковой неф. Власов устремился следом. Кричать или отдавать приказы нельзя, это спровоцирует панику в соборе, надо попробовать поймать эту врагиню самому. Разбираться с охраной будет после.
Матильда поняла, что полковник ее заметил, но деваться из бокового нефа некуда, разве только наверх по крутой винтовой лестнице. Тренированные ноги несли ее быстро, а многолетняя привычка не топать помогла двигаться почти бесшумно, но Власов почти догнал – он тоже, если была необходимость, умел бегать быстро и тихо.
Клянясь самому себе, что лично и немедленно свернет шею этой дряни, как только догонит, он перебирал ступеньки, стараясь не наступать на каблуки, чтобы не загрохотать. Впрочем, едва ли в соборе услышали, певчие уже начали «Многие лета…». Значит, корона на голове государя, осталось короновать императрицу.
А Кшесинской деваться некуда, наверху только хоры.
Но она успела проскользнуть в дверь и захлопнуть ее почти перед носом полковника. Задвижка плотно легла в пазы, отсекая Власову путь на хоры.
Изумленные появлением женщины хористы слегка шарахнулись от нее в разные стороны, но с голоса не сбились.
А внизу на помосте Николай уже принял корону Александры Федоровны…
«Если связанный с вами мужчина императорской крови…»
– Ники!!!
Голоса певчих перекрыли ее крик, но Николай услышал. Сердцем услышал и вдруг…
Все медленно-медленно, как бывает во сне, он обернулся, увидел женский силуэт в белом, бросился к нему через расступающуюся толпу, но никак не мог добежать… Все это он не раз повторял в беспокойных снах. Маля…
– Ники, – два женских голоса произнесли его имя в унисон.
– Что с тобой? – добавила императрица-мать.
Николай вздрогнул, словно очнувшись от сна, посмотрел на корону, на склоненную голову жены и…
– Многие лета… – тянул хор уже в честь коронованной императрицы российской Александры Федоровны.
Матильда без сил опустилась прямо на пол. Она не смогла остановить, опоздала. Теперь оставалось только ждать, сбудется ли страшное пророчество.
Кшесинская не знала, что страшных пророчеств у Николая II было множество, ни к одному он не прислушался, веря в Божью волю, но все сбылись.
В Киото во время визита в Японию тамошний прорицатель Таракута, который вообще разговаривал мало с кем, предрек цесаревичу смертельную опасность от меча, который остановит трость, а еще бедствия во время его правления.
Шотландский лорд Луис Хамон по дате его рождения предсказал примерно то же.
Гадалки всего мира, не важно, как они определяли судьбу – по руке, картам или иначе, в один голос твердили о грядущих бедах…
Но Николай Александрович был искренне верующим человеком и во всем полагался на волю Божью и остался Ей послушен до конца своих дней.
Впрочем, до конца было еще далеко…
Матильду от расправы Власова спасло только то, что его потребовали к императрице-матери, потом начались праздники, а потом произошла трагедия на Ходынском поле.
Полковник, правда, поклялся, что найдет и уничтожит Кшесинскую, но не успел.
Кшесинская даже в спектакле танцевала!
Коронационный спектакль давали в Большом 17 мая, через день после коронации, его составили из двух частей – оперной (финал «Жизни за царя», который после назовут «Иваном Сусаниным») и балетных «Жемчужин», поставленных Петипа на музыку Дриго. Все жемчужины, в том числе и «желтая» Кшесинская, были на месте, все танцевали прелестно.
Матильда не смотрела в сторону царской ложи, даже для фуэте выбрала иную точку.
Представителей императорской фамилии, имевших право на соседство с государем, оказалось так много, что царскую ложу пришлось спешно расширить, присоединив к ней две соседние.
Императорская пара выделялась среди родственников, но это если приглядеться, а вообще Ники был ниже большинства своих дядьев и кузенов, Аликс не могла надеть высокие каблуки и ради соответствия росту мужа и из-за невыносимо болевших ног. Мария Федоровна тоже ростом не выделялась, потому от любопытной публики императорское трио надежно укрывали спины их царственных родственников.
Николая не отпускало предчувствие неприятностей. Скорей бы уж обратно в Петербург…
Большие праздники, особенно такие, как коронация, в России всегда отмечали, в том числе народными гуляниями с раздачей подарков. Не обошлось и теперь.
Московский губернатор великий князь Сергей Александрович, супруг Елизаветы Федоровны, докладывал императору, что заготовлено четыреста тысяч подарков.
– Пряники, фунт колбасы, сайки, кружки с государственной символикой, еще что-то, конфеты, кажется, все завязано в красивый платок с вашими портретами. Кружки заказаны в Австрии, эмалированные.
Николай слушал рассеянно, его не отпускала мысль о том, что Матильда хотела о чем-то предупредить… Вдруг подумал о том, кем ему доводится Сергей Александрович. Дядей, поскольку брат отца. Кажется, шурином, ведь они женаты на сестрах…
Вернулся мыслями к докладу, кивнул:
– Хорошо. Хватит ли?
– Конечно.
– Как раздавать будут?
– На Ходынском поле уже поставлены павильоны, чтобы быстро раздать и освободить место для парада.
– Что-то неспокойно мне…
– Полиция вся на ногах, Ники. Если кто-то что-то и замышлял, то пресекли загодя.
Николай коротко кивнул:
– Скорей бы уже все закончилось. Не люблю всю эту мишуру и фанфары. Дома легче и проще.
Сергей Александрович посмотрел на племянника чуть презрительно, дядья вообще не слишком жаловали Ники, и то, что на его голову возложен венец, отношения не изменило. Мало ли кому повезет родиться старшим сыном?
Народ начал собираться на Ходынке еще с ночи. Если до того казалось, что вся Россия двинулась в Москву, то теперь вся Москва – на Ходынское поле.
Сергей Александрович прав – подарков заготовлено четыреста тысяч, куда уж больше? Потом узнали, что народа собралось на четверть больше – пятьсот тысяч.
Помимо раздачи подарков обещаны самые разные представления с больших помостов – и с животными Дурова, и с кукольным театром, и цирковые тоже… И питье – меды и пиво, сколько в подарочную кружку влезет.
Одним словом, праздник так праздник. Мужикам – пиво, бабам – платки, детям – пряники, домой – колбаса и невиданное чудо – эмалированные кружки. И всем развлечение.
Самые запасливые и сообразительные решили подтянуться к Ходынке загодя, чтоб успеть к началу раздачи. А чего, ночь теплая, можно и там поспать, не баре, чай…
Поле оказалось не таким уж полем, мужики деревенские даже ворчали:
– Чего ето полем обозвали? Где ж тут поле, ямы да канавы одни.
Москвичи объясняли недогадливым:
– Тута тебе не пашут, а солдаты опыта набираются, чтоб, значит, шустро по рвам да канавам бегать. Под ноги смотри лучше.
Под ноги смотреть было несподручно – темно. Раздача и развлечения назначены на десять утра, но раньше шести света не жди. Все равно народ тихонько подтягивался, норовя расположиться ближе к киоскам с подарками, смеялись:
– Медведя я и дома посмотрю, не ученого, но все ж. А кружку енту где взять? И колбаса не лишняя.
К утру стало тревожно, к полю все подходили и подходили новые толпы, оттесняя первых не только от киосков по краям, но и вообще в центр поля, где не было ничего, кроме канав. Толпа уплотнялась, послышались первые, пока незлобивые переругивания, мол, не напирай, все одно мне деваться некуда, сзади тоже прут. Перли со всех сторон, кто поумней, принялись выбираться обратно, а самые умные и вовсе двинули подальше от поля.
Мужик увидел знакомого деда:
– Эй, Пахомыч, ты чего это – столько пехом пер, а теперь обратно?
Пахомыч покачал седой головой:
– Смотри, сколь народу. Того и гляди задавят, я уж лучше без колбасы, зато с боками целыми. Шел бы и ты, Степка, отседова. Или хоть бабу свою с мальчонкой в стороне оставь.
Но Степан не внял увещеваниям, его жена, видно, уже испугалась многолюдства, а сын нет, радостно цедил через дырку от выпавшего молочного зуба:
– Не, мы с батей хочим государя-амператора поглядеть. Хочим из евойных рук пиво в кружке принять.
– Дурень ты, дурень! Да неужели государь-батюшка стольким вон сам будет пиво разливать да подавать?
Мальчонка чуть подумал, но снова покачал головой:
– Все одно хочим.
Договорить им не дали, отец потащил сына и жену вперед, а Пахомыч, наоборот, заторопился в сторону.
Народу на поле набралось столько, что не протолкнуться, теперь первые уже не хотели даже подарков, но выбираться из толпы оказалось поздно. Оставалось надеяться, что, получив свои дары, крайние схлынут, освободив проход для тех, кто в середине.
Уже рассвело, когда случилось страшное: по толпе прошелестело, мол, буфетчики уже начали раздавать царские дары, но пока только своим. Кидают в толпу, чтоб поскорей справиться.
Дальше не понимал уже никто и ничего. Толпа, как единое целое, шатнулась из стороны в сторону, разредив центр, те, кто устал стоять там стиснутыми, дыша вполдыха, почувствовали даже облегчение, но ненадолго.
Как морская волна тащит миллионы капелек за собой, людское море потащило всех, кто хотел и кто не хотел, на киоски стали напирать, требуя подарков и себе, кто-то упал, потом еще и еще. Завизжали бабы, заплакали дети. Кто-то попал в выбоину, повалился, сверху упали новые, на них еще… Началась паника.
– Ой, лишенько! Ой, задавили совсем! Дышать нечем!
– Митя, Митя, где ты? Мальчонку мово спасите!
– Люди добрые, не напирайте, упаду же!
Но очень скоро отдельные выкрики в общем оре уже не были слышны. Людское море взревело, шатнулось и понеслось! Никто не понимал, куда и зачем, как совсем недавно на поле, так теперь все желали выбраться с поля. Давка, вопли покалеченных, хрипы умирающих, истошный бабий визг, детские отчаянные крики – все слилось в единый животный рев.
Никто уже не думал о подарках, о том, достанется или нет, желали только одного – вырваться на волю. В безумной толпе главное – не упасть, это гибель. Но попробуй удержаться на ногах, если напирают, а под ногами те самые рытвины для тренировок.
Никто не понял, сколько длилось это безумие, целыми остались только такие мудрые, как Пахомыч, кто поспешил прочь.
Некоторых полицейских, пытавшихся сдержать напор обезумевшей толпы и успокоить панику, попросту растоптали.
Вместо раздачи подарков пришлось собирать трупы и раненых. Больше тысячи трехсот погибших – раздавленных, растерзанных, задохнувшихся. Тысячи и тысячи тех, кто едва мог двигаться. Сломанные ноги, руки, ребра, выбитые зубы, рваные раны, окровавленные тела… Оборванные, словно после побоища, люди…
И над всем бабий крик:
– Ой, что же с тобой сделали?! Ой, как мы без тебя будем жить?!
Искалеченные кормильцы семей, задавленные беременные бабы, погибшие дети, сироты…
Почему, зачем все? Ради фунта колбасы и голубой кружки с цветным платком?
Пахомыч увидел, как вчерашняя женка бредет следом за телегой, на которой ее муж и сын, непохожие сами на себя из-за посиневших лиц, у мальчонки неестественно вывернута рука – видно, так и не дотянулся до царского подарка, сломали…
Куда ни глянь, всюду беда.
До полудня Москва замерла, вернее, по улицам везли и везли телеги с наваленными трупами, тащили еще живых в больницы, где места давно не осталось, брели выжившие – побитые, поломанные, оборванные.
– Вот тебе и царский подарок… – Сказавший это крепкий старик предложил бабе с дитем на руках: – Иди в дом, там дите хоть покормишь…
Москвичи опомнились, стали звать к себе, помогали вымыться, кормили-поили, давали одежку взамен порванной и жадно расспрашивали, радуясь, что не пошли на Ходынку сами, что опоздали или поленились.
Московский обер-полицмейстер примчался с докладом к великому князю Сергею Александровичу прямо в царскую ложу, но не успел донести ему, как попал на глаза вдовствующей императрице Марии Федоровне. Та перехватила:
– Что случилось?
Пришлось сказать:
– На Ходынское поле народ собираться начал с ночи, уже тысяч пятьсот есть, а все идут.
Императрица нахмурилась:
– Не всем хватит подарков?
Это плохо, будут обиженные. Надо сказать Ники, чтобы срочно придумали что-то другое, в Москве полно иностранцев, да и своих людей не стоит обделять.
Но генерал сказал нечто страшней:
– Раздать не успели. Началась давка, погибло больше тысячи человек, много пострадавших, женщин, детей…
– Не говорите ничего императору, не время. Постарайтесь исправить все сами.
Но не сказать нельзя, Николай уже заметил беспокойство, подошел сам.
Выслушав, только коротко спросил:
– Где?
– На Ходынке, Ваше Императорское Величество.
Император жестом подозвал к себе великого князя Сергея Александровича:
– Сергей Александрович, что там на Ходынке?
Тот пожал плечами, ему-то пока не доложили:
– Раздают подарки… Потом будет праздник и парад.
– Там давка, люди погибли. Много людей, сотни.
– Я разберусь, – нахмурился великий князь.
Погибших оказалось больше тысячи трехсот, а покалеченным и раненым и счет потеряли.
Кумач на стенах и в окнах домов теперь смотрелся устрашающе – словно кровь жертв пропитала полотна. Некоторые даже незаметно сняли украшения, но, убедившись, что соседи не последовали их примеру, снова вывесили. Никто не отменил праздничную иллюминацию, никто не приказал приспустить флаги – коронация важнее людских жертв, людей в России много, а государь-император один.
Когда императорская чета приехала на поле, почти все трупы уже убрали, но раненых было еще много. Люди до сих пор сидели оглушенные, плохо соображающие, не в силах поверить, что потеряли своих родных.
Подошел великий князь Сергей Александрович:
– Ники, я распорядился о рытье братских могил. Нужно поскорей убрать трупы.
Николай вскинул голову:
– Никаких братских могил! Всех похоронить с отпеванием и в гробах за мой счет. Пострадавшим по тысяче рублей, семьям погибших тоже. Лечить в больницах за счет казны.
– Это немыслимая сумма, Ваше Императорское Величество! – ахнул министр финансов.
Николай поморщился:
– Даже если понадобится продать бриллианты моей короны…
Александра Федоровна оглядывалась с ужасом – столько задавленных людей! И все ради какого-то подарка? Она жалела пострадавших и не понимала их. А то, чего не понимаешь, обычно пугает, императрица боялась тех, кем собиралась править.
Николай прошептал:
– Вот о чем она предупреждала…
– Кто, Ники?
– Матильда пыталась меня перед коронацией предупредить о какой-то катастрофе.
Аликс поджала и без того узкие губы.
Они отправились в больницы, беседовали с пострадавшими, распоряжались о помощи, императрица зачем-то приказала выдать всем по бутылке мадеры, старалась каждому пожать руку, произнести несколько заготовленных фраз по-русски. Царская чета пыталась помочь, как могла. Их вины в давке не было, но Николай и Александра чувствовали, что виноваты перед несчастными.
И в тот же день допустили следующую ошибку.
Все ожидали, что государь объявит траур и даже на время отправится в монастырь, чтобы помолиться за погибших и пострадавших, но Николай лишь заказал панихиды и распорядился о похоронах. Никакие другие мероприятия отменены или хотя бы перенесены не были, на не до конца очищенном от тел погибших поле состоялся парад!
А вечером предстоял прием у французского посланника. Очень важный прием, французы основательно к нему готовились, из Парижа было привезено сто тысяч особенных роз без запаха (императрица не переносила запах цветов), несколько дней трудились повара, кондитеры, украшались здания…
Парад на трупах, пир во время чумы…
Эти прием, парад, продолжение праздничных торжеств Николаю не простили, он получил первое прозвище – Кровавый.
Юлия прибежала в их номер в роскошной гостинице «Дрезден», едва живая от ужаса.
Матильда схватилась за сердце:
– Что?!
– На Ходынском поле давка… – Старшей сестре никак не удавалось перевести дух.
– Ники пострадал?!
– Нет, там чуть не полторы тысячи народа подавили. И раненых не счесть.
– А государь?
– Да не было его там. На Ходынке народ за подарками собрался, возникла паника, многих в толпе и задавило.
У Матильды слегка отлегло, с Ники все в порядке. Стала расспрашивать подробней, но сестра знала немногое. Они спустились вниз, слушали страшные рассказы о трагедии, потом отправились в театр, где уже собирали пожертвования. Вся Москва из праздничной превратилась в траурную. Нет, кумач не заменили черным крепом, но теперь он смотрелся совсем иначе.
– Бедный Ники, свадьба была почти траурной, а коронация и вовсе превратилась в беду.
Юлия в ответ внимательно пригляделась к Матильде:
– Ты думаешь, об этом говорила гадалка?
– Наверное. Хорошо бы, чтоб только об этом.
Матильда не стала говорить, что сердце по-прежнему ныло, предчувствуя грядущие беды.
– Как думаешь, надолго объявят траур? Спектакли отменят? В какой монастырь поедут император и императрица?
Шквал вопросов Юлии, на которые Матильда смогла только пожать плечами:
– Откуда я знаю. – И мрачно пошутила: – Господин Власов еще со мной не советовался.
В том, что траур будет объявлен, почти никто не сомневался. Как не сомневались и в необходимости богомолья. Православные государи просто обязаны были на время удалиться в монастырь. Конечно, в России бывали давки и даже гибель людей, но чтоб так…
Но никакого Высочайшего повеления прекратить праздничные мероприятия не последовало.
Те, кто понимал опасность такого поведения, забили тревогу. Среди них была родная сестра молодой императрицы, великая княгиня Елизавета Федоровна, мужа которой, губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича, обвиняли в плохой организации и как следствие трагедии на Ходынке. Даже прозвучало прозвище – князь Ходынский.
Елизавета Федоровна отправилась к сестре.
Молодая императрица была словно натянутая струна, заметно, что все произошедшее ужаснуло ее, что Аликс трудно держать себя в руках, вообще трудно держаться на ногах и без истерики. Но поговорить все равно надо…
– Аликс, – Елизавета Федоровна сжала запястье сестры, в голосе слышалось неподдельное волнение, – Аликс, скажи Ники, что нельзя этого делать!
– Чего? – подозрительно прищурилась Александра Федоровна.
– Нельзя идти к французскому посланнику. Люди погибли, Аликс!
Сестра чуть поморщилась:
– Он знает и уже приказал помочь. А ты… хочешь быть святее всех?
Елизавета Федоровна посмотрела на сестру долгим сочувствующим взглядом, который вызвал у Аликс новый приступ раздражения.
– Тебя встречали в России с восторгом, меня – с ненавистью, хотя я ничего дурного не сделала. Ты вышла замуж с честью, я… – Аликс не договорила, поджав губы, но быстро справилась с собой, гневно продолжив: – Теперь коронация… Неужели из-за каждой давки за подарками следует отменять давно подготовленные празднества? Всегда бывали драки, даже с жертвами, это особенность русских праздников. Русские страшные любители бесплатного, сами за то и поплатились…
Было заметно, что она говорит не то, что думает, вернее, не совсем то, что новоявленная императрица потрясена гибелью людей, она готова помогать и сама, но ее положение, вернее, то, как Аликс это положение понимает, навязывает совсем иное, почти циничное поведение. Переубеждать и взывать к истинным чувствам сестры Елизавета Федоровна не стала – не время, просто попросила:
– Аликс, позволь мне поговорить с Ники. Он поймет.
Красивая голова императрицы горделиво вскинулась:
– Нет! Я не позволю омрачать Ники такой праздник. Если даже вдовствующая императрица не поддерживает сына, то его поддержу я! – Однако тон ее тут же смягчился, Аликс помнила заслугу Эллы в организации их с Ники брака и то, что сестра никогда не давала дурных советов. – Ники приказал похоронить всех за наш счет и выдать семьям погибших по тысяче рублей серебром.
Элла смотрела на Аликс с горечью, сестра слишком недолго прожила в России, а потому не способна понять, что никаким серебром любовь этого народа не купишь.
– Они ненавидят меня, – неожиданно с горечью произнесла Аликс. – Все ненавидят, от придворных до императрицы. Словно я виновата, что я не умею кривляться и фальшиво улыбаться, что люблю Ники всей душой! Трудно любить в ответ на ненависть.
Теперь рука Эллы легла на сестринскую мягко, в глазах появилось сочувствие:
– Аликс, они поймут, какая ты, и оценят. Обязательно поймут. Просто обстоятельства не на твоей стороне. Не усугубляй, постарайся показать душу. В России больше ценят душевность, чем твердость характера.
Она могла бы сказать еще многое, но их прервали, пришли от французского посланника с вопросом, Аликс шепнула сестре:
– Позже поговорим.
Елизавета Федоровна лишь вздохнула: сестра не прислушалась, потом может оказаться поздно…
Нелюбовь в России завоевать куда легче, чем любовь, и если Аликс не поймет русских, то и русские никогда не поймут ее. Сейчас сестре кажется, что любовь Ники – спасательный круг, что их взаимное чувство победит все – всеобщую неприязнь, которая растет на глазах, недовольство рождением дочери, а не сына, ее собственную отчужденность. Аликс искренне верует, она живая и добрая, но только с теми, кого любит сама, стоит перешагнуть порог личных комнат, и молодая императрица становится замкнутой. Это ее беда – неумение широко и светло улыбаться на публике, но иного способа справиться, кроме как перебороть себя, не существует. Никто не поверит, что она добра и милосердна, если облик твердит о высокомерии и сухости.
Такова Аликс, все самое хорошее в ней спрятано внутри, об этом хорошем знают и будут знать только самые близкие и доверенные люди, Аликс не привыкла выставлять напоказ свои чувства, а без этого их просто не заметят.
Елизавета с самого начала понимала, что сестре будет трудно, но надеялась, что любовь Ники и жизнь в России разбудят в спящей красавице Алисе Гессенской ту самую Sunny, которую знали до смерти их мамы, что звонкий смех маленькой Алики прорвется сквозь защитную оболочку строгой внучки английской королевы.
Но все сложилось иначе. Пока было наоборот – обстоятельства и общая неприязнь заставили Аликс укрепить этот защитный барьер…
– О чем ты задумалась? – поинтересовался Сергей Александрович, наклоняясь к уху жены.
Елизавета Федоровна вздохнула:
– О том, что Россия не скоро поймет Аликс.
Великий князь равнодушно пожал плечами:
– Если вообще поймет. Но к чему ей понимание?
Но коронационные торжества продолжались по программе – в тот же день, едва отодвинув в сторону трупы и развезя по больницам раненых, на Ходынке снова поставили балаганы, выступали цирковые артисты, кривлялись клоуны, ревели ручные звери… Императорская чета побывала на приеме у французского посла, почтила присутствием обед сословных представителей, посетила бал у австрийского посла…
Москва словно разделилась на два лагеря – один веселился, пил шампанское и славил царя, второй тихо оплакивал погибших и выхаживал покалеченных… Этим двум лагерям было не по пути.
Николаю предстояло зажигать иллюминацию…
Москва выглядела празднично, но тут особенно расстарались.
Он шел вдоль многочисленных факелов, зажигая один за другим и шепча:
– В память… в память… в память…
Сзади мельтешил Власов, пытаясь убедить государя, что его ждут, что все это можно поручить другим…
На звонницах один за другим подали голос колокола, звон плыл над Москвой, становясь все громче и громче. Праздничный звон в честь нового государя-императора. Государя-батюшки, дети которого лежали раздавленными в сырой земле или в больницах, дети, пришедшие поздравить своего царя и получить от него подарочек.
Николай не был виновен в трагедии, но разве может не быть виноват отец, в семье которого свершилось такое?
Николай, не обращая внимания на уговоры Власова, встал на колени и повернулся в сторону Успенского собора:
– Прости меня, Господи, прости. Я царь, моя вина…
Вечером Ники с Аликс стояли на коленях перед образами.
– Ники, это я виновата.
– В чем? В чем ты можешь быть виновата?
– Из-за меня начались в России все беды, когда я приехала. Не перебивай, – остановила она мужа жестом. – Наверное, я не стала настоящей православной царицей. Но я стану, Ники, стану. Я люблю тебя – в этих словах вся моя жизнь. Я сделаю так, чтобы ты был счастлив, и Бог простит другие мои прегрешения за эту любовь. Если и были ошибки, то они из-за любви, поверь.
Николай привлек к себе жену, поцеловал в лоб:
– Я верю. Я тоже люблю тебя. Мы поможем друг другу, а Господь поможет нам. Пусть Ходынка будет самой страшной нашей бедой. Нашей и России.
Не получилось.
