Часть вторая
Санкт-Петербург

– …Плохо пахнешь. – Бахметьев покачал головой.

– Зато жив, – лениво парировал Ковешников и отхлебнул кофе из бумажного стаканчика. – Кто нашел тело?

– Собачники.

– Похоже, они только для этого и существуют.

– Находить тела?

– Угу. Давай отгадаю. Ложбина метрах в двух от дорожки. Или по чему там они прогуливаются?

– Аллея.

– Тело присыпано землей, но лишь слегка. Земля – это важно, так?

– Допустим. – Бахметьев поморщился. – Присыпано. Слегка.

– На что мы там поспорили, кстати?

– Ни на что.

– А я думал, на бутылку коньяка. Ладно, не проканало.

Ковешников беззвучно рассмеялся, обнажив неровные крупные зубы, а Бахметьев с тоской подумал: «Пропади ты пропадом, сукин сын». Он не любил Ковешникова, но эка невидаль – не любить Ковешникова!

Никто не любит Ковешникова.

Ковешников выглядит так, как будто ночевал в Большом адронном коллайдере или еще в какой-нибудь экспериментальной научной дыре, где любой предмет раскладывают на частицы и атомы. Разложить-то Ковешникова разложили, но собрали затем не совсем правильно. То ли лишний ион к нему прилепился, то ли заблудившийся нейтрон пристал, но в целом Ковешников смотрится стремновато. Его лицо почти никогда не пребывает в покое, оно морщится, дергается, плющится. И тогда Бахметьев представляет, как где-то, под ковешниковской кожей, ион с нейтроном бегают в гольфах гармошкой вокруг детсадовского стула. И ждут, когда детсадовское же расстроенное пианино перестанет играть «Во саду ли, в огороде». Стул один – и кому он в результате достанется? Кому удастся сесть? Не суть важно; важно, что, когда очередной раунд заканчивается, лицо Ковешникова на несколько мгновений замирает. И можно разглядеть наконец его черты.

Ничего особенного. Ничего выдающегося. Все как у людей.

Примечателен разве что шрам на скуле. Рубец. То ли от химического ожога, то ли от пореза чем-то серьезным – циркулярной пилой, например. Или пуля «дум-дум» пролетала мимо и задела Ковешникова по касательной. Шрам – короткий и толстый, имеющий множество маленьких и не очень отростков. Его немедленно хочется сковырнуть, снять, как присосавшегося к коже паразита. Уховертку какую-нибудь. Или это не паразит? Не суть важно; важно, что чертов шрам-уховертка – один из составляющих успеха Ковешникова.

Ковешников бешено удачлив, сукин сын.

Самые безнадежные дела Ковешников раскрывает… не то чтобы играючи, нет. Он просто раскрывает их. Следуя какой-то своей внутренней логике и связывая воедино вещи, которые никому другому и в голову не придет связать. Возможно, проколы у Ковешникова и случались, и пара «глухарей» приторочена к его патронташу, но это – не на памяти Бахметьева. А на памяти – несколько резонансных убийств, которые с блеском распутал Ковешников. И несколько тихих убийств, красоте которых позавидовала бы Агата Кристи. И примкнувший к ней Джон Диксон Карр. Именно такие преступления Ковешников любит больше всего.

Он вообще любит убийства, сукин сын.

А Бахметьев не любит. Как и любой нормальный человек. Бахметьев хочет, чтобы убийств было меньше и чтобы люди, по возможности, не страдали. Не испытывали леденящий ужас и физические муки и не погружались в преисподнюю еще при жизни – сколько бы ее ни осталось. Все эти невыносимые вещи для Ковешникова – пустой звук.

Вот и сейчас: Ковешников стоит с бумажным стаканчиком в руке и смотрит на оперативную группу, копошащуюся в ложбине. И взгляд его простецки-голубых глаз безмятежен. Все потому, что он еще не видел тела, а Бахметьев – видел.

Но даже когда он увидит, приблизится к жертве, осмотрит ее и обнюхает (да-да, Ковешников практикует и такое) – ничего не изменится.

– Ретривер? – спросил Ковешников.

– Не понял?

– Я про собаку. Она же подсуетилась. Вот, интересуюсь теперь – какой породы.

– Это важно?

– Ну… Если бы я там валялся, присыпанный землей, то лучше бы меня нашел ретривер, чем какой-нибудь бультерьер. А ты кого предпочитаешь?

– Бассет-хаунда, – брякнул Бахметьев.

– Говорят, у них с ай-кью бедушка. Примерно как у среднестатистической шлюхи в борделе. – Ковешников смял стаканчик и бросил его себе под ноги. – Так что рекомендовал бы тебе вельш-корги.

– Да пошел ты.

Бахметьев в очередной раз поразился тому, как легко позволил втянуть себя в самый глупый разговор из всех возможных. Вообще Ковешников славится этим: глупыми разговорами, дурацкими репликами. Иногда он и впрямь похож на дурака, и это – еще одна составляющая его успеха. Те, кто столкнулся с Ковешниковым впервые, будь то подозреваемые, или свидетели, или просто случайные люди, никогда не попадавшие в следственную орбиту, относятся к Ковешникову снисходительно. Как к среднестатистической шлюхе в борделе. Или к безобидному ужу. Они пребывают в неведении до тех пор, пока острые зубы Ковешникова (оказавшегося на поверку не ужом, а черной мамбой) не впиваются им в шею.

Фигурально выражаясь, конечно.

Отрезвление происходит мгновенно, и очередная ковешниковская жертва, не успев даже промямлить «вот же ж, гребаные пассатижи!», оказывается загнанной в угол. Пригвожденной к полу уликами, любовно подобранными Ковешниковым.

Ковешников не признает победы по очкам или вялотекущего нокдауна. Только нокаут с последующим выносом с ринга бездыханного тела соперника. По законам жанра это должно происходить под рев трибун и восторженные крики фанатов, но происходит в полной тишине.

Никто не любит Ковешникова.

Женщины не любят Ковешникова еще больше.

Ковешников платит женщинам той же монетой: он жуткий сексист, отказывающий прекрасному полу не только в интеллекте, но и в способности к прямохождению. Женщины, по мнению Ковешникова, плетутся в хвосте эволюционной очереди, уступая даже ланцетникам («малоподвижный роющий образ жизни на дне моря»). Пару раз была возможность соскочить на соседнюю ветку и пристроиться в кильватер австралопитекам, но и этот шанс дамочки благополучно профукали. Впрочем, есть одно исключение…

Впрочем, исключений нет.

А все потому, что Ковешников – исключительный сукин сын. Трехдневная щетина уже давно вышла из моды, но Ковешников продолжает таскать ее на себе. Ковешниковская одежда в моду и не входила: все эти акриловые свитера, мохеровые шарфы, турецкие джинсы и плащи из секонд-хенда. На фоне Ковешникова даже Бахметьев выглядит иконой стиля. А ведь Бахметьев всего лишь рядовой опер с не бог весть какой зарплатой.

А Ковешников следак. Он давно мог стать следаком по особо важным и даже укатить в Москву – строить карьеру в СКР, но.

Никто не любит Ковешникова.

Начальство не любит Ковешникова еще больше.

Что не мешает затыкать им следственные дыры. А самому Ковешникову – писать бесконечные рапорты об отставке. Их с помпой и проклятиями подписывают, чтобы спустя некоторое (не очень долгое) время отозвать обратно. И пойти на поклон к Ковешникову. Да еще и поунижаться перед ним и его шрамом-уховерткой. И его вонючими акриловыми свитерами. И его способностью вытаскивать откровенно безнадежные дела.

Должно быть, сам Ковешников (в собственном и, как полагает Бахметьев, не совсем здоровом, сумеречном сознании) мнит себя английским аристократом. Каким-нибудь пэром, выехавшим поутру на фокс-хантинг. И вот теперь пэр Ковешников стоит на вершине холма и меланхолично наблюдает, как свора борзых под предводительством баронетов, егерей и садовников тащит лису из норы. И в нужное время он обязательно вмешается, и все лавры достанутся ему.

Пропади ты пропадом, сукин сын!

Между тем в просвете между кустарниками, обсевшими ложбину, нарисовалась одна из старых ковешниковских борзых – судмедэксперт Бешуля. Хотя справедливее было бы обозвать эксперта лисой, учитывая огненно-рыжий цвет его волос. Несмотря на внушительную комплекцию, Бешуля довольно легко вскарабкался по склону и такой же легкой пританцовывающей походкой приблизился к Бахметьеву и Ковешникову.

– Скоро закончим, – сказал Бешуля следователю после того, как мужчины обменялись рукопожатием. – И место происшествия в полном твоем распоряжении.

– Угу. Что у нас с жертвой?

– Девушка. Приблизительно двадцати трех – двадцати пяти лет. Смерть наступила около восьми-девяти часов назад, точнее можно будет определить при вскрытии. У потерпевшей перерезано горло, следов сексуального насилия при поверхностном осмотре не обнаружено. Но опять же. Вскрытие покажет.

– Угу, – снова повторил Ковешников и подмигнул судмедэксперту. – Скажи-ка мне, Иван Андреевич, кто лучше поет – Патрисия Каас или Мадонна?

– Ну, не знаю. По мне так – Елена Ваенга. Были тут с женой на ее концерте в БКЗ. Прям на душу легло. Жена плакала.

– А ты?

– А мне-то с чего? Что я, дурак, что ли?

– Заметь, не я это первый сказал. А вообще усы у тебя дурацкие, Андреич. Как грицца, усы, как у гребаной лисы.

– Да пошел ты, Ковешников. – Бешуля инстинктивно прикрыл рукой щетку усов – не рыжих даже, а каких-то ржавых.

– Сбрей, сбрей их, Ванюша. Тебе ведь правды, кроме меня, никто не скажет. Даже жена. Так что прислушайся к голосу мирового разума.

– Это ты, что ли, мировой разум?

– Ну… Не ты же.

– А мне Земфира нравится, – встрял Бахметьев, хотя как раз его никто не спрашивал о музыкальных предпочтениях. – Очень крутая, нет?

– Да-да-да. – Ковешников задумчиво поскреб шрам-уховертку. – Любовь, как случайная смерть. Вот и я думаю – случайно или нет. Красное и зеленое?

– Куда же без него, – вздохнул Бешуля.

– С раной все то же самое?

– Общая картинка очень похожа… Слушай, Ковешников, чем от тебя так несет?

– Трупятиной, чем же еще. Когда к тебе заглянуть?

Бешуля отставил локоть и зачем-то посмотрел на часы. Фальшивый китайский «Ролекс» (а Бешуля был фанатом «Ролекса», пусть и фальшивого, – об этом в Управлении знали все) тускло заблестел на солнце.

– Давай вечерком, после семи. Всю правду тебе расскажу, как та гадалка.

– Да я и сам тебе расскажу всю правду. Похоже на третью серию нашего, с некоторых пор очень любимого, сериала.

Еще и за это Бахметьев не любил Ковешникова: за особый, хорошо пропеченный цинизм. Ни дать ни взять булочка с кленовым сиропом и орехом пекан. Калории зашкаливают, и знаешь, что вредно, – а все равно жрешь. Вот и Бахметьев жрет, да еще вместе с Бешулей. Давятся, плюются – и ни гугу. Как заклинило. А ведь Ковешников мог просто сказать: третья жертва неизвестного серийного убийцы за последние два месяца. Но нет, обязательно нужно выпендриться.

Пропади ты пропадом, сукин сын!

– Мучаюсь с названием, Иван Андреевич. Может, поможешь?

– Уволь меня, дружище.

Ковешников, в своей обычной манере, пропустил реплику судмедэксперта мимо ушей.

– «Следствие по телу», м? Или это, как его… «Убийство». М-да… Что-то плосковато получается. Без изюминки.

– «Мыслить, как преступник», – в очередной раз не выдержал Бахметьев.

– Не получается пока мыслить таким образом. В том-то и запендя. – Порывшись в карманах плаща, Ковешников достал огрызок карандаша и принялся яростно ковыряться им в ухе. – Ладно. Пойду знакомиться с потерпевшей.

Примерно с полминуты Бешуля и Бахметьев наблюдали, как Ковешников спускается к месту преступления.

– Урод, – резюмировал Бахметьев.

– Как есть мудило, – немедленно согласился с ним эксперт. – Правда, что ли, что мне усы эти ни в звезду, ни в Красную Армию?

– Да нормально все, Андреич. Не парься.

– А жене нравится.

– Тогда тем более не парься.

– Сбрею, пожалуй, – шумно завздыхал Бешуля. – Ну и раз пошла такая пьянка… У меня свой вариант имеется.

– Чего?

– Да сериала этого проклятого.

– Валяй. – Бахметьев пожал плечами.

– «И никого не стало». Ну?

– Зашибись.

– И я так думаю. Передашь мудиле?

– Передам.

Сгинувший в дебрях места преступления Ковешников, наверное, и думать забыл об их совместных потугах на ниве сериального производства. А они с Бешулей, как два идиота, все еще рассуждают на эту тему. Напрягают мозг, ищут варианты, пропади ты пропадом, сукин сын.

Примерно так рассуждал про себя Бахметьев, провожая глазами судмедэксперта, направившегося в сторону «Газели» с надписью: «КРИМИНАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ». Хороший все-таки мужик Иван Андреевич Бешуля: спокойный, рассудительный и профессионал отличный. К тому же у него всегда можно перехватить до зарплаты тысчонку-другую.

А у Ковешникова снега зимой не выпросишь.

Это, конечно, по слухам. Самому Бахметьеву и в голову бы не пришло одалживать у Ковешникова деньги. Они не друзья и даже не приятели. Часто работают вместе, но работой все и ограничивается. Не то чтобы Бахметьев так уж жаждал выпить с Ковешниковым пива в спортбаре под судьбоносный матч «Атлетико – Реал Сосьедад», но… Должна же быть какая-то, пусть и формальная, благодарность – и за бессонные ночи, и за ненормированный рабочий день. И за то, что иногда, не раздумывая, подвергаешь свою жизнь прямой угрозе. Но разве дождешься благодарности от Ковешникова? Разве дождешься простых и искренних слов: «Мы сделали это, дружище. Было трудно, но мы сделали это!»

Нет-нет, Бахметьев не жалуется.

Он сам выбрал эту работу. И бессонные ночи, и ненормированный рабочий день. И на угрозы нарывался, особенно поначалу. Он сам выбрал и ни секунды не пожалел. А Ковешников что? Всего лишь обременение. Побочный эффект.

Никогда Бахметьеву не понять Ковешникова. Никогда не привыкнуть к его бесконечным манипуляциям, вероломству, наплевательству на все и вся. К его цинизму: булочки-пекан форэва! Если в существующей где-то альтернативной реальности Ковешникова изобличат как кровавого маньяка – Бахметьев нисколько не удивится. И то, как Ковешников ведет себя на ближних подступах к убийству, ни на одну голову не натянешь. По-другому и не сказать.

Отирающийся (а он именно отирается) на месте преступления Ковешников меньше всего похож на работника правоохранительных органов. Скорее на зеваку. Или на человека, который видит перед собой совсем не ту картинку, что видят остальные. Может быть, это и есть пейзаж из альтернативной реальности, и даже скорее всего. Правда, не той, где Ковешников – серийный убийца, а той, где он просто придурковатый парень в плаще из секонд-хенда. В искомом пейзаже преступление еще не произошло, но вот-вот случится. И секонд-хендовский придурок – единственный, кто оказался в нужное время в нужном месте. Для него все и разыгрывается, а ему остается лишь фиксировать действо на сетчатку глаза. Ну и на свой покоцанный смартфон, разумеется.

Вот и сейчас там, на дне маленького оврага, Ковешников делал то же, что и обычно. Застывал подолгу на одном месте. Присаживался на корточки и снова застывал. Делал снимки. Целые серии снимков: в основном – кроны деревьев, небо и проплывающие в нем облака. Ковешникова и впрямь можно было принять за праздношатающегося обывателя, что только он забыл среди занятой делом бригады криминалистов?

Это были всего лишь домыслы Бахметьева, его догадки; ведь что происходит под ковешниковской черепной коробкой, никому неизвестно. Возможно, что-то не очень хорошее. Что заставляет его так странно пахнуть. «Трупятина» проходит по ведомству черного юмора, образцы которого время от времени демонстрирует Ковешников; но этот запах – не трупятина. Одеколон, пот и табак – именно так кажется на первый взгляд. Но за всеми этими мужскими и такими понятными запахами скрывается что-то еще. И Ковешников вовсе не горит желанием, чтобы оно вылезло наружу. Вот и все.

К тому же Ковешников не курит. Не пользуется ни одеколоном, ни туалетной водой. Но постоянно жует мягкие тянучки из лакрицы, просто запихивается ими. Отвратительная вещь – лакрица.

И сам Ковешников временами отвратителен.

Зачем он лег неподалеку от убитой девушки? Устроился прямо на земле, где смешались прошлогодняя прелая листва и совсем зеленая, слетающая с деревьев по случаю сентября. Подложил ладонь под голову и разглядывает ее. Примерно так мужчина, проснувшийся посреди ночи, смотрит на свою возлюбленную. Бахметьев не может вспомнить, когда в последний раз разглядывал девушку во сне. Возможно, этого ни разу не случалось. Просто девушки подходящей не было, все какие-то приблизительные попадались.

Та, что внизу, в овраге, – не приблизительная.

Она красивая.

«Тупо красивая», как сказал бы бахметьевский приятель Коля Равлюк. Коля не имеет никакого отношения к органам, работает экспедитором и развозит корма – кошечкам и собачкам. Свободное время он проводит в спортбарах и стрип-клубах и за всю свою жизнь прочитал только одну книгу – «Хижина дяди Тома». Зато два раза — в чем он сам неоднократно признавался. Коля иррационально и безнадежно долго болеет за футбольную команду второго дивизиона «Луч-Энергия» из Владивостока, которую и в глаза-то не видел.

– Вот посмотришь, – не раз говорил Коля Равлюк Бахметьеву. – Когда-нибудь «Луч-Энергия» выиграет чемпионат страны. А возможно, и Лигу чемпионов.

– Мы не доживем, – не раз говорил Коле Бахметьев.

– А если?

– Ну, если твой «Луч-Энергия» купит парочку испанцев. Парочку немцев. Парочку англичан и хорвата. И Месси.

– Роналду, – тут же начинает торговаться Коля.

– Один черт. Этого не случится никогда.

– Но когда случится, ты посчитаешь это закономерностью. Иначе и быть не могло.

– Да?

– То, что никогда не могло произойти, – происходит обязательно.

– При каком условии?

– Без всяких условий.

Межеумочная философия Коли Равлюка раздражает Бахметьева, но это не мешает им встречаться два раза в месяц: по средам (спортбары) и пятницам (стрип-клубы). К тому же, при всей своей недалекости, Коля отличный психолог, интересно, что бы он сказал о Ковешникове? Впрочем, Бахметьев знает ответ:

«Тупо сукин сын».

Сукин сын помахал Бахметьеву рукой со дна оврага: спускайся, мол, задрота кусок. Спускаться Бахметьеву не хотелось. Он уже был там час назад вместе с Бешулей и ребятами из криминалистической лаборатории. Он видел девушку – не приблизительную. Темноволосую, с короткой стрижкой и правильными, очень тонкими чертами лица. Девушка показалась Бахметьеву смутно знакомой, но он точно никогда не видел ее. Не разговаривал с ней. Иначе не забыл бы никогда и думал бы о ее стрижке, о ее лице, стоя в пробках под радио «Нева-FM». Или стоя в очереди в кассу в гипермаркете. Ну а девушка, судя по всему, ни в каких очередях отродясь не стояла. В пафосном магазине «Babylon» и не менее пафосных бутиках очередей нет по определению. А в других местах ее всюду пропускали впереди себя – такие же отзывчивые парни, как Бахметьев, число им – легион. Единственный, кто встал бы на пути девушки, – Ковешников. Следак проехался бы по ней сексистским катком и погнал бы ее в конец очереди, – к ланцетникам и австралопитекам.

Несомненно, так бы все и случилось, будь девушка жива. Но девушка мертва, и женоненавистник Ковешников просто вынужден быть на ее стороне. Вынужден защищать ее – как отец, как старший брат. Потому что защитить саму себя она больше не в состоянии. А Бахметьев…

У Бахметьева что-то ноет и ноет в груди.

Надо полагать – сердце, больше нечему. Так происходит всегда. Так происходило и на прошлых вызовах, когда выехавший на место происшествия Бахметьев оказывался лицом к лицу с убитыми девушками. За последние несколько месяцев произошло два тяжких преступления, умышленных убийств с особой жестокостью, темноволосая красотка – третья по счету. И почерк похож. Тела слегка (скорее – даже формально) присыпаны землей, следов сексуального насилия нет. Горло жертв перерезано. Судмедэксперт Бешуля утверждает, что опасной бритвой. Орудие по нынешним временам экзотическое, но и чем-то особенно эксклюзивным его не назовешь. Есть еще детали, позволяющие связать воедино все три преступления. Кое-что было найдено в телах самих жертв, но есть и то, что демонстративно лежит на поверхности.

Бахметьев думал о красном и зеленом, пока беседовал с гражданкой Четвертных – владелицей ротвейлера Люси, которая и обнаружила тело. Страдающая ожирением меланхоличная Люся так грустно смотрела на Бахметьева, как будто хотела сказать: «Не повезло тебе со свидетелем, товарищ Бахметьев, уж извини». Бахметьеву и впрямь не повезло: тоже страдающая ожирением, но при этом гиперактивная гражданка Четвертных вывалила на него столько информации, что голова у опера пошла кругом. Всхлипывая и сморкаясь в бумажные салфетки, Четвертных поведала о:

– черном большом фургоне, со скрежетом и свистом отъезжавшем от парка в то время, как они с Люсей входили через центральный вход;

– черном большом человеке, который едва не снес их с Люсей на аллее, метров за пятьдесят до места обнаружения тела.

Также были упомянуты компания гастарбайтеров, велосипедист в костюме цветов эстонского национального флага, несколько мужчин с рюкзаками и портфелями, фотограф с ручной совой, какие-то курсанты, какие-то цыганки и их чумазые наглецы дети, бросившие в Люсю огрызок яблока… На втором десятке персонажей Бахметьев сломался. Он никак не мог взять в толк, откуда такой наплыв посетителей в отнюдь не самом посещаемом парке города, да еще с раннего утра. Говорит ли Четвертных правду или безбожно привирает? И как относиться к ее сообщению о фургоне? Что касается предыдущих преступлений, то они были разведены во времени и пространстве: убивали в одном месте, а тела находили совсем в другом.

– Вы не могли бы описать этот фургон подробнее? Э-э… – тут Бахметьев скосил глаз на протокол, – Марья Михайловна.

– Черный. Большой.

– Может быть, имелись характерные особенности?

– Надписи?

– Если вы что-то такое заметили.

– Во-первых, он был литой. – Четвертных поджала губы. – Черный, большой и литой. Без окон. На таких еще инкассаторы ездят.

– Понятно.

– И надпись. До сих пор перед глазами стоит. А вот какая конкретно – не вспомню. Такие бежевые буквы на сером фоне. А может, наоборот.

– Уже кое-что, – похвалил Бахметьев свидетельницу, прекрасно понимая, что с такими исходниками можно задерживать каждый второй фургон – не ошибешься.

– Хотелось бы оказать посильную помощь следствию.

– Вы уже оказываете.

– Если я еще что-нибудь вспомню… Что-то важное…

– Даже если вы вспомните неважное, все равно звоните. Я дам вам свою визитку. Вполне вероятно, что малосущественная на первый взгляд деталь поможет нам вычислить убийцу.

– А кто это? – Кончик носа гражданки Четвертных даже побелел от любопытства.

– Убийца?

– Жертва!

– Пока не знаю. Личность потерпевшей еще не установлена.

– Где-то я ее видела. Только не помню где.

Ну вот. Еще одному человеку девушка из оврага показалась знакомой. Но не настолько, чтобы помнить, при каких обстоятельствах это знакомство произошло.

– Если вспомните – обязательно дайте знать.

– Даже не сомневайтесь, молодой человек.

Не такой уж молодой. Бахметьеву совсем недавно исполнилось тридцать пять, день рождения отмечали в узком кругу друзей, в спортбаре «Четвертая высота». Был вечный, как соус бешамель, Коля Равлюк. И снова Коля Равлюк, и еще. Бахметьев хотел позвать на ДР нескольких сослуживцев, но первый вопрос, который они задавали, выглядел так: «Будет ли на детском, мать его, утреннике этот хер Ковешников?» И вот тогда Бахметьеву приходилось, пусть и не слишком уклюже, спускать деньрожденческую тему в унитаз.

Потому что он уже пригласил Ковешникова.

Самым первым.

Никто не любит Ковешникова, и он, Бахметьев, не любит. И Ковешникову, наверное, тяжело, бедолаге. Спит и видит, как бы внедриться в социум. Иначе к чему было принимать приглашение? А лакричный вонючка, к немалому удивлению Бахметьева, согласился. Для порядка повозил опера половой тряпкой по лицу, но согласился.

И конечно же, не пришел.

Тот еще получился день рождения: миграция по спортбарам, пиво, водка, коктейли и шоты; пьяные проклятия Ковешникову, и здесь умудрившемуся стать костью в горле. Если бы не Коля Равлюк, то неизвестно, чем бы закончился вечер трудного дня. А так он вполне мирно завершился в стрип-клубе, где Бахметьева, несмотря на неприличную (с точки зрения стрип-контингента) профессию, обхаживали две милые девушки.

Во сколько это встало доброму Коле – одному богу известно. Но только проснулся Бахметьев в постели с одной из стриптизерок, брюнеткой. Неизвестно, случился ли между ними секс или, учитывая количество выпитого, все ограничилось благими намерениями. И имени ночной гостьи Бахметьев не помнил в упор, что не помешало им мило поболтать с утра за чашкой растворимого кофе.

– Ты необычный, – сказала брюнетка.

– Самый обычный, – заверил девушку Бахметьев.

– Может, я неправильно выразилась. Ну… Ты – не тот, кем кажешься.

– Что, не похож на опера?

– Ни капельки! А-ха-ха!

Смех незнакомки живо напомнил Бахметьеву тявканье гиены, и ему сразу же захотелось выпроводить стриптизершу восвояси и допить кофе в одиночестве. Но вместо этого он сказал:

– А на кого похож?

– Ну… Не знаю. Сложно сказать.

– Увидимся? – зачем-то поинтересовался Бахметьев.

– Пожалуй, что нет.

– Так все было плохо?

– Ну, я никому ничего не скажу. Можешь на меня положиться.

Снова это чертово тявканье, от которого взрывается мозг! Скорей бы она убралась!

Как будто почувствовав настроение несчастного опера, брюнетка резко засобиралась. Все произошло даже быстрее, чем он думал. Только что девушка сидела за столом – и вот она уже в прихожей; внимательно рассматривает Бахметьева, склонив голову. Только что смеялась – и вот уже серьезная.

Насколько вообще могут быть серьезными стриптизерши.

– Может, все-таки оставишь телефон?

– Если и оставлю, то обязательно совру в пяти последних цифрах. Или семи.

Бахметьев почувствовал легкий укол куда-то в область четвертого шейного позвонка. Так обычно давало знать о себе уязвленное самолюбие.

– Тогда не надо оставлять.

– Хорошо. И ты хороший.

– Это лишнее.

После ухода гиены Бахметьев несколько минут рассматривал себя в зеркале в прихожей. Темные волосы, карие глаза, твердо очерченные губы и подбородок; кожа смуглая, но не чересчур. Высокий лоб, череп хорошей лепки. В общем абрисе есть даже что-то от американского актера Джейка Джилленхола. Хотелось бы, конечно, чтобы от Бенедикта Камбербэтча, британского актера, но тут уж… Кто на что учился. Репрезентативная выборка у Бахметьева не так уж велика: Коля Равлюк считает его отличным парнем. Ковешников – унылым говном. Но Ковешников не показатель, для Ковешникова целый мир – унылое говно. И лишь в редкие благословенные минуты на этот мир падает легкая тень Лас-Вегаса. И Мулен-Руж зажигает огни: когда случается жестокое и кровавое преступление. И Ковешников – о, радость! – оказывается в его эпицентре.

Примерно так же, как сейчас.

– …Хочешь конфетку?

Ковешников достал из бездонных карманов своего плаща две слипшиеся тянучки. Они были облеплены какой-то пылью и трухой. И – табачными крошками, хотя Ковешников не курил; при Бахметьеве, во всяком случае.

– Не люблю сладкое.

– А это не сладкое. Это помогает думать. Если есть чем.

В этом был весь Ковешников: одним предложением унизить человека и как ни в чем не бывало продолжить говорить с ним. Но пока Ковешников не говорил. Склонив голову набок, как птица, он наблюдал за тем, как тело жертвы пакуют в черный пластиковый мешок.

– Что-то не так, – сказал Ковешников, сунул в рот обе тянучки и заработал челюстями.

– Не так?

– По-другому. Не как в прошлые разы. Что-то изменилось.

– Убийца эволюционирует?

– Скорее, ему просто скучно и хочется поболтать.

– С кем?

– С нами. Не конкретно со мной и с тобой. Он знать не знает, кто собирается упасть ему на хвост. Или знает? Как думаешь?

Бахметьев ненавидел это ковешниковское «как думаешь?». Конечно, у опера были мысли – самые разные и по самым разным поводам. Были революционные идеи и незаурядные, шокирующие версии, способные перезагрузить следствие и пустить его по новой колее. Этими бахметьевскими идеями Ковешников интересовался мало, предпочитая им свои собственные. Но стоит только Бахметьеву расслабиться (не важно, по какой причине), свернуть интенсивную мозговую деятельность, – и сразу прилетает чертов вопрос.

– Не знает… Знает. – Бахметьев пожал плечами. – В зависимости от того, что именно пошло не так.

– Пока сам не пойму. Когда пойму – скажу. Может быть.

– Нашел кое-что интересное? – слегка поддавил опер. – То, что другие пропустили?

– Дело не в уликах.

– Что тогда?

Ковешников вновь принялся яростно чесать свой шрам– уховертку.

– Представь, все ровно так, как всегда. Ничего необычного, все вещи на своих местах. Небо над головой, земля под ногами. И место, где все произошло, ты изучил до последнего листка на дереве. Мог быть не овраг, а закрытая автостоянка или стройка заброшенная – не суть… Земля все равно под ногами.

– Ну и?

– И тут ты замечаешь какую-то маленькую херню. Совсем крошечную хернинушку, которая никак не вяжется со всем этим благолепием. С идеальными причинно-следственными связами. Ловко замаскировалась под пейзаж, стала его частью, но на самом деле она – другая. Из другого пространства. Потяни за нее – и все изменится. Настолько сильно, что неизвестно, где можешь оказаться. Ферштейн?

– Не совсем ферштейн, – честно признался Бахметьев.

– Ладно. – Ковешников шумно вдохнул ноздрями воздух и засмеялся. – Проехали. Дураков учить – только портить.

В такие минуты Бахметьев не любил Ковешникова особенно сильно. За шрам, за пегую немощную щетину; за лакричные комки – они липнут к коже то тут, то там, и отодрать их не представляется возможным; за обкусанные ногти и черную под ними кайму. А еще за самоуверенность, мелочное тщеславие и общую пакостность натуры.

Пропади ты пропадом, сукин сын!

Женский – низкий, умоляющий, срывающийся – голос прозвучал в голове так ясно, что Бахметьев вздрогнул. Он хорошо помнил эту фразу, хотя адресована фраза была не ему. Кому – не важно. Главное, кем она была произнесена.

Той девушкой.

Той самой, не приблизительной, которую сейчас, как сломанную куклу, паковали в пластиковый пакет. Все дальнейшее известно. Вивисектор Бешуля добросовестно выпотрошит ее, заполнит соответствующие бумажки и передаст их Ковешникову. Из рук в руки, непосредственно на территории морга судебно-медицинской экспертизы, потому что Ковешников очень любит туда таскаться. Проводить там уйму времени. Неизвестно, что он там делает.

Уроки, хе-хе.

Все дальнейшее известно. Девушка пробудет там столько, сколько понадобится, чтобы установить ее личность. Одна-одинешенька, с биркой на большом пальце ноги, в металлическом ящике, который ничуть не лучше пластикового мешка. Никаких утешительных слез, ничьих грустных поцелуев. Эх-хх, хорошо бы родным и близким объявиться побыстрее…

– А скажи, Бахметьев, ты как думаешь… Кто из артисток круче – Николь Кидман или Людмила Гурченко?

– Обе хуже, – на автопилоте ответил Бахметьев. – К тому же Гурченко нас покинула сто лет как. Некорректное сравнение.

– А мне вот Грейс Келли нравится. Но она тоже умерла.

– Все умерли, – резюмировал Бахметьев.

– Печаль.

А вот и нет, Ковешников. Вот и нет! Есть и утешительные новости. Они пришли несколько секунд назад, и остается удивляться одному: почему не явились раньше? Просто потому, что… до сих пор никто не упоминал об актрисах! То есть это Ковешников не упоминал об актрисах, а потом вдруг взял и сморозил глупость от балды. Вернее, тем, кто незнаком с Ковешниковым, может показаться, что он все и всегда делает от балды. Генерирует самые разнообразные идиотизмы. А Ковешников просто ловит потоки бесхозной пока информации. На ходу мастерит силки из подручных средств – и ловит, ловит. Силки выходят несуразные, украшенные перьями и бусинами, а еще – костями мелких животных и трещотками. Иногда Ковешников развешивает на них стручки фасоли и пожелтевшие, скорчившиеся фотографии агентства Ассошиэйтед Пресс (так, по крайней мере, кажется Бахметьеву). Ну вот как? Как можно попасться на эту ерунду? Но все попадаются. И Бахметьев не исключение. Задергался, запутался в ловушке, забил крыльями – и тотчас выдал искомое:

– Я знаю, кто она.

– Да ну? – Ковешников, казалось, не удивился сказанному.

– Актриса. Недавно появилась, но подает большие надежды. Уже исполнила главные роли в паре сериалов.

– И как?

– Что – как?

– Как играет? Круче, чем Николь Кидман?

– То, что я видел, – вполне на уровне. Ее зовут… М-м… Анастасия. Анастасия Равенская.

Ни разу в жизни Бахметьев не произносил это имя вслух. А оно, оказывается, уже давно окопалось внутри, сидело на длиннющей скамейке запасных. Среди других слов, абстрактных понятий, стойких идиоматических выражений, эвфемизмов, англицизмов, жаргона бурильщиков с нефтяных платформ. И всего прочего, что никогда не будет озвучено за ненадобностью. Но в тот момент, когда понадобилось имя Анастасии Равенской, – оно легко и непринужденно покинуло Бахметьева. И, попрыгав на месте и сделав парочку приседаний, выскочило на поле: свежее, упругое и полное сил.

Заодно Бахметьев вспомнил, где и когда впервые увидел Анастасию. В день своего рождения, в приснопамятном спортивном баре «Четвертая высота», где они с Колей Равлюком накачивались пивасиком. Кто-то из официантов нажал не на ту кнопку, и на экране – вместо Роналду/Месси – появилась Анастасия. Она не продержалась и тридцати секунд. И тотчас же исчезла со всех радаров, сметенная могучим футбольным ураганом. Но Бахметьев зафиксировал в памяти ее лицо. Безусловная красота – вот что лежало на поверхности. Но было и что-то еще, что-то очень важное. Спрятанное в глубине, в сокровенных пластах. Добраться до этого сокровенного могут только бурильщики с нефтяных платформ. При условии, что они мастера своего дела и влюблены.

Бахметьев не влюблен. И вообще… Ему нравится совсем другая женщина.

– Я бы вдул такой, – сказал Коля Равлюк, разглядывая Анастасию Равенскую в отпущенные ей тридцать секунд между Роналду/Месси и Бундеслигой. – А ты?

– Не в моем вкусе.

– Да ладно. Я же про вдуть, а не про вкусы.

После этой его реплики и родилась спонтанная идея посетить стрип-клуб с последующим выездом персонала на дом к Бахметьеву. О случившейся затем ночи он честно постарался забыть, а вот об Анастасии Равенской время от времени вспоминал. В основном тогда, когда видел актрису в очередном зачумленном сериале. Из невесть откуда взявшейся симпатии к Равенской Бахметьев не спешил щелкнуть пультом и уделял сериальному просмотру минут семь (вместо одной положенной). Но… не более того.

Просто красивая девушка, которой удается довольно органично существовать в кадре.

И как могло случиться, что Бахметьев не узнал Анастасию Равенскую сразу?

Красивые девушки не должны лежать с перерезанным горлом на осенней земле. Никто не должен, но красивые девушки – особенно. Тем более те, которые постоянно находятся в параллельной кинореальности, где все и всегда заканчивается хорошо.

Кто мог подумать, что без пяти минут звезда выкинет такой фортель?

– …Значит, актриса, – почти промурлыкал Ковешников.

– Уточнить этот факт не составит труда. Не думаю, что я ошибся.

– Актриса, актриса… Как, ты сказал, ее зовут?

– Анастасия Равенская.

– Не повезло ей. А нам еще больше. Если она и впрямь такая известная. Можешь представить, что сейчас начнется?.. Журналисты, заголовки, сортирные интервью, папарацци у тебя в постели. Депутатские запросы и дело на особый контроль. Шкуру начнут спускать уже вчера.

– Тебе-то что? – искренне удивился Бахметьев. – Первый раз, что ли, тебя на крюк подвешивают?

– Не нравится мне, что это кино. Опасная штука.

– Это почему еще?

Опять эта фирменная ковешниковская улыбочка, приводящая в движение шрам-уховертку. Шрам извивается всеми своими отростками, и желание смахнуть его с лица становится невыносимым. Бахметьев едва сдерживается. Едва справляется с накатившей невесть откуда тошнотой.

Приехали.

– Правды в нем не сыскать, Бахметьев. В этом проклятом кино. Все в нем иллюзия. Все – обман.

…К вечеру все должно быть разложено по полочкам. Систематизировано и каталогизировано. Имеющиеся факты сопоставлены, и выводы по ним сделаны. И предложены варианты решений. Смелые и неожиданные версии. Такие версии необходимы лишь для того, чтобы Ковешников отработал на них удары, избил в мясо и бросил подыхать. Причем даже не на ринге, сверкающем огнями, а в вонючей, пропахшей потом раздевалке. Большинство «соображений по делу», высказанных Бахметьевым, там и закончили свою недолгую жизнь – в раздевалке, всеми забытые, со сломанной челюстью и заплывшими от синяков глазами. Справедливости ради были и победы. Или, скажем, полупобеды вроде недолгого триумфа в одной восьмой финала. Но пояс победителя всегда получает Ковешников. Складировать эти пояса уже некуда. Учитывая процент раскрываемости, который демонстрирует фартовый сукин сын.

Единственное, что омрачает сдержанную ковешниковскую радость, – бумаги. Он вечно что-то составляет, заполняет и генерирует в рамках очередного дела. Нескончаемый бумажный поток приводит Ковешникова в неистовство. Затем градус неизбежно падает, и неистовство уступает место раздражению.

Тоже – не сахар.

Совсем не сахар – общаться с раздраженным Ковешниковым. Удовольствие ниже среднего. Даже Бахметьев – спокойный, рассудительный и добрый парень – готов взяться за бейсбольную биту и проломить Ковешникову мягкий череп. Почему в такие минуты Бахметьеву кажется, что череп у Ковешникова – мягкий?

Неизвестно.

Но факт остается фактом: все, с кем сталкивается Ковешников, готовы убить его.

За исключением Мустаевой.

Анна Мустаева очень нравится оперу Бахметьеву. И очень не нравится следователю Ковешникову. Не нравится настолько, что уже полтора месяца он пытается избавиться от нее. Всеми правдами и неправдами. Всеми способами, в том числе – подметными. Ковешников даже не поленился написать письмо начальству, где как дважды два доказал, что участие Мустаевой в деле «Красное и зеленое» – контрпродуктивно и бессмысленно.

Письмо, вопреки чаяниям Ковешникова, не сработало: дважды два все-таки четыре, а не семнадцать. И привлечение профессионального психолога к поискам серийного убийцы есть вещь совершенно необходимая. Так высказалось начальство, едва ли не впервые не пойдя на поводу у Ковешникова. И Ковешников – едва ли не впервые – отступил.

Анна Мустаева как раз и была тем самым психологом, призванным помочь следственной группе разобраться с личностью преступника. Его почерк всегда одинаков или почти одинаков: горло жертвы перерезано опасной бритвой и слегка присыпано землей (небольшое количество земли может находиться непосредственно в ране, тут возможны вариации). Рот забит стеклянными шариками – их количество варьируется от трех до пяти. И наконец, «Красное и зеленое». Сочетание цветов, давшее неофициальное название делу (его придумал Бахметьев, но Ковешников немедленно присвоил придумку себе). У каждой из убитых девушек было перевязано правое запястье. Узкий кусок ткани, на котором все же можно разглядеть маки.

Красные маки на зеленом поле.

Первой жертвой «Красного и зеленого» стала Ольга Ромашкина, независимый финансовый аналитик, сотрудничающий с несколькими крупными банками и неправительственными фондами. Бахметьев хорошо помнил прижизненные фотографии Ольги, благо их оказалось более чем достаточно: Ромашкина была активным пользователем соцсетей. Фейсбук, Инстаграм, Твиттер, самые разнообразные мессенджеры – от вайбера до telegram’а. Кроме того, Ромашкина модерировала форум игроков в «Мафию» и вела собственный канал на Ютьюбе. Как с таким жгучим общественным темпераментом ей хватало времени кого-то консультировать и что-то анализировать, так и осталось для Бахметьева загадкой.

И тем не менее дело свое она знала хорошо, во всяком случае – хорошо за него получала. Уик-энд в Барселоне, уик-энд на Мальте, пять дней на Галапагосах, блиц-шопинги по всей Европе. Туры в Аргентину и Бразилию, сафари в Кении, посещение природных заповедников по всему миру. Как правило, Европу Ромашкина окучивала в компании одной-двух близких подруг. А вот за ее пределы выдвигалась в гордом одиночестве.

Ковешников несчастную Ромашкину невзлюбил моментально и придумал ей сразу два прозвища: «Рюмашкина» и «Кото́вая шапка». Это было нарушением им самим же установленных правил – «не более одного прозвища в одни руки».

Чем была вызвана такая неприязнь – неизвестно. Ромашкина принадлежала к тому типу женщин, которыми принято восхищаться. Холеная, ухоженная, с безупречным макияжем и почти безупречной фигурой, она имела массу поклонников и поклонниц. Если, разумеется, судить по лайкам в соцсетях. Но Ковешников никогда не судил по лайкам, – просто потому, что понятия не имел, что это такое. Бахметьеву (а впоследствии и Мустаевой) пришлось просвещать следователя по ходу, в полевых условиях. Но на беду карликового интернет-лобби Ковешников категорически отказался просвещаться.

– Я на эту муйню время тратить не буду, – заявил он.

– Вы дурак, Ковешников? – желчно поинтересовалась у следователя Мустаева. – Вы действительно не понимаете, что по информации в соцсетях можно составить полный психологический портрет любого человека?

– А на кой ляд он сдался?

– Чтобы понять подоплеку того, что произошло.

– Я вам сам про нее расскажу. Про подоплеку. Дамочка оказалась не в то время не в том месте. Или должна была там оказаться по какой-то причине. И объяснение этому вы вряд ли найдете в ваших долбаных соцсетях.

– А если она познакомилась с убийцей в Интернете?

– Это вряд ли. Но если вам так уж неймется – вперед, мониторьте. Может, и выловите чего.

Ничего особенного они не выловили.

Во всех постах, твитах и личных сообщениях не нашлось ничего, что предрекало бы ужасный конец финансового аналитика. Вообще весь интернет-массив, касающийся Ромашкиной, можно было разделить на несколько – примерно равных – частей. Продвижение (иногда довольно агрессивное) самых разнообразных товаров и услуг. Путевые заметки, грешащие пафосом и излишним украшательством. «Нечто среднее между Пришвиным и Сей-Сёнагон», – как иронически заметила Мустаева. Поскольку Бахметьев довольно смутно представлял себе, кто такой Пришвин, а про Сей-Сёнагон не слышал вовсе, то и шутку психолога не смог оценить по достоинству.

И очень расстроился по этому поводу. Настолько, что пришлось заказывать книгу искомой Сёнагон на «Озоне». Книга называлась «Записки у изголовья», и уже само название тронуло Бахметьева – таким нежным оно показалось.

– «Весною – рассвет. Все белее края гор, вот они озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу», – наизусть процитировал он, столкнувшись с Мустаевой в коридоре, возле кофейного автомата.

Та едва не уронила стаканчик с капучино, который держала в руках:

– Лихо. А еще можете?

– Могу. – Бахметьев пожал плечами.– «У каждой поры своя особая прелесть в круговороте времен года. Хороши первая луна, третья и четвертая, пятая луна, седьмая луна, восьмая и девятая, одиннадцатая и двенадцатая. Весь год прекрасен – от начала до конца».

– Трудно не согласиться. Любите Сей-Сёнагон?

– Теперь – да, – честно признался Бахметьев.

В серых глазах Мустаевой – обычно холодных и цепких – промелькнули золотистые искры. И губы сами собой сложились в улыбку: не саркастическую или ироническую, как обычно. А… какую? Бахметьев так и не понял и решил остановиться на общем понятии «человеческий». Простая человеческая улыбка, именно так. Быть может, с примесью легкой женской заинтересованности.

– А Пришвин? – еще шире улыбнулась Мустаева.

– На очереди.

– Тоже наизусть заучивать будете?

– Как пойдет.

– Слушайте, Бахметьев. Я вам нравлюсь, что ли?

До этой фразы, сказанной у кофейного автомата, Бахметьев не думал об Анне Мустаевой в таком диковинном разрезе. Она была для оперативника коллегой – пусть и появившейся совсем недавно, пусть и временной и (учитывая специфику ее профессии) несколько экзотической. Так стоит ли путать личные дела с производственными?

Определенно стоит.

Анна Мустаева хороша собой, умна и образованна. У нее все в порядке с чувством юмора – в отличие от Ковешникова или того же Ивана Андреича Бешули. И ноги. Ноги у Анны Мустаевой просто фантастические. И когда Бахметьев смотрит на Анну (не на ноги, а вообще), где-то за грудиной у него начинает ломить. Несильно, но ощутимо. В этой боли есть даже что-то очень приятное, если к ней приспособиться.

– …Да. Вы мне нравитесь, Анна.

– Насколько?

– Насколько нравитесь?

– Да.

– Настолько, чтобы пригласить вас на свидание.

– Киношка и попкорн? – Мустаева подмигнула смутившемуся от собственной смелости оперу. – Вип-зал, диванчики, и вы начнете приставать?

– Можно сходить в филармонию, там я точно не буду приставать.

– Да?

– Там стулья скрипят. Может получиться неудобно.

В глазах Мустаевой снова заплясали золотистые искры:

– Завсегдатай вечеров классической музыки? По вам не скажешь.

– Нет. Просто был там по служебной надобности. Один раз. А еще можно погулять по городу. На речном трамвайчике покататься.

– Не слишком удачная идея, – неожиданно нахмурилась девушка. – Учитывая наш скорбный бэкграунд.

Действительно, идея не фонтан, если вспомнить, где была обнаружена вторая жертва «красного и зеленого» – Тереза Капущак. Ее тело как раз и нашли на нижней палубе одного из таких речных трамвайчиков: раньше он курсировал по рекам и каналам Петербурга, но вот уже пару лет стоял на приколе, на задворках реки Карповки. Антураж почти романтический, не идущий ни в какое сравнение с пыльным ангаром секонд-хенда на блошином рынке, у станции метро «Удельная», – местом, где была найдена Ольга Ромашкина.

– Ну да, – тут же согласился Бахметьев. – Не слишком. Ресторан?

– Я не хожу в рестораны с сослуживцами.

– Почему?

– Потому что. Такой ответ вас устроит?

– Тогда остается кафе. Сетевое.

– Давайте все-таки объяснимся, чтобы не тратить на это время в последующем. Вы симпатичный парень, Бахметьев. Кстати, как вас зовут?

– Женя. Э-э… Евгений.

– Так вот, Евгений. Несмотря на все ваше обаяние кошачьего лемура, на безумства вы меня нисколько не вдохновляете.

– А надо?

– Ну. – Мустаева на секунду задумалась. – В идеале – конечно. Страсть, и все такое.

– А не в идеале? – Бахметьев решил не сдаваться. – Просто в кафе посидеть?

– Исключено. И лучше нам сосредоточиться на текущих делах. Работы невпроворот.

Все-таки Бахметьев, в отличие от сукина сына Ковешникова, не очень хороший физиономист. Как ему могла померещиться женская заинтересованность там, где имело место лишь желание щелкнуть его по носу? Не со зла и не из радикально-феминистических соображений. Просто так. По здравом размышлении это был превентивный удар. Предупреждение на будущее: чтобы ни-ни, никаких подкатов. Неизбежных в любой среде, где возникает хорошенькая молодая женщина.

– Обиделись? – спросила Мустаева, слегка обеспокоенная долгим молчанием опера.

– Пытаюсь вспомнить, как выглядят кошачьи лемуры.

– Я пришлю вам фото в Вотсапп.

Анна сдержала слово – лемур упал в бахметьевский Вотсапп минут через десять. Трогательное и невероятно уморительное животное понравилось Бахметьеву и лишний раз заставило убедиться, что психолог Мустаева – не какая-нибудь стерва. Могла бы вместо душки-лемура лобковую вошь прислать в тридцатикратном увеличении. Или клеща-сапрофита.

Эпизод с несостоявшимся обольщением быстро забылся. Вернее, это Мустаева напрочь позабыла о нем, а Бахметьев помнил. И все пытался анализировать: что же он сделал не так?

Все.

Когда ты не нравишься женщине, все, что бы ты ни сказал, что бы ни сделал, – все будет не так.

Остается утешаться рабочим форматом, а как раз в работе они почти не пересекались. Мустаева занималась сетевыми связями погибших девушек и пыталась составить их психологический портрет на основе профилей в соцсетях. А Бахметьев работал «в полях»: беседовал с десятками людей, контактировавшими с покойными. Друзьями, родственниками, знакомыми. И ни одна из бесед не приблизила Бахметьева к пониманию того, что произошло. Сначала – в замызганном секонд-хендовском ангаре на блошке, а затем – на палубе стоявшего на приколе речного трамвайчика. Между финансовым аналитиком Ольгой Ромашкиной и барменом в ночном клубе Терезой Капущак не было ничего общего. Кроме ритуальной смерти, от которой оставалось немного киношное послевкусие: как будто жуешь целлулоидную пленку, приправленную печенюшками «Oreo» и ошметками ванильного сахара.

Все слишком преувеличено.

Слишком похоже на те сюжеты, которые сочиняют сценаристы-хламоделы из гребаного Голливуда. Да, Ковешников так и выразился – «хламоделы из гребаного», работают, суки, спустя рукава, а ты потом разбирайся. Напрягай мозг.

– Вас это не удивляет? – спросил Ковешников у Мустаевой во время одного из «птичьих базаров». «Птичьими базарами» с его легкой руки назывались экспресс-летучки с подведением итогов в конце дня. До сих пор все итоги оставались неутешительными.

– Что именно?

– Вот это все. Антураж. Шарики долбаные. Тряпки на руках.

– Нет. Могли быть не шарики и не лоскутки. Что-то другое. В зависимости от того, как убийца интерпретирует события, которые запустили в нем механизм разрушения.

– И так происходит всегда?

– Скажем, это одна из распространенных вариаций на тему. Знаки, которые серийный убийца оставляет на месте преступления, могут быть проявленными, а могут – непроявленными. Но они есть всегда. Знаком может быть сама жертва. Такие случаи подробно описаны в специальной литературе.

– Вот именно.

Ковешников снова ухватился за свой шрам. Но на этот раз он не стал скрести его, а лишь погладил большим пальцем. Это тоже был знак, и Бахметьев легко считал его.

Сейчас распишет психологиню, как матрешку.

– Вы когда-нибудь сталкивались с маньяками, Анна Дмитриевна? И с продуктами, так сказать, их преступной жизнедеятельности? В реальной жизни, не в учебниках. Не в брошюрках ваших?

В свою тираду Ковешников вложил максимум неприязни, усиленной еще и издевательски вежливым обращением. В устах следователя это прозвучало как «Анн Дмитьнааа», – и лучше бы обладательницам сего дивного диванного имени варить варенье, стричь собак, музицировать и вытирать носы всем, кто под руку подвернется. А не соваться в заляпанные кровью дела.

– Не слышу ответа, – почти пропел следователь, когда Мустаева прошила его полным холодной ненависти взглядом.

– Совершенно необязательно…

– Не слышу ответа.

– Ну, хорошо. Не сталкивалась. Но это не отменяет…

– Отменяет. Потому что, когда вы ползаете вокруг растерзанного тела девочки десяти лет и пытаетесь не спятить от ужаса происшедшего… Такая штука, как психология серийного убийцы, – последнее, что придет вам в голову.

– Я понимаю.

– Не-ет… Не понимаете.

– Понимаю. Я изучила множество подобных дел. Массу документальных свидетельств. Я месяцами сидела в закрытых архивах…

– С чего бы такое рвение?

– При чем здесь рвение?

– При том, что выглядит как-то странно: добровольно лезть в этот гной. Зарыться в то, что ни одно нормальное сердце не выдержит.

– Но вы же… зарываетесь.

– По долгу службы. А вас ведь, как психолога, никто не толкал на эту скользкую дорожку. Или толкал?

– Меньше всего мне хотелось бы обсуждать это с вами, Ковешников.

Бахметьев хорошо помнил эту мизансцену, случившуюся в ковешниковском кабинете, – таком же странном и слегка облезлом, как и сам следователь. Пол усеян мятыми салфетками и каким-то сложно идентифицируемым мусором. На сейфе валяются сложенные друг на друга коробки из-под пиццы; стол завален папками и просто стопками бумаг – их целые залежи, терриконы. И посередине этого бумажного моря стоит монструозного вида компьютер, отсылающий прямиком к началу девяностых. Как Ковешникову работается на этом ветеране оргтехники – неизвестно. Видимо, хорошо.

Ковешников – человек привычки.

Он привык к фотографиям жертв, занимающих все пространство доски напротив стола, – и фотографии будут висеть вечно. Меняются только объекты, сам же посыл остается: мертвые взывают к отмщению. Нельзя успокоиться прежде, чем преступник будет найден. Нельзя остановиться, опустить руки. Зло просто необходимо вытащить из болотистой тьмы, где оно, по обыкновению, зализывает раны и набирается сил, – и уничтожить. Не все и не навсегда – это вечная битва. Почти сизифов труд, но что делать, если ты уже ввязался?.. Продолжать. В каждом дне, снова и снова. Так – несколько пафосно – Бахметьев думает о себе. Так же он думал о Ковешникове. Пока не понял, что для Ковешникова все это, включая невинных жертв, – кроссворд с фрагментами, не более. Крестовые походы детей – сколько их было? Что такое гравитационная линза? Чему равно число Авогадро? Время на ответ ограничено, использование Википедии, как и других справочных средств, – запрещено. Чеши репу, сопоставляй несопоставимое, выпутывайся сам.

У Ковешникова получается.

Не получается только сладить с Анной Мустаевой.

Для Ковешникова Мустаева – кость в горле. Бесполезное, раздражающее звено, тупая девка с тупыми книжными теориями, невесть как прибившаяся к любимому ковешниковскому кроссворду с фрагментами. А теперь еще и ее откровения насчет посиделок в архивах…

Бахметьев хорошо помнил эту мизансцену. Не то, как расположились участники схватки, ничего нового тут не было: Ковешников сидел в продавленном кресле за столом, лицом к Доске. Мустаева – на стуле для посетителей, сплетя свои фантастические ноги, спиной к Доске. Бахметьев (опять же, как обычно) устроился на широком низком подоконнике, откуда открывался самый выигрышный вид на поле боя. А это действительно было поле боя. Мустаевско-ковешниковская рубка уже стала неотъемлемым элементом «птичьего базара», ежедневно воспроизводя себя с разной степенью интенсивности. Но никогда еще Бахметьев не ощущал ее так остро.

Все дело в запахе.

От Ковешникова и без того всегда чем-то попахивает. Чем конкретно, сказать невозможно,– «трупятина» и есть. Грязные носки, пот, нестираное белье ничего не объясняют, напротив – уводят от истины. Запах может на время исчезать, но все равно бродит где-то поблизости – как рыба в ожидании прикорма. Не исключено, что Бахметьев преувеличивает интенсивность запаха, но так уж устроено его обоняние. Обоняние Ивана Андреевича Бешули функционирует совсем на других принципах. Бо́льшую часть жизни судмедэксперт проводит среди мертвецов, – тут уже что угодно померещится. Вернее, понятно что. И сближение Бешули и Бахметьева на почве классификации запаха, идущего от везунчика-следователя, – чисто ситуативное. Ведь в понятие «трупятина» можно вложить все, что угодно.

Но сейчас, схлестнувшись с Мустаевой, Ковешников завонял попавшей под дождь бродячей псиной. Запах был таким конкретным, таким острым и так быстро забился в ноздри, что Бахметьев несколько раз чихнул. И немедленно представил себе этого шелудивого кобеля – озлобленного, с желтыми шатающимися клыками и проплешинами на спине.

Такие всегда точно знают, где расположена сонная артерия. Женщины и дети перед ними бессильны. И он, Бахметьев, молодой сильный мужчина, должен вступиться за красавицу Анну. Он и вступится, как только закончит чихать.

Это что-то аллергическое. И не в запахе мокрой псины здесь дело, хотя он никуда не делся.

Есть еще и встречная волна.

Чем пахнет Анна Мустаева? Лимонной свежестью. Пряным цветочным ароматом, который приносит ветер с побережья теплых морей. Анна Мустаева безупречна – так кажется в первую минуту, и во вторую тоже, и во все последующие. Ровно до того момента, когда ей волею судеб не приходится столкнуться с мокрой псиной. И вот, пожалуйста, – цветы с побережья начинают увядать. Плоть их распадается, хоть и неявно, незаметно глазу. Но тонкий привкус тления уже пропитал воздух вокруг и захватывает все новые и новые пространства.

Говорят на понятном друг другу языке.

С самого начала они вступили в войну, на которой все средства хороши, включая применение химоружия, а страдать почему-то должен Женя Бахметьев!.. Можно, конечно, протянуть руку и открыть окно, чтобы свернутые в тугие клубки запахи хоть немного выветрились, но дела это не исправит.

– Я тут сопоставил некоторые факты, – сказал Бахметьев. – И обнаружил кое-что любопытное. По поводу жертв.

– Да ну! – синхронно удивились Ковешников и Мустаева подобной бахметьевской прыти. А следователь еще и добавил от себя: – Валяй. Порази в самое сердце.

– Они могли быть знакомы.

– Давай-ка поподробнее, – недоверчиво прищурился Ковешников, раз за разом отказывавший Бахметьеву в малейшем подобии умственной деятельности.

И под насмешливым взглядом сукина сына следователя Бахметьев съежился и увял. Хуже, чем от цветочно-шерстяной вони, которую распространяли вокруг себя два бойцовых пса.

– Ну, мою теорию еще надо довертеть. Додумать до конца. Найти пару недостающих звеньев. А может быть, одно. Звено, в смысле. Тогда и изложу.

– Лады, – почти пропел Ковешников. – Будем ждать с нетерпением. Не так ли, Анн Дмитьнааа?

Анн Дмитьнааа надменно кивнула головой. Очевидно, ее взгляд на Бахметьевские аналитические потуги полностью совпадал со взглядом Ковешникова.

Хоть в чем-то они пришли к согласию, слава тебе, Господи!

Вывод, который хотел озвучить, но не озвучил Бахметьев, никак не следовал из изучения личностей погибших Ромашкиной и Капущак и их ближайшего окружения. Общего в их судьбах было немного: обе они не являлись уроженками Питера. Ольга Ромашкина переехала в Санкт-Петербург из Минеральных Вод, а Тереза Капущак – из Хабаровска. Обе снимали квартиры-однушки. Ромашкина – во вполне респектабельном доме бизнес-класса на Большом Сампсониевском, у метро «Выборгская». Бахметьев помнил этот дом, поскольку жил там же, на Сампсониевском, только на пару остановок ближе к Финляндскому вокзалу. Всякий раз они с Колей Равлюком проезжали мимо него, когда по воскресеньям мотались на Удельную, на блошиный рынок. Там Коля перерывал залежи барахла в поисках старых золингеновских бритв, ножниц и прочей ржавой дребедени – коллекционер хренов! Золингеновские вылазки случались нечасто, но дом всегда оказывался на месте, что ему сделается? Теперь же он оказался связан с грустной историей. Как и другой дом – на улице Дыбенко, упирающейся в одноименное метро. Место обитания Терезы Капущак – та еще тьмутаракань, пролетарская окраина.

Обе девушки были одиноки; во всяком случае, того, что изобличает наличие бойфрендов (комнатные тапки подходящего размера, носильные вещи, строгие бритвенные станки с пятью лезвиями, непарные носки под кроватью) в их квартирах не нашлось. Собственники квартир характеризовали жиличек тоже примерно одинаково, едва ли не под копирку: за аренду платит исправно, задолженности по коммуналке нет, от соседей жалоб не поступало, все остальное – не нашего ума дело. Хотя…

Что теперь делать с их вещами?

Вещи должны были забрать родственники. И так выходило, что не самые близкие, – двоюродная сестра Ромашкиной по отцу и ее же тетя по матери; родителей девушка потеряла еще в отрочестве. Обе женщины никак не могли согласовать ни дату приезда, ни вопрос, что делать с телом: везти в Минводы или хоронить по месту последней постоянной прописки – в городе Гатчина Ленинградской области (где Ромашкина не прожила ни дня). И что-то подсказывало Бахметьеву, что любящие родные выберут именно Гатчину.

Не лучше обстояли дела у Терезы Капущак. Несмотря на то что в Хабаровске обнаружился ее отец, выяснить, что же произошло с дочерью, он не спешил. Два коротких разговора с ним произвели на Бахметьева тягостное впечатление. Оба раза старший Капущак был сильно навеселе, требовал от дочери денег и грозился подать на алименты. Бахметьева он принял за любовника Терезы и, решив использовать его как передаточное звено, заявил: «А сучке моей так и скажи: деньги на бочку, иначе по судам затаскаю. Не отвертится, тварюга».

Впоследствии Бахметьев не мог вспомнить, кого еще в своей жизни посылал с таким удовольствием. С таким оттягом.

В отличие от мизантропа и человеконенавистника Ковешникова, он испытывал к обеим жертвам что-то похожее на симпатию, произошедшее с ними ранило опера. Это была не глубокая рана, скорее – царапина, которую вовремя не смазали йодом.

Вот она и стала саднить.

И саднила все настойчивее, хотя ей давно пора было покрыться спасительной коркой. Бахметьев слишком проникся судьбой Ромашкиной и Капущак. А главное, их одиночеством. Оно никак не вязалось с чрезмерной активностью Ольги в соцсетях. И с работой Терезы на бойком месте: последние полтора года Капущак подвизалась барменом в ночном клубе «Киото и Армавир». Довольно специфическом, на взгляд Бахметьева: там так ощутимо попахивало секс-меньшинствами, что впору было переименовывать заведение в «Верхом на радуге». Или «Лицом к радуге», или чем-то еще.

Что касается сексуальных предпочтений самой Терезы – они так и остались для Бахметьева непроявленными. Ни администратор клуба, ни ее сменщики и коллеги по стойке не могли с уверенностью сказать, встречалась ли покойная с кем-нибудь. Пару-тройку раз за ней вроде бы заходил парень – или девушка, похожая на парня. Не исключено, что это были разные люди. Как не исключено и обратное. Нет, Тека (так называли Терезу в клубе) ни с кем особенно не сближалась. Привет-привет, пока-пока. Не исключено, что персонал «Киото и Армавира» что-то недоговаривал. Как не исключено и обратное. Этот пугливый дуализм страшно раздражал Бахметьева, но ничего поделать он не мог. Ковешников – тот смог бы. Прикинувшись скунсом и выпустив вонючую струю из-под плаща (дурной запах действует на геев, как нервно-паралитический газ, – эту бесполезную информацию Бахметьев подцепил от всезнайки Коли Равлюка). Или изобразив из себя бдительного и скорого на расправу вахмистра казачьей сотни. Да мало ли что еще! У Ковешникова в засаленных рукавах плаща вечно валяются тузы и джокеры. Бери – не хочу! А у Бахметьева…

Ничего похожего у Бахметьева не было. Хотя и ему неожиданно улыбнулась удача. Так, во всяком случае, оперу показалось поначалу, когда к нему в руки попала эта книга.

Э.Т.А. К.Н.И.Г.А.

Ее выудил из-под стойки второй бармен «Киото и Армавира» – дядя Федор, мутный молодой человек лет двадцати пяти. Как ни странно, это хрестоматийное мультяшное имя очень подходило его физиономии, такой же мультяшной. Не доливает, подумал Бахметьев о дяде Федоре, разбавляет почем зря. Тырит по мелочи, но за руку никто не хватал. Тот еще прощелыга.

– Болтается тут уже второй месяц, – заявил прощелыга Бахметьеву, указав на книгу. – Глаза мозолит, достала. Собирался на помойку снести, да черт отводил все время. Не зря, наверное. Книга Текина вроде бы. Если вам нужно – возьмите.

Угу.

Имя автора ничего не говорило Бахметьеву, а вот название… Не то чтобы оно так уж потрясло воображение опера, но в контексте всего произошедшего с Терезой Капущак выглядело горькой насмешкой:

На болотного цвета обложке был четко прорисован силуэт кошачьей головы (интересно, почему ни Ромашкина, ни Капущак так и не завели кошек? – одиночество всегда к этому располагает); писателя звали Нассим Талеб (араб, что ли?). Хитрый араб, стопудово. Еще один из когорты ловчил, пытающихся втюхать чучело акулы за двенадцать миллионов долларов. И ведь все у них получается, что удивительно!..

Поразмышлять на эту животрепещущую тему Бахметьев не успел, наткнувшись под обложкой на что-то гораздо более интересное, чем даже название и кошачья голова. Кажется, эта штука называется экслибрис. Тонкий, по форме напоминающий печать какого-нибудь ООО или ИП оттиск. Все пространство внутри печати занимают маленькая девочка и кошка (опять кошка!). Сладкая парочка читала фолиант ростом с кошку, а по внешнему круглому канту шло интригующее:

ИЗ КНИГ ЯНЫ ВАЙНРУХ

Девушка, похожая на парня?.. В затылке у Бахметьева заломило, и он немедленно перестал чувствовать кончики пальцев: так бывало всегда, когда ему неожиданно везло. Вернее, только собиралось повезти, но он уже знал об этом. Онемение в пальцах не продлилось и пяти секунд, после чего Бахметьев спросил у дяди Федора, небрежно щелкнув по книге:

– Яна Вайнрух?

– Э?

– Не знаете, кто такая?

– Понятия не имею.

– Ну, раз эта книга у вас второй месяц болтается, как вы говорите… Неужели не открывали?

– Книга не моя, чего в нее лезть?

– Значит, читать вы не любите?

– Не люблю, – честно признался дядя Федор. – Толку? Денег от этого не прибавится.

…А вот у Яны Вайнрух денег было вполне достаточно. Судя по решительно не выходящей из моды профессии психоаналитика; офису или, точнее, кабинету, расположенному на Петроградке, у Австрийской площади, в квартале от исторического здания киностудии «Ленфильм». И помощнице, которая строгим голосом сообщила Бахметьеву, что запись на прием осуществляется в конце месяца, а сейчас – начало. Так что придется немного подождать, чтобы согласовать дату (вдруг появится окно в плотном графике специалиста).

– Я по личному делу, – брякнул Бахметьев. И, не дав женщине на том конце провода опомниться, добавил: – Подъеду через полчаса.

Он приехал на Австрийскую площадь даже раньше и без всякого труда нашел нужную ее сторону, а затем – и парадную с рядом блестящих разнокалиберных клавиш звонков в торце. На них были указаны юридические лица и организации. Судя по табличке, кабинет Яны Вайнрух располагался в квартире номер 4. Туда-то Бахметьев и позвонил и, рявкнув в домофон «Назначено!», просочился внутрь.

Чертоги психоаналитика Я. В. Вайнрух мало чем отличались от частных кабинетов подобного типа: предбанник, он же – зальчик ожидания, он же – мини-регистратура. Вполне цивильные диванчики из кожзама, икеевский журнальный столик с кипой глянца. И икеевские же постеры на стенах, – черно-красные отсылки к Лондону-casual.

За регистрационной стойкой обнаружилась женщина со стертым, маловразумительным лицом. Очевидно, именно с ней Бахметьев разговаривал по телефону. Но сейчас он решил не тратить время на разговоры и просто сунул свое удостоверение под нос психоаналитическому церберу.

– И? – Особого впечатления на цербера бахметьевские корочки не произвели.

– Собственно, это и есть. Мне нужно переговорить с Яной Вячеславовной относительно одной… м-м… возможной ее пациентки.

– Так вам назначено?

– Нет, но… – замялся Бахметьев. – Я звонил.

– Появилось окно. Могу записать вас на будущую среду.

– Вы не поняли.

– Поняла. Будущая среда. Восемнадцать ноль-ноль.

– Вы не поняли.

– Есть вариант пятницы. В час пополудни. Удобно?

– Удобно сегодня. Сейчас.

Абсурд ситуации нарастал, но ни одна из сторон не хотела сбавить обороты. Бахметьев был полон решимости достать психоаналитика, а его визави – во что бы то ни стало помешать этому. Неизвестно, сколько бы длилась словесная перепалка, если бы дверь кабинета не распахнулась и на пороге не показалась бы молодая женщина.

Совсем не похожая на парня, скорее – на голливудский персонаж. Из тех, кто по ходу фильма переквалифицируется из скромных секретарш и учительниц младших классов в спецагентов с лицензией на убийство.

Мужчины в таких постановках играют второстепенную роль.

– Лиля, – обратилась секретарша-спецагент к женщине за стойкой. – Картавенко на сегодня отменился, так что подыщи ему что-нибудь на следующей неделе. Вторая половина дня.

– Среда подойдет? Восемнадцать ноль-ноль, – немедленно встрял в разговор Бахметьев.

Лилия бросила на опера испепеляющий взгляд.

– У нас появились добровольные помощники? – поинтересовалась Яна Вячеславовна (это была именно она).

– Человек из органов. – В устах Лили это прозвучало примерно как «сбежавший из лепрозория заглянул на огонек и просит у нас соль и спички».

– Правоохранительных, – тут же добавил Бахметьев, чтобы исключить разночтения.

– Зачем же я понадобилась правоохранительным органам?

Бахметьев вынул из сумки «Одураченных случайностью»:

– Ваша книга?

Окончательно перевоплотившись в спецагента с лицензией, Яна Вайнрух бросила на книгу равнодушный взгляд. Даже слишком равнодушный, ни капли заинтересованности в кошачьей голове.

– А я думала, она пропала навсегда.

Так бы все и произошло, если бы не патологическая неприязнь дяди Федора к печатному слову.

– Почему?

– Ну, знаете, как это обычно бывает? Книгу могут заиграть, и никакими силами ее потом не отобьешь.

– Заиграть? – озадачился Бахметьев.

– Тупо не вернуть.

«Тупо не вернуть». Так мог выразиться Коля Равлюк, так он обычно и выражался. Но Коля Равлюк развозил корма для животных и вовсе не старался казаться умнее, чем есть на самом деле. А молодая женщина, стоящая сейчас перед Бахметьевым, явно тянула на интеллектуалку. И на ее высоком просторном лбу, в живых карих глазах, в губах, готовых вот-вот сложиться в ироническую усмешку, – во всем ее облике читался не только природный ум. Но и хорошее образование, способное этот ум подчеркнуть и отшлифовать. Неугомонный Ковешников наверняка пристал бы к ней с вопросом на своем отвратительно-птичьем языке: а скажите, кто круче – Сьюзен Зонтаг или Людвиг Витгенштейн? И, что самое удивительное, получил бы обстоятельный и аргументированный ответ в пользу одной или другого. Или ему прочли бы целую лекцию: негоже сравнивать философов-харизматиков, особенно если они играют на разных полях. Дальнейший ход событий знаком Бахметьеву до самой распоследней мелочи: Ковешников запрезирал бы Яну Вайнрух примерно так, как презирает красотку Мустаеву. До скрежета зубовного и выделения вонючего секрета из подмышек. Или… откуда еще он там выделяется? Оттуда, где в насыщенной запахами перегноя темноте живут-поживают детские страхи и жалкие комплексы Ковешникова, лучшего человека в своем деле.

Худшего человека для других людей.

Яна Вайнрух тоже красотка, приходится признать. Она ничуть не уступает Сей-Сёнагон Мустаевой. Что делает сейчас опер Женя Бахметьев? Любуется красоткой.

Тупо любуется.

– …Проходите.

Яна распахнула дверь, приглашая Бахметьева в кабинет. Светлые стены приятного тона, беленые широкие доски на полу. Рабочий стол у окна; пара кожаных кресел. Пара картин, – самых настоящих, написанных вроде бы (и даже – скорее всего) маслом. На картинах, висящих в небольших нишах по обе стороны стола, были изображены мужчина и женщина.

Сьюзен Зонтаг и Людвиг Витгенштейн – так подумал Бахметьев. И ошибся.

– Я могу взглянуть на ваше удостоверение?

– Да, конечно.

Пока Яна Вайнрух едва ли не под лупой изучала бахметьевские корочки, тот переключился на чистое созерцание. Ему нравились картины на стене.

– Ваши родители?

– В определенном смысле – да. – Психоаналитик скупо улыбнулась.

– Ага.

Это было все, чем ограничился Бахметьев, хотя ему очень хотелось узнать, что за люди затаились в нишах. И почему они оказались здесь. Дело в том, что… опер уже видел их. Но в совершенно другом месте. Вспомнить бы в каком – и все встанет на свои места.

– Итак, я вас слушаю.

– Хотелось бы послушать вас.

Провоцировать и манипулировать, не забывая при этом обливать всех помоями, – творческий метод Ковешникова. Творческий же метод Бахметьева – корректность и вежливость. А также кротость, граничащая с идиотизмом. Иногда это срабатывает.

Но творческий метод Ковешникова срабатывает чаще. Всегда.

– Задавайте вопросы, и вы получите ответы. Может быть.

– Тереза Капущак, – произнес Бахметьев.

– Это вопрос?

– И ответ тоже. По поводу вашей книги. Она обнаружилась… э-э… у этой самой Терезы Капущак.

– Теперь книга – вещдок?

– Почему вы так решили?

– Бросьте. Если бы с Терезой Капущак все было хорошо, вы бы сюда не пришли. Все плохо настолько, насколько я думаю?

– Что бы вы ни подумали, дела обстоят еще хуже, – честно признался Бахметьев.

– Черт, – Яна Вайнрух постучала указательным пальцем по запястью. – Черт. Черт.

Она не была расстроена, нет. Скорее – раздосадована. Как будто у нее в трамвае вытащили кошелек. Денег там не было, так – пара сотен рублей плюс карточка «Подорожник» – это еще сто. С тех пор как он временно оказался разлучен со своим «Хендаем-Соларис», у Бахметьева была именно такая карточка, позволявшая экономить на проезде в метро и общественном транспорте космические суммы – до девяти рублей за поездку; не забыть сунуть в пасть «Подорожнику» пятихатку, а лучше – тысячу. Сегодня же.

Так подумал Бахметьев.

А потом он подумал, что Яна Вайнрух не ездит в трамваях и «Подорожника» скорее всего у нее нет. Зато есть платиновые банковские карты и масса скидочных – в самых разных сегментах индустрии «лакшери»: нишевые духи, студия ногтей, VIP-фитнес и дружественные ему йога и пилатес, ага. Яна Вайнрух не расстроена. Скорее – раздосадована. Как будто у нее сломался ноготь. Кошелек у нее хрен отберешь. А ноготь – самое то.

– Она была вашим другом?

– Она была моей клиенткой. Недолго. Я думала, нам удалось решить проблему.

– Что за проблема?

– Видите ли… Я бы не хотела это обсуждать. – Над левой бровью Яны прорезалась тонкая морщинка.

– Придется, – вздохнул Бахметьев.

– Она… покончила с собой?

– Ее убили.

Ему показалось, что Яна выдохнула с явным облегчением. И Бахметьев сразу же понял природу этого выдоха: что бы ни случилось со штатным барменом «Киото и Армавира», профессиональная честь психоаналитика Я. В. Вайнрух не пострадала. Проблема Терезы Капущак на каком-то этапе действительно была решена. А убийство… Убийство – такая вещь, которая иногда настигает даже психически устойчивых людей.

– Как это произошло?

Похоже, она не просто психоаналитик. Не только. Еще и гипнотизер: карие глаза смотрят на Бахметьева, не мигая. Не то чтобы у него появилась настоятельная потребность поделиться деталями преступления, но… Почему бы и нет?

– Следствие подозревает, что она стала жертвой серийного убийцы.

– Были еще? Жертвы?

– Да.

– Что-то их объединяет?

– Назовем это способом убийства. Картинка одна и та же, с небольшими вариациями. – Тут Бахметьев понял, что подсознательно подражает Ковешникову. И немного огорчился. – Вы не могли бы рассказать о Терезе?

– Как о пациентке?

– Ну… Как о пациентке тоже. Почему она к вам обратилась?

– Болезненный разрыв с любимым человеком. Справиться самой ей не удалось.

– Значит, у нее был любимый человек.

– Вас это удивляет? – Губы Яны Вайнрух тронула легкая улыбка.

– Нет. Удивляет, что никто из ближнего окружения Капущак не упоминал о ее любовных связях. Она слыла одиночкой.

– Естественно. – Психоаналитическая улыбка стала еще шире. – Ведь любимый человек ее оставил. Это давняя история.

– И вы в нее посвящены.

– В психологический аспект, не более. Депрессия, злоупотребление медикаментозными средствами, панические атаки… С этим нужно было что-то делать. Вот Тека и появилась у меня.

– Тека. Угу.

Именно так звали Терезу Капущак в «Киото и Армавире» и окрестностях. Но представить сексапильную красотку Яну Вячеславовну Вайнрух в интерьерах зачумленного клуба для секс-меньшинств у Бахметьева при всем желании не получалось.

– Что-то не так?

– Все в порядке. «Тека» звучит очень по-дружески, нет?

– Я называла ее Текой по ее же просьбе.

– Я не ловлю вас на слове, Яна Вячеславовна.

– Вам это и не удастся.

– Она пришла именно к вам. Почему?

Психоаналитик посмотрела на Бахметьева с плохо скрываемой иронией.

– Мой рабочий график расписан на несколько месяцев вперед. Почему, как думаете?

– Ну… Вы, наверное, хороший специалист?

– Бинго! – Она позволила иронии выплеснуться – вместе со смехом, очень приятным для слуха: как будто где-то рядом зазвенели серебряные колокольчики. – Для сотрудника правоохранительных органов вы на удивление сообразительны.

– Плюс бешеный пиар в соцсетях.

– Не без этого. – Колокольчики звякнули в последний раз и затихли. – Только не бешеный. Все в пределах разумного. В соцсетях я придерживаюсь того же принципа, что и в работе: «не навреди». Так что речь скорее всего идет о сарафанном радио. Ну и оценки профессионального сообщества никто не отменял.

– Я понимаю, да. В самом начале нашего разговора вы предположили, что книга – вещдок. Еще не зная, что произошло.

– Все просто, капитан. – Яна запомнила его указанное в корочках звание, надо же! – Хотя нам с Текой и удалось добиться некоторой стабилизации, но курс до конца она так и не прошла. В какой-то момент отменила визиты, и все.

– Чем она это мотивировала?

– Тека разговаривала не со мной, а с Лилией, моей помощницей. Той, что вы видели на ресепшене. Так что о мотивации, если она и была, мне ничего неизвестно.

– А… помощнице?

– Ей тем более.

– Вас это не удивило?

– Боюсь, вы не совсем понимаете специфику моей работы. Я имею дело со взрослыми дееспособными людьми, которые сами принимают решения. Уйти или остаться – в том числе.

– И что случается чаще? Уходят или остаются?

– Уходят в любом случае. Правда, у меня есть несколько клиентов…

– Слишком подзадержавшихся?

– Слишком невротиков. – Снова эти колокольчики! Звенят и звенят. – Самый большой страх в их жизни – лишиться собственных страхов.

– Ну, вы ведь им этого не позволите?

Ого! Бахметьев пытается шутить, пусть и неуклюже. Это означает лишь одно: ему нравится психоаналитик Я. В. Вайнрух. Похоже ли это на то мимолетное чувство, которое он испытал к Анне Мустаевой?

Определенно, нет.

С Мустаевой Женя Бахметьев сильно беспокоился: какое впечатление он производит (неважное), не попадет ли он впросак с неверно выбранной цитатой (еще как попадет!), не выкажет ли себя некомпетентным в какой-либо – жизненно важной! – области знаний (еще как выкажет!). Профессиональные качества имеют значение в первую очередь, и здесь Бахметьев – далеко не Ковешников. Среднестатистический опер с крепкими ногами, только и всего. Таких миллионы, а Ковешников один. Парит в сероводородных облаках всеобщей ненависти, как воздушный змей, и чувствует себя прекрасно. Мустаева, подобно всем остальным, тоже может ненавидеть вонючего лакричного дьявола, но не считаться с ним нельзя. И что было бы, если бы Ковешников как следует вымылся, соскреб со щек щетину, сменил бы угрюмый секонд-хендовский прикид на что-нибудь хипстерское и распрощался бы со своим пещерным сексизмом хотя бы на время?

Мустаева бы не устояла.

Посопротивлялась бы для видимости, а потом воспарила бы вместе с перелицованным душкой Ковешниковым в облака – уже не сероводородные, а прямо-таки… эм-мм… барбершопские. Аккуратно постриженные и уложенные. И сладкие-сладкие, угу. А Бахметьеву остается лишь взирать на парочку с грешной земли и… беспокоиться по-прежнему.

Потому что Анна Мустаева и есть источник беспокойства. Где бы ни находилась.

А Я. В. Вайнрух – совсем напротив. Я. В. Вайнрух – серебряные колокольчики. Бубенцы под дугой, а Женя Бахметьев при них – развеселая лошадка, которая скачает по белой целине, по рассыпчатому снегу, – туда, где красный закат. А может, нежно-фиалковый закат, но все равно здорово.

– …Не позволите, да?

– Вне всякого сомнения.

– Честно говоря, я бы тоже здесь подзадержался, – брякнул Бахметьев.

Так на сходный (хотя и менее выраженный) бахметьевский подкат в свое время отреагировала Мустаева. После чего отправила опера в нокдаун. И ожидаемо победила по очкам, попутно указав Бахметьеву на его место. Внизу турнирной таблицы. От Яны Вячеславовны Вайнрух может прилететь и нокаут. Да такой, что с ринга героя-неудачника вытащат на носилках под улюлюканье толпы.

Но Бахметьев снова не угадал: Яна проходила по ведомству аристократически безупречного гольфа.

– Милости прошу. Если у вас есть деньги.

– А… сколько нужно?

– С прайсом можно ознакомиться у Лилии.

– Что-то мне подсказывает, что я не потяну, – простодушно признался Бахметьев.

– Что-то мне подсказывает, что да.

Аристократически безупречная клюшка («айрон», а может быть, «вейдж») опустилась Бахметьеву на лоб. А может, треснула по скуле.

Не так уж важно.

– Вас еще что-нибудь интересует, капитан?

– Так почему вы предположили, что книга – вещдок?

Последовавший за этим ответ был быстрым и четким:

– Ко мне ни с того ни с сего приходит представитель доблестной полиции. Предъявляет мою же собственную книгу. Упоминает о Терезе Капущак, которая когда-то эту книгу взяла. Естественно, я подумала, что Тека не справилась.

– С чем?

– С собой. Мы много говорили о суицидальных мыслях, которые ее посещали. Птица все-таки дотянулся до нее. Хотя все, происходящее на сеансах, давало надежду на положительный исход.

– Птица? Что еще за Птица?

– Тот человек, с которым она рассталась. И разрыв с которым не могла пережить.

– А имя у этого человека было?

– Наверняка было. Но Тека его не озвучивала. В наших с ней беседах он всегда оставался Птицей.

– М-да… Очень странно.

– Ничего странного. В случае с Текой – вполне ожидаемо. Но я бы не хотела обсуждать психологические и поведенческие особенности человека, которого больше нет.

– Даже если это могло бы помочь следствию?

– Только в случае официального обращения от вашей… м-м… конторы. Запрос или что-то в этом роде.

Перспектива перехода на официальные рельсы почему-то расстроила Бахметьева. На этих рельсах, развалясь, лежал Ковешников с набитым лакрицей ртом. Еще явится сюда, портить воздух своими идиотскими вопросами: «А как вы думаете, Янааа Вячьславвна… Какая птица круче – сойка или марабу?» Чертов идиот, хотя Ковешников не идиот, ни разу. Идиот он сам – Женя Бахметьев, вечно врезающийся в красивых женщин, как в бетонные стены. Без всякого ущерба для них, но с ощутимым для себя.

– Тереза часто брала у вас книги?

– Она взяла книгу в первый и последний раз. Думаю, ей просто понравилось название. Что-то или кого-то она с этим соотнесла.

– Почему вы так решили?

– Потому что я читала эту книгу. Но Тека вряд ли продвинулась дальше нескольких десятков страниц. Там нет ответов на вопросы, которые волновали именно ее.

– Но книгу она не вернула.

– Возможно, забыла о ней. Выкинула из головы, как и все остальное, чего мы достигли здесь. Иногда людям бывает сложно сражаться с птицами.

Снова этот гипнотизирующий взгляд.

– Я видел один фильм. Где птицы нападали на людей. Фильм старый, но все равно впечатляет.

– Я его тоже видела.

– Людям не позавидуешь.

– Птицам тоже.

Бубенцы под дугой раскачиваются и звенят, звенят. И снег по-прежнему рассыпчатый, а закат – кроваво-красный. Понять, что он обещает развеселой лошадке, – невозможно.

– Выходит, Терезе Капущак удалось так рассказать о человеке, которого она любила, что невозможно даже представить, кто он такой?

– Вы имеете в виду прикладные сведения?

– Чем-то же он занимается в этой жизни? Нет?

– Вы все-таки не понимаете, капитан… – Яна снисходительно улыбнулась. – У меня на сеансах человек говорит о себе. Какие-то отрезки пути мы проходим вдвоем, но на них, как правило, ничего не происходит.

– Вообще ничего?

– Ничего страшного.

– Выходит, там, где не страшно, Птицу вы не встречали?

– Я натыкалась на него везде, если уж на то пошло. Но единственное, что я знаю о нем… Он красив. Очень. Так утверждала Тека. Но не думаю, что это важно для дела, которое вы расследуете.

– Почему Тереза называла его Птицей?

– Если бы она звала его котиком, вам стало бы легче? Наверное, это история о том, что невозможно удержать в руках. – На этот раз улыбка у Я. В. Вайнрух получилась грустной.

– Некоторых котиков тоже хрен удержишь, – философски заметил Бахметьев. А потом неожиданно для себя добавил: – Меня вот обычно с кошачьим лемуром путают. Такие обаятельные зверюги…

– Вообще-то вы не очень похожи.

– Видели кошачьих лемуров?

– Видела. Потому и говорю.

Теперь в невидимой и никем не ведущейся партии в гольф задействована клюшка «паттер»: удар пришелся по грудине, Бахметьеву снова не повезло. Как не повезло с рассыпчатым снегом (при ближайшем рассмотрении он оказался стекловатой) и с кроваво-красным закатом, как и следовало ожидать, – нарисованным на бетонной стене. Развеселой лошадке не светит ровным счетом ничего.

Да и ладно.

– Если вы понадобитесь для уточнения кое-каких деталей… Я могу на вас рассчитывать, Яна Вячеславовна?

– Да, конечно. Хотя не знаю, чем еще могла бы помочь.

Бахметьеву хотелось расспросить психоаналитика о портретах в нишах, пусть бы она рассказала о нарисованных на них людях поподробнее. Но со стороны это будет выглядеть злоупотреблением служебным положением: Бахметьев не вправе отнимать время у занятого человека. Отвлекать не относящимися к существу дела разговорами. Выяснил, что хотел, – и иди себе своей дорогой. Ты же, в конце концов, не Ковешников. Это Ковешников вечно устраивается в гнездах человеческих душ, как какой-нибудь злобный кукушонок, – и выбрасывает из них все то, что ему активно не нравится. Вытягивает на свет божий и швыряет вниз, предварительно порвав и испачкав.

Женя Бахметьев не таков. Он, несмотря на издержки профессии, крайне деликатный человек.

Весь оставшийся день и начало следующего он думал о Яне Вайнрух. С тем же неспешным меланхолическим энтузиазмом, с которым до этого думал об Анне Мустаевой. И даже заказал на ОЗОНе «Одураченных случайностью» по запредельно фантастической цене в 799 рублей. Заказал, хотя все внутри протестовало против такой нерациональной траты денег. В конце концов, их можно было пустить на очередные стрип-посиделки с Колей Равлюком. Или просто присовокупить к отложенным пяти тысячам четыремстам двадцати рублям (вот уже три месяца Бахметьев копил на умопомрачительные очки «Джулбо» с боковой защитой из мягкой кожи, и стоило все это великолепие в пределах десятки).

Будет ли он читать «Одураченных…» – большой вопрос. Но что сделано, то сделано.

Соскочив с ОЗОНа, Бахметьев переполз на Фейсбук, на свою собственную страницу с безымянным альпинистом на аватарке. Суровым мужиком в очках, отдаленно напоминающих «Джулбо», и в заиндевевшей бороде. Обложка, которую Бахметьев выбрал фоном, очень подходила мужику – горное плато, занесенное снегом, и цепочка одиноких следов.

Собирательный образ Евгения Бахметьева, вот как это называется. Утешает одно: у Ковешникова даже такого нет.

Особых записей в журнале у Бахметьева не было, а те, что были, проходили по ведомству репостов. Бородатые анекдоты (группа «Смех для всех»), анекдоты посвежее (группа «Психиатрическая лечебница № 1»), анекдоты на грани фола (группа «Полный пи…ц»). Экстремальное видео от групп «Ездуны», «Проверки на дорогах» и «Автобыдло». Венцом бахметьевской фб-коллекции являлась статья об альпинистах-мертвецах, вмерзших в плоть Эвереста. Зачем Бахметьев разместил ее, он и сам не мог понять, – человека, более далекого от покорения каких бы то ни было вершин, чем он, и придумать невозможно. Ковешников не в счет, разумеется.

Под статьей болтался один-единственный лайк – от верного Коли Равлюка.

Иногда (в основном за бородатые анекдоты) лайки Бахметьеву ставил и судмедэксперт Иван Андреевич Бешуля, он тоже числился в друзьях. Как и еще два десятка человек. Двадцать три, если быть совсем уж точным. Список включал нескольких оперов, с которыми Бахметьев сталкивался по работе, нескольких девушек (подружек Коли Равлюка), равлюковскую же начальницу Элеонору Борисовну Кройцман, богиню сухих кормов и паучей. Была еще стайка мутных иностранцев –

Их Бахметьев зафрендил оптом, для численности. Никакой активности зафренженная нерусь не проявляла, глаза не мозолила и в личку с уникальными коммерческими предложениями не лезла. И Бахметьев ни к кому не лез – ни с предложениями, ни с чем бы то ни было еще. На Фейсбуке он появлялся спорадически (слишком много времени отнимала работа), и, если находил красный кружок на пиктограмме безликого человечка – с предложением к чертовой матери зафрендиться, – никогда его не игнорировал. Вот и получилась астрономическая цифра 23. Хотя… Дважды Бахметьев таки решился. Запросы были посланы всемирно известному режиссеру Питеру Гринуэю и – совсем недавно – Анне Мустаевой.

Самым удивительным было то, что Питер Гринуэй запрос принял. А Сей-Сёнагон от психологии до сих пор молчала. Ни ответа ни привета.

Да и ладно.

Бахметьев хотел было сунуться к ней на страницу, но в последний момент передумал и набрал в поисковике «ЯНА ВАЙНРУХ».

Так он и подумал про себя: «Ух ты». Когда увидел фотографию, нисколько не приукрашавшую реальную Я. В. Вайнрух. Наоборот – снимок даже сглаживал, растушевывал ее откровенную сексуальную привлекательность. Она могла бы блистать на экранах, подиуме и билбордах величиной с футбольное поле. Но выбрала для себя совсем другую стезю: спасать больных и обездоленных где-то в муссонной Азии. Или в Африке с ее бесконечно сменяющими друг друга эпидемиями чего угодно и посмертельнее. И, хотя Бахметьев прекрасно знал, что Я. В. Вайнрух окопалась в центре Петроградки и пользует клиентов за баснословные деньги, представить ее подвижницей и бессребреницей не составило большого труда. Фон обложки новой Флоренс Найтингейл тоже умиротворял: дачная веранда после дождя. Крупные капли повисли на букете ромашек, небрежно воткнутых в глиняный кувшин. Предвечерний свет, воздух пропитан озоном, жизнь полна надежд. Настолько волнующих и сладких, что Бахметьеву захотелось уменьшиться до размеров, сопоставимых с верандой, и взбежать по ее мокрым ступеням. И оказаться среди двенадцати тысяч таких же страждущих. Именно столько подписчиков насчитывалось у «Яна Вячеславовна Вайнрух. Работает в алгебра и начала психоанализа».

Поначалу Бахметьев глазам своим не поверил и несколько раз перечитал цифру. Нет, она не изменилась: 12 081 человек.

Плюс 4995 друзей. Еще пять счастливчиков могут воткнуться в жестко лимитированную фейсбучно-дружескую клеть и захлопнуть за собой дверцу. Но вряд ли одним из них станет Женя Бахметьев, даже если сейчас срочно-обморочно отправит запрос.

Да и не будет он отправлять.

Вдруг случится чудо и «Яна Вячеславовна Вайнрух. Работает в алгебра и начала психоанализа» добавит Бахметьева, памятуя, что это он вернул книгу? Добавит и зайдет на бахметьевскую страницу. И что она увидит там? Ездунов и автобыдло. Дурацкие демотиваторы, жопный юмор. Письма счастья из серии «ЖИЛИ-БЫЛИ И ЧЕ-ТА, Б…ТЬ, ПРИУНЫЛИ». Худосочные лайки Бешули и Коли Равлюка. Рекламу интернет-магазина Элеоноры Борисовны Кройцман «Счастливы вместе». Впрочем, названия постоянно меняются – Элеонора Борисовна никак не может найти верный маркетинговый ход.

Нет уж. Пусть все остается как есть.

Вздохнув, Бахметьев углубился в изучение постов, щедро рассыпанных на странице. И чем дольше он читал, тем больше удивлялся: почему подписчиков только двенадцать тысяч, а не, к примеру, сто двенадцать или миллион двенадцать. Посты, безусловно, сочиняла сама Яна Вячеславовна, и все они начинались примерно одинаково, как сказка на ночь:

Далее следовала бесхитростная и обаятельная история о самых простых человеческих чувствах и поступках. О беспримесных добре и зле и о том, как не перепутать их, даже когда очень хочется перепутать. Истории эти были наглядными, поучительными и утешающими одновременно. С каким-нибудь важным, хотя и ненавязчивым советом в конце. Проглатывая их – одну за другой – Бахметьев как будто покачивался на волнах. Спал в колыбели, рассекал пространство на белом карусельном слоне.

Хорошо еще, что Ковешников пока не добрался до Яны Вайнрух. Нетрудно представить, что бы он вменил ей в вину: манипуляции общественным сознанием, холодный расчет, вранье за деньги. Плевать на эти подозрения. Не плевать только на огонь в печи – огонь гудит, полешки потрескивают и обдают жаром. Одна мысль о том, что нужно отлепиться от печки и уйти – в ночь, в мороз, – пугает до полуобморока. Что-то похожее чувствовал сейчас Бахметьев – и все топтался и топтался на странице алгебра и начала психоанализа.

После чтения постов он просканировал комменты, в основном – восторженные:

И далее, по всему спектру. От Благослови вас Бог! до Приезжайте к нам в Гусь-Хрустальный Брянской обл. Встретим всем подъездом!

Ну вот, и здесь камелек! Он отличается от гудящей в бахметьевском воображении печки лишь размерами. Все остальное удручающе похоже, включая чувства, которые обычно испытывает паства к своему патриарху. Бахметьев вовсе не собирается становиться одним из фб-прихожан церкви им. блаженной Я. В. Вайнрух  – он просто изучает ее феномен.

Справедливости ради, кроме адептов на странице начал психоанализа, паслись и хейтеры. Время от времени они высовывались из окопов и очередями трассирующих пуль поливали сторону противника:

Нужно отдать должное Яне Вячеславовне: злобные и откровенно провокационные комменты она не удаляла. Но и без ее вмешательства хейтеров в щепы разносили фанаты вайнруховской психологической эквилибристики. Улюлюкая и размахивая дрекольем, они гнали нечисть со страницы, совершенно не замечая других записей. На первый взгляд – вполне безобидных. Впрочем, безобидными они были и на второй взгляд, и на третий. Только немного странными:

ИДЕАЛЬНАЯ ЧАШКА.

Авторы (или автор) посланий скрывались за пустыми аккаунтами, не утруждая себя заполнить страницу даже поверхностным контентом. Ни тебе котиков на аватарках, ни мегапопулярной кубинской старухи с сигарой в зубах – одни пустые силуэты. Лишь однажды на смену силуэту пришло нечто более или менее осмысленное – египетский бог Тот с головой ибиса. Об этом персонаже Бахметьев и слыхом не слыхивал, а может, слышал и забыл. Но воспользоваться поиском-фильтром фотографий не составило особого труда, затем Бахметьев переключился на Википедию, и – вуаля! – спустя пять минут уже знал всю тотовскую подноготную. Включая участие в Суде Мертвых, где Тот подменял Осириса. В своей нынешней фейсбучной ипостаси он носил унылое финское имя Lukka Yarvolu, и именно от него прилетела мольба о спасении.

Страница LY немногим отличалась от страниц остальных анонимов, разве что на ней были рассыпаны картинки, в основном – пустыни и дальний космос.

Бахметьев и сам не заметил, как нажал на «отправить». Хотя заранее знал, что ничего путного из этой затеи не выйдет. Прикрывающийся латиницей LY пишет на самой что ни на есть кириллице – сетевой ублюдок, провокатор. Может, там, в дальнем космосе, вообще никого нет. Уже нет. Не исключено, что и аккаунт был создан только для того, чтобы оставить запись на стене Яны Вайнрух. Потроллить ее по какой-то, видимой лишь автору, причине и слиться. Хотя не исключено, что и причины не было, как нет никаких причин у бесхозных детей, что бегают по подъездам, звонят во все квартиры без исключения и убегают с громким хохотом.

Маленькие засранцы.

Но LY – не самый главный из засранцев. Он оставил одну-единственную, причем – нежную запись; немного грустную, в меру отчаянную.

Но почему он вообще ухватился именно за эти, излишне сентиментальные, фразы о любви? В других хотя бы присутствовала интрига. Запертая комната, вот чем не мешало бы поинтересоваться. Причем не у автора, а у профессиональной до мозга костей Я. В. Вайнрух . Существует ли понятие запертой комнаты в психоанализе? И если да – то что оно означает.

Бахметьеву просто хочется еще раз увидеть ее, вот и все. Но злоупотреблять своим служебным положением он не будет. Тем более что Я. В. Вайнрух  не выказала особого энтузиазма, когда Бахметьев намекнул на возможность новой встречи, – исключительно в рамках расследования. Она снова заговорила об официальных запросах – при расставании в предбаннике ее рабочего кабинета. Короткое рукопожатие под присмотром помощницы Лилии – сколь энергичное, столь и равнодушное. Вот и весь итог личных контактов Бахметьева и высокооплачиваемого психоаналитика с Петроградки.

В принципе все личные контакты Бахметьева заканчиваются именно так.

Чтобы не впадать в излишние рефлексии, он прочел еще несколько утешающих вайнруховских постов. О человеческом равнодушии (очень актуально), о выборе и его последствиях (ничто никогда не потеряно, даже если ты вошел не в тот коридор возможностей) и об умении цивилизованно расставаться. Пост начинался так: «Однажды одна девушка купила букет ирисов и поняла: она не любит человека, за которого собиралась замуж еще пять минут назад…» И пока Бахметьев простодушно перекладывал выдуманные жизненные обстоятельства на свои собственные – реальные, на странице появилось очередное послание фейсбучным коринфянам. На этот раз – не похожее на все те, с которыми уже успел ознакомиться опер.

Интересно, куда она намылилась? Или это такой хитрый маркетинговый ход, чтобы заставить почитателей скучать по себе?

Впрочем, Бахметьев тотчас же забыл о побудительных мотивах Яны Вайнрух. И о запертых комнатах, где паслись сетевые анонимы с идеальными чашками в клешнях. И о дальнем космосе. Все оттого, что он открыл вкладку с фотоальбомами. Фотографий было множество, самых разных, – что неудивительно: каждая проповедь заканчивалась визуальным релаксом из серии «терраса после дождя», где терраса и дождь были величинами непостоянными и легко заменялись на волны и ветер, снег и туман, радуги и водопады. Также присутствовали романтические паруса на горизонте, потешные белки в лесу и огни большого города. Собственно изображений Флоренс Найтингейл-Вайнрух было куда меньше, всего-то около пары десятков. Официальные («с коллегами на симпозиуме», «делаю доклад», «фестиваль практической психологии. Харьков»), полуофициальные («ужин с телемагнатами», «арт-сейшн в Брно») и, наконец – загруженное с телефона.

Этот снимок был третьим или четвертым по счету, без всяких поясняющих подписей. Нездешний (скорее всего африканский) пейзаж; старый джип посередине пейзажа – с багажником на крыше, устроенным на манер маленького подиума или большого гнезда. В гнезде-подиуме, сложив ноги по-турецки, сидели две белые женщины. Женщины улыбались. Одной из них была Яна, а другой… Ольга Ромашкина.

Независимый финансовый аналитик, видеоблогер, модератор форума игроков в «Мафию» и первая жертва «Красного и зеленого».

Бахметьев не помнил, сколько просидел, вперив взгляд в африканский снимок, – так потряс его факт знакомства психоаналитика Яны Вайнрух с обеими убитыми девушками. До сих пор Ковешников, а следом за ним и Женя Бахметьев придерживались версии случайного выбора жертв, поскольку никаких, даже отдаленных, связей между ними не просматривалось. И вот теперь… Теперь эта связь появилась и встала перед Бахметьевым в полный рост, – подобно большому синему киту, выпрыгнувшему из воды, да так и зависшему между небом и землей. Со стороны такой прыжок выглядит красиво, но наблюдатель, подобравшийся к киту слишком близко, рискует не уберечься от тонны мельчайших брызг.

Бахметьев, сам того не подозревая, подобрался слишком близко.

Первой его мыслью было сообщить обо всем сукину сыну Ковешникову.

…и Мустаевой — такой была вторая мысль.

Хороший, черт возьми, снимок! Ольга Ромашкина в подметки не годится утонченной Яне Вайнрух, но и она смотрится отлично. Белокожие женщины, белокожее небо, смуглая земля и черная щетина саванны – фотография могла бы украсить любую выставку. Но ни одного, даже самого завалящего лайка в Сети не собрала. И это при том, что гораздо более блеклые, застегнутые на все пуговицы коллеги на симпозиуме получили полторы тысячи отметок «нравится».

Бахметьеву же все происходящее не нравилось категорически. Не нравилось настолько, что он почувствовал свинцовый привкус во рту. Тереза Капущак была клиенткой Вайнрух, она появилась на приеме у раскрученного психоаналитика… Кстати, как она появилась на приеме?

Сарафанное радио.

Сарафанное радио и соцсети, об этом говорила сама Яна.

Ромашкина, угнездившаяся вместе с ней на крыше джипа, меньше всего походила на клиентку. Скорее на близкую подругу, с которой отправляются в самые отвязные трипы по самым экзотическим странам; делят один номер в гостинице, накачиваются крепким алкоголем, курят траву и снимают друг друга на телефон нон-стопом. Чтобы на следующий день, насмеявшись вдоволь, весь этот видеокомпромат удалить.

Впрочем, сблизиться две одинокие отважные девушки могут и во время путешествия. Изначальный расклад (были шапочно знакомы или не знакомы вовсе) не так уж важен. Прекрасно провели время вместе? О’кей! А дальше-то что? Традиционный обмен телефонами и электронными адресами, призыв добавиться в друзья на Фейсбуке, ВКонтакте или где-нибудь еще. Бахметьев не поленился прошерстить весь список френдов Яны Вайнрух, но Ромашкиной в нем места не нашлось. Впрочем, есть ли смысл вглядываться в тысячи имен и фамилий до черных точек в глазах, когда можно позвонить г-же Вайнрух и все узнать из первых рук?..

Телефон Яны оказался вне зоны доступа, и Бахметьев поначалу не слишком обеспокоился, связав молчание в эфире с последним постом. Она вполне могла отправиться куда-нибудь, и ее самолет прямо сейчас находится в воздухе, почему нет? А что – прямо сейчас – делает Женя Бахметьев?

Набирает мустаевский номер.

С ним все оказалось в порядке, и уже через несколько секунд Бахметьев услышал голос Анны:

– Слушаю.

– Бахметьев. Приветствую.

– Угу.

– Вопрос.

– Валяйте.

После неудачного захода с «Записками у изголовья» Бахметьев, сам того не подозревая, выработал в общении с Мустаевой телеграфный стиль. Он обязательно понравился бы склонным к минимализму японцам и, судя по всему, нравился самой Анне. Слишком устававшей от бесконечных словесных баталий с Ковешниковым: таких многослойных и избыточных, что они местами напоминали живописные полотна в жанре барокко. Или даже рококо. Подобная ассоциация никогда бы не пришла в бахметьевскую голову самостоятельно, если бы Ковешников как-то не спросил у Мустаевой:

– А как вы думаете, Анн Дмитьнааа, что круче – барокко или рококо?

– Социалистический реализм, – ответила та, и глазом не моргнув.

– Ну да, так я и думал, – дернул кадыком Ковешников и, неизвестно зачем, добавил: – Кококо.

Имитация куриного кудахтанья получилась у Ковешникова довольно выразительной, и Мустаева насторожилась.

– Это вы мне?

– Это я просто так сказал. Не стоит принимать на свой счет. Но если вы настаиваете…

Мустаева (даром что психолог) с легкостью поддалась на провокацию, и искусствоведческий диалог мгновенно переместился в плоскость бессмысленной и беспощадной бойни. Клочки по закоулочкам — обычный мустаевско-ковешниковский формат.

Надо бы уже открыть продажу билетов на эти цирковые представления.

– …Вопрос.

– Валяйте.

– По поводу переписки Ольги Ромашкиной в соцсетях и по электронной почте. Интересует один контакт.

– Имя?

Как долго длится пауза, если речь идет о японском минимализме? Какое занимает расстояние? Как между лунами, третьей и седьмой? Или лучше сместиться к одиннадцатой? Так и год пройдет, и Анна Мустаева откажется ждать на том конце провода. Не зависай, Бахметьев!

Но Бахметьев все еще медлил, уж очень ему не хотелось сдавать Яну Вайнрух, предварительно не переговорив с ней. Учитывая вновь вскрывшиеся обстоятельства, разумеется. Вот только Яна вне зоны доступа и когда проявится – неизвестно.

– Яна Вайнрух, – произнес, наконец, Бахметьев.

Ответ последовал немедленно.

– Увы.

– Это имя точно вам не встречалось?

– Встречалось, но в другом контексте, – после непродолжительного молчания ответила Мустаева. – Не связанном с Ромашкиной.

– Интересно.

– Ничего интересного. Ваша Яна Вайнрух, случайно, не имеет отношения к психоаналитике?

– Допустим.

– Кабинет на Австрийской площади, верно?

– Да.

– Мы с ней коллеги. В некотором роде. К тому же она известный сетевой персонаж.

В голосе Мустаевой послышалось легкое раздражение. Или это всего лишь показалось Бахметьеву?

– Привлекает клиентов, используя дешевые психологические трюки. А потом конвертирует это в валюту. Твердую и не очень.

Нет, не показалось.

Упоминание о Вайнрух неприятно Анн Дмитьнеее, тут и к гадалке не ходи. Обе они пасутся на одном, связанном с психологией, пастбище. Вот только наделы разные: в вайнруховском заливные луга богаче, и погода поприличнее, и жирный чернозем, и сплошное буйное разнотравье. А в мустаевском – только суглинок и красные маки.

На зеленом поле.

– Вы хорошо с ней знакомы? – на всякий случай поинтересовался Бахметьев.

– В обозримом прошлом виделись несколько раз. Не более того.

С коллегами на симпозиуме, ага. Хотя в кадр Мустаева почему-то не попала.

– Арт-сейшн в Брно?

Почему Бахметьев произнес это, он и сам не мог объяснить себе впоследствии. Словно какой-то бес толкал его под руку и тянул за язык.

– С чего вы взяли, Женя?

– Так. Пришло на ум.

– Вы, я смотрю, хорошо осведомлены о передвижениях госпожи Вайнрух. Может быть, объясните мне, в какой точке пространства она пересеклась с покойной Ромашкиной?

– Как только я выясню это до конца – сразу сообщу вам.

– А ваш шеф в курсе происходящего?

– Шеф?

– Ковешников, – уточнила Анна.

– Вообще-то он не совсем мой шеф. Он из другого ведомства. И ничего особенного пока не произошло.

– Но может?

– Может и не произойти.

– До сих пор мне казалось, что, несмотря на некоторые… разногласия… мы – команда.

– Все верно.

– Тогда открывайте карты.

Карт на руках у Бахметьева было две, и обе – не какие– нибудь шестерки, а полновесные дамы. Дама червей Тереза Капущак в роли клиентки психоаналитика. И дама пик Ольга Ромашкина в роли африканской компаньонки психоаналитика.

С какой бы пойти?

Очевидно, опер соображал слишком долго, и Анна Мустаева начала проявлять признаки нетерпения.

– Вот что, Женя. Если вы обнаружили какую-то ценную информацию, не мешало бы ею поделиться. Давайте встретимся и поговорим.

– Когда?

– Через пару часов, на Петроградке вас устроит?

– Да.

– Тогда в «Идеальной чашке», напротив метро «Горьковская». Сетевое кафе, как вы любите.

…Бахметьев выдвинулся на Петроградку сразу же, чтобы два раза не вставать, как сказал бы Ковешников. До встречи с Мустаевой он решил заглянуть в психоаналитические бездны на Австрийской. Яна Вайнрух упорно продолжала оставаться вне зоны действия сети, и это не нравилось Бахметьеву все больше и больше. Пост на Фейсбуке – пусть его, отчитываться перед подписчиками вовсе не обязательно. Но есть люди, с которыми ты просто обязан оставаться на связи, – родные, близкие, работники правоохранительных органов…

Родные и близкие работники правоохранительных органов, хех.

– Хех, – четко сартикулировал Бахметьев и нажал на уже знакомую клавишу с номером 4.

Как и в прошлый раз, в недрах домофона что-то крякнуло и зашипело.

– Назначено! – как и в прошлый раз, рявкнул опер.

– Приема нет, – отозвался домофон голосом вайнруховской помощницы Лилии.

– Лилия?

– Сегодня приема нет.

– Не знаю вашего отчества, уважаемая, – включил дурака Бахметьев. Или, что вернее, – включил Ковешникова.

Для Ковешникова не существует никаких преград, вскрыть любую дверь для него – плевое дело. На согнутом заскорузлом пальце следователя болтается кольцо с кучей отмычек. «Уважаемая» – одна из них. Звучит вежливо и угрожающе одновременно.

– Лилия Геннадьевна.

– Я вчера заходил к вам. Капитан Бахметьев, уголовный розыск.

На этот раз Лилия беспрекословно открыла дверь, и спустя тридцать секунд Бахметьев снова оказался в маленьком зальчике с диванами из кожзама.

– Добрый день. – Опер был сама вежливость. – Мне бы с Яной Вячеславовной переговорить. Никак не могу до нее дозвониться. По тому телефону, который она мне дала.

– А какой она вам дала? – Лилия начала перекладывать бумажки на столе, стараясь не встречаться взглядом с Бахметьевым.

Бахметьев достал визитку, полученную накануне от Яны Вайнрух, и ногтем отчертил номер мобильного:

– Вот этот.

– Все правильно.

– Яна Вячеславовна второй день вне зоны доступа. Что же тут правильного? Вы вон визиты пачками отменяете…

– Я действую согласно указаниям.

– Чьим?

– Неужели непонятно?

– Непонятно, – честно признался Бахметьев. – Зачем составлять рабочий график на два месяца вперед, чтобы затем с легкостью его нарушить? Это непрофессионально.

– Не вам судить, молодой человек.

И почему ему до сих пор казалось, что вместо лица у Лилии Геннадьевны основательно затертая восковая табличка, надписи на которой сложно разобрать? Никаких особых сложностей нет, напротив, вполне явственно читается: «Не зуди! Хромай отседова!»

– Так как я могу связаться с госпожой Вайнрух?

– Все телефоны указаны в визитке, – бесцветным голосом произнесла Лилия.

– Может быть, есть еще какие-нибудь каналы? Неофициальные, так сказать?

– Мне о них ничего неизвестно.

– Послушайте, Лилия Геннадьевна. – Бахметьев решил зайти с другого конца. – Я сюда не просто так завернул, по собственной прихоти. Показания вашей начальницы важны для следствия. В ее интересах выйти на связь… Иначе…

Что случится в противном случае, с ходу придумать не удалось. И потому Бахметьев ограничился насупленными бровями и громким втягиванием воздуха в ноздри. Как ни странно, это произвело впечатление, и Лилия Геннадьевна несколько смягчилась.

– Я понимаю. Но помочь не могу. Во всяком случае, сейчас.

– А когда сможете?

– Когда Яночка… Яна Вячеславовна отзвонится или пришлет сообщение.

– А раньше никак не получится?

– Вы же знаете. – Яночкина помощница пожала плечами. – Она вне зоны доступа.

– Такое уже бывало?

– Такое случается. Нечасто. Я работаю здесь восемь лет и могу по пальцам одной руки пересчитать подобное. В основном это касается последнего года.

Последний год – это интересно.

– Давайте тогда последние по времени. Столько? – Бахметьев наугад выкинул перед собой два пальца.

– Плюс один.

– Угу. С учетом нынешнего раза?

– Без. Без учета.

– Итого – четыре. Как Яна Вячеславовна объясняет эти… мм-м… внезапные исчезновения?

– Никак. Сначала она сообщает, что будет отсутствовать несколько дней. Затем, по прошествии этих дней, – что появится такого-то числа. Ближайшего, как правило. Согласно указаниям, я должна переформатировать график приема.

– Клиенты, надо полагать, не очень довольны?

– А куда им деваться? Относятся к происходящему с пониманием. В конце концов, Яна Вячеславовна – крупный специалист в своей области. Непререкаемый авторитет.

– И что вы говорите клиентам?

– Ну… В подробности я не вдаюсь. Просто сообщаю о переносе времени и дня визита – этого бывает достаточно.

– Как долго она отсутствует?

– Два-три дня максимум.

– Странно. Неужели нельзя дотерпеть до выходных? Или до ближайших праздников? Чтобы не возникало накладок и лишних неудобств?

– Вы у меня спрашиваете? – почему-то разволновалась Лилия Геннадьевна.

– Это риторический вопрос, – успокоил ее Бахметьев. – А близкие?

– А что – близкие?

– Ну, там… Родители, братья-сестры. Муж-дети. Друзья-приятели.

На пальце у Яны Вайнрух не было обручального кольца, Бахметьев помнил это точно. Более того, его не покидало ощущение, что стоит только закрыть глаза, как он воссоздаст облик психоаналитика в мельчайших подробностях. Маленькая родинка у виска, тонкая морщинка над левой бровью – еще не укоренившаяся окончательно, а так – рассеянно блуждающая. Обручального кольца не было, но были другие. В виде распустившегося розового бутона и в виде сильно уменьшенной копии круглого стола, за которым восседали король Артур и его рыцари. Середину ониксового диска-столешницы занимал внушительных размеров бриллиант, а россыпь бриллиантов помельче усыпала скругленные бока; дорого-богато, да.

Муж-дети. Друзья-приятели.

– Яна Вячеславовна не замужем. – Лилия Геннадьевна поджала губы. – Ну а родители… Они живут где-то в Африке.

– Очень интересно, – воодушевился Бахметьев. – Прямо-таки в Африке?

– Кто-то из них возглавляет миссию ООН. По этой… как ее… добровольной репатриации беженцев. То ли в Кении, то ли в Уганде… Не помню точно – кто и где.

– А друзья? Подруги? Может быть, знаете кого-нибудь из них?

– Нет. Боюсь, вы не совсем понимаете. Я – всего лишь занимаюсь учетом и контролем здесь, в кабинете. Отношения между мной и Яноч… Яной Вячеславовной сугубо деловые.

– Но про родителей она вам рассказывала.

– Специально – нет. Просто однажды попросила отправить бандероль в… Найроби. Ей нужно было уезжать на какой-то конгресс, и она не успевала сделать это сама… Найроби – это Кения?

– Похоже на то, – заверил Лилию Геннадьевну Бахметьев. – Вот мы и выясняем кое-что потихоньку. А скажите, была ли среди клиентов госпожи Вайнрух одна девушка… Ольга Ромашкина?

И снова губы вайнруховского цербера сложились в прямую линию:

– Я не знаю, право. Все, что касается клиентов, – конфиденциальная информация.

– Она не выйдет за пределы этой комнаты. Обещаю.

– Ну, хорошо.

Пока Лилия Геннадьевна копалась в компьютере, Бахметьев успел подумать, что занимается совершенно пустым занятием. Выясняет подробности о старших Вайнрухах, никакого отношения к «красному и зеленому» не имеющих. Ковешников назвал бы это коротко и емко – «мартышкин труд», да еще и сплюнул бы тягучей лакричной слюной. Еще бы, ничего, кроме плевков, недалекий опер Женя Бахметьев не заслуживает. Женской симпатии не заслуживает тоже. Вернее, заслуживает (и уже заслужил), вот только симпатия эта – сродни той, которую испытывают к кошачьему лемуру. Ему можно умиляться и снимать про него смешное видео, чтобы передать потом по Вотсаппу всем заинтересованным лицам. И кормить с рук, и… больше ничего. Бахметьев и красивые, умные женщины – представители разных… или нет… диаметрально противоположных видов млекопитающих. Вот и вся история.

Утешает только то, что и Ковешников диаметрально противоположен красивым женщинам. Он им противопоказан, как и всем остальным, не очень красивым. А также операм, судмедэкспертам и их женам, свидетелям по делу и большинству преступников. Ковешников может ужиться только с трупами. И он не млекопитающее вовсе.

Членистоногое, хехе. Или этот… Ковешниковский любимый ланцетник, роющий придонные слои по направлению к центру Земли. Ковешников – эта самая тварь и есть, никто другой.

– …Значит, Ольга Ромашкина? – Торжественно и неспешно, как кит-белуха, Лилия Геннадьевна вплыла в грустные мысли Бахметьева.

– Аа-а… Да.

– Девушка с таким именем никогда к нам не обращалась.

Другого ответа Бахметьев не ожидал, он и вопрос-то задал наобум Лазаря, но Лилии почему-то показалось, что он расстроился.

– Сожалею, молодой человек.

– Все в порядке.

– Знаете что… У нас ведь не лечебное учреждение э-э… в прикладном смысле. И не районная поликлиника. А место, где все строится исключительно на доверии. Так что паспорт предъявлять не обязательно. Только контактные номера телефонов. Понимаете, к чему я клоню?

– Не совсем, – честно признался Бахметьев.

– Настоящее имя можно не называть.

Как в адюльтер-гостиницах на час или на ночь, чья реклама раскатана на асфальте по всему городу. Примерно так подумал опер. Но вслух этого не сказал, дабы не обидеть добрейшую (и с каких это пор она стала добрейшей?) Лилию Геннадьевну. Интересно, Яна Вайнрух пользовалась когда-нибудь услугами подобных заведений?

И о чем ты только думаешь, задрота кусок? – поинтересовался бы сейчас Ковешников. Действительно, о чем?

– Но обычно называют?

– Обычно да. – Теперь уже расстроилась Лилия. Неизвестно, по какой причине. – Но некоторых… Хочешь не хочешь, но и без паспорта узнаешь.

– Даже так?

– Что вы хотите, публичные люди.

– Я, конечно, не стану называть тех, с кем работает Яна Вячеславовна, – сказала Лилия. Хотя, судя по обострившимся чертам лица и легкому румянцу, взбежавшему на щеки, ей очень хотелось сделать обратное.

– Конечно, я понимаю.

– Но… есть даже кое-кто из руководства города. А уж о деятелях культуры я вообще молчу. Эти сюда как на работу таскаются.

– Деятели культуры – они такие, – поддакнул Бахметьев. – Люди тонкой душевной организации… и вообще. Первыми подпадают под всякие психологические удары. Не удивлюсь, если и актеры заглядывают.

– Была здесь парочка, точно.

– Известные?

– Кому как.

Точнее не скажешь, чего уж там.

– Я вот тоже с одной актрисой знаком. – Бахметьев постарался придать своему голосу максимальную беспечность. – Анастасия Равенская. Не слыхали?

– Из молодых?

– Точно.

– Их разве упомнишь? Как грязи развелось. В наше время товар был штучный. Не то что теперь…

Кит-белуха с видимым удовольствием нырнул в пучину воспоминаний, где покоились Клара Лучко, Наталья Гундарева и Нонночка Мордюкова, царствие им небесное. Воспевая таланты ушедших звезд, Лилия Геннадьевна перешла на ультразвук, и Бахметьев ненадолго отключился. Но углубиться в собственные мысли, как всегда касающиеся Ковешникова (уж тот бы явно преподнес Равенскую ловчее), ему не удалось.

– Яночке это не повредит?

– Э-э… Что именно?

– То, что я вам рассказала. Вам ведь только дай повод, милиции…

– Полиции, – машинально поправил Бахметьев.

– Один черт. Вам палец дай – вы всю руку оттяпаете.

– Я бы не преувеличивал наши аппетиты.

– Знаю я их, аппетиты ваши.

Из доброжелательного собеседника, каким была еще минуту назад, Лилия Геннадьевна вновь превратилась в цепного пса при психоаналитическом кабинете. Причем без всяких усилий со стороны Бахметьева, без всяких намеков и неловких телодвижений. Как ей это удается – загадка. Прямо раздвоение личности какое-то!..

– Яне Вячеславовне ничего не угрожает, поверьте. Во всяком случае, со стороны правоохранительных органов. Она всего лишь свидетель по интересующему нас делу. И то – возможный. Не более того.

– А с какой стороны угрожает?

– Ни с какой. – Бахметьев на секунду задумался. – Надеюсь. Конечно, если бы я мог поговорить с ней лично… В ближайшее время… Во время своих м-м… отлучек она находится в Питере? Может быть, уезжает куда-то?

– Может быть, – нахохлилась Лилия. – А может, и нет. Я не в курсе ее передвижений.

– Понятно. Значит, тогда действуем, как условились. Как только госпожа Вайнрух связывается с вами, вы немедленно связываетесь со мной.

– О вашем визите я ей тоже сообщу.

– Конечно. А лучше всего – передайте нижайшую просьбу перезвонить капитану Бахметьеву. Это я. Запишите где-нибудь…

– На память я пока не жалуюсь, молодой человек.

Распрощавшись с Лилией, Бахметьев покинул психоаналитический кабинет и двинулся в сторону метро «Горьковская». До встречи с Мустаевой оставалось добрых полчаса, и, пока он размышлял, на что бы их потратить, раздался телефонный звонок.

Ковешников.

Всякий раз, когда Ковешников звонил ему, Бахметьев медлил с ответом. И установленный на рингтон куплет из полузабытой песни «Манчестер и Ливерпуль» в исполнении какой-то французской певицы, доигрывал почти до конца. Упираясь в «жю тэмэ» и «ку жэм та вуа», никакого отношения к Ковешникову не имеющим.

Вот и сейчас, сосредоточенно выслушав немудреную историю про Манчестер, Ливерпуль, тысячи незнакомцев и поиски любви, Бахметьев наконец откликнулся.

– Где тебя носит? – желчно поинтересовался Ковешников.

– Вообще-то опера ноги кормят. Как и волка. У меня встреча. Пробиваю одну версию по Ольге Ромашкиной.

Даже под страхом смерти Бахметьев не признался бы лакричному вонючке, что встречается с Анной Мустаевой. Сболтни Женя лишнее – и Ковешников затопчет его, задолбает дешевыми подколками. И гнусными намеками – такими же сальными, как и ковешниковская голова.

– Сворачивайся.

– Не понял.

– Отменяй встречу, чего непонятного? Ты мне нужен.

– А никого другого…

– Никого другого под рукой не нашлось. К сожалению.

Бахметьев пропустил обидную для себя фразу мимо ушей:

– Может, сообщишь тогда, что произошло?

– Ника Шувалова. Девять лет. Пропала вчера днем, во время занятий в художественной школе. Няня ждала ее на улице, но она так и не появилась.

– Мы-то здесь каким боком? Пропажей детей занимаются…

– Пропажей этого ребенка займемся мы, – отрезал Ковешников. – Начальство так распорядилось.

– А как же «Красное и зеленое»?

На том конце провода послышалось сопение. И еще один звук – как будто кто-то легкий (птица или маленький зверек) топчется по гальке. Это Ковешников принялся терзать свой шрам, скрести по нему и постукивать. Так всегда бывает, когда Ковешников страшно недоволен и не знает, как с этим недовольством справиться и в какую дыру его засунуть к чертям. Первое. Девчонка – непростая. Дочь высокопоставленной шишки.

– Это одно и то же. Высокопоставленная и шишка, – зачем-то поправил Ковешникова Бахметьев. – Масло масляное получается.

– Я бы тебе сказал, что получается, грамотей. Уже после того, как девочка исчезла, нашли ее сумку. Альбом, акварельные краски и кисти. Обычный набор для такого рода школ. Так вот, кисти были завернуты в кусок ткани. Знаешь, какой?

– Ну?

– Красные маки на зелени.