Благоразумие подсказало ему отложить свой визит до утра. Он считал, что в это время более вероятно застать Верину в одиночестве, ведь вечером молодые леди обязательно будут проводить время вместе. Когда занялся рассвет, Бэзил Рэнсом почти не ощущал трепета ожидания. Он не предполагал, какой прием его ждет, но отправился к тому самому коттеджу шагом человека, который видит свою цель гораздо яснее возможных препятствий. По пути он отметил для себя, что увидеть какое-то место ночью — то же самое, что читать иностранного автора в переводе. Теперь, когда стрелка часов почти добралась до одиннадцати, он явно ощущал, что имеет дело с первоисточником. Небрежно разбросавший свои дома город лежал на краю голубоватого залива. На другой его стороне лесистый берег сверкал белоснежным песком в тех местах, куда добиралась вода. Узкий залив являл собой картину одновременно яркую и нежную: сияющая дремота летнего моря и в то же время — далекая, округлая линия берега, которая под августовским солнцем казалась подернутой нежной дымкой. Рэнсом относился к этому месту как к городу, потому что доктор Пренс называла его так. Но это был один из тех городов, где, бродя по улицам, можно почувствовать запах сена, а на главной площади — собирать ежевику. Поверх лужаек смотрели друг на друга низкие, выцветшие, перекошенные от времени дома с грубыми лицами фасадов и мутными глазами маленьких окон. Крошечные палисадники изобиловали пышными и старомодными цветами, преимущественно желтыми. Там же, где земля не касалась моря, вверх по склонам взбирались поля, и леса, в которых они терялись, грозно взирали с уступов. Засовы и решетки не были частью здешних привычек, и слуга, встречавший посетителя на пороге, был по-настоящему радушен, а не привычно холоден. Поэтому Бэзил Рэнсом обнаружил, что дверь дома мисс Чанселлор не просто распахнута (как прошлым вечером), а лишена даже дверного молотка или колокольчика. С того места, где он стоял, была видна вся маленькая гостиная, находившаяся слева от передней. Он видел, что комната простирается до задней стены дома, видел, что стены ее украшены репродукциями картин зарубежных мастеров, видел пианино и все те причудливые безделушки, которыми любят окружать себя оригинальные женщины, снимающие дом на несколько недель. Верина после рассказывала ему, что хотя коттедж, который сняла Олив, назывался меблированным, столов, стульев и спальных мест не хватало, так что им приходилось сидеть и лежать чуть ли не по очереди. Помимо прочего, у них имелись все произведения Джордж Элиот и две фотографии «Сикстинской Мадонны». Рэнсом постучал тростью по косяку двери, но никто не вышел ему навстречу. Тогда он направился в кабинет, где его кузина Олив держала столько немецких книг, сколько можно себе только представить. Повинуясь привычке, он на какое-то время углубился в эту литературу, но вскоре вспомнил о цели визита. Через дверь, расположенную на противоположной стороне зала, виднелась небольшая веранда, пристроенная к задней стороне дома. Думая, что, возможно, леди отдыхают в тени, он отдернул занавеску заднего окна и увидел, что все преимущества летней резиденции мисс Чанселлор сосредоточились именно здесь. Веранду окружала широкая горизонтальная шпалера, увитая древней лозой. Позади шпалеры располагался маленький уединенный садик. За ним простиралось обширное лесистое пространство, где лежали в беспорядке несколько штабелей древесины, — впоследствии доктор Пренс рассказала, что это пережиток эпохи кораблестроения. Далее находилось прекрасное, похожее на озерцо устье реки, которым он уже успел восхититься. Его взгляд привлекла фигура, сидевшая под сенью шпалер, где ромбовидные лучи солнца сквозь виноградную листву падали на раскинутый на траве яркий коврик. Пол небрежно сколоченной веранды был столь низок, что со стороны разница в уровне казалась незаметной. Рэнсому понадобилось несколько секунд, чтобы опознать мисс Бёрдсай, хотя она сидела к дому спиной. Старушка была одна и сидела неподвижно (на коленях ее покоилась газета, но не было похоже, что она читает), глядя на мерцающий залив. Быть может, она спала. Поэтому длинноногий Рэнсом смягчил поступь, идя через дом, чтобы присоединиться к ней. Это была единственная его предосторожность, но, когда он прошел через веранду и встал рядом, она не заметила его. Ее голова и верхняя часть лица были полностью скрыты соломенной шляпой. Рядом стояло несколько стульев, а также стол, на котором покоились с полдюжины книг и журналов и стакан с ложкой, содержащий бесцветную жидкость. Рэнсом не хотел нарушить ее дрему и просто сел на один из стульев, ожидая, пока она его заметит. Этот садик был светлым пятном, и его истощенная душа чувствовала бриз — праздный, блуждающий летний ветер, который качал виноградные листья над его головой. Подернутые дымкой берега, мерцавшие вдалеке и окрашенные в цвета более утонченные, чем аллеи Нью-Йорка, казались ему страной мечты, нарисованным пейзажем. Бэзил Рэнсом видел не много картин: в Миссисипи их не было. Но у него было некое представление о чем-то гораздо более прекрасном, чем реальный мир, и та обстановка, в которой он оказался сейчас, доставила ему почти такое же наслаждение, как выдающееся произведение искусства. Он не мог видеть, открыты ли глаза мисс Бёрдсай горизонту, или она прибегала к помощи воображения (о, как часто она это делала!), созерцая картины закрытыми, усталыми, ослепленными глазами. Минуты текли, а он все сидел рядом со старой леди, и она представлялась ему воплощением заслуженного отдыха, терпеливого, смиренного пенсионера. После долгих дневных трудов она устремилась сюда, чтобы насладиться размытыми очертаниями мирно несущей свои воды реки и мерцающих вдали берегов — рая, который, благодаря ее бескорыстию, совсем скоро будет открыт для нее. Через мгновение, все еще неподвижная, она спокойно произнесла:

— Я полагаю, пришло время принимать лекарство. Кажется, ей действительно удалось найти подходящее, правда?

— Вы имеете в виду этот стакан? Я с удовольствием помогу вам, если вы скажете, сколько вам нужно. — Бэзил Рэнсом встал, взяв стакан со стола.

При звуках его голоса мисс Бёрдсай привычным движением сдвинула соломенную шляпу чуть назад и повернула свое закутанное тело (даже в августе она зябла и всегда укрывалась), устремив на него любопытный, изучающий взгляд.

— Одну ложку, две? — спросил Рэнсом, улыбаясь и помешивая лекарство.

— Что ж, думаю, на этот раз две.

— Определенно, доктор Пренс не могла не отыскать нужное, — сказал Рэнсом, как только медицинская часть была закончена.

Принимая лекарство, она по-детски вытягивала шею. Он поставил стакан на место, и она вернулась в свое положение, казалось размышляя над чем-то.

— Гомеопатическое, — сказала она.

— Никаких сомнений; я полагаю, вы не стали бы принимать что-то еще.

— Сейчас этот метод считается истинным.

Рэнсом придвинулся ближе, чтобы она могла лучше видеть его.

— Тяга к истине — большое дело. Уверен, у вас этого не отнять.

Ему нечасто приходилось притворяться, но если приходилось, то он шел до конца.

— Это очень лестное замечание. Я подумала, что вы Верина, — добавила она, устремляя на него мягкий, осторожный взгляд.

— Я ждал, что вы узнаете меня. Конечно, вы не знали, что я здесь, — я приехал вчера вечером.

— Я рада, что на этот раз вы прибыли повидать Олив.

— Вы помните, что я пе стал делать этого, когда видел вас в последний раз?

— Вы просили меня не говорить ей, что я встретила вас. Вот что я помню.

— Помните ли вы, что я собирался делать? Я собирался поехать в Кембридж и увидеть мисс Таррант. Благодаря сведениям, которые я получил от вас, мне это удалось.

— Да, она упоминала вскользь о вашем визите, — сказала мисс Бёрдсай с улыбкой и странным гортанным, присущим только ей, грустным намеком на смешок, значения которого Рэнсом никогда не понимал, хотя на долгое время запомнил эту манеру старой леди.

— Я не знаю, получила ли она удовольствие, но это было большой радостью для меня. Такой большой, что я снова явился, чтобы услышать ее.

— Насколько я понимаю, она все-таки встряхнула вас?

— Чрезвычайно! — сказал Рэнсом, смеясь.

— Что ж, вы будете отличным пополнением, — ответила мисс Бёрдсай. — Насколько я понимаю, вы хотите навестить и мисс Чанселлор?

— Это зависит от того, примет ли она меня.

— Если она узнает, что вы изменились, все пройдет как нельзя лучше, — сказала мисс Бёрдсай задумчиво, как будто даже для ее бесхитростной души было ясно, что отношения с мисс Чанселлор могут быть щекотливыми. — Но она не может принять вас сейчас, не так ли? Ведь ее нет. Она отправилась на почту, чтобы получить письма из Бостона. Их приходит так много каждый день, поэтому она взяла с собой Верину, чтобы та помогла ей. Одна из них хотела остаться со мной, потому что доктор Пренс отправилась на рыбалку, но я решила, что уж семь минут смогу побыть одна. Я знаю, как им нравится быть вместе. Кажется даже, что они не могут никуда пойти друг без друга. Именно поэтому они и приехали сюда — здесь тихо и здесь нет никого, кто бы их отвлекал. Печально, что я могу испортить все это!

— Боюсь, что ситуацию испорчу я, мисс Бёрдсай.

— Вы определенно джентльмен, — пробормотала старая леди.

— Да. А чего еще ожидать от джентльмена? По мере возможности я просто обязан все испортить!

— Вам стоит отправиться на рыбалку с доктором Пренс, — сказала мисс Бёрдсай спокойно, пропустив мимо ушей только что данное им зловещее обещание.

— Я не против. Дни здесь, должно быть, кажутся вечностью. К вам приставили доктора? — удивился Рэнсом, как будто ничего об этом не знал.

— Да, мисс Чанселлор пригласила нас обеих. Она очень заботлива. Она филантроп не только в своих теориях — ее не меньше интересуют детали, — сказала мисс Бёрдсай, сидя в кресле так, будто сама была просто предметом интерьера. — Как оказалось, мы не очень нужны в Бостоне, во всяком случае в августе.

— И вот вы сидите здесь, наслаждаетесь бризом и восхитительным видом, — заметил молодой человек, задаваясь вопросом, когда же две дамы, семь минут которых давно уже истекли, вернутся.

— Да, мне все нравится в этом маленьком старомодном местечке. Я даже и не предполагала, что получу такое удовольствие от праздности. Это, знаете ли, сильно отличается от моей прежней жизни. Как бы то ни было, никаких проблем не предвидится. Если же что-то случится, то мисс Чанселлор и мисс Таррант сумеют разобраться. Они считают, что мне лучше ничего не делать. Особенно когда вокруг меня собираются щедрые и великодушные умы, — продолжала мисс Бёрдсай, доброжелательно глядя на него из-под кривых, выцветших полей своей шляпы.

Он чувствовал, что вынужден продолжать эту игру, так как пообещал себе не нарушать оптимистического настроя старой дамы. В будущем это могло аукнуться ему, но в этот момент он был спасен от необходимости выкручиваться. До его слуха донеслись звуки, предупреждающие о том, что он должен приберечь остроумие для более срочных целей. Хорошо знакомые голоса уже звучали в передней и быстро приближались. И не успел он подняться, как один из голосов воскликнул:

— Мисс Бёрдсай, дорогая, у нас семь писем для вас!

Она поперхнулась этими словами, не успев договорить. Когда Рэнсом, поднявшись, повернулся, он увидел Олив Чанселлор с пачкой писем в руке. Она смотрела на него с выражением подлинного ужаса — на какое-то мгновение самообладание полностью покинуло ее. В лице ее не было ни намека на приветствие — только гримаса смятения, и он чувствовал, что ему нечего сказать и в такой момент ничто не может смягчить самого факта его присутствия здесь. Он просто позволил ей принять это, смириться с тем, что пока она не может от него избавиться. Через мгновение, чтобы разрядить ситуацию, он взял у нее письма для мисс Бёрдсай. Она покорно отдала их, и это доказывало, что она действительно потрясена. Передав письма старой леди, он увидел, что в дверях появилась Верина. Заметив его, она залилась краской, но в отличие от Олив не потеряла дара речи.

— Ничего себе! Мистер Рэнсом! — воскликнула она. — Какими судьбами вас прибило к этому берегу?

Тем временем мисс Бёрдсай разбирала письма, не подозревая о том, что встреча Олив и ее гостя была настоящей схваткой.

Верина разрядила ситуацию: беспечные слова сорвались с ее губ настолько быстро, будто у нее совсем не было повода прийти в замешательство. Она не смутилась, даже несмотря на нахлынувший румянец, — возможно, такую готовность к неожиданностям стоило списать на опыт публичных выступлений. Рэнсом улыбнулся ей, когда она приблизилась, но заговорил с Олив, которая успела уже устремить взгляд на голубоватое море, как будто раздумывая, что же будет дальше.

— Конечно, вы ошарашены моим появлением. Но я надеюсь, мне удастся разубедить вас в том, что я незваный гость. Я увидел, что дверь открыта, и вошел, а мисс Бёрдсай разрешила мне остаться. Мисс Бёрдсай, я вверяю себя под ваше покровительство, я заклинаю вас, я взываю к вам, — продолжал молодой человек. — Примите меня, укройте меня мантией вашего человеколюбия!

Мисс Бёрдсай оторвалась от писем, как будто едва расслышала произнесенные слова. Она перевела взгляд с Олив на Верину, затем сказала:

— У нас ведь найдется место для всех? Когда я вспоминаю, что видела на Юге, пребывание мистера Рэнсома здесь кажется мне большой победой.

Олив, похоже, ничего не понимала, а Верина с пылом произнесла:

— Конечно же, вы узнали о нашем местонахождении из моего письма. Того, что я написала незадолго до приезда сюда, Олив. Помнишь, я показывала его тебе?

Ответив утвердительно на вопрос подруги, Олив заговорила, сверкнув глазами. Она сказала, что Бэзилу совсем не обязательно гак оправдываться за свой приезд и что приехать сюда мог любой. К тому же это замечательное местечко, жизнь в котором любому пойдет на пользу.

— Однако есть один минус, — добавила она. — Три четверти постояльцев — женщины!

Эта неловкая шутка, столь же неожиданная, сколь неуместная, произнесенная бескровными губами и с ледяным взглядом, своей странностью поразила Рэнсома — он не смог удержаться от того, чтобы не бросить вопросительный взгляд на Верину, которая, если бы у нее была возможность, вероятно, смогла бы объяснить такое поведение. Олив пришла в чувство, напомнив себе, что она в безопасности, что ее подруга еще в Нью-Йорке отвергла и осудила ее противника. И, словно чтобы доказать себе, что она в безопасности, и заодно напомнить Верине, что сейчас, после всего, что было, у нее нет страха, Олив решила, что легкая насмешка не повредит.

— Мисс Олив, не притворяйтесь, что действительно думаете, будто я плохо отношусь к представительницам вашего пола. Сказать по правде, именно то, что я люблю женщин слишком сильно, отталкивает вас во мне больше всего!

Это не было проявлением бесстыдства или дерзости, — Рэнсом был сдержанным человеком. Но он понимал: что бы он ни сказал или сделал, его все равно обвинят не в том, так в другом. Тогда он рассудил, что, если ему придется прослыть дерзким, нужно честно заслужить это. Ему было безразлично, кто и как его осудит или какие правила он может нарушить. У него была цель, и он был поглощен этой целью, она поддерживала его твердость, дополняла его, давала уверенность в себе, которую легко было перепутать с холодной отстраненностью. Он продолжал:

— Жизнь здесь пойдет мне на пользу. У меня не было отпуска уже больше двух лет, я не мог упустить такой шанс. Наверное, мне следовало написать вам заранее, что приеду, но мое решение было весьма спонтанным. Мне показалось, это именно то, что мне нужно. Я вспомнил, что мисс Таррант написала в своем письме, вспомнил слова о том, что в этом месте люди могут валяться на земле и носить старую одежду. Я люблю лежать на земле, и вся моя одежда стара. Я надеюсь остаться на три-четыре недели.

Олив слушала, пока он не закончил. Поколебалась мгновение и потом, не сказав ни слова и ни на кого не глядя, бросилась в дом. Рэнсом видел, что мисс Бёрдсай погружена в свои письма. Он подошел к Верине и стал перед ней, глядя прямо ей в глаза. Он не улыбался, как это было при разговоре с Олив.

— Мы можем поговорить наедине?

— Зачем вы это сделали? Было неправильно приходить сюда! — Верина выглядела так, как будто все еще заливалась краской, но Рэнсом вдруг подумал, что стоит списать это на загар.

— Я приехал, потому что это было необходимо, — я должен сказать вам кое-что очень важное. Великое множество вещей.

— Тех же вещей, которые вы говорили в Нью-Йорке? Я не хочу снова их слышать — они были ужасны!

— Нет, кое-что другое. Я хочу, чтобы вы пошли со мной. Подальше отсюда.

— Вы всегда хотите уйти! Мы не можем сделать этого сейчас: мы и так достаточно далеко! — засмеялась Верина. Она пыталась обезоружить его, чувствуя приближение чего-то непонятного.

— Спустимся к воде, там мы сможем поговорить. Именно за этим я и приехал, а не для того, чтобы пообщаться с мисс Олив.

Он понизил голос, как будто мисс Олив все еще могла слышать его, и было в его тоне что-то чрезвычайно серьезное, даже торжественное. Верина огляделась. Великолепный летний день, укутанная бесформенная фигура мисс Бёрдсай, которая читала письмо, полностью поглотив его своей шляпой.

— Мистер Рэнсом! — твердо произнесла она.

И когда их глаза снова встретились, он увидел слезы.

— Я свято верю, что это не заставит вас страдать. Я не собираюсь говорить ничего, что причинит вам боль. Как я могу ранить вас, учитывая мои к вам чувства? — продолжил он, едва сдерживаясь.

Она ничего не ответила, но все ее лицо умоляло отпустить ее. И по мере того, как это выражение становилось более явным, легкое чувство ликования и успеха начало разгораться в его сердце: он понял, чего же он хочет. Он понял, что она боится его, что она отказывается доверять себе, что он верно понял ее сущность: она открыта для наступления, создана для любви, создана для него. Наконец, что его прибытие было всего лишь вопросом времени. Такое счастливое стечение обстоятельств пробудило в нем удивительную нежность к ней. Он улыбнулся ей насколько мог утешительно и доверительно проговорил:

— Дайте мне только десять минут. Не отвергайте меня. Это мой праздник — мой ничтожный маленький праздник. Не надо его портить.

Три минуты спустя мисс Бёрдсай, оторвавшись от своих писем, увидела, как они вместе идут по разросшемуся саду и пролезают через отверстие в старом заборе, который окружал дальнюю его часть. Они пересекли территорию верфи, ставшую теперь просто поросшим травой подходом к берегу, где туг и там были разбросаны штабеля ненужной древесины. Она видела, как они прошли к самой воде и остановились там, ловя лицами свежий бриз. Она смотрела на них некоторое время, и это согревало ее сердце — ведь она видела, как упрямый южанин повержен дочерью Новой Англии, воспитанной и выращенной в правильном окружении. Понимая, насколько предвзятым он может показаться, Рэнсом вел себя подчеркнуто вежливо. Даже на расстоянии мисс Бёрдсай могла заметить, с каким смирением он пригласил Верину присесть на низкий штабель почерневших от времени досок, поскольку больше присесть там было не на что. Заметила она и то победное выражение лица, с которым девушка отвергла предложение и осталась стоять на месте, отвернувшись от него. Мисс Бёрдсай видела все это, но не могла слышать, и потому не знала, что заставило Верину неожиданно повернуться к нему. Возможно, тогда его замечание показалось бы ей чуть менее странным, — учитывая обстоятельства, при которых эти двое встретились, — чем оно может показаться читателю.

— Они приняли одну из моих статей. Я думаю, что она лучшая, — таковы были первые слова, которые произнес Бэзил Рэнсом, когда молодые люди отдалились от дома настолько, насколько это было возможно.

— Ее уже напечатали? Когда она вышла? — Верина откликнулась почти мгновенно.

Вопрос слетел с ее уст так быстро, что полностью перечеркнул тот дух независимости, с которым несколько мгновений ранее она пыталась дистанцироваться от Рэнсома.

Он не стал повторять сейчас то, что сказал ей тогда, во время их прогулки по Нью-Йорку, когда она выразила неуместную надежду, что его удача как публициста вскоре повернется к нему лицом, — он не стал напоминать ей, что она замечательное создание. Он просто продолжал объяснять все то, что мог объяснить, чтобы совсем скоро она узнала его лучше и поняла, что может полностью ему доверять.

— Вот почему я здесь. Мое эссе — это самое важное, что мне удалось сделать, если говорить о моих литературных притязаниях. Я должен был либо бросить эту игру, либо довести ее до конца — в зависимости от того, удастся ли мне вынести свое детище на свет. И однажды я получил письмо от редактора «Рэшнл ревью», в котором сообщалось, что он будет счастлив напечатать ее, что статья хороша и он будет рад и в дальнейшем получать от меня известия. Ну, он их нолучит, тут уж ему нет нужды беспокоиться! В письме было много хорошего. И я действительно думаю, что статья привлечет некоторое внимание. Сам факт публикации переворачивает мою жизнь. Для вас это может прозвучать жалко, ведь вы сами публиковались, вы были в центре внимания несколько лет и во всем добились успеха; но для меня это огромная победа. Она внушает мне веру, что я кое-что могу, меняет мой взгляд на собственное будущее. Я строил воздушные замки и для вас отвел самый лучший. Но это великая перемена, и, как я уже сказал, поэтому я приехал.

Верина не упустила ни слова из этой кроткой примирительной речи. Многое ее удивило, и, когда Рэнсом закончил говорить, она спросила:

— Неужели вы прежде не верили в свое будущее?

По ее тону он понял, как мало она подозревала о том, что в нем поселилась боль разочарования, как мало она сомневалась, что однажды он одержит окончательную победу над изменчивой судьбой. И это было самым сладостным подкреплением его мыслей о том, что, возможно, у него есть талант. Письма от редактора «Нэшнл ревью» оказалось недостаточно, чтобы его убедить.

— Увы, я был в ужасной тоске: мне казалось, что во всем мире для меня нет места.

— Боже! — воскликнула Верина Таррант.

Четверть часа спустя мисс Бёрдсай, вернувшаяся к своим письмам (у нее был один корреспондент из Фрамингема, писавший обычно по пятнадцать страниц), увидела, что Верина вернулась в дом одна. Она остановила ее и выразила надежду, что та не выбросила мистера Рэнсома за борт.

— Увы, нет. Он ушел.

— Надеюсь, он вскоре расскажет нам что-нибудь.

Верина немного поколебалась с ответом и сказала:

— Он говорит лишь своим пером. Он написал весьма приятную статью — для «Рэшнл ревью».

Мисс Бёрдсай смотрела на свою юную подругу довольным взглядом. Листы бесконечного письма трепетали на ветру.

— Восхитительно видеть, как все складывается, не правда ли?

Верина не знала, что сказать. Но, взвесив слова доктора Препс о том, что они могут потерять старую леди со дня на день, и все сказанное Бэзилом Рэнсомом — «Рэшнл ревью» является ежеквартальным изданием, и статья его будет напечатана не так скоро, — она решила, что, возможно, мисс Бердсай уже не сможет стать этому свидетелем. А значит, не стоило колебать ее веру, дабы она могла не бояться судного дня. Верина позволила себе лишь поцеловать старушку в лоб. Мисс Бердсай воскликнула:

— Верина Таррант! Как холодны твои губы!

В этом не было ничего удивительного. Смертельный холод сковывал Верину: она знала, что ей не избежать ужасной сцены с Олив.

Она нашла подругу в ее комнате, куда та сбежала от общества мистера Рэнсома. Олив утопала в кресле возле окна, откуда, без сомнения, могла видеть Верину, когда та шла через сад к воде с этим возмутителем спокойствия. Она все еще выглядела изможденной: ее поза в точности повторяла ту, в которой Верина нашла ее тогда в Нью-Йорке. Верина не представляла, что Олив собиралась сказать ей, — она сама была полна решимости начать разговор. Она подошла к подруге и, упав на колени, схватила ее за руки, сцепленные в нервном напряжении, помедлила немного, глядя на нее, и затем сказала:

— Я хочу поведать тебе кое-что, не терпящее отлагательства. Я не рассказала тебе об этом, когда все случилось. Не сказала и позже. Мистер Рэнсом приезжал ко мне однажды — в Кембридж, перед нашей поездкой в Нью-Йорк. Он провел со мной несколько часов. Мы гуляли по университетскому городку. Уже после этого он написал мне. У нас с тобой был весьма обстоятельный разговор о нем, но я решила утаить это, и поступила так намеренно. Я не могу объяснить почему — я лишь думала, что так будет лучше. Но теперь я хочу, чтобы ты знала. Зная это, ты будешь знать все. Это было всего лишь однажды и длилось около двух часов. Я хорошо провела время тогда — он казался таким увлеченным. К тому же я не хотела, чтобы ты узнала, что он приехал в Бостон и не навестил тебя. Я боялась, ты оскорбишься, боялась, ты подумаешь, будто я предала тебя. Конечно, я умолчала. Но теперь я хочу, чтобы ты знала все.

Верина выговорила все это на одном дыхании, быстро и пылко, как будто пыталась страстью искупить недостаток честности. Олив слушала, пристально глядя на нее. На первый взгляд казалось, что смысл ускользает от нее, но потом она воскликнула:

— Ты предала меня — предала! Но твое предательство все же лучше, чем такие грязные откровения! И какое это имеет значение сейчас, когда он приехал за тобой? Зачем он приехал — чего он хочет?

— Он хочет, чтобы я стала его женой.

Верина сказала это с тем же пылом — тоном, который на этот раз не допускал упрека. Но, сказав это, она уронила голову на колени подруги.

Олив не стала поднимать ее. Она только сидела молча, а Верина удивлялась, что известие об эпизоде в Кембридже, который хранился в тайне от нее много месяцев, не поразило Олив с должной силой. Теперь она видела, что причиной тому ужас, охвативший ее при мысли о том, что произошло только что. Наконец Олив спросила:

— Это он сказал тебе там, у воды?

— Да. — Верина подняла взгляд. — Он хочет, чтобы я ответила прямо сейчас. Он считает справедливым, если ты узнаешь о его намерениях. Он хочет, чтобы я полюбила его. Он хочет, чтобы мы лучше узнали друг друга.

Олив откинулась в кресле, с распахнутыми глазами и раскрытым ртом.

— Верина Таррант, что там между вами? На что мне полагаться, чему верить? Два часа в Кембридже, перед поездкой в Нью-Йорк? — Осознание предательства Верины, предательства, которое заключалось в молчании, охватывало ее. — Господь милосердный, как ужасно ты поступила!

— Олив, я пыталась уберечь тебя.

— Уберечь? Если бы ты действительно хотела уберечь меня, его бы здесь не было!

Мисс Чанселлор выкрикнула это с неожиданной жесткостью, конвульсией, которая заставила Верину вскочить на ноги. Некоторое время две молодые женщины стояли друг против друга, и случайный наблюдатель мог бы принять их за врагов. Но так могло продолжаться лишь несколько мгновений. Верина ответила, голос ее дрожал, но не от страсти, а в мольбе о милосердии:

— Ты хочешь сказать, я ждала его, звала его? Никогда в своей жизни я не была удивлена больше, чем когда увидела его здесь.

— У него столько же такта, сколько у его надсмотрщиков на плантации. Неужели он не знает, что ты ненавидишь его?

Верина посмотрела на свою подругу почти величественно — такое с ней нечасто случалось.

— Это не так. Я всего лишь не разделяю его убеждения.

— Не разделяешь! О господи! — Олив повернулась к открытому окну и прислонилась лбом к раме.

Верина замешкалась, потом подошла к ней, обняла ее и прошептала:

— Не злись на меня! Помоги мне, помоги.

Олив искоса взглянула на нее. Затем обернулась к ней.

— Теперь ты уедешь первым поездом? — спросила она.

— Сбежать от него снова, как я сделала в Нью-Йорке? Нет, Олив Чанселлор, это не выход. — Она говорила убедительно, казалось, мудрость веков слетает с ее губ. — И как мы можем оставить мисс Бёрдсай в ее состоянии? Мы должны остаться — и справиться с этим здесь.

— Почему же не быть с ним полностью честной? Почему не сказать ему, что ты его любишь?

— Люблю? Я же едва знаю его.

— Что ж, у тебя будет шанс, если он останется на месяц!

— Конечно, ты ненавидишь его, в отличие от меня. Но как я могу любить его, когда он говорит, что хочет, чтобы я бросила все, всю нашу работу, нашу веру, наше будущее, и никогда больше не выступала, не открывала на публике рта? Как я могу согласиться на это? — продолжала Верина, странно улыбаясь.

— Он прямо просил тебя об этом? Вот так?

— Не совсем так. Очень любезно.

— Любезно? Боже милостивый, не унижайся! Знает ли он, что это мой дом? — сказала Олив, чуть помедлив.

— Конечно. Он не придет сюда, если ты отвергнешь его.

— Но тогда ты сможешь видеться с ним в других местах — на берегу, в деревне?

— Я не буду избегать его, прятаться от него, — сказала Верина гордо. — Мне казалось, я смогла убедить тебя, что мне действительно небезразличны наши устремления. Мне кажется, я должна видеться с ним, осознавая твердость своих убеждений. Что, если он понравится мне? Что это будет значить? Я люблю то, что я делаю, но еще больше я люблю то, во что я верю.

Олив слушала это, и воспоминания о том, как в доме на Десятой улице Верина упрекнула ее за сомнения, в который раз открыто заявив о своих взглядах, с неожиданной силой нахлынули на нее, и вся нынешняя ситуация показалась ей не настолько ужасной. Однако она ответила только:

— Но ты не захотела встретиться с ним там. Ты сбежала из Нью-Йорка, хотя я просила тебя остаться. Он сильно взволновал тебя тогда. Ты была не такой спокойной, когда вернулась ко мне после вашей прогулки в парке, как притворяешься сейчас. Тогда, чтобы сбежать от него, ты бросила все остальное.

— Я знаю, что не была спокойна. Но у меня было три месяца, чтобы поразмыслить над этим — над тем, как он повлиял на меня. Я смиренно приняла это.

— Нет, ты вовсе не спокойна сейчас!

Верина молчала, пока взгляд Олив продолжал изучать, обвинять и осуждать ее.

— Тогда не стоит наносить мне удар за ударом! — ответила она с поистине трогательной нежностью.

Это произвело немедленный эффект на Олив: она разрыдалась и бросилась Верине на грудь.

— Только не оставляй меня, не оставляй меня, это было бы слишком мучительно! — молила она, дрожа.

— Ты должна помочь мне, должна помочь! — в слезах умоляла Верина.