Часть третья
Большое Магелланово облако
BESS, YOU IS MY WOMAN NOW. 7:35
Без даты
Мама
НАЧАЛО АУДИОЗАПИСИ
– …Это я ее убил. Не знаю, зачем я это сделал.
– Правильнее будет считать это несчастным случаем.
– Нет. Я знаю, что такое несчастный случай. Несчастный случай – это то, что произошло в Мадриде. На вокзале Аточа. За девять месяцев и пятнадцать дней до того, как я ее убил.
– И что же там произошло?
– Сработали взрывные устройства. В четырех поездах.
– Ничего не слышала об этом.
– Слышали. Просто забыли. Больше десяти лет прошло. Вы, наверное, были маленькой девочкой.
– Погодите… Ну, конечно. Взрывы в Мадриде. Я помню. Тогда мы принесли свечи к консульству. И цветы. Кажется, гвоздики, или, может быть…
– Маки?
– Ну что вы. Это была ранняя весна. И я уже не была маленькой девочкой.
– Как они выглядят?
– Маленькие девочки?
– Гвоздики.
– Обыкновенно. Красные цветы, небольшие. Край цветка волнистый.
– Это маки.
– Красные и белые цветы.
– Белые маки тоже существуют.
– Ранняя весна – слишком холодное время для маков.
– Вы не понимаете. Макам все равно.
– Ну, хорошо. Пусть маки. Мы принесли их к консульству в память о жертвах теракта. Это был теракт. Множество погибших.
– Сто девяносто два человека. И это был несчастный случай.
– Сработали взрывные устройства. В четырех поездах. Вы сами так сказали. Разве это похоже на несчастный случай?
– Снова я все напутал… Несчастный случай произошел раньше. Просто из-за взрывов никто его не заметил. Никто не вспомнил о нем.
– Можете его описать?
– Я потерял птицу.
– Разве можно потерять птицу?
– Потерял из вида.
– Она улетела?
– Просто исчезла.
– Это и есть несчастный случай?
– Когда теряешь что-то важное, разве не становишься несчастным?
– Вы правы. Да. Наверное, это была особенная птица?
– Красные перышки на голове. Желтые лапки. Она – мой лучший друг.
– Мне жаль.
– Хотите, расскажу, как все было?
– Для этого вы здесь.
– Для этого вы здесь.
– Да, конечно. Продолжайте.
– Мы с мамой стояли на перроне в Алькала-де-Энарес. Мы тогда жили в Алькала-де-Энарес, не знаю почему.
– Приехали к кому-то погостить? К родственникам или друзьям…
– Нет-нет. У нас нет друзей и родственников. И никогда не было.
– А птица?
– К птице не приедешь в гости. Я ведь не сумасшедший. Или вы думаете, что я…
– Конечно, нет.
– Потом я расскажу вам о птице. Это важно. Потом, не сейчас. Сейчас утро, и мы с мамой стоим на перроне. Маме надо ехать в Мадрид, я ее провожаю. Вообще-то ехать всего ничего. Минут сорок – и ты на месте, на Аточе, центральном вокзале. Но я всегда провожаю ее по утрам. Смотрю, чтобы никто ее не толкнул. Не задел, когда она садится в вагон. Очень много народу по утрам отправляется в Мадрид. Все работают там.
– Ваша мама тоже там работала?
– Может быть. Я не помню. Двенадцать лет прошло. Помню, как мы стоим на перроне и говорим о чем-то. О Высшей школе Права, да. В Алькала-де-Энарес есть Высшая школа Права.
– Вы там учились?
– Мама хотела, чтобы я там учился. Точно. Она хотела, чтобы я там учился, из-за этого мы и приехали в Испанию. Но я не уверен. Высшая школа Права или что-то другое… Все равно ничего из этого не вышло.
– Почему?
– Язык. Все упирается в язык. Я не смог выучить испанский.
– Он оказался слишком сложным?
– Для него не оказалось места.
– Не понимаю.
– Здесь, у меня внутри. Все уже занято другими языками. Русским. Русского очень много – мы с мамой русские, вот все им и забито.
– Вам это мешает?
– Иногда не хватает воздуха, но… Нет, не мешает. И еще один. Забыл, как он называется. Адорабль. Оншонто.
– Похоже на французский.
– Забыл, как называется.
– Французский. Я занималась им факультативно, в университете. У вас хорошее произношение.
– Надеюсь, еще вспомню, что это был за язык. Потом, не сейчас. Сейчас мама должна сесть в поезд. Пять минут до отправления. Мы стоим на перроне, еще и семи утра нет. Но очень много народа, очень. Я помню одного человека рядом с нами, латиноамериканца. Наверное, это был колумбиец. Знаете, чем отличаются колумбийцы от перуанцев? Или мексиканцев, или кого-нибудь еще…
– Нет.
– Перуанцы задирают подбородки. Смотрят куда-то вверх. Мексиканцы вечно тебя разглядывают. А колумбийцы глазеют на сумочки. Как будто прикидывают, как бы половчее их отнять. Тот колумбиец мне не понравился. Правда, он и крутился возле нас недолго. Сразу ушел. И тогда я увидел свою птичку – на том месте, где он стоял. Я всегда радуюсь, когда ее вижу. Беспокоюсь, что кто-то заденет ее, наступит. Накроет шапкой или платком.
– Такое уже случалось?
– Никогда такого не случалось. Но не факт, что «никогда» будет длиться вечно. Вы согласны?
– Никогда не думала об этом.
– Подумайте, у вас есть время.
– Как много у меня времени?
– Не могу сказать точно. Оно просто есть. Как моя птица. Тогда я видел ее несколько секунд, а потом она исчезла. И я сказал маме, что сегодня не стоит ехать в Мадрид. Что она должна остаться в Алькала.
– Из-за того колумбийца?
– Нет. Иногда я вижу то, что должно случиться. Через час. Или через месяц. Когда-нибудь. Это похоже на кино, правда, звука в нем нет. И пленка очень быстро рвется. Покрывается пузырями, как будто кто-то ее поджег.
– Значит, вы увидели кино?
– Это было кино про маму. Она лежала на боку, вся в крови, мертвая. Но это сделал не колумбиец. Потому что мамина сумочка осталась при ней.
– Вы рассказали об этом маме?
– Нет. Просто не позволил ей войти в вагон. Держал за руку, пока поезд не тронулся. Потом мы вернулись в «Шарот ахо Ронсар». Апартаменты, где жили тогда в Испании. И по телевизору узнали про взрывы на Аточа. В том поезде, который пришел из Алькала-де-Энарес. В том вагоне, куда не села мама. Я сам видел репортаж. Его потом прокрутили не один раз. Это был тот самый вагон. И я видел того колумбийца. Он лежал на боку, весь в крови, мертвый. А мама осталась жива.
– Чудесное спасение.
– Она плакала, никак не могла успокоиться.
– Я понимаю. Страшно представить, что было бы, если она не послушалась бы вас.
– Такого не случилось бы. Она самая послушная мама на свете. А потом мы уехали из Испании. Не знаю почему. Из-за взорванных поездов. Или из-за испанского, который не хотел помещаться в голове. Или просто визы кончились… Такое может быть?
– Конечно. И вы вернулись сюда, в Россию?
– Нет. Мы никогда не жили в России. Не знаю почему, мы ведь русские.
– Ваша мама как-то объясняла это?
– Объясняла, только я не помню. Наверное, потому что у нас здесь нет никого. Нет родных. Тех, к кому можно обратиться за помощью. Вы не в счет.
– Напрасно вы так думаете. Я могу помочь. Для этого вы здесь.
– Для этого вы здесь. Но теперь ничего такого не требуется. Теперь все в порядке. С тех пор, как я убил ее.
– Не вините себя.
– Мне просто нужно было защитить маму. Я так часто делал это, что даже устал.
– Ей постоянно грозила опасность?
– Хорошо, что она этого не знала. Не узнала до самой смерти. Но она чувствовала что-то. Она грустила. Чуть ли не каждый день вспоминала отца.
– Вы не рассказывали об отце.
– Не было повода. И сейчас нет, но я могу рассказать о нем, если хотите…
– Хочу.
– Я почти не помню, какой он был. Когда я смотрел на него, то все время запрокидывал голову вверх, как какой-нибудь перуанец.
– Он был высокий, ваш отец?
– Высокогорный. В том смысле, что он жил в горах. Постоянно. Там много интересного. Красные маки в зеленых ущельях.
– И белые.
– Про белые я узнал потом. А в тех ущельях были красные. Еще в тех ущельях был снег. Наверное, поэтому я не видел белых маков, они просто терялись на фоне снега. Зато видел рейсовые автобусы. С такими большими стеклами. Отец был шофером рейсового автобуса, кажется так. Но я не уверен. Может, он был изобретателем.
– Одно другому не мешает.
– Осталось понять, что он изобрел. Да?
– Вряд ли колесо. Простите.
– Про колесо – смешная шутка. Видите, я смеюсь. Это только у сумасшедших нет чувства юмора. А у меня с ним все в порядке. Ведь так?
– Конечно.
– Мне кажется, изобретение касалось стекол. Лобового, но и боковых тоже. Что-то, связанное со свойствами стекла и коэффициентом его преломления. Лобовое и боковые стекла – это одна большая система. Как вы думаете?
– Скорее всего.
– Но теперь не узнать точно. И спросить не у кого.
– Я могла бы навести справки. Если для вас это важно.
– Не очень важно. Он заботился о нас с мамой. Пока его не стало. Жаль, что я не помню, как это произошло.
– Я могла бы навести справки.
– У меня ничего не получилось.
– Все зависит от алгоритма поиска. Ваш не сработал. Что, если мой окажется более удачным?
– Я уверен, что так и есть. Но… Чтобы начать поиски, вам нужно перестать разговаривать со мной. Мне бы этого не хотелось. Не сейчас. Я ведь еще не рассказал, как убил ее.
– Если вам тяжело…
– Нет, но это не имеет значения. Двадцать шестого декабря 2004 года – помните такую дату?
– Честно говоря, нет. Еще один террористический акт?
– Самое разрушительное цунами в истории. Таиланд, Индонезия, Шри-Ланка, триста тысяч жертв.
– Да, теперь я вспомнила. Мои друзья были там в то время. Кажется, на острове Пхукет. Целой компанией улетели встречать Новый год. Слава богу, все они остались живы.
– Близкие друзья?
– Тогда мне казалось, что да. Мои однокурсники по университету. Они уехали с побережья на какую-то экскурсию в глубь острова. Это их и спасло.
– Мы с мамой тоже должны были поехать на экскурсию.
– Значит, и вы были там.
– На Пхукете, да. Мы жили на второй линии, но почти у моря. В гостинице «Шантара Хосор». Большой корпус с парком и фонтанчиками, и бунгало на пляже. Может быть, мы с мамой даже видели ваших друзей.
– Они не останавливались в гостинице, арендовали виллу.
– От фонтанчиков ничего не осталось. Глупо жалеть какие-то фонтанчики, когда столько жертв, правда?
– Глупо, но очень по-человечески.
– Значит, вы не осуждаете меня?
– Я никого не осуждаю в принципе. Просто стараюсь понять.
– А убийство? Вы могли бы его понять? Могли бы сказать – это глупо, но очень по-человечески?
– Это зависит от множества вещей.
– Да. Множество вещей. Все так и было. Вещей обнаружилась уйма. Ракушки. Креветки. Сгустки медуз. Как будто желе таяло на солнце. Я видел даже ружье для подводной охоты. А еще чей-то резиновый шлепанец. Много мелких рыбешек. Они еще дышали, когда отступила волна. Вы же знаете, как все произошло.
– Я не особенно интересовалась.
– Сначала ушла вода. Метров на двести от береговой линии. Может быть, на пятьсот. На километр или два. Вот все и оказались застигнутыми врасплох – и креветки, и люди. Мы с мамой должны были уезжать с побережья… Сейчас я вспомню зачем…
– На экскурсию. Вы говорили, что была запланирована какая-то экскурсия.
– Кажется. Но я не уверен. Сейчас я вспомню. Кто-то должен был приехать в тот день. Точно. Человек, который был очень дорог маме. Но не отец. Его автобуса не было на стоянке, я бы сразу узнал этот автобус. К тому же отец давно умер. Потому и не приехал за нами. Но должен был появиться кто-то другой. Кто-то важный. Сейчас я вспомню. Сейчас.
– Не переживайте так. У нас есть время. Вы сами сказали.
– Времени совсем мало. Скоро вернется большая волна и все сметет. Креветок и людей. И ракушки со шлепанцами. А я еще должен убить ее. Сами видите – времени в обрез.
– Тот человек, который должен был приехать, – друг вашей мамы?
– У нас с мамой не было друзей, сколько можно повторять? И… Если так – то он и был кем-то другим. Больше, чем друг? Кто он тогда?
– Обычно таких людей называют возлюбленными.
– Лучше вам помолчать.
– Я просто ответила на ваш вопрос.
– Лучше помолчать.
– Хорошо.
– Сейчас. У него странное имя. Короткое. Как «уйди». Или «вернись».
– Как скоро придет волна?
– Скоро. Когда я смотрел на него – тоже запрокидывал голову. И раз я не перуанец… Кто еще смотрит на людей снизу вверх?
– Мне лучше помолчать?
– Нет, говорите.
– Дети. Иногда так смотрят на взрослых дети.
– Очень болит голова.
– Я могла бы помочь вам. У меня есть таблетки.
– Нет. Я справлюсь. Уже справился. Если то, о чем вы сказали, правда, – значит, я знаю этого человека очень давно. Как я мог забыть его имя?
– Оно ближе к «уйди»? Или «вернись»?
– Уйди. Да. А мама… она не хотела уходить. Так и стояла на пляже, с которого схлынула вода. Другие люди тоже стояли. Они были удивлены тому, что произошло с морем. Они искали его. Еще бы, как тут не удивиться: ты пришел, а моря нет. И куда оно подевалось – неизвестно. Потом кто-то сказал, что оно просто отступило, а не исчезло вовсе.
– Кто-то?
– Я не знаю кто. Потом кто-то сказал, что надо уходить. Это были разные люди. Тот, второй человек, кричал. Но никто не понимал его. Из-за языка, наверное. Он говорил на непонятном языке. Адорабль. Оншонто.
– Но вы же как-то поняли его?
– Не я. Мама. Она сказала мне: посмотри, какой странный человек. Кричит, размахивает руками, показывает на гостиницу. Очень, очень странный. Страннее того колумбийца, который хотел отнять у мамы сумочку в Алькала-де-Энарес. Он был рядом с нами не больше десяти секунд, а потом побежал по берегу. А потом побежал прочь от берега. Но этого я уже не видел, потому что появилась моя птичка.
– Там, где стоял тот заполошный человек?
– Да.
– Вы когда-нибудь брали ее в руки, вашу птицу?
– Да. Ничего лучше этого не придумаешь. Жаль, что это случилось лишь однажды. Давным-давно.
– Когда вы были ребенком?
– Лучше вам помолчать.
– Хорошо.
– Очень болит голова.
– Я могу снять боль.
– Никто не может снять боль. Мама могла бы, но есть вещи, о которых она не должна знать. Для ее же спокойствия.
– Вы можете рассказать о них мне. Если хотите. О моем спокойствии думать необязательно. Боль как-то связана с птицей?
– С тем, что я больше не могу взять птицу в руки. Может быть. А может быть, и нет.
– А если накрыть ее шапкой? Накрыть платком? Я могла бы помочь в этом, если бы вы позволили…
– Ненавижу, когда кто-то задумывает такие ужасные вещи. Вы мне нравитесь, вы добрая и пытаетесь понять, в отличие от остальных. Которые только и могут, что кричать и размахивать руками. Лучше вам помолчать. Для вашего спокойствия.
– Хорошо.
– Считаете меня сумасшедшим?
– Считаю, что вам уже пора сделать то, о чем вы говорили. Или время еще не пришло?
– Почти пришло. Когда появляется моя птица, значит – время пришло.
– Мы возвращаемся на пляж на Пхукете?
– Мы и не уходили оттуда. Только море ушло. И я увидел птицу. Она клевала что-то… Наверное, это были креветки. Или маленькие рыбешки, еще живые. Она клевала и смотрела на меня. А мама смотрела себе под ноги. А я смотрел кино.
– То самое, очень маленькое? Когда в финале рвется пленка?
– В тот раз оно было длиннее обычного. Ненамного.
– Что же вы увидели?
– Маму. Как она плывет в арыке. Ужасно болит голова, ужасно… Знаете, что такое арык?
– Примерно представляю себе.
– Этот был непохож на другие. Что бы вы там себе ни представили. Но я уже видел его когда-то. Когда-то я уже был в нем.
– Вы тонули?
– Кто-то другой, не я. Она была рядом со мной. Она спасла меня.
– Мама?
– Моя птичка. С красными перышками на голове и желтыми лапками. А в том коротком фильме, который я увидел, мама плыла. И глаза у нее были закрыты. И у всех остальных были закрыты глаза. Множество людей, множество закрытых глаз.
– Они были мертвы?
– Нельзя сказать точно. Слишком короткий фильм. Я только помню, как они стали разбиваться, – словно были стеклянными. Р-раз – и от человека ничего не остается, кроме осколков.
– А… мама?
– Да-да, хороший вопрос. Если бы она была стеклянной, как все остальные, – было бы легче. Она просто разбилась бы – и все. Но мама – из плоти и крови. Маме больно, когда стеклянные осколки задевают ее. Ранят. Лицо, руки, лоб – все прошито ими. Еще немного – и живого места на ней не останется.
– Вы увидели это?
– Нет. Фильм кончился. Пленка покрылась пузырями и сгорела. Все как обычно. И я должен был сделать то, что обычно и делаю. Спасти ее.
– Что-то пошло не так?
– Я сказал: нам нужно уходить с пляжа. Прямо сейчас.
– А она?
– У нас есть еще время – вот что она ответила. Тогда я напомнил о встрече. С тем человеком, который больше, чем друг. И мама согласилась. Почти согласилась. И даже взяла меня за руку, как делала всегда. А потом у нее в сумке зазвонил мобильный.
– Она ждала звонка?
– Не этого. Потому что она удивилась. Нет, это неправильное слово. Она стояла как громом пораженная. Как будто снова умер отец и она только что узнала об этом.
– Вы помните, как умер ваш отец?
– Не уверен. Но мама ведь точно бы запомнила, правда?
– Скорее всего.
– Разговор был не очень длинным. Два или три моих фильма поместились бы в нем, не больше. Только она не разговаривала – слушала. А потом сказала что-то про маленький бар. Как же он назывался? Нет, не помню…
– Это важно?
– Важно, что он был совсем рядом, в паре десятков метров от нас. Пляжный бар с пятью столиками под навесом.
– А птица?
– Что?
– Ваша птица. Все это время она была рядом с вами?
– А-а… Да, да. Она подошла даже ближе, чем обычно. Мама сказала, что будет ждать в этом баре. И отключила телефон.
– И вы не поинтересовались, кто звонил?
– Все равно бы я ничего не добился. И у нее было грустное лицо… И очень грустные глаза. Ничего грустнее я не видел. Мы должны уйти — вот что я сказал. И взял ее за руку. Думал, она послушается, как слушалась всегда. Ты не можешь здесь остаться — вот что я сказал еще. «Это ты не можешь», – ответила она. Ты не можешь, а я должна. Все уговоры были бесполезны. Что бы вы сделали на моем месте?
– Не знаю. Попыталась бы убедить. Сказала бы, что ей грозит опасность.
– Ничего другого?
– Я не могу так. Мне нужно подумать.
– Вы совсем не помогаете мне, когда помощь действительно требуется. Я надеялся, что будет по-другому.
– Я не должна кричать и размахивать руками.
– Хорошо, что вы это уяснили.
– Хотя некоторые операции по спасению предполагают подобное.
– Не эта.
– Тогда я осталась бы с ней.
– Что? Я не слышу вас.
– Я осталась бы с ней.
– Не слышу вас! Не слышу!..
– Я осталась бы с ней.
– Лучше вам помолчать. Очень болит голова. Очень… Мне было уже все равно, испугаю я маму или нет. Если мы не уйдем отсюда прямо сейчас – случится самое страшное, – вот что я сказал ей.
– Самое страшное уже случилось.
– Что? Вас ведь не было там.
– Видите? Я действительно кое-что понимаю. И могу помочь.
– Вас не было там, но это не имеет значения. Мама сказала мне именно это. Слово в слово. Попросила отнести сумочку в гостиницу.
– И вы послушались?
– Вы знаете ответ. Иначе мы не говорили бы сейчас. Мама сидит в плетеном кресле у самого дальнего столика. И смотрит в ту сторону, куда ушло море. На ней ее любимое платье – красные маки на зеленом фоне. Кажется, оно, но я не уверен… Почему я не уверен? Почему я ни в чем никогда не уверен?
– Нам нужно время, чтобы в этом разобраться.
– Хотите перетянуть его на свою сторону?
– Его?
– Время. Вы до сих пор не поняли, что дело совсем не в нем? Сколько бы времени ни прошло, мама будет сидеть за тем столиком. Сидеть и смотреть на море.
– А вы? Что будете делать вы, сколько бы времени ни прошло?
– Идти в гостиницу с маминой сумочкой. Сначала идти, потом – бежать. Мимо фонтанчиков, мимо стоянки с автобусами, она совсем рядом с центральным входом. Я хотел подняться в номер. Мы условились, что я буду ждать маму там, я говорил вам?
– Нет.
– Но я даже не вошел в гостиницу. Потому что снова увидел птицу. Она сидела на скутере. Знаете, такие маленькие мопеды? – ими управляют без прав…
– Конечно, знаю. У одного моего приятеля был скутер.
– Я просто хотел приблизиться к ней. Но она исчезла, как исчезает обычно. В самый неподходящий момент, когда была так нужна мне. А скутер остался, что ему сделается. И ключ зажигания торчал в замке. А на руле висел шлем.
– И вы…
– Я не стал надевать шлем. Так он и проболтался на руле.
– Вы уехали? На этом скутере?
– Наверное. Иначе зачем тому парню было бежать за мной? Кричать и размахивать руками. Почему все они кричат и размахивают руками? Почему вы все кричите?
– Я ни разу не повысила голоса, если вы заметили.
– Да. Вы – совсем не то, что другие. Совсем, совсем не такая.
– Я хочу помочь. Для этого вы здесь.
– Это вы здесь. Вы.
– Парень, который бежал за вами… Кричал и размахивал руками… Он был владельцем скутера?
– Наверное. Он выглядел по-дурацки, хотя и не был тайцем.
– Что же дурацкого в нем было?
– Как он бежал. А потом споткнулся и упал. Чарли обычно так падает в черно-белом кино. Любите Чарли?
– Вы имеете в виду Чарли Чаплина? Никакого другого черно-белого Чарли я не знаю.
– Никакого другого и нет.
– Мне нравится Чарли. Мы могли бы вместе посмотреть…
– Не очень хорошая идея. Я только хотел сказать, что падал он забавно, – как Чарли в любом из своих фильмов. Вот и все.
– Все тайцы выглядят по-дурацки?
– По-дурацки. Как какой-нибудь маймун.
– Что такое «маймун»?
– Не знаю. Не могу вспомнить, нет. Да что ж такое с головой?
– Это человек? Может быть, шаман? Нищий? Тот, кто продает любовь за деньги?
– Лучше вам помолчать.
– Хорошо.
– Я не знаю, как далеко отъехал. Просто ехал, пока не кончился бензин. Вначале под колесами что-то дрожало, неявно… Но дрожь все равно можно было уловить. И странный звук, неприятный. Как будто кто-то ломает куски пенопласта. Бросает камни в железную бочку. Колотит палкой по жести. Убивает булыжником змею. И она шипит. Ш-ш-ш… И машины. Они шли навстречу мне, к побережью. А потом поток прекратился. А другой возник. Люди, которые покинули берег. Кому удалось покинуть.
– Вы поняли, что произошло?
– С самого начала я знал, что произойдет. Не позволил волне уничтожить себя, но ничего не сделал, чтобы спасти маму. Силой не заставил ее уйти. Теперь вы понимаете, что это я убил ее? Теперь вы понимаете, почему я убийца?
– Нет. Вы просто предчувствовали что-то. Как человек с хорошо развитой интуицией. Но вы не могли знать о цунами. Вы же не ученый-сейсмолог. Вы не снимаете показания с приборов. И не работаете в службе оповещения.
– Тот мужчина на пляже. Который пытался прогнать всех. Он ведь откуда-то знал. Хотя и не был похож на ученого-сейсмолога.
– Как много людей услышало его?
– Немного. Никто не услышал. Никто не ушел. Кроме меня.
– Вот видите. Знание не всегда помогает. Так же, как и интуиция. Люди поворачиваются к ним спиной гораздо чаще, чем можно себе представить.
– Я их понимаю. Было утро, и вода отошла от берега. Ракушки, креветки… Я видел ружье для подводной охоты. Может быть, другие увидели что-то еще, гораздо более ценное. Разве можно было уйти?
– Это трагедия. Несчастный случай. Никак не убийство.
– Никто из тех, кто оставался на пляже, не выжил… Вспомнил. Там еще были дайверы. Маленькое судно взяло их на борт. Они не выжили тоже. И дети. Там были дети. Они точно не могли ничего сделать, не могли спасти своих родителей. Слишком слабые у них руки. А у меня? Как думаете?
– Не знаю. Возможно, они сильнее, чем кажутся.
– Или наоборот. Я бросил скутер на заправке. Забрал только мотоциклетный шлем.
– Зачем?
– Я не сказал вам? Там сидела моя птица. Думал, она исчезла, как всегда исчезает, а она всего лишь перебралась в шлем. Я случайно обнаружил это, уже на заправке. Она сидела тихо-тихо, вот я ее и не заметил поначалу. Я хотел вернуться, но дороги успели перекрыть. Ждали вторую волну. А потом… Я плохо помню, что было потом. Даже не знаю, пришла ли вторая волна. Но это не важно.
– Для вас?
– Для мамы. Вторая волна уже ничего не могла изменить. Не могла сделать маму более мертвой, чем она была.
– Вы нашли ее?
– Я нашел того парня – Чарли. Ну, как нашел… Увидел его тело среди других – возле гостиницы. Тела складывали на такие длинные полосы ткани. Или на полиэтилен, я не помню точно.
– А мама?
– Странно, что я так хорошо запомнил Чарли. Ведь я и не рассмотрел его толком. Волосы у него светлые, совсем как у меня. Но лицо темное, – наверное, из-за песка, песок облепил кожу. И в рот ему набились водоросли… Я еще подумал, что видел его когда-то. Не на Пхукете. В другом месте.
– В Алькала-де-Энарес?
– Таких совпадений не бывает, что вы! Я видел его раньше. Очень давно. Но не могу вспомнить где.
– Если это важно…
– Это не важно.
– Вы нашли маму?
– Не знаю, почему я приклеился к Чарли. Мы не были знакомы, я всего лишь… Всего лишь одолжил у него скутер. Это ведь не угон? Я бы вернул, если бы в скутере не кончился бензин. И у меня не было денег, чтобы заправиться. Одно к одному, одно к одному…
– Вы рассказывали об этом кому-то еще?
– Про угон? Или про Чарли? Или про колумбийца у семичасового утреннего поезда? Или про то, как я убил маму?
– И про автобус. И про маки – белые и красные.
– Я пытался. Но никто не хочет слушать. Все только кричат и размахивают руками. Приходится прикладывать усилия, чтобы заставить их замолчать.
– Я не кричу. Вы же видите. Я могу вам помочь.
– Вы очень добрый человек. И умный. И не пытаетесь загнать меня в угол, наоборот – пытаетесь оправдать. Но это ошибка. Вы ошибаетесь.
– Возможно, я просто не знаю всего.
– Я и сам многого не знаю. Не помню. Не помню, нашел я маму или нет. Зато помню, как стоял и смотрел на Чарли. Очень долго. Так долго, что у меня спросили, не родственник ли он мне, не брат? И кто-то даже принес воды – на случай, если мне вдруг станет плохо. А я просто хотел вспомнить, где видел его. У вас так бывает? Какая-то мысль втемяшится в голову и сидит гвоздем.
– Иногда.
– А со мной это происходит постоянно.
– Мы можем вместе попытаться вынуть гвозди из вашей головы. Если вы доверитесь мне…
– Я и так рассказал вам больше, чем кому-либо другому.
– Мы будем двигаться осторожно. Шаг за шагом. Куда вы пожелаете. В любую из сторон.
– В любую?
– Можем добраться до маков в ущелье. Или до арыка…
– Лучше вам помолчать.
– Хорошо. Напомните, где вы жили в Алькала-де-Энарес?
– «Шарот ахо Ронсар». Апартаменты. Зачем вам это?
– Мало ли… Вдруг я окажусь в Алькала. И захочу там остановиться.
– Вряд ли вы окажетесь в Алькала. Да и апартаменты были так себе. Комнаты маленькие, а если поднять руку, то кончиками пальцев можно коснуться потолка. Очень тонкие перегородки – слышно все, что происходит в доме. Окно маминой спальни выходило в дворовую шахту, и там, на дне шахты, была целая плантация марихуаны. Постоянно кричали дети и работало радио. Современная поп-музыка, станция «Кварента Принсипалес».
– Не любите поп-музыку?
– Скорее не люблю, чем наоборот.
– Мне нравится джаз.
– Джаз – вполне терпимая музыка. Во всяком случае, голова от нее не болит.
– Да. И еще французы. Старые. Джо Дассен, Саша Гитри.
– Хорошо, что мы уехали оттуда. Из этого клоповника.
– Жак Брель. «Не оставляй меня».
– Хорошо, что мы уехали. Адорабль. Оншонто.
– Перебрались на Пхукет?
– Не думаю. Не сразу.
– А местный отель, тот, с парком и фонтанчиками… Напомните его название.
– Зачем? Отеля больше не существует, цунами разрушило его, остались только обломки стен и фундамент. Наверняка его снесли и построили что-то новое.
– Названия обычно остаются. Даже если приходится перестраивать здание.
– «Шантара Хосор». Мы жили в номере 24. Или в номере 42. Для волны-убийцы это не имело существенного значения.
– Она была такая высокая?
– Сорок два метра. Все-таки это был номер двадцать четыре. Видите, я кое-что помню. Только сумасшедший не помнит ничего. А я – не сумасшедший.
– Нет, конечно.
– Остальные пытались обвинить меня в этом. Кричали и размахивали руками.
– Напрасно они это делали.
– Еще бы! Но вы – совсем другая.
– Я просто хочу вам помочь.
– Я вам верю. Вы очень стараетесь. И голова не так болит.
– Вас часто мучают головные боли?
– Я привык.
– Есть масса способов облегчить страдания. Но для начала не мешало бы обследоваться. Сделать томографию. У меня есть друзья, профессионалы своего дела.
– Думаете, я позволю кому-нибудь копаться у меня в голове? Мама тоже была против этого. Она ненавидела мозгоправов. Все, что угодно. Только не они. Но когда я говорю с вами, мне становится легче.
– Я рада.
– И я меньше думаю об убийствах.
– Об убийствах?
– Наверное, я виновен не только в маминой смерти. Если бы я… не одолжил скутер у Чарли, он остался бы жив.
– А если он не собирался отъезжать от гостиницы? Собирался пойти на пляж? В тот бар с пятью столиками. Или ждал кого-то в холле? То, что произошло, – несчастный случай. Некого тут винить.
– Вот что. Его не могли звать Чарли. Потому что его звали по-другому. Я знал его имя, но забыл. Оно короткое. Как «уйди» или «вернись».
– Ближе к «уйди»? Или «вернись»?
– Вернись. Не очень хорошее слово, да?
– Смотря куда вы хотели бы вернуться.
– Никуда. Мы с мамой никуда не возвращались. Переезжали с места на место, из страны в страну. Уже и не вспомнить, сколько их сменилось. Мама постоянно где-то работала, в каких-то маленьких кафе, в закусочных на колесах. Знаете, есть такие закусочные, они торгуют фаст-фудом, уличной едой. Отвратительная дрянь.
– А вы?
– Я всегда хотел учиться. В Высшей школе Права в Алькала-де-Энарес или где-нибудь еще. Но у меня проблемы с памятью, проблемы с языками.
– Поэтому вы перебрались в Россию.
– Не поэтому, нет. Все дело в маминой сумочке. Которую я должен был отнести в номер. Она – это все, что у меня осталось от мамы. Там было совсем немного вещей. Я до сих пор их храню. Пудреница, духи. Носовой платок. Две пуговицы, большая и поменьше. Зубная нить. Записная книжка. Правда, там нет ни одной записи, но есть фотография. Мы с мамой стоим возле автобуса. Где-то в горах.
– Там, где жил ваш отец?
– Скорее всего. Фотография не очень качественная, но кое-что разглядеть можно. Маки на мамином платье.
– Вы покажете ее мне?
– Может быть.
– Мне бы хотелось увидеть вашу маму.
– Мне бы тоже хотелось ее увидеть. Все эти годы. В сумочке еще был ключ. Не знаю, что он открывал и где.
– Вы покажете его мне?
– Это самый обычный ключ, на длинном шелковом шнурке. Карманный разговорник, кажется – русско-итальянский. Думаю, мама хотела, чтобы мы переехали в Италию. Маленькие кафе и закусочные на колесах есть везде. Я ничего не забыл? Должно быть одиннадцать предметов и еще один. Конфета, ага. Конфета-тянучка в обертке, она совсем окаменела. И птица.
– Что?
– Птица. Из-за нее я здесь.
– Это ваша птица? Та самая?
– Ну что вы! Птица не может годами жить в сумке, там слишком мало места. Да и сумка все время закрыта, я редко в нее заглядываю, только на мамин день рождения. Я же не сумасшедший, чтобы не понимать, что настоящей птице… Такой, как моя… Там не место. Птица была на марке, а марка – приклеена на конверт.
– Конверт это и есть еще один предмет?
– Я нашел его не сразу, где-то через год. Сумочка была не новая, но мама ее очень любила. Не расставалась с ней много лет, вот подкладка внутри и прохудилась. За подкладкой я и обнаружил конверт. Адрес стерся, но марка сохранилась хорошо. Знаете, что было написано на марке? «Почта СССР. Цена 25 копеек». И год. 1989.
– Теперь понятно, почему стерся адрес.
– Думаю, письмо было адресовано маме. И оно почему-то было очень важным для нее. Иначе к чему было хранить его столько лет? Я прав?
– Я не знаю. Я ведь не видела этот конверт.
– Выходит, у мамы были близкие люди. Родственники или друзья, о которых я никогда не узнал, если бы не стал убийцей.
– Вы не убийца. Это первое. И второе. Вы все равно не узнали бы, кто они такие. Ведь адрес стерся.
– Не совсем. Вы в курсе, что на бумажном конверте обычно указывают два адреса? Отправителя и получателя. Так вот, с отправителем как раз все в порядке. Ну, почти все… Пришлось приложить некоторые усилия, чтобы прочесть. «Ленинград. Кирочная, 9, квартира 21. Мистергази З. В.»
– Вы сказали, что вещей будет одиннадцать плюс одна. Но я насчитала десять.
– А, да. Еще письмо.
– Оно было в конверте?
– Нет. Лежало рядом с конвертом, но тоже за подкладкой. Вернее. Это пустой лист, сложенный вчетверо.
– Почему вы решили, что это именно письмо?
– Я же не идиот. Не сумасшедший. Лист сложен ровно так, чтобы засунуть его в конверт. И он тоже очень старый. Протерся на сгибах и почти распадается в руках. Должно быть, мама хотела ответить этому неизвестному Мистергази З. В., но так и не собралась. Начала писать, но что-то ее отвлекло.
– Вы сказали, что лист был пустой.
– Да. Но иногда мне кажется, что там что-то написано. Не разобрать что. Строчки появляются и исчезают. Может быть, это дефект бумаги? Такое случается?
– Я не могу сказать точно, пока не увижу письма.
– Что бы вы сделали на моем месте?
– В каком смысле?
– Когда узнали о существовании З. В. Мистергази. Странная фамилия, правда?
– Похожа на греческую или итальянскую.
– У нас нет знакомых греков или итальянцев. Может быть, у мамы и были, но она ничего такого не рассказывала.
– У французов есть похожие фамилии.
– И про Ленинград никогда не рассказывала. Как будто его не существует вовсе. Я приехал сюда из-за конверта. И был на Кирочной, 9. Тогда там жили совсем другие люди. Может быть, и сейчас живут. А З. В. Мистергази давно съехал, осталась только табличка на дверях. Латунная. Правда, там другие инициалы, но ведь они могли принадлежать кому-то из членов семьи. Тому человеку, который больше, чем друг. Или тот человек и наклеил марку на конверт. Я прав?
– Да. Наверное.
– Вы очень бледная. Вы устали?
– Все в порядке.
– Я вижу, что устали. Мы слишком долго говорим. Я благодарен вам за это. Вы первая, с кем я добрался до латунной таблички на двери. С остальными все заканчивалось очень быстро.
– С теми, кто кричал и размахивал руками?
– С теми, кто замолкал в самый неподходящий момент. Тогда, когда должен был говорить.
– Как быстро все заканчивалось?
– Я ведь уже сказал: очень быстро. Но вам не стоит волноваться. Ничего не закончится. Не сейчас. Потому что с вами мы говорим о маме. Остальные не хотели ничего слушать о ней. О том, как я убил ее. Размахивали руками. Кричали. Звенели шариками в горле, чтобы заглушить меня. А потом замолкали. А это против правил. У вас тоже есть шарики в горле?
– Не уверена.
– У каждого есть шарики в горле. Я видел это сам.
КОНЕЦ АУДИОЗАПИСИ
MARVIN SAID. 5:19
2017 г. Сентябрь
Бахметьев, Ковешников, Мустаева, Шувалов и др.
…Стоя в вестибюле «Горьковской» и разглядывая схему метрополитена, Бахметьев размышлял о питерской географии, которая в один момент делалась неудобной, стоило только Ковешникову приложить к ней руку. Следователь назначил Бахметьеву встречу на Крестовском острове, прилепленном к хвосту Каменноостровского проспекта; на машине отсюда – не больше пяти-семи минут езды, даже учитывая светофоры. Но машины у Бахметьева сейчас нет, а о ведомственном транспорте для оперуполномоченного Ковешников не заботился никогда. Можно, конечно, прыгнуть в маршрутку, где конечной значится метро «Крестовский остров», – по Каменноостровскому их курсировало несколько. Но Бахметьев не любил маршрутки за то, что они принципиально не ездили по прямой. И из пункта А в пункт Б добирались исключительно через Мягкий Знак. Так что, самым естественным образом, пять-семь минут езды превращались в сорок – сорок пять без учета светофоров.
Придется ехать на метро с одной пересадкой в центре. А до этого отзвониться Мустаевой и отменить обмен информацией в «Идеальной чашке».
– Подъезжаю, – вместо приветствия сообщила ему психологиня. – Три минуты, и я на месте.
– Отменяется, – коротко бросил Бахметьев. – Форс-мажор.
– Что случилось?
– Ковешников вызывает. Новое дело на него навесили.
– Убийство?
– Пока только похищение. Девочка девяти лет.
– Вы уже там?
– Нет.
– Куда нужно подъехать?
– На Крестовский.
– Вот что. Не люблю отменять планы, когда день уже сверстан. Могу подбросить вас на Крестовский, а по дороге поговорим.
– Да здесь ехать всего ничего, – засопротивлялся Бахметьев, впрочем, достаточно вяло. – Как-нибудь доберусь.
– Не тупите, Бахметьев. Или боитесь, что Лицо со шрамом застукает вас выходящим из моего шикарного авто?
Лицо со шрамом – так Анна Мустаева называла Ковешникова. Были и другие прозвища – мистер Хайд, Джокер и совсем уже обидный Модестик – отсылка к стояновскому недоумку-персонажу из давно почившей в бозе развеселой программы «Городок». Интересно, а для Бахметьева нашлось прозвище?
Кошачий лемур.
Никаких других сигналов от Мустаевой не поступало.
– Не боюсь, – ответил Бахметьев, хотя на самом деле именно этого и боялся.
– Врете, ну да ладно. Где вы?
– У «Горьковской».
– Выходите на Кронверкский проспект, я вас подберу. Минута.
Она действительно появилась через минуту. И действительно на шикарном авто. Новенький черный «Порше», а ведь Мустаева – всего лишь судебный психолог средней руки. Что уж тогда говорить о преуспевающем сетевом гуру Яне Вайнрух? У той, по всем законам жанра, вообще должен быть частный самолет и собственная железная дорога.
Он снова думает о Яне Вайнрух. И вовсе не в том аспекте, в котором следовало бы.
Бахметьев шлепнулся на пассажирское сиденье и огляделся. Впервые он сидел в машине бизнес-класса, где остро пахло кожей, нежно – духами и – совсем неявно – чем-то еще. Практичный Коля Равлюк сказал бы – «баблищем». Но Бахметьев был категорически против такого определения. Слишком приземленного для любительницы Сей-Сёнагон.
– Рассказывайте, что еще за похищение, – сказала Мустаева, не отрывая взгляда от дороги.
Бахметьев поерзал на сиденье, покрутил головой и снова подумал о Коле Равлюке. Вот кто в обморок бы свалился, увидев Бахметьева на крутой тачке рядом с хорошенькой молодой женщиной. Самому себе, что ли, позавидовать?..
– Крутая у вас тачка.
– Я в курсе.
– Ну да. Знаю только то, что Ковешников успел рассказать. Ника Шувалова, девять лет. Пропала вчера, после занятий в художественной школе. Дочь какого-то влиятельного человека.
– Шувалова. А отец, стало быть, Шувалов. Знакомая фамилия.
– Знаете его?
– Фамилию слышала точно. Модестиком, как обычно, затыкают дыры?
– Он лучший в своем деле, – вынужден был признать Бахметьев.
– Все лучшее – влиятельным людям, – мрачно пошутила Мустаева. – А наши мертвые девушки… Им-то что, подождут.
– Тут есть одна интересная деталь. Нашлась сумка девочки, а в ней лежали кисти. Так вот, по словам Ковешникова, кисти были завернуты в ткань. Красные маки на зеленом поле. Ничего не напоминает?
Ничего не напоминает?
Лихая получилась фраза, почти как в американском криминальном сериале. Даже Ковешников не сказал бы лучше. А уж он-то мастер вколачивать глубокомысленные фразы в сознание оказавшихся рядом слушателей. Да так, что потом и гвоздодером их не подденешь.
– Черт! – Мустаева на секунду выпустила руль, а потом ударила по нему кулаком. – Черт! Черт!..
Следующие несколько минут они проехали в полном молчании. И лишь когда пересекли Большую Пушкарскую, девушка снова заговорила.
– Так не должно быть.
– Кто же утверждает, что должно. Трогать детей нельзя. Ни при каких обстоятельствах.
– Вы не понимаете. Так не должно быть в этом конкретном случае. Концы с концами не сходятся. Это против правил.
– Против каких правил? – удивился Бахметьев.
– Его собственных. Нашего парня. Красного и зеленого. Все жертвы – молодые женщины. Подобранные по определенному, только ему известному, принципу, но даже… Если допустить фантастическое предположение, что без принципа, хотя так не бывает… Ребенок сюда не вписывается. Это вне правил. Вне логики.
– Правила он может и поменять.
– Не может, – отрезала Мустаева. – Серийные убийцы всегда действуют в заданной парадигме. Понимаете?
– Вам виднее. В том плане, что вы психолог.
– Да.
Бахметьев вдруг вспомнил фразу, брошенную Ковешниковым в овраге, где было найдено тело Анастасии Равенской. «Все по-другому. Не так, как в прошлые разы. Что-то изменилось». А потом еще одну. И, вспомнив, не выдержал и повторил ее:
– Скорее ему просто скучно и хочется поболтать.
– Да? – Мустаева впервые отвлеклась от дороги и с любопытством посмотрела на опера. – Сами придумали?
– Так сказал Ковешников.
– Так говорил Заратустра, – поддразнила честного Бахметьева психологиня. – Я подумаю над этим. Вопрос только в том, о чем именно он хочет поболтать. Когда поймем – сможем его вычислить.
– И найти девочку?
– Девочка – не предмет разговора. Разве что повод. Ведь беседу нужно с чего-то начинать. Кроме того, «Красное и зеленое» может вообще не иметь отношения к ее пропаже.
– А маки? – напомнил Бахметьев.
– Слишком незначительная деталь для глобальных обобщений. Надо еще посмотреть на этот кусок ткани. И только потом делать выводы.
Мустаева снова замолчала. Они почти доехали до Большого Крестовского моста, когда неожиданно встали в пробке.
– Впереди авария, – сообщила Сей-Сёнагон, сверившись с «Яндексом. Пробки» в своем смартфоне. – Проклятье. Чертовы дураки.
– Да тут недалеко. Я добегу.
Бахметьеву не хотелось вылезать из «Порше». Но на Крестовском его ждал сукин сын Ковешников, который страшно не любил, когда Бахметьев прибывал на место преступления или на любое другое условленное место позже его. Но так обычно и получалось, что самое смешное. Даже когда Бахметьев рассекал питерское пространство на своем «Хендае», собирая все городские пробки. Оказавшись безлошадным, он несколько улучшил показатели, но все равно – хоть на минуту, да опаздывал. Чем объяснить подобный феномен – отсутствием у опера чувства времени или ушлостью и везением проклятого следака – Бахметьев не знал. Скорее всего – и тем и другим вместе.
– Добежите. Ага. – Мустаева нажала на центральный замок и заблокировала двери.
Да и черт с ним, с Ковешниковым. Традиция не должна быть нарушена, вот что.
– А теперь рассказывайте. Как вы дошли до жизни такой.
– До какой? – удивился Бахметьев.
– Яна Вайнрух.
– «Одураченные случайностью».
– Вы с ней? Или каждый по отдельности?
Хотела того Мустаева или нет, но фраза прозвучала иронически, если не сказать – оскорбительно. Как если бы надменная Сей-Сёнагон предполагала… да нет, была уверена, что Женя Бахметьев может быть одурачен чем угодно. И кем. Ну ладно, детка, сейчас ты получишь. И Ковешников заодно.
Опосредованно.
– Вообще-то это книга. Не читали?
– Нет, – вынуждена была признать Мустаева.
– Очень любопытная вещь, между прочим. Автор – Нассим Талеб, переведен на большинство языков. Весь мир о нем говорит. Он в тренде, так сказать. Так что даже странно, что он прошел мимо вас.
– Слушайте, Женя. – Судебный психолог средней руки хрипловато рассмеялась, и Бахметьев вдруг вспомнил другой смех – с колокольчиками внутри. – Вы же кошачий лемур, а не Ковешников. Не ведите себя, как быдло-интеллектуал.
Быдло-интеллектуал. Интересно, что это такое?
– Вы тоже не ведите.
– Один-один, – констатировала Мустаева. – Теперь давайте про Яну Вайнрух.
– Книгу мне передал сменщик Терезы Капущак.
– Это была ее книга?
– Нет. Она взяла ее у своего… психоаналитика. На книге был экслибрис. Ну, знаете, такая печать…
– Знаю. И что же было на печати?
При другом раскладе Бахметьев бы удивился: почему возник третьестепенный, никак не относящийся к делу вопрос об экслибрисе. При другом, но только не в случае с Сей-Сёнагон Мустаевой. Анна терпеть не могла свою, как она выразилась, «в некотором роде коллегу», настолько, что даже не могла этого скрыть. И чего здесь было больше – зависти к успеху, или просто иррациональной ненависти, или одна увела у другой мужика из стойла… Черт их знает. Коля Равлюк сказал бы: «Женщины такие женщины».
И был бы прав.
Бахметьев неожиданно подумал о гипотетическом мужике из гипотетического стойла: на ком бы он остановился? На Сей-Сёнагон или Нассиме Талебе в его женской ипостаси? На черном лебеде или вороне-альбиносе? На колокольчиках под дугой или тропическом цветке? И… так и не смог решить, кого выбрать. Вернее, кого выбрал бы мужик, несколько отличающийся от Бахметьева, бахметьевских сослуживцев и верного Коли Равлюка. Не говоря уже о лакричной вонючке Ковешникове и судмедэксперте Иване Андреевиче Бешуле, давно и прочно женатом на простой милой женщине. Бухгалтере завода Штурманских приборов, чуждой всякой психоаналитике. Такой мужик рано или поздно оказался бы в роли буриданова осла и сдох бы возле двух одинаково соблазнительных охапок сена.
– Не зависайте, Бахметьев. Или забыли, что там был за экслибрис?
– Девочка и кошка. Кажется, так. И надпись – «Из книг Яны Вайнрух». Так я на нее и вышел.
– Девочка и кошка, – повторила Мустаева и снова рассмеялась. – Ничего не изменилось.
Выходит, она в курсе экслибриса имени Яны Вячеславовны Вайнрух. А это означает, что ненависть вряд ли была иррациональной. И отношения между двумя в некотором роде коллегами куда глубже и разветвленнее, чем может показаться на первый взгляд.
– Таскали книги у нее из библиотеки? – Бахметьев не отказал себе в удовольствии панибратски подмигнуть Мустаевой, чего никогда не делал прежде. А как иначе, если его уже объявили быдло-интеллектуалом?
– Брала пару раз. Но всегда возвращала.
– Значит, вы знакомы.
– Учились вместе. Ничего хорошего об этом времени я сказать не могу.
– Об этом времени или о Яне Вячеславовне?
– Давайте к делу, Бахметьев.
– Понял. Значит, так. Тереза Капущак некоторое время посещала госпожу Вайнрух. В связи с личными проблемами. Несчастная любовь, и все такое.
– Бедняжка. Наверное, почку пришлось продать, чтобы оплатить визиты.
Да что же такое? Обычно холодно-отстраненная Сей-Сёнагон никак не хочет сдерживать себя. И даже позволяет себе циничные высказывания в адрес жертвы серийного убийцы!
– По результатам вскрытия все органы на месте. Можете справиться у судмедэксперта Бешули.
В устах Бахметьева это прозвучало как «Вам должно быть стыдно за свои слова, Анна Дмитриевна». И, к чести Мустаевой, она считала посыл правильно.
– Простите.
– Да.
– Думаю, знакомство Капущак и Яны Вайнрух еще ни о чем не говорит. Она просто выбрала для себя специалиста, которого посчитала хорошим. Обычное совпадение. В жизни этой девушки полно всяких людей, как и у любого другого.
Явно не бахметьевский случай, хотя Анн Дмитьнеее виднее.
– Ну, не знаю. Вроде бы все правильно, и людей вокруг, как, простите, дерьма за баней… Но когда начнешь опрашивать свидетелей – их почему-то не оказывается. А те, что есть, отнекиваются от близких отношений. И от дружеских тоже. И с удовольствием путаются в показаниях. Вот и получается, что ни друзей у Терезы Капущак не было, ни любовников. Один папаша, да и тот кроет всех матом из Хабаровска. И на смерть дочери ему наплевать.
– Такое бывает?
По лицу Мустаевой пробежала тень, а от обычной надменности не осталось и следа. Застигнутая врасплох вселенской несправедливостью девчонка – вот кем она на мгновение предстала перед Бахметьевым. И сейчас, пожалуй, он мог бы простить Анн Дмитьнеее и быдло-интеллектуала, и ироническое к себе отношение, и все, что угодно.
– Бывает, к сожалению. Как оказалось.
Он мог бы развить эту тему, но Мустаева уже справилась с собой.
– А Яна? Уж она-то точно – свидетель без страха и упрека.
– К ней никаких претензий. Она рассказала все, что знала.
– И даже посвятила вас в психологические и медицинские аспекты личности жертвы?
В вопросе слышался какой-то подвох, и Бахметьев насторожился.
– Ну, я же представитель органов. И пришел к ней не из праздного любопытства. И нужно отдать должное Яне Вячеславовне. Она проявила максимум деликатности в отношении Терезы Капущак. И вообще… Э-э… Была мила.
– Да-да. Это она умеет. Но вы упоминали ее в связи с Ромашкиной.
– Вот тут начинается самое интересное, – приободрился Бахметьев. – Знакомство Терезы и Вайнрух – чистая случайность. Допустим. Тут я согласен. Я после встречи с Яной Вячеславовной промониторил ее страницу на Фейсбуке.
– Зачем?
– Ну… Любопытно стало, что за человек. Так вот, там нашлась одна интересная фотография. Сделана где-то в Африке.
– Именно в Африке?
– Пейзаж характерный. Видел его на картинках. Саванна или как там ее… И деревья на заднем плане. Разлапистые такие. С шапкой. Но не баобабы.
– Либо драконово дерево, либо акация, – на автопилоте произнесла Мустаева, и Бахметьев удивился.
– Разбираетесь в тамошней растительности?
– Ни секунды не разбираюсь. Родители Яны долгое время работали в Африке, насколько я помню.
Внезапный переход от драконова дерева к африканским родителям несколько удивил Бахметьева, но лучше уж ничему не удивляться. И сойдешь за везунчика Ковешникова с его заплеванной лакрицей кармой.
– В Кении. Они работали в Кении, – уточнил Бахметьев и зачем-то добавил: – Столица – город Найроби. Вроде бы они и сейчас там.
– Вам и это известно?
– Просто навел справки.
– Снимок, – напомнила Анн Дмитьнааа. – Что там на снимке?
– Не что, а кто. Две девушки. Одна из них Яна. А вторая…
Тут Бахметьев взял мхатовскую паузу, но Сей-Сёнагон Мустаева ее не оценила. И так резко взяла с места, что опер едва не повис на ремне безопасности.
– Пробка вроде рассосалась, – объяснила свой неожиданный маневр она. – Скоро будем на месте.
Явление кенийского джипа с гнездовьем на багажнике оказалось смазанным, и Бахметьев, подумав секунду, пошел на второй круг.
– Значит, две девушки. Яна Вайнрух и…
– Да-да. Я вас слушаю.
– Ромашкина Ольга. Первая жертва.
– Я помню, – отозвалась Анн Дмитьнааа после секундной паузы. – Не стоит уточнять.
Совсем не такой реакции ожидал Бахметьев. Удивление было бы самой подходящей. Напряженная работа мысли, отразившаяся на лице, – как вариант. Мустаева могла нахмуриться, закусить губу, выплюнуть короткое и уже обкатанное «Черт!». Но ничего такого она не сделала. И даже не повернула голову в сторону Бахметьева. Лишь прикоснулась к какой-то кнопке на руле, и салон машины тотчас заполнила музыка. Ненавязчивый, немного рассеянный джазок с преобладанием секции духовых.
Ну-ну.
– Не мешает? – спросила Сей-Сёнагон.
– Нет.
Непременно нужно вознаградить слугу, хотя бы он принес пустячок: целебный шар кусуда-ма или колотушку счастья. Посланный от души рад, он не рассчитывал на щедрую мзду.
Строки из «Записок у изголовья» медленно проплыли в голове у Бахметьева, на свою беду выучившему наизусть едва ли не половину книги. Ими можно было любоваться, как цветением сакуры. В одиночестве. Или сидя рядом с красивой женщиной и разложив перед собой рисовое печенье. Вот только ремень безопасности мешает. И из красивой женщины нет-нет да и выглянет неприглядное рыло следователя Ковешникова, напрочь лишенного чувства благодарности. И не способного оценить вклад других в общее дело.
– По-моему, это важная информация. – Бахметьев попытался скрыть обиду.
– По-моему, тоже, – легко согласилась Мустаева. – Вы сделали скриншот фотографии?
– А надо?
– Значит, нет. Напрасно.
– Фотография лежит в открытом доступе. И довольно давно. Вряд ли с ней что-нибудь случится за день или два.
– В любом случае вы молодец.
– Не это главное. – Анн Дмитьнааа была немедленно прощена Бахметьевым. – Главное, что в выборе жертв появилась какая-то осмысленность. Случайным его не назовешь.
Бахметьев хотел было развить эту мысль и вдруг замолчал. Он как будто оказался перед дверью, подозрительно похожей на хорошо знакомую ему подъездную дверь на Австрийской площади. С широкой клавишей с номером четыре – против таблички психоаналитического кабинета Я. В. Вайнрух . Ничего не стоит нажать ее, но Бахметьев все медлит и медлит, потому что это – не реальная клавиша, не реальная дверь. До того белая, клавиша стремительно темнеет и покрывается трещинами, сквозь которые начинает сочиться какая-то субстанция – то ли болотная жижа, то ли кровь. А потом – что совсем уже невыносимо – выпрыгивают стеклянные шарики. Безобидные на первый взгляд, разве что перепачканные землей и той самой субстанцией, болотной жижей, кровью. С дверью все тоже далеко не в порядке, она словно раздумывает, что ей сделать в следующий момент – рассохнуться или сгнить к чертям; и то и другое ей по силам. Следующий этап – маки, красное на зеленом, Красное и зеленое. И без разницы, какими будут маки – живыми или нарисованными на двери. Главное, что они – будут.
Или уже есть.
– Я позвоню? – пергаментными губами прошелестел Бахметьев.
– Конечно. – Сей-Сёнагон пожала плечами и приглушила музыку.
Звонить было бесполезно, он знал это со слов Лилии Геннадьевны, с которой у Яны Вайнрух был проработан механизм возвращения, – детально и давно. И Бахметьев в этом механизме – никому не нужный шарикоподшипник, совершенно никчемный, лишний, не пришей кобыле хвост. Но вдруг Яна включила телефон? Может быть такое? Может. Пусть бахметьевские красно-зеленые предположения нелепы, пусть он паникует заранее и не по делу. Но звонить он будет и дальше – и в сто тридцать третий китайский раз, и в девятьсот сорок восьмой оперуполномоченный. Потому что это – единственный способ чертову, невесть откуда взявшуюся панику унять.
Бесстрастный голос телефонного робота в очередной раз сообщил Бахметьеву, что абонент находится вне зоны действия сети.
Плохие известия. Плохой день.
И Мустаева сделала его еще хуже, когда совершенно нейтральным голосом произнесла:
– Да, на случайность все это непохоже. Две девушки, общавшиеся с Яной, мертвы. Осталось только выяснить, была ли она знакома с третьей.
– А если – да?
– Тогда это версия, очень похожая на правду. Убийца прямо или косвенно связан с Вайнрух, отсюда все несчастья.
Версия, очень похожая на правду, снова заставила Бахметьева паниковать.
– Прямо? Что значит – прямо?
– Откуда же мне знать? Кто-то из ее окружения. Сетевые фанаты. Вы же изучали ее аккаунт, Женя. Сколько у нее подписчиков?
– Двенадцать тысяч восемьдесят один человек. – Бахметьев никогда не замечал за собой цифирной точности, а вот поди ж ты! Все, к чему имеет отношение Яна Вайнрух, врезается в память намертво. – На вчерашний день.
– Считайте, что к сегодняшнему прибавилось еще полдесятка страждущих. Интернет-секты – вещь заразная. Все жаждут успокоения и психологического релакса. И даже катарсиса, не побоюсь этого слова.
– А какое отношение психологический релакс может иметь к убийствам? Тем более… э-э… катарсис?
– Самое непосредственное. Серийный убийца после содеянного именно это и испытывает – катарсис с последующим релаксом. И среди стада в двенадцать тысяч голов обязательно найдется хотя бы один психопат. И полтысячи городских сумасшедших. И тысяч шесть с психологическими проблемами разной этимологии.
– С чего вы взяли?
– Только так и не иначе. – Из фарфороволицей красотки снова вылез задрыга-Ковешников. – Зачем тогда подписываться на страницу психоаналитика, если у тебя все в порядке? И все внутри разложено по полочками, а не запихнуто кое-как на антресоли.
– Ну… особой психоаналитики я там не увидел. Истории из жизни. Грустные, но с оптимистическим концом. Утешающие. Поучительные.
– И не замечаешь, как втягиваешься?
– Что-то вроде того, – вынужден был признать Бахметьев.
– И жаждешь продолжения банкета?
– Угу.
– Это и есть психоаналитика, Женя. Но нас сейчас интересует не она.
– Психопат?
– Именно.
– Не получается, – после секундного раздумья произнес Бахметьев. – Не получается человек из Сети. В смысле – подписчик.
– Почему? – Мустаева едва ли не впервые с момента их знакомства посмотрела на опера с интересом.
– Кроме подписчиков у Яны Вайнрух имеются френды. Ни Капущак, ни Ромашкиной среди них нет. И никаких упоминаний об этих девушках тоже нет. Они – реальные знакомые, не сетевые. Понимаете? И если психопат выплыл из Интернета, как он мог узнать о них?
– Фотография, – напомнила Анн Дмитьнааа скучным голосом. – Та, африканская, как вы утверждаете. Она ведь в открытом доступе?
– Да, – вынужден был признать Бахметьев.
– В принципе что мы тут гадаем? Проще спросить у самой Вайнрух. Она ведь идеальный свидетель, по вашим словам. И могла бы очень помочь нам уже в силу специфики профессии…
И снова в Бахметьева полетели испачканные кровью и землей стеклянные шарики, а затылок похолодел.
– Я пытался с ней связаться, чтобы поговорить об этом.
– И что?
– Она вне зоны доступа. Второй день.
– Психоаналитик с обширной практикой вне зоны доступа? Странно. Но есть же другие способы связи, кроме телефона. Можно подъехать к ней домой. Или, к примеру в загородный дом ее родителей.
– Если она в Питере. Или вообще в стране.
– Это легко выяснить, – улыбнулась Мустаева, и улыбка эта была сочувственной и немного грустной, как будто Сей-Сёнагон заранее жалела слугу, принесшего колотушку счастья.
– Есть и еще одна странность. – Бахметьев аккуратно побарабанил пальцами по кожаному подлокотнику. – Помните, я позвонил вам, чтобы сообщить о Яне Вайнрух?
– Отлично помню.
– Вы сказали о ней – виделись несколько раз. А теперь оказывается, что вы учились вместе. И обменивались книгами. И вы знаете о ее родителях. И про драконовое дерево. И про африканскую акацию. И про загородный дом.
Через секунду Бахметьев едва не утонул в волнах шерстяного мустаевского смеха.
– Я не только наслышана о родителях Яны Вайнрух. Я знаю их лично. И мы с ней не только учились вместе. Мы были близкими подругами. Но взятые из ее библиотеки книги я возвращала вовремя и в срок. Библиотека находится в том самом загородном доме. Правда, теперь загородным его не назовешь, город сильно разросся. А что касается фразы, которую вы здесь так лихо процитировали… То нужно быть точнее, Женя. Я сказала, что мы виделись несколько раз в обозримом прошлом. На каких-то психологических тусовках. Это было не очень приятно. Так что с некоторых пор я взяла за правило просматривать списки приглашенных, чтобы – не дай бог! – не наткнуться на ее фамилию. Хотите знать, что произошло когда-то?
– Нет, – соврал Бахметьев.
– Врете. – Сей-Сёнагон тотчас же уличила его. – Но все равно я бы вам ничего не рассказала. Это очень личное.
– Я понял, что личное.
– И можно я не буду отвечать на вопрос об акации и драконовом дереве?
Бахметьев даже толком не сообразил, как правильнее отреагировать на монолог Анн Дмитьныыы. И главное – на совсем уж нелепый, дурацкий вопрос об африканской флоре. Продолжать настаивать на ответе или почикать чертовы стволы бензопилой? Лесоруб из Бахметьева хреновый, и выставил он себя кромешным идиотом. Так что лучше не усугублять.
– Конечно. Можете не отвечать.
– А знаете, я подумала еще об одной странности. Наш «Красное и зеленое» – серийный убийца. Классический психопат. Но он не насильник. Он не вступает с жертвами в сексуальные отношения. Хотя для маньяков понятия секс и смерть – тождественны. Одно почти не существует без другого.
– Исключения возможны?
– Исключения бывают, безусловно. Но в кино – чаще, чем в жизни.
– А я думал – наоборот.
– Не знаю. Не знаю…
«Не знаю» – относилось вовсе не к словам Бахметьева. Судя по всему, в голове у психологини забрезжила какая-то версия, но решить, что делать с этой версией, она пока не в состоянии. Ковешников – тот бы щелкнул подобную задачку с лету…
Ковешников! Его ждет Ковешников. А он, вместо того чтобы лететь к месту встречи, вот уже добрых десять минут сидит в «Порше», замершем у обочины сразу за Большим Крестовским мостом. Стоило Бахметьеву подумать об этом, как лакричный вонючка немедленно материализовался в телефоне.
– Ну, ты где? – гаркнул он. – Через Лапландию едешь, задрота кусок?
– Уже на месте. Почти.
– Подваливай давай, недотыкомка.
Бахметьев отключился и сунул телефон поглубже в карман джинсов – так велико было желание снова набрать номер Яны Вайнрух. Когда она вернется из своего таинственного трипа неизвестно куда, за заросший акациями фейсбучный горизонт, сколько непринятых бахметьевских звонков обнаружит? Двенадцать тысяч восемьдесят один?..
– Мистер Хайд в ярости? – неожиданно повеселев, поинтересовалась Мустаева.
Опер кивнул.
– Как бы не сломал вам позвоночник.
– Думаю, до этого не дойдет.
– Все-таки придется мне вас подстраховать.
– Это лишнее, – уверил психологиню Бахметьев.
– В самый раз. Слушайте, Женя…
«Слушайте, Женя». Прямо-таки напасть с этим обращением, слишком уж часто эксплуатирует его Мустаева в последнее время. А затем следует какая-нибудь нелицеприятная для опера вещь. И далеко не всегда справедливая. Но и справедливых хватает.
– Слушайте. Он ведь вами помыкает.
– Он всеми помыкает, такой он человек. Неприятный, чего уж там. Никто не любит Ковешникова. Он сукин сын. Но всем он нужен.
– И вы терпите? – Анна пропустила последнее бахметьевское замечание мимо ушей. Слышит только то, что хочет слышать, надо же! А еще психолог.
– Все терпят. Привыкли.
– И вы?
– И я.
– И давно?
– Не очень. Года два или около того. И нет дела, которое бы он не раскрыл. Я, во всяком случае, такого не упомню. И те, кто был до меня в его группе, – тоже.
– И «Красное и зеленое» раскроет?
– Рано или поздно.
Это известие почему-то совсем не обрадовало Мустаеву, она даже свела тонкие брови к переносице.
– Не могу желать ему провала, потому что мы делаем общее дело. Но надеюсь, что когда-нибудь жизнь щелкнет его по носу. И спеси поубавится.
Никто не любит Ковешникова, да. Но Мустаева его просто ненавидит. И даже не заботится о том, чтобы эту ненависть скрыть. Как и в случае с Яной Вайнрух. Для психолога Анна Мустаева слишком несдержанна, слишком эмоциональна. Даже такой валенок, как опер Бахметьев, это понимает. И что было бы, если Мустаеву в их передвижном ментовском зоопарке сменила Яна Вайнрух? Дело бы не пострадало, точно. Пострадал бы Ковешников. Потому что шелудивый пес Ковешников может вцепиться в загривок точно такой же псине. Равной ему по силе или даже превосходящей. Но что делать с анакондой? Яна Вячеславовна – не серебряные бубенцы под дугой, как поначалу думала развеселая приземистая лошадка Женя Бахметьев. А именно анаконда, способная задушить в своих психоаналитических душеспасительных объятиях любого.
Почему Ковешников должен быть исключением?
Об исключительности Ковешникова, пусть и гипотетически пострадавшей от объятий гигантского удава, Бахметьев додумать не успел.
– Ладно. Куда конкретно вам нужно попасть? – спросила Мустаева.
– Жилищный комплекс «Диадема Клаб Хаус».
– Ого.
– Что?
– Элитная недвижимость, вот что.
– Крестовский же. Здесь другой недвижимости нет.
– Но эта – кричаще элитная, – не сдавалась Анн Дмитьнааа. – Видно, что заливали котлован деньгами, хотя сам архитектурный проект мне не нравится.
– Бывали там?
– Кто же меня пустит? – с легкой грустью произнесла владелица «Порше» – Просто бегаю на Крестовском по утрам. Так что этот осколок псевдоарабских Эмиратов ранит мне сердце. И эстетические чувства заодно.
Не в сетевое кафе нужно было приглашать Сей-Сёнагон, а, нацепив трико и переобувшись в беговые кроссовки, накручивать километры по Крестовскому, с забегом на Елагин. Где-нибудь да и перехватишь богиню психоаналитики, пристроишься в кильватер. А потом, после марафонской дистанции, можно и кофейку попить у передвижной кофейни «Кофе-авеню».
У Бахметьева нет беговых кроссовок и дыхалка слабая. А Мустаева – не богиня психоаналитики и не самый выдающийся судебный психолог. Так что забубенный план можно спрятать под сукно.
Не пригодится.
– Живете где-то здесь неподалеку? – спросил Бахметьев.
– На Кронверкской, – нехотя ответила Сей-Сёнагон. – Неподалеку от Сытного рынка.
Неподалеку от Австрийской, ага. Но за ориентир выбран именно рынок. А Австрийская с ее психоаналитическим кабинетом пусть в аду горит. Сколько же пачек соли насыпала на мустаевский хвост венценосная Яна Вайнрух?
– А я на Большом Сампсониевском, – зачем-то сказал Бахметьев. – Тоже неподалеку. Через мост.
– Слушайте, Женя. – Ну вот, опять «слушайте»! – Это совершенно бесполезная информация. Не нужная ни вам, ни мне.
– Просто к слову пришлось. Без всякой задней мысли.
– Надеюсь. И надеюсь, что вы не любитель пробежек по паркам нашего славного города.
– Боже упаси.
– Вот и отлично.
«Порше» уже подъехал к «Диадеме» – комплексу из четырех приземистых, цвета антрацита, зданий со стеклянными фасадами. Здания ершились складками и эркерами, стекло просачивалось сквозь них, отчего возникал эффект застывшей волны. Но не плавной, а рубленой, с трудом сдерживаемой по углам мощным каркасом. На разных уровнях здания соединялись между собой несколькими переходами, – не напрямую, а опосредованно, через крытую стеклом галерею. Даже отсюда, с противоположной стороны улицы, под ее стеклянным куполом хорошо просматривалась зелень деревьев.
По периметру «Диадема» была обнесена тонким, едва ли не ажурным забором, за забором виднелись английские лужайки. Не сентябрьские – летние, с яркой и сочной травой. Въезд на подземную парковку перекрывал шлагбаум, возле которого терся сейчас Ковешников.
Анн Дмитьнааа и Бахметьев заметили следователя одновременно.
– Вот это чудо архитектурной мысли, – кивнула подбородком в сторону «Диадемы» Мустаева. А потом сместила подбородок в сторону Ковешникова. – А вон чудо сыска. Чудовищно все-таки он одевается. Плащ этот замызганный. И ботинки не чистит никогда.
– Ему плевать.
– Вот именно. Ну что, идемте?
– Все-таки решили со мной? – Перспектива быть униженным публично за то, что приволок с собой вздорную психошлюху, вовсе не улыбалась Бахметьеву.
– Мне кажется, мы уже это обсудили.
– Ну хорошо, пойдемте.
Вдвоем они пересекли улицу и оказались метрах в двадцати от Ковешникова. Тут-то Бахметьев и увидел птицу. Она лежала на газоне, свернув голову набок и безвольно вытянув лапки. Птица была черной, со светлыми точками на оперенье и желтым клювом – длинным и тонким; Бахметьев распознал в ней скворца, коих в последнее время развелось в городе немерено. Очевидно, смерть застигла пернатого совсем недавно: перья еще не успели потускнеть. Да и никто бы не позволил мертвому – пусть и птичьему – телу залеживаться возле элитного кондоминиума, где все прилегающее пространство было вылизано и простреливалось насквозь десятками видеокамер.
Бахметьев резко остановился, как будто споткнулся о несчастного скворца. Мустаева остановилась тоже. Теперь оба они смотрели на птицу.
– Черт, – промычал Бахметьев.
– Черт, – тревожным эхом отозвалась Сей-Сёнагон. – Страшно не люблю такие вещи.
Ее пальцы вдруг коснулись ладони Бахметьева, они успокаивали, как успокаивают покровительственным жестом детей и кошачьих лемуров. А может, Мустаева сама искала успокоения. Или защиты перед лицом смерти – пусть и птичьей.
– Черт, – снова повторил Бахметьев. – Вот я и вспомнил.
– Что? – Анн Дмитьнааа все еще не выпускала бахметьевской руки. И даже сильнее сжала пальцы.
Еще несколько дней назад Бахметьев бы растаял от подобного жеста; «поплыл», как выразился бы Коля Равлюк. Но сейчас совсем не это волновало Женю. Совсем не это.
– Вспомнил, что говорила мне Яна Вайнрух. По поводу визитов барменши из «Киото и Армавира». Вроде бы у нее была несчастная любовь. Мысли о суициде, панические атаки. Весь набор, короче. И на сеансах они много говорили об этой ее любви. И о парне, который ее бросил. Имени его Тереза Капущак не озвучивала. Называла Птицей.
– Какой?
– Просто Птица, и все. Без подробностей. Не знаю, насколько это важно.
– Может, и не важно. Но найти парня следовало бы.
– Дохлый номер, мне кажется. Но я попробую.
Они простояли у птичьего тельца не больше тридцати секунд. Этого времени Ковешникову хватило бы, чтобы подойти к ним, отойти и снова подойти. Но он продолжал стоять у шлагбаума – глубоко сунув руки в карманы плаща и покачиваясь с пяток на носки.
– Анн Дмитьнааа? – произнес он ленивым голосом, когда Бахметьев и Мустаева приблизились к нему. И Жене тотчас показалось, что и само имя психологини переместилось с носка на пятку. И превратилось в маленькую деревянную лошадь-качалку, которую плохиш-Ковешников оседлал исключительно для того, чтобы стегать игрушечной плетью по крупу и бокам.
– Вы-то что здесь забыли, Анн Дмитьнааа?
– Я тоже рада вас видеть, Ковешников.
– Красивая у вас тачка.
– И мне нравится.
– Кто любовник?
– Не ваше дело.
– Не он точно. – Ковешников вынул, наконец, руки из карманов, ткнул пальцем в Бахметьева и расхохотался, обнажив зубы. И Бахметьев в очередной раз рассеянно удивился: и как им только удается сохранять относительно свежий белый цвет? Лакричные сгустки, которые Ковешников употребляет тоннами, никак этому не способствуют.
– Я бы на вашем месте так не веселилась, учитывая произошедшее, – холодно заметила Мустаева. – Нехорошо это, Ковешников. Некрасиво. Полный отстой.
– И что же произошло?
– Похитили девятилетнюю девочку.
– А еще у нас три трупа по холодильникам рассованы, – огрызнулся Ковешников, но пасть все-таки захлопнул. – И неизвестно сколько находится в полях.
– Вот именно.
– Ты слил? – Тон вопроса, обращенного к Бахметьеву, не предвещал ничего хорошего, но Анн Дмитьнааа не дала следователю договорить.
– Это не закрытая информация, и подписку о неразглашении капитан Бахметьев не давал. И вообще. Глупо устраивать здесь склоку. Я иду с вами.
– Куда? – Брови Ковешникова поползли вверх.
– Я так понимаю, здесь живет семья девочки. И они сейчас переживают ужасные часы и минуты. Скорее всего худшие в жизни. Возможно, моя помощь как психолога будет нелишней.
– Возможно, там уже есть кому помочь, – все еще артачился лакричная вонючка.
– А вдруг вас не пустят? – выкатила свой последний аргумент Мустаева.
– С чего бы?
– Потому что таких клошаров, как вы, в приличные дома не пускают. А здесь приличный дом. Я бы точно не пустила.
– Когда случается такое, черта лысого впустишь, зараженного проказой. Лишь бы вернул ребенка в целости и сохранности, – парировал Ковешников.
И замолчал. Молчала и Анн Дмитьнааа, очевидно, исчерпав все доводы. Бахметьев же, ощущавший себя пятым колесом в телеге, молчал в ожидании, чем закончится великое противостояние.
– А как думаете, Анн Дмитьнааа, кто круче – Фрейд или Юнг? – Ковешников, прищурившись, взглянул на психологиню.
Мустаева выдержала его взгляд и медленно, едва ли не по слогам, произнесла:
– Карен Хорни. Слыхали про такую?
– В глаза не видел.
– Не сомневаюсь в этом ни секунды.
– По-моему, бабы-психологи – это нонсенс. Нет?
– По-моему, нонсенс – это вы, Ковешников.
– Ладно. Черт с вами, – неожиданно смягчился Ковешников. – Две головы хорошо, а три – красиво, просто глаз не отвести. Идемте.
* * *
…Бахметьев где-то видел этого человека, определенно.
Вот только никак не мог вспомнить – где именно. Это не было личным знакомством, потому что в реальной жизни они не могли пересечься по определению, – обычный безлошадный опер и глава крупного медиахолдинга «Феникс CORP.», почти олигарх. Или уже олигарх – с какой суммы в долларовом эквиваленте начинаются олигархи?
Судя по всему, она у Михаила Леонидовича Шувалова имелась.
И дело было не в огромном двухсотметровом пентхаусе, где они находились последние двадцать минут. И не в антикварной обстановке кабинета, в котором Шувалов принимал их: красное дерево и кожа, панели из наборного дуба, коллекция холодного оружия, диковинные статуэтки в палисандровых нишах, запах дорогих сигар.
Ничего удивительного. Такие интерьеры постоянно всплывают в телепрограммах (рубрика «В гостях у звезды), интернет-обзорах (рубрика «Сто лучших домов планеты») и криминальных новостях (рубрика «Коррупционные расследования»).
Удивительным был сам Михаил Леонидович. Свалившееся на него несчастье лишь немного подкорректировало внешность. Но если поднапрячься и смести новодельные, образовавшиеся за несколько часов, морщины и складки, то можно было увидеть совсем не старого еще мужчину. Идеально сложенного, с идеальным черепом и хорошей лепки лицом. Плотно сомкнутый волевой рот. Крутой подбородок.
И глаза.
Никогда еще Бахметьев не видел таких цепких глаз. Таких холодно-отстраненных, способных мгновенно оценить собеседника. Их яркая, нисколько не выцветшая с годами синь, в сочетании с налетом седины на темных висках и легкой смуглостью кожи, делала Шувалова настоящим красавцем. Хоть сейчас рекламируй автомобили представительского класса, банковские услуги и эксклюзивные туры в жерло вулкана Эйяфьядлайекюдль.
Причем вулкану отдается предпочтение.
Сколько времени Бахметьев потратил, чтобы без запинки выучить это совершенно непроизносимое исландское название? Минут двадцать, из чистого принципа. Еще через пять он это название благополучно забыл. И снова выучил. И снова забыл. И так по кругу раз пять.
Михаилу Леонидовичу Шувалову такие проблемы вряд ли знакомы. Этот запоминает все на свете с лету. Сразу и навсегда. У Михаила Леонидовича голова не только красивая, но и ясная. Иначе большим бизнесом не порулишь.
Лет сорок пять, подумал Бахметьев. Впрочем, такую подробность, как возраст медиаолигарха, можно выяснить прямо сейчас, не отходя от смартфона. Достаточно набрать имя Михаила Леонидовича Шувалова в любом поисковике. Интересно, сколько источников найдется, включая Википедию, список Форбс, список официальных инфоспонсоров чего угодно, а также благотворительных фондов.
Бахметьев почему-то подумал, что Михаил Леонидович – меценат.
Очень уж хорошее у него лицо.
Но подробности жизненного пути Шувалова опер выяснять не стал. Он стоял у огромного, в пол, окна и смотрел вниз, на стеклянный купол крытой галереи. Под куполом находился зимний сад, грамотно спланированный и разбитый на аккуратные сектора. Примерно посередине сада, на площадке в форме овала, кто-то расставил гигантские шахматы. Абрисы конкретных фигур не были видны с высоты, но поле в черно-белую клетку просматривалось хорошо.
В кабинете Шувалова тоже стояли шахматы – на специальном шахматном столике, инкрустированном перламутром. Шахматы были специальные – как и столик. То ли выточенные на заказ, то ли привезенные откуда-то из экзотической страны, где знают толк в красоте и изяществе. Индия или Китай, причем – средневековые, а не современные.
Шувалов, безостановочно ходивший по кабинету, все то время, что работники правоохранительных органов и примкнувший к ним психолог находились здесь, неожиданно остановился перед столиком. И посмотрел на него так, как будто увидел впервые.
– Ее ход, – произнес он тихим и каким-то потусторонним голосом. – Сейчас ее ход. Понимаете? Она в выигрышном положении и сейчас – ее ход.
Только теперь Бахметьев понял, что на доске разыгрывается партия. И, судя по количеству фигур, битва уже перевалила экватор. Сам Женя о шахматах не знал ничего, кроме названий фигур, да и то вечно путал ладью со слоном, а ферзя упорно называл королевой. Он никогда не стремился научиться играть. А сейчас подумал, что неплохо бы проштудировать какой-нибудь не слишком навороченный самоучитель для не слишком одаренных людей.
– Я бы напал слоном, – откликнулся Ковешников, внимательно изучая доску. – А конь на подстраховке.
– Я бы тоже напал слоном. – Голос Шувалова стал еще глуше и потустороннее. – Но она точно не сделает этого. Она выберет что-то третье. Какой-нибудь нестандартный ход. Она – необычный ребенок, понимаете?
– Нет, – честно признался Ковешников. – Еще можно пешку двинуть, вот эту. Но конь все равно на подстраховке.
На мгновение Бахметьеву показалось, что Михаил Леонидович ударит Ковешникова. Наверное, так и произошло бы, но в самый последний момент Шувалов сдержался.
– Мы с Никушей должны доиграть партию. Обещайте мне, что так оно и будет. Я заплачу любые деньги. Любые. Если вам нужны люди – скажите сколько. Любые деньги, неограниченные возможности. Только обещайте мне.
– Нет. Я не могу давать таких обещаний.
В кабинете повисла тишина. Глубокая и непроницаемая, несмотря на присутствие сразу шестерых. Бахметьев стоял у окна, Мустаева оккупировала пространство между нишей и книжным шкафом, а на кожаном диване у двери сидела заплаканная женщина лет шестидесяти – няня пропавшей Ники, с редким для северных широт именем Иванка. Именно она ждала у художественной школы девочку, которая так к ней и не вышла.
Шестым был мужчина под пятьдесят – начальник службы безопасности «Феникс CORP.», Рамиль Алимжанович Усманов. По-своему примечательная личность, на которую – при других обстоятельствах – Бахметьев непременно обратил бы внимание. Усманов был белым как лунь: довольно распространенный тип седины. Но в сочетании с темным, почти черным лицом она смотрелась почти неестественно, срабатывал эффект фотографического негатива. В Усманове было что-то от кочевника, постаревшего и погрузневшего в вечных набегах. Наверное, все его предки и были кочевниками, и вытравить до конца степную фактуру не получилось, несмотря на добротный и дорогой европейский костюм, кожаные, начищенные до блеска туфли и модный галстук.
А вот золотая заколка на галстуке выглядела немодно, да и носят ли сейчас такие заколки?
Бахметьев не в курсе дела, галстука у него нет. Джинсы, свитера и футболки есть, и даже пара хороших рубах, а галстуком никак не разжиться. Это называется ковешников-стайл.
Должно быть, в прошлом Рамиль Алимжанович был профессиональным спортсменом, боксером или борцом. Об этом свидетельствовали ломаные уши и съехавший набок нос. Детали лица начальника службы безопасности проявились не сразу. И поначалу оно показалось Бахметьеву черной ночью, заключенной в стекло иллюминатора, – ни единого проблеска, ни одной звезды. Но по мере того как он вглядывался в иллюминатор, и возникли подробности с носом. А затем узкими индейскими пиро́гами вплыли глаза. Цвета не разобрать, да и не в цвете было дело. Лишь пару раз Усманов зыркнул на опера, но и этого хватило, чтобы бахметьевские лопатки свело к позвоночнику.
Усманов – злой человек. Злой и вероломный, в отличие от хорошего человека Шувалова, мецената. И лучше не попадаться у него на пути.
А вот сукину сыну Ковешникову наплевать на ощетинившиеся копьями индейские пироги. И плевать на то, что татуированные индейцы любят полакомиться человечинкой, Ковешников ведь не человек.
Членистоногое, хехе. Ланцетник.
До того как сойтись у шахматного столика, и Шувалов, и Ковешников нарезали круги по кабинету. Медийный босс по внутреннему кругу, а следователь – по внешнему. Протокол допроса отца Ники был давно заполнен: эту страшно нелюбимую Ковешниковым, но обязательную процедуру он старался свести к формальному минимуму, после чего начиналось главное – Разговор. Ковешников полагал, что заполнение протокола вгоняет свидетелей в определенные рамки, а рамки лишают полета – не только мысли, но и нужные воспоминания. Оглядка на юрдокумент пугает среднестатистического человека, заставляя каждую секунду перепроверять: а не сболтнул ли я чего лишнего? И не обернется ли это против меня? Страх такого рода совершенно иррационален, но противостоять ему невозможно.
В случае с Шуваловым эти правила не работали. И все равно Ковешников остался верен себе: быстро покончил с формальностями и отправился в большой каботаж по внешнему кругу. Иногда он заплывал в бухту, где покачивались индейские пироги, и тогда Бахметьеву казалось, что он слышит легкое потрескивание. Это первобытное кочевое мясо Рамиля Алимжановича Усманова рвалось, как с цепи, с модного галстука и пыталось раздвинуть границы костюма. Чтобы выскочить и с гиком и улюлюканьем наброситься на наглеца Ковешникова, порубить его в капусту, а остатки чмошной плоти скормить свиньям.
Но раз за разом цивилизационный выбор склонялся в пользу вегетарианства, и Усманову в его палисандровой нише оставалось лишь сжимать кулаки.
В какой-то момент Ковешников остановился напротив Рамиля Алимжановича и даже приблизился к нему. И посмотрел поверх его головы, на совсем маленькую картину в широкой тяжелой раме. Понять, что изображено на ней, было невозможно – так, сборище пляшущих огней и черных полос на темном фоне. Бахметьев на такое невзрачное полотно даже не взглянул бы.
– Коровин? – неожиданно спросил следователь. И явно не у начальника службы безопасности, а у самого Шувалова, стоящего в противоположном углу кабинета.
– При чем тут… – начал было Шувалов, но тут же осекся. – Да. Коровин. «После дождя. Париж». 1897 год.
– Ничего они не стоят, – не ерническим, как обычно, а нормальным, разве что немного грустным голосом произнес Ковешников, переместившись от ниши к столу. – Ни Коровин, ни Париж, ни дождь. А те две детские картинки над вашим столом – стоят.
Отсюда, от окна, Бахметьеву хорошо были видны два белых прямоугольника, прикрепленные к дубовым панелям позади письменного стола Шувалова. Обычными канцелярскими кнопками, один под другим. На верхнем был изображен слон с задранным вверх хоботом, из которого вылетали цветы. Животное с нижнего рисунка и вовсе выглядело фантастически: что-то среднее между обезьяной и енотом… Да нет же! –
Кошачий лемур.
Так и есть. Длинный хвост в полоску и «очки» – черные круги вокруг глаз.
Бахметьев даже вздрогнул от такого неожиданного совпадения. Ну что за хреновину несет Ковешников! Причем несет ее человеку, у которого пропала маленькая дочь. И неизвестно, где она сейчас. И жива ли вообще. Если в эту секунду Рамиль Алимжанович выдвинется из ниши и отмудохает искусствоведа-любителя по полной, он, Бахметьев, даже пальцем не пошевелит, чтобы защитить лакричного вонючку.
Но кочевник не сдвинулся с места, лишь костюм его вновь угрожающе затрещал. Шувалов же, напротив, подошел к Ковешникову и встал рядом с ним, в одну линию, плечом к плечу. Теперь оба они не отрываясь смотрели на рисунки над столом. А все присутствующие в кабинете не спускали глаз с них – так нелепо и странно они выглядели вместе. Неряшливо одетый и плохо выбритый мужчина под сорок, которому можно и в электричке подать, если есть настроение. И укротитель вулкана Эйяфьядлайекюдль – гонщик, банкир и пилот, пролетевший над кратером на блестящем самолетике «Бомбардье Челленджер» за тридцать восемь миллионов долларов.
Может быть, поэтому Сей-Сёнагон Мустаева прожигала сейчас спину Ковешникова исполненным ненависти взглядом. Ненависть Мустаевой была так велика, что в радиус поражения попала и часть спины Михаила Леонидовича Шувалова. И даже когда Бахметьев перехватил этот взгляд, Анн Дмитьнааа не сразу справилась с собой и отвела глаза. И Мустаеву можно понять. Ведь она оказалась во всем не права.
А сукин сын Ковешников – во всем прав.
Михаилу Леонидовичу Шувалову было абсолютно наплевать на внешность Ковешникова, более того, он сразу понял, кто из троих пришедших – главный, а кто – второстепенные персонажи. И впоследствии апеллировал исключительно к Ковешникову. Остальные были ему без надобности. К такому положению дел Бахметьев давно привык, вот и Анн Дмитьнеее – хочешь не хочешь, а придется справляться с собой. Обуздывать свое психологическое эго.
– …Это Никуша рисовала, – сказал Шувалов и потер лоб кончиками пальцев, на секунду спрятав лицо в ладонях.
Ковешников опустил руку в карман плаща и сделал то, что обычно делал на месте преступления после того, как его осмотр был окончен: достал из кармана две лакричные тянучки. Традиционно покрытые какой-то пылью и мелкой трухой. Одну из тянучек он привычным жестом забросил себе в пасть, а вторую на раскрытой ладони протянул Шувалову. В следующую секунду Бахметьев глазам своим не поверил: гонщик, банкир и пилот, и всесильный глава медиахолдинга по совместительству, спокойно взял конфету. Даже толком не взглянув на нее.
– Вы ведь самый лучший? – тихо спросил Шувалов у Ковешникова. – Иначе бы вас не прислали?
– Самый лучший? Пожалуй.
– Обещайте мне, что Никуша вернется.
И снова в кабинете повисла тишина. Даже няня Иванка, находящаяся под опекой Мустаевой, перестала всхлипывать и несвязно бормотать – чем занималась все то время, что они провели здесь. Где-то за стеной глухо ударили часы – была половина какого-то часа. Но какого именно, Бахметьев выяснять не стал, а потом перевел взгляд на шахматы в зимнем саду.
Что-то изменилось.
Фигуры стояли не так, как десять минут назад, – в две строгие шеренги по обе стороны поля. Теперь строй сломался, пешки (кажется, это были пешки) заторопились вперед, между ними бродили кони и слоны. И только людей не было видно.
– Обещайте мне, – снова повторил Шувалов.
– Нет, – ответил безжалостный Ковешников. – Могу обещать вам другое. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы было «да».
Несчастная няня зарыдала еще громче, чем минуту назад. Но мужчины не обратили на это никакого внимания.
– Как думаете, Михаил Леонидович, кто круче, – Том Сойер или Гекльберри Финн?
Очередной идиотский вопрос из сотен других, не менее идиотских, лакричных, рассованных по карманам и вывалянных во всяком дерьме. И не просто идиотский, а откровенно издевательский, учитывая то положение, в котором оказался Шувалов. Двинуть по физиономии – недостаточная расплата. А вот сунуть сукина сына головой в окно, да так, чтобы он проломил стеклянную крышу зимнего сада. Так подумал Бахметьев и, судя по всему, не он один. Начальник службы безопасности угрожающе выдвинулся из своего укрытия, но Шувалов остановил его.
Одним кивком головы.
– Я думаю – Гекльберри Финн.
– Точно. Так и есть.
И снова произошло то же, что всегда происходило с Бахметьевым, стоило ему только оказаться в поле притяжения мусорной ковешниковской планеты. Черного солнца, всасывающего в себя все, что под руку попадется, включая здравый смысл. Бахметьев немедленно стал думать и Томе и Геке. Читал ли он «Тома Сойера» в детстве? Наверняка, хотя в памяти отложилось немного. Как Том красил забор. И как Гек отправился в путешествие по реке вместе с беглым негром Джимом. Гек создан для таких путешествий, он маленький бродяга и…
– Черт знает что! – пробормотал Усманов. Очевидно, одного кивка хозяина оказалось недостаточно. – И дальше будем слушать этого клоуна?
И снова ни Шувалов, ни Ковешников не обратили на пришедшую извне реплику никакого внимания. Или медиамагнат просто не успел отреагировать на нее – раздался глухой стук, как будто на пол упало что-то тяжелое. Все, кроме Шувалова, синхронно повернулись на грохот. У ближней к двери этажерке, такой же резной и инкрустированной перламутром, как и шахматный столик, стояли Иванка и одной рукой поддерживающая ее за плечи Мустаева. Другой рукой психологиня пыталась привести в равновесие все еще раскачивающееся хлипкое тело этажерки.
– Выбачьте. – Полузадушенный голос няни прерывался рыданиями. – Выбачьте… Простите, Михаил Леонидович… Який жах… Никушенька моя… Я… Мне нужно…
– Да, конечно. – Шувалов даже не взглянул на женщин. – Вы можете идти к себе, Иванка.
– Я провожу. – Мустаева еще крепче сжала плечо Иванки. – И мы поговорим тихонько. Да, Иванка?
Няня судорожно закивала головой.
Но прежде чем выйти из комнаты и увести с собой Иванку, Анн Дмитьнааа нагнулась и подняла с ковра статуэтку – это она упала с этажерки и произвела столько шума. Даже странно, подумал Бахметьев, а потом сообразил – статуэтка была металлической. Отсюда, от окна, разглядеть ее в подробностях оказалось невозможно. Вроде бы пара каких-то животных, восседающих на другом животном, – то ли буйволе, то ли слоне. Весьма, впрочем, условном, – тонконогом и тонкоспинном. Да и всадники были сомнительные – может, и не звери вовсе, а люди со звериными головами.
Прежде чем поставить статуэтку на место, Мустаева повертела ее в руках, – чуть дольше, чем следовало, на простодушный бахметьевский взгляд.
– Как долго она у вас работает? – спросил Ковешников, когда дверь за женщинами захлопнулась.
– Иванка? – Шувалов прикрыл глаза. – Дайте соображу. Лет восемь. Ника выросла у нее на руках.
– Она живет с вами?
– Да. Она родом из Закарпатья, поскиталась по бывшему Союзу. Не самая легкая судьба… Теперь ее дом здесь, а мы с Никушей – ее семья. – Шувалов снова прикрыл лоб ладонью. – Иванка абсолютно предана Никуше. Абсолютно.
– А мать девочки?
– Она умерла. Разбилась на снегоходе через два года после рождения Никуши. Марина Ларионова, очень талантливая тележурналистка.
– Работала на вашем канале?
– Да.
– И вы больше не женились?
– Нет.
– Но, надо полагать, женщины в вашей жизни случаются?
Ковешников поскреб свой шрам – впервые за долгое время, – и Бахметьев насторожился. До сих пор ничто не выводило Шувалова из себя – ни дурацкие вопросы, ни извечный ковешниковский цинизм, столкнуться с которым – испытание не для слабонервных. Неужели и теперь сдержится?
Шувалов сдержался. Только бросил отрывисто:
– Женщины случаются в жизни у каждого. Но я не понимаю, какое отношение это имеет к делу?
– К такому делу имеет отношение все, – отрезал Ковешников.
Напряженно вслушивающийся в разговор Бахметьев и не заметил, как из кабинета исчез Рамиль Алимжанович. Кажется, этому предшествовал короткий телефонный звонок. Или сообщение. Они же выявили еще одно качество кочевника: двигаться совершенно бесшумно и едва ли не растворяться в воздухе на глазах изумленной публики.
Ковешников к числу изумленной публики не относился.
– Колоритный у вас начальник службы безопасности.
– Профессионал. – Шувалов вовсе не горел желанием обсуждать личность Рамиля Алимжановича.
– Много лет служит вам верой и правдой? И тоже, поди, поскитался по бывшему Союзу?
Медиамагнат – сознательно или нет – пропустил последнюю реплику мимо ушей.
– Мы друзья с юности. Никогда не теряли связи. Так что было совершенно естественно пригласить его на работу в холдинг.
– А до того он работал в силовых структурах?
– Первая чеченская. Этого опыта достаточно.
– Боевой опыт несколько другое. Но вам виднее.
– Мне виднее. – Наконец Шувалов стал проявлять первые признаки раздражения.
– Подбираете персонал на основе личной преданности?
– Я бы никогда не построил бизнес, если бы руководствовался только принципами личной преданности. Но некоторые ключевые посты занимают верные мне люди… Почему?! Почему они до сих пор никак не проявили себя?
– Кто? Верные люди?
– Те, кто похитил Никушу. Прошли сутки. Но никто не связался со мной… Не выдвинул условия. Не было ни одного телефонного звонка. Ни одного сообщения – ни в мессенджерах, ни в электронной почте. Мы отслеживаем абсолютно все – и результатов нет. И ваши люди из органов… поставили телефоны на прослушку еще вчера. Через какое время они обычно выходят на связь?
И снова Ковешников принялся яростно чесаться. На этот раз он тер не только шрам – досталось лбу и подбородку.
– Обычно они не тянут с этим. Если, конечно, речь идет о похищении.
Бесстрастный и даже какой-то будничный тон следователя произвел на Шувалова неизгладимое впечатление. Шокирующее – словно перед ним вдруг раскрылась бездна. Шувалов так сильно затряс головой, что Бахметьеву на секунду показалась – она оторвется. Наверное, именно этого и хотел сейчас несчастный отец Ники – чтобы голова оторвалась, перестала думать. Перестала просчитывать – почему случилось то, что случилось? И можно ли было все предотвратить. Но идеальный череп был крепко насажен на шею и отрываться не хотел. И тогда Шувалов замычал, завыл, запустил пальцы в волосы и принялся дергать их – с каждой секундой все яростнее и яростнее.
Ничего у тебя не выйдет, бедняга. Ничего, – с острым сочувствием подумал Бахметьев. Без труда можно оторвать голову разве что какой-нибудь птице. Хоть бы и давешнему мертвому скворцу с газона. А человек так просто не сдастся. Разве что сердце не выдержит.
– А о чем еще? – выдохнул Шувалов. – О чем еще может идти речь?
– Дети исчезают. И не всегда их находят…
Фраза оборвалась на полуслове и повисла, как плеть. Очевидно, Ковешников хотел добавить «…живыми», но вовремя сдержал себя. Хотя и сказанного было достаточно, чтобы притихшим на мгновение Михаилом Леонидовичем вновь овладел приступ ярости и боли. Он ухватил Ковешникова за обтрепанные лацканы плаща и подтащил к себе. Ковешников не сопротивлялся. Сейчас он больше всего был похож на большую тряпичную куклу, выуженную из помойки.
– Говоришь, ты лучший из всех? – Шепот медиамагната не предвещал ничего хорошего. – Ах ты, мразь! Грязное животное! Ублюдок!
«Грязное животное» смотрел на происходящее отстраненно и даже с каким-то меланхоличным интересом, словно не его трясли сейчас – кого-то другого. И когда Бахметьев сделал шаг от окна, чтобы разнять мужчин, Ковешников незаметно подал оперу знак рукой: Стой спокойно, задрота кусок! Не вмешивайся.
И Бахметьев счел за лучшее отступить. Зато Михаил Леонидович не думал сдаваться.
– У тебя есть дети? Ты…
– У меня нет детей. Так что бесполезно. – Никакой мягкости, или сочувствия, или грусти в голосе Ковешникова не наблюдалось. Лишь усталое равнодушие. – И ваши выхлопы тоже бесполезны. Ничего они не изменят в существующем положении вещей.
– А что… что изменит?
– Время. Ничего другого не остается.
Шувалов наконец-то отклеился от ковешниковского плаща и отошел от следователя. Не слишком далеко.
– Вы не понимаете… Запамятовал ваше имя…
– Ковешников, – сказал Ковешников. – Старший следователь городской прокуратуры. Советник юстиции.
– Вы не понимаете, Ковешников. Что нужно, чтобы Никуша вернулась ко мне? Продать к чертям бизнес? Отдать его? Отдать все? Пустить себе пулю в лоб? Что? Я отдам все, что у меня есть, лишь бы ни один волос не упал с ее головы.
– Пуля в лоб – точно не вариант.
– Не вариант, – согласился Шувалов, который понемногу начал приходить в себя. – На чем вы специализируетесь, Ковешников?
– Особо тяжкие.
– Может… Вы уже знаете что-то, чего не знаю я?
– Может. – Увидев, как посерело и покрылось бисеринками пота лицо Шувалова, Ковешников снова сбавил обороты. – Но пока это не смертельно.
– Пока?
– Время. Может, и вы знаете то, чего не знаю я.
– Например?
– Кто мог бы посредством похищения Ники начать манипулировать вами?
– Никаких соображений. Я уже говорил под протокол. И могу повторить. У меня ни с кем нет конфликта интересов. Если возникают вопросы – они решаются в рабочем порядке, за столом переговоров. Сейчас не девяностые…
Шувалов хотел добавить еще что-то, когда дверь распахнулась и на пороге возник Рамиль Алимжанович. Очевидно, известие было срочным, раз он даже не дал себе труд постучать, прежде чем войти в кабинет босса.
– Есть новости, – отрывисто бросил он.
Ковешников и Шувалов синхронно повернули головы в сторону начальника службы безопасности.
– Хорошие?
Бахметьев скорее догадался, чем услышал, так тихо произнес это хозяин «Феникса». В этом шелесте мольба и страх боролись между собой, и ни одна сила пока еще не взяла верх над другой.
Усманов приподнял подбородок и дернул себя за мочку уха:
– Хорошо, что они вообще есть.
Если бы не напряженность момента, Бахметьев счел бы такой ответ слишком фамильярным, – учитывая присутствие посторонних. Но ни Шувалову, ни борцу-кочевнику из его ближнего круга было не до субординации.
– Час назад пришло, с почтой. В отдел доставки. Там Володя Верховский со вчерашнего дня все контролирует. Толковый парень. Он мне перчатки и выдал. На всякий случай. Вдруг отпечатки снимать придется.
– Что там?
– Пакет. На твое имя.
Папка, которую Усманов до сих пор держал за спиной, перекочевала на рабочий стол Михаила Леонидовича. Все трое – Ковешников и оба представителя «Феникс CORP.» склонились над ней. И даже Бахметьев, наконец, приблизился к общей группе. И, никем не замеченный, встал за спиной Ковешникова.
– Еще не вскрывали? – поинтересовался Ковешников у Рамиля.
– Адресовано не мне, – коротко ответил тот.
– Давайте сюда перчатки.
Облачившись в белый медицинский латекс, Ковешников раскрыл папку и вынул оттуда белый, слегка обтрепанный по краям, тонкий конверт формата А-3. Ни штампов, ни печатей на конверте не обнаружилось, а адрес был написан от руки, старательным детским почерком. Строчки, и без того неровные, задирались вверх.
– Это Никушин почерк, – мертвым голосом произнес Шувалов.– «О» у нее с поросячьим хвостиком. Видите? И «д». Петелька идет не вниз, а вверх. Как у меня.
– Конверт и все, что в нем находится, мы заберем на экспертизу, – предупредил Ковешников прежде, чем вскрыть письмо.
– Просто верните мне дочь.
В конверте оказался альбомный лист с нарисованным на нем пейзажем. Пейзаж был непритязателен: домик с двумя окошками и дымом из трубы, извилистая тропинка к нему и что-то вроде леска в нижней части картинки – крючковатые березки (если судить по заштрихованным пятнам на стволах) и треугольные ели. Тропинка начиналась из ниоткуда, где-то посередине листа, и резко обрывалась сантиметрах в трех от домика. Возможно, в рисунке были и другие подробности, но Бахметьев их не разглядел. Все его внимание было приковано к надписи под рисунком:
ПАПОЧКА ТЫ ЗНАЕШЬ КАК МЕНЯ СПАСТИ.
* * *
…Они стояли у мустаевского «Порше», глядя на близкую реку. По Средней Невке сновали редкие катера и еще более редкие яхты, а в створе реки, там, где она соединялась с вылинявшим сентябрьским небом, появилась байдарка. Гребцы синхронно взмахивали веслами, приближаясь к Мустаевой, Бахметьеву и Ковешникову, и Женя все никак не мог сосчитать, сколько же людей набилось в байдарку – шесть? Восемь?
– Хотя бы девочка жива, – сказала Мустаева. – Я могу взглянуть на рисунок?
– После того, как на него посмотрят эксперты.
– Я и есть эксперт, Ковешников. Очнитесь.
– Сначала нормальные. А потом уже вы. – Лакричный вонючка не был бы лакричным вонючкой, если бы не схамил. – С нормальными-то все понятно. Нормальные снимут отпечатки, если они есть. Изучат состав бумаги – где была выпущена, когда. Поищут партию такой же. Поищут производителей и посредников… Графологи опять же подключатся. И другие не известные вам специалисты узкого профиля.
Последняя фразы была сказана исключительно для того, чтобы уесть психологиню. Но Мустаева не повелась. Обычно велась, а сейчас – нет. Единственное, что она позволила себе, – риторический вопрос, обращенный к Бахметьеву и гребцам-байдарочникам. Они как раз проносились мимо, и это была не восьмерка, а четверка с рулевым.
– Ну не идиот ли?
– Он? – кивнул Ковешников на Бахметьева.
– Вы, Ковешников, вы! Проективную диагностику еще никто не отменял.
– Чего?
– Одно из направлений психологии, вот чего. Изучение характера и эмоционального состояния по рисунку. Выявление глубинных психологических проблем. Существует огромное количество тестов. Масса методик. Слыхали про такое?
– Э-э… Видел в бесплатной газете заметку в три строки. На последней странице. Там, где сканворды.
– Ну, понятно. Лекцию вам читать не буду. Во всяком случае, сейчас. Но мы можем многое понять о состоянии девочки…
– Да что тут понимать? Хуже не придумаешь состояние. Тем более что информация о «Красном и зеленом» подтвердилась. Сегодня. Полоски ткани, которыми «Красное и зеленое» перевязывал запястья своих жертв, и ткань, которой были обвязаны кисти из сумки девочки, – не просто похожи. Они полностью идентичны.
Скорее всего именно об этом был телефонный звонок, заставший Ковешникова на выходе из «Диадемы».
– Подбросите до управления, Анн Дмитьнааа?
Это была первая ковешниковская просьба, адресованная Мустаевой за все время их знакомства. К тому же она была изложена простым человеческим языком, без ерничества и всегдашних подколок. И это так поразило Сей-Сёнагон, что та, не говоря ни слова, сама распахнула перед вонючкой переднюю пассажирскую дверь салона:
– Садитесь.
Прежде чем сесть, Ковешников снова стал Ковешниковым и небрежно похлопал ладонью по коже сиденья:
– Человечья?
И Мустаева тоже снова стала Мустаевой:
– Нет. Человечья идет как дополнительная опция. А у меня – базовая комплектация. Ну что, едете?
– Куда деваться.
Бахметьев, остающийся собой при любых обстоятельствах, без всякого приглашения тоже влез в салон. Ему нужно было накоротке переговорить с персоналом частной художественной школы, из которой пропала Ника. И школа была хоть и не совсем, но по пути: не какой-нибудь «Мягкий знак» между пунктом «А» (Диадема) и пунктом «Б» (Управление), а вполне себе удобоваримая «Д» – в центре, у Спасо-Преображенского собора.
– Где вас высадить, Женя? – спросила Мустаева.
– Переулок Радищева, сразу за Спасо-Преображенским…
– Я знаю.
– Но в принципе можно просто где-нибудь. Поближе к месту. За Литейным мостом хотя бы. Я добегу.
Добежите. Ага. Так должна была сказать Мустаева, после чего заблокировать двери. Но она не сказала: на переднем пассажирском сиденье сидел псоголовый Ковешников, и он был намного интереснее Анн Дмитьнеее, чем целый пучок Бахметьевых, перевязанных для верности резинкой. Несмотря на бесконечную и полномасштабную войну миров.
Они не проехали и двух кварталов, когда Ковешников ткнул пальцем в стекло:
– А это что? Притормозите-ка, Анн Дмитьнааа.
Мустаевский «Порше» мягко, едва не на цыпочках, проплыл мимо не так давно построенного дома, – пусть и не такого помпезного, как «Диадема», но тоже входящего в категорию элитная недвижимость. По фронтону здания, отсвечивающего огромными окнами, шла надпись:
«ШКОЛА ЖИВОПИСИ ЗАВЕНА ЛУККИ»
– О! – сказал Ковешников. – Завен школу открыл. Надо же.
– Ваш знакомый? – поинтересовалась Мустаева.
– Не то слово. Я его от расчлененки отмазал лет пятнадцать как, – заржал Ковешников и тут же добавил: – Это шутка, конечно.
– Господи, какой идиотизм! – Анн Дмитьнааа обратилась к зеркалу заднего вида, в котором жался Женя Бахметьев. – Вы хоть себя слышите, Ковешников?
– Иногда долетает. Но не очень часто, врать не буду.
– Так я и знала.
– Без дураков. Завен – отличный живописец. И несмотря на это, хорошо продается. В «Эрарте» целый зал. Ну и по мелочи, в музеях – от Нью-Йорка до Барселоны.
– Вы, я смотрю, хорошо осведомлены?
– О питерских художниках? В общем, да. Вы как думаете, Анн Дмитьнааа, кто круче – Александр Волков или Татьяна Фигурина?
– Константин Коровин, – нахмурилась Сей-Сёнагон. – Кончайте вы с вашими доморощенными тестами, Ковешников.
– А мне нравится.
– Тоже психологом себя мните?
– В формате сканворда. На последней странице газеты, – успокоил Мустаеву следователь. – Как конкурент для вас не опасен.
– Ха-ха-ха.
Это не было смехом. Имелась лишь его внешняя оболочка; шкурка, слегка подсохшая на солнце. А уж чем там набита шкурка – одному богу известно. Но явно не симпатией к лакричному вонючке.
– Любитель. Скромный любитель. Применяю метод тыка, так сказать, – переждав искусственный мустаевский смех, продолжил Ковешников.
– Ваш метод тыка – чистой воды профанация. Любой психологический конструкт – сложная вещь, многослойная. И снимаются эти слои с осторожностью, и каждый имеет свою трактовку… Вот вы к Шувалову этому несчастному пристали. У человека единственная дочь пропала, у него внутри ад кромешный, а вы – со своим конвейерным идиотизмом. Нашли время и место.
– Знаете, почему ему Гекльберри Финн нравится? Потому что сам он – Том Сойер…
– Нормальный он мужик, по-моему, – подал Бахметьев голос с заднего сиденья. – Не говно какое-нибудь, а мог бы… Учитывая капиталы и положение в обществе.
– Нет, Бахметьев, не до капиталов ему сейчас. Совсем голову от страха потерял Том Сойер. И это самый понятный страх, самый извинительный – за жизнь своего детеныша.
Детеныш.
Нормальное слово, не слишком обидное. Даже в корявом ковешниковском исполнении. Детеныши бывают милыми. Да нет же, они всегда милые, чьими бы ни были. Маленькие щенки или крошки кошачьи лемуры, сидящие под драконовым деревом. Так почему Бахметьев злится на Ковешникова? Сидит на заднем сиденье и злится.
Из-за маленькой девочки, Ники Шуваловой.
В кармане бахметьевской куртки лежит ее фотография: Ковешников перед уходом разжился несколькими – для людей, которые будут заняты в поисках. На низовом уровне все это закрутилось уже вчера, действует сразу несколько волонтерских отрядов, специализирующихся на пропавших, – детях и взрослых. Но Бахметьев и Ковешников – совсем другое дело. Даже Мустаева – другое. Бахметьев и Ковешников понимают, что волонтерские отряды ничего не найдут, «Красное и зеленое» не позволит, чтобы они нашли. Не для того он затеял игру, а… для чего? И что мешало «Красному и зеленому» поступить с Никой Шуваловой так, как он поступил со своими предыдущими жертвами?
Она ребенок. Глаза – такие же синие и яркие, как у отца, но кожа – намного светлее. И волосы – светлые, как лен. Должно быть, они достались ей от матери, покойной тележурналистки. Марина Ларионова, кажется так. У Ники – ямочки на щеках и чудесная улыбка, но вряд ли они смогут защитить от «Красного и зеленого».
Иногда Бахметьев ненавидит свою работу.
– Вы говорили с няней, Анн Дмитьнааа. Нарыли что-нибудь интересное?
– Ничего, что могло бы направить следствие по кардинально новому пути. Ника занимается в этой школе около года, с перерывом на каникулы, разумеется. Занятия – два раза в неделю, вторник и четверг. По три часа. Набор предметов стандартный: рисунок, живопись, композиция. Плюс история искусств.
– То есть это частная школа?
– Конечно. Причем недорогая. Полугодовой взнос всего лишь двадцать тысяч.
– М-да. – В очередной раз Ковешников попытался содрать шрам-уховертку с лица, и в очередной раз у него ничего не получилось. – Зуб даю, что у Завена Лукки одно занятие столько стоит. А то и больше.
– К чему вы это говорите?
– Да как-то странно получается. У Тома Сойера под боком… В двух минутах ходьбы прекрасная школа живописи. Известного мастера. Нарядная. Наверняка распиаренная в прессе и на ТВ. Я вроде бы про нее даже в бесплатной газете читал. Но их черт несет в город. Из Крестовской пасторали – в каменные джунгли. В какую-то мутную студию со смешным полугодовым взносом. Я бы даже сказал – оскорбительным для такого человека, как Михаил Леонидович Шувалов.
– Иванка сказала, что Нике очень нравится там заниматься, – вступилась за «мутную студию» Сей-Сёнагон. – И педагоги толковые, с ними Иванка знакома лично.
– И как все произошло?
– Вы же знаете, как все произошло, Ковешников. Они приехали в школу к четырнадцати тридцати. Они всегда так приезжают, потому что в четырнадцать сорок начинаются занятия. Обычно – втроем: Ника, Иванка и водитель. Э-э… Имя удручающе эстонское. Фамилия – что-то вроде Раудсеппа… Раудсепп, да. Ника зовет его дядя Рауд. Когда Иванка появилась в доме Шуваловых, этот Рауд уже работал.
– «Некоторые ключевые посты занимают верные мне люди», – нараспев произнес Ковешников. – Как вы думаете, Анн Дмитьнааа… Быть водителем при дочери хозяина – это ключевой пост?
– А разве от водителя требуются что-то большее, чем приличный водительский стаж?
– Даже если речь идет о наследнице телемагната?
Ужин с телемагнатами. Вот Бахметьев и вспомнил. Выложенная в сеть фотография с FB-страницы Яны Вайнрух именно так и была подписана: «ужин с телемагнатами». Какой-то пафосный ресторан (очевидно, на Заливе, в районе Репино), открытая веранда, предзакатное солнце, дачные букетики на столах. За ближайшим, тем, что попал в объектив, – компания мужчин, женщин – существенно меньше. Женщин – только две. Какая-то высушенная вобла, сильно смахивающая на директора-распорядителя МВФ, имя которой никогда не держалось у Бахметьева в голове дольше десяти секунд. И собственно, Яна. Яна Вячеславовна. Яна-Ответь на телефонный звонок-Вайнрух.
И – Том Сойер.
Михаил Леонидович Шувалов за одним столиком с Яной! Не рядом, между ними – вобла-распорядитель, но все равно! Они знакомы.
Ольга Ромашкина раскатывала с Яной Вайнрух по Африке на старом джипе – и она мертва.
Тереза Капущак была недолеченной клиенткой Яны Вайнрух – и она мертва.
Михаил Леонидович Шувалов, глава медиахолдинга «Феникс CORP.», имел неосторожность отужинать с Яной Вайнрух в загородном ресторане – и его маленькая дочь похищена.
Установить местоположение самой Яны невозможно. И это беспокоит Бахметьева больше всего. Беспокоит так сильно, что сердце начинает колотиться как ненормальное. И из-за этого стука почти не слышно, о чем говорят двое на переднем сиденье.
– …Как мне объяснила Иванка, она всегда ждала Нику либо в вестибюле, либо в кафе, это – соседняя дверь. Если сидеть у окна, то отлично просматривается вход. А она всегда сидит у окна.
– Что же прощелкала свою подопечную? И что-то я не видел этого хренова дядю Рауда. Равно как и протокола его допроса.
– В том-то все и дело. Где-то около четырех Раудсеппу стало плохо. Прямо в машине, в которой он сидел. Это метрах в пятидесяти от школы, ближе к собору. Естественно, он позвонил Иванке. Та выскочила, попыталась помочь подручными средствами, но в результате все равно пришлось вызывать «Скорую». На ней Раудсеппа и увезли. Обширный инфаркт. Он до сих пор в реанимации.
– А нянька? Что она делала после того, как уехала «Скорая»?
– Что и должна. Позвонила начальнику службы безопасности, объяснила ситуацию, попросила прислать другого водителя и осталась ждать Нику. Поскольку до конца занятий было еще полтора часа.
– Все дальнейшее более-менее понятно. Девочка вышла… или девочку вывели в то время, когда старая курица кудахтала над дядей Раудом?
– Хоть бы раз… – Мустаева скорбно поджала губы. – Хоть бы раз позволили мне забыть, что вас надо ненавидеть, Ковешников.
– Камеры наблюдения, – подал голос Бахметьев. – Наверняка там есть камеры наблюдения. И собор рядом.
Ковешников пропустил колкое замечание Мустаевой мимо ушей, сочтя нужным ответить только Бахметьеву:
– Пленки отсмотрели еще вчера, как мне сказали. Девочки на них нет. Правда, ракурс там неважнецкий, имеется пара слепых зон: метр – полтора, не больше. Но в целом покинуть переулок незамеченным нельзя… Кстати, вся эпопея с инфарктом, «Скорой» и метаниями нашей Арины Родионовны представлена полностью. В кино этот прием называется «жизнь врасплох». Слыхал про такой термин, Бахметьев?
– Нет. Может быть, не все камеры учтены?
– Есть консульские. Поскольку задний двор финского консульства строго напротив. Но сам понимаешь. Дипломатия – вещь тонкая, пока договоримся. Нужно проявить терпение.
– Как долго?
– Недолго. Но я не думаю, что это кардинально изменит картинку. И вскроет новые обстоятельства.
– Не мог же ребенок, которого ждали, взять и бесследно исчезнуть. Вход там один? И нет ли каких-нибудь хитрых черных лестниц?
– Вот ты это сейчас и выяснишь. И заодно поговоришь с «толковыми педагогами». И неплохо было бы докопаться, почему Михаил Леонидович выбрал для своей дочери именно эту затрапезную школу.
– Разве это имеет какое-то значение?
– Может, нет. А может быть, и да. Не залезешь в тину по ноздри – ни фига не поймешь.
– Так и захлебнуться недолго.
– Выживешь.
– Кстати. Не мешало бы выяснить еще одну вещь. Почему ваш Том Сойер расстался с Анастасией Равенской.
Мустаева произнесла это самым будничным тоном, но ощущение было такое, что в машине взорвалась петарда. Оглушая и ослепляя присутствующих. Больше всего досталось Ковешникову, сидевшему рядом. Он часто заморгал, втянул ноздрями воздух и с шумом выпустил его:
– С актрисой?
– С последней жертвой.
– Откуда у вас эта информация?
– Какой у вас телефон, Ковешников? Давайте-ка его сюда.
– А при чем здесь телефон? – проворчал Ковешников, но телефон все-таки достал. И положил на приборную панель, слегка пододвинув в сторону Анн Дмитьныыы.
Та взглянула на него с легкой брезгливостью, хотя брезгливости несчастный гаджет не заслуживал. Только сожаления. Кнопочный телефон Ковешникова прожил долгую жизнь, успел истрепаться и облупиться, потерять одну из клавиш, пусть и не критически важную (вместо нее теперь зиял провал). Крохотный дисплей был расколот, а задняя съемная панель примотана к передней изолентой. Впрочем, изолента сейчас не просматривалась, но Бахметьев, не раз видевший телефон Ковешникова, точно знал – она есть.
– Сколько ему лет? Десять? Пятнадцать?
– Работает же, – огрызнулся Ковешников. – Вот и пусть работает. Пока не сдохнет. Так что будем решать проблемы по мере их поступления.
– Ну-ну. – Сей-Сёнагон покачала головой. – Все-таки вы феерический жлоб, Ковешников. Прямо гопник какой-то. А вот если бы у вас был смартфон с выходом в Интернет, вы могли бы найти нужную информацию в течение нескольких минут. Нужно только правильно сформировать запрос, и все у вас получится.
– Так это вы в интернет-помойке нарыли? – Разочарованию Ковешникова не было предела. – Я вот что вам скажу. Свидетельство из Интернета для меня – тьфу. Пшик. Вранье на вранье.
– Любое свидетельство?
– Любое, не подкрепленное несколькими альтернативными источниками.
– Задайте вопрос Шувалову. А заодно поинтересуйтесь, знает ли он о смерти девушки. Насильственной смерти.
– Думаю, ему сейчас не до девушки, хоть бы ее и на ремни порезали, – вполне резонно заметил Ковешников. – Девушек море, а дочь – одна. Но я спрошу.
– Справедливости ради это была давняя история. Ей лет пять-семь. Ссылок и пруфов в Сети немного. Видимо, почистили основательно. Скоротечный роман студентки театрального и главы телекорпорации. Ничем хорошим это не заканчивается.
– Исходя из сегодняшнего дня… Так и есть.
IN A SENTIMENTAL MOOD. 4:17
