Бэзил Рэнсом жил в Нью-Йорке, далеко на восток, в верхних пределах города, занимая две небольшие обшарпанные комнаты в полуразрушенном особняке на углу Второй авеню. Сам угол представлял собой небольшую бакалейную лавку, близкое соседство с которой наносило фатальный ущерб претензиям на аристократизм как самого Рэнсома, так и других квартиросъемщиков. Дом имел красный ржавый фасад и выцветшие зеленые ставни, расшатанные рейки которых заметно различались между собой по цвету. В одном из нижних окон была вывешена засиженная мухами картонка с надписью «Полупансион», вырезанной (не слишком аккуратно) из уже порядком поблекшей цветной бумаги и обведенной каемкой из золотой фольги. Две стороны магазина были прикрыты огромным навесом, который отбрасывал тень на залитый жиром тротуар и держался на деревянных столбах. Под навесом были живописно сложены на покореженных плитах разнообразные бочки и корзины. Зев погреба гостеприимно распахивался под ногами тех, кто чересчур увлекался разглядыванием солений в витрине. Сильный запах копченой рыбы составлял незабываемое сочетание с ароматом патоки; тротуар возле сточных канав украшали грязные корзины с завалами картофеля, моркови и лука. Небольшая яркая повозка, запряженная лошадью, отъезжающая от этих валов по отвратительной дороге, испещренной рытвинами и ямами глубиной в фут, полными вековой грязи, придавала всему пейзажу почти пасторальный оттенок. Подобные учреждения были известны жителям Нью-Йорка как «Голландская бакалея». В ее дверях прохлаждались краснорожие, белобрысые приказчики в рубашках с закатанными рукавами.

Я говорю обо всем этом не потому, что оно имело какое-то влияние на жизнь или размышления Бэзила Рэнсома, а только ради знакомства с местным колоритом, ведь персонаж ничего не значит без окружающей обстановки, и наш молодой человек каждый день равнодушно проходил мимо всех этих кратко описанных мною объектов. Одна из его комнат располагалась над самым входом в здание. Такие крохотные комнатки в Нью-Йорке обычно называют меблирашками. Расположенная перед ней гостиная была ненамного больше, и вместе они являли собой типичные дешевые квартирки целого ряда ужасных многоквартирных домов, построенных сорок лет назад и уже отслуживших свое. Они все были одинаково покрашены в красный цвет, и кирпичи были обведены белой краской. Их первые этажи украшали балкончики с маленькими жестяными крышами в разноцветную полоску и железными решетками, характерными для восточных городов и придающими домам вид клетки, из которой можно незаметно подсматривать, что делается на улице. Сии наблюдательные пункты открывали обзор на угловую бакалею, расслабленную и раздолбанную проезжую часть, бордюр которой оживляли то бочка золы, то газовый фонарь, свисающий с перпендикуляра, а западнее, там, где обрывался обзор, маячил фантастический остов железнодорожной эстакады, которая нависла над улицей по всей ее длине, затемняя ее, душа ее ребрами колоннады, стискивая мириадами лап допотопного чудища.

Будь у меня такая возможность, я бы описал окружение Бэзила Рэнсома, странных личностей обоего пола, большинство из которых не были любимцами фортуны, нашедших здесь свое мрачное убежище или скромный table d’hote за два с половиной доллара в неделю, который подавался в цокольном этаже с низким потолком, где все казалось липким, двумя негритянками, болтающими между собой и посмеивающимися над шутками низким таинственным смехом. Но нам нужно со всей строгостью и без дальнейших подтекстов сказать себе, что молодой южанин даже через полтора года после своего знаменательного визита в Бостон не преуспел в своей профессии.

Он был усерден, он был честолюбив, но пока что не достиг успеха. За несколько недель до нашей с ним новой встречи он даже начал терять веру в свое земное предназначение. Его посещало чувство, что какой бы то ни было успех вовсе не был ему предначертан. Мог ли молодой голодный уроженец Юга, без средств, без друзей, страстно желающий обрести змеиную мудрость, личный успех и национальное признание, добиться своего в Нью-Йорке? Он был на грани того, чтобы бросить все и вернуться на землю предков, где, как он знал от матери, все еще мог рассчитывать на горячую кукурузную лепешку, чтобы поддерживать жизнь в теле. Он никогда особенно не верил в свою удачу, но последний год она выкидывала с ним такие шутки, которые удивили бы даже самую невозмутимую жертву злого рока. Он не только не обзавелся связями, но и потерял большую часть того маленького бизнеса, который был для него объектом самоуспокоения еще двенадцать месяцев назад. У него не было ничего, кроме мелких подработок, и он молился, чтобы их было больше, чем одна. Все эти неприятности сослужили дурную службу его репутации, и он понимал, что этот нежный цветок может быть растоптан, еще будучи нераспустившимся бутоном. Он взял в партнеры молодого человека с Род-Айленда, который, казалось, мог компенсировать его собственные недостатки, — знавшего, по его собственным словам, всю местную кухню изнутри. Но этому господину самому не мешало бы измениться в лучшую сторону, и основной изъян Рэнсома, заключавшийся в недостатке денег, так и не был исправлен, особенно после того, как его коллега перед своим внезапным отъездом в Европу снял со счета фирмы все накопления. Рэнсом часами просиживал в конторе, ожидая клиентов, которые либо не являлись вообще, либо, придя, не находили его персону достаточно обнадеживающей и уходили со словами, что им надо подумать, что делать дальше. Они думали подолгу и редко появлялись снова, так что в конце концов он задался вопросом, а нет ли у них предубеждения к южанам. Возможно, им не нравился его акцент. Если бы ему подсказали, как это исправить, он бы последовал такому совету. Но нью-йоркский выговор — не заразная болезнь, чтобы подцепить его на улице. Он думал, неужели дело в том, что он глуп и недостаточно квалифицирован, и наконец признался себе, что ему просто не хватает опыта.

Это признание само по себе подтверждало тот факт, что продолжать в том же духе абсолютно бесполезно. Рэнсом опасался, что слишком увлекается теорией, и посетители действительно нередко заставали его читающим томик де Токвиля. Он много думал о социальных и экономических проблемах, формах правления и человеческом счастье. Но его идеи скорее снискали бы ему счастье в Миссисипи, чем в Нью-Йорке, хотя сам он едва ли мог придумать страну, где они принесли бы ему выгоду. В конце концов ему пришло в голову, что его мнения достаточно интересны и злободневны, чтобы попробовать зарабатывать ими на жизнь. Он всегда мечтал о славе, о публичном признании его идей. Но в его кабинете публики бывало не много, и он спрашивал себя, нужна ли ему вообще контора и не стоит ли открыть прием в библиотеке Астор, где он любил проводить свободное время за книгой. Он писал время от времени записки и воззвания, которые могли бы привлечь интерес редакторов периодических изданий. Если клиенты не идут, то, возможно, придут читатели. И он с огромным старанием произвел на свет полдюжины статей, в которых, как ему казалось, расставил точки над «i» во всех вопросах, в которых только хотел, и отправил свои произведения властителям всех еженедельных и ежемесячных изданий. Все они были с благодарностью отклонены, и он был уже готов поверить, что его акцент был так же заметен на бумаге, как и в устной речи, как получил другое объяснение от одного из наиболее откровенных журналистов, имевшего связи в газете борцов за права меньшинств. Этот джентльмен указал ему, что всем его идеям триста лет и, без сомнения, любой журнал шестнадцатого века с удовольствием опубликовал бы их. Это пролило свет на его собственные подозрения, что он придерживается непопулярных взглядов. Несговорчивый редактор был прав насчет того, что Рэнсом не шагает в ногу со временем, но ошибся в датах. Он появился на несколько веков раньше, чем должен был, и оказался не слишком старомодным, а, напротив, чересчур передовым мыслителем. Такое признание не спасло его от попытки податься в политику, как будто не было другого способа стать представителем своего округа, чем выборы. Люди в Миссисипи могли не захотеть голосовать за него, но где еще он нашел бы двадцать долларов на его периодические отношения с женщинами, которые и без того были крайне редкими? С некоторым усилием до него дошло, что за его убеждения никто не начислит проценты, и испарения от этой радостной гипотезы заставили его почувствовать себя мореплавателем, только что утратившим последний обрывок паруса на утлом челне посреди открытого океана.

 Я не буду пытаться описать все пагубные взгляды Бэзила Рэнсома, ибо уверен, что читатель сам догадается о них по ходу повествования, поскольку они то и дело шаловливо и остроумно проглядывают в речах молодого человека. Справедливо будет отметить лишь, что они по природе своей были скорее стоическими и что, вследствие определенных размышлений, в социальных и политических вопросах он был реакционером. Я полагаю, он был довольно высокомерен, потому что ему очень нравилось осуждать свое поколение. Он считал его болтливым, ворчливым, истеричным, плаксивым, полным ложных идей и нездоровых расточительных привычек и связывающим понятие «расплата» только с магазином. Он восхищался последними идеями Томаса Карлейля и с подозрением относился к посягательствам современной демократии. Я точно не знаю, как эти странные ереси укоренились в нем. У него была длинная родословная, идущая от роялистов и рыцарей, и временами им как будто завладевал дух какого-то достойного, но не слишком интеллектуального предка, этакого широколицего и длинноволосого воина, с более примитивными представлениями о мужестве, чем требует современное общество, и куда менее вариативными представлениями о человеческом счастье. Он любил свой род, преклонялся перед праотцами и искренне жалел своих будущих потомков. Говоря так, я отчасти предаю его, ведь он никогда не говорил об этих своих чувствах. Хотя он и считал свое поколение излишне болтливым, как я уже упоминал, сам он любил поговорить не меньше других. Но он умел придержать свой язык, если это было более эффектно, и обычно делал так, когда чего-то не понимал. Он провел много вечеров в пивном подвальчике, сдержанно покуривая трубку. Это продолжалось так долго, что стало показателем кризиса — полного и острого осмысления его жизненной ситуации. Это был самый дешевый из известных ему способов провести вечер. В этом конкретном заведении Schoppen была действительно большой, а пиво очень хорошим. И так как хозяин и большинство посетителей были немцами и их язык был незнаком Бэзилу, он не участвовал ни в каких разговорах. Он смотрел на дым трубки и думал, думал так усердно, что ему начало казаться, что он исчерпал все возможные мысли. Когда он наконец решал уйти, то направлялся вниз по Третьей авеню до своего скромного жилища. Совсем недавно там у него была возможность развеяться. Маленькая актриса варьете, которая жила в том же доме и с которой у него установились самые близкие отношения, обычно в это время ужинала после представления, в комнате рядом со столовой, и он частенько заходил туда поболтать с ней. Но, к его величайшему сожалению, она недавно вышла замуж, и муж увез ее в свадебное путешествие, которое одновременно было гастролями. Поэтому Рэнсом несколько отяжелевшей поступью направился в свою комнатку, где на расшатанном письменном столе в гостиной нашел записку от миссис Луны. Не буду приводить ее in extenso, вполне довольно будет и бледного пересказа. Она упрекала его в пренебрежении и хотела знать, что с ним случилось. Неужели он стал такой важной персоной, которую заботят лишь судьбы мира? Она пеняла ему, что он изменился, и поинтересовалась причиной его холодности. Не будет ли он любезен, по крайней мере, сказать ей, когда и чем она так обидела его? Она всегда считала, что они симпатизируют друг другу, — ведь он так живо говорил об идеях, которых она сама придерживалась. Она любила умных людей, но сейчас рядом с ней не было ни одного. Она очень надеялась, что он зайдет навестить ее — как он делал это шесть месяцев назад — следующим вечером. И как бы сильно она ни согрешила перед ним, и как бы он сам ни изменился, она по-прежнему была его любящей кузиной Аделиной.

— Какого черта ей от меня надо на этот раз?! — С этим несколько грубым восклицанием он отбросил послание своей кузины Аделины.

Сей жест должен был означать, что он решил не придавать ее записке значения, однако на исходе следующего дня Рэнсом предстал перед Аделиной. Он знал, что она хочет все того же, что и год назад, — чтобы он приглядывал за ее собственностью и учил ее сына. Тогда он по доброте душевной согласился, тронутый таким доверием, но этот эксперимент вскоре провалился. Все дела миссис Луны были в руках доверенных лиц, которые очень хорошо следили за ними, и Рэнсом вскоре понял, что будет скорее помехой. Легкомыслие, с которым она подставляла его под насмешки со стороны законных опекунов ее состояния, открыло ему глаза на некоторые опасности родственных связей. Тем не менее он сказал себе, что может подрабатывать, уделяя час или два каждый день обучению ее маленького сына. Но это тоже оказалось иллюзией. Рэнсому пришлось выделить для этого вечернее время. Он заканчивал работу в пять часов и занимался своим юным подопечным до самого ужина. После нескольких недель он был бы счастлив получить отставку и убраться подобру-поздорову. То, что малыш Ньютон был необыкновенным ребенком, постоянно подчеркивала его мать, но, по наблюдениям Рэнсома, он отличался лишь необыкновенным отсутствием качеств, способных вызвать привязанность учителя к ученику. Он был воистину невыносимым ребенком и питал к латыни буквально физическую враждебность, которая проявлялась в яростных конвульсиях. Во время этих вспышек ярости он со злостью пинал все и всех — и бедного Рэнни, и свою мать, и мистера Эндрюса вкупе с мистером Стоддардом, и выдающихся римских мужей, и саму вселенную, которой, лежа на спине посреди ковра, демонстрировал свои резво мелькающие маленькие пятки. Миссис Луна имела обыкновение присутствовать на занятиях, и когда они подходили, а это так или иначе случалось каждый раз, к только что описанной мною стадии, она заступалась за свое взвинченное сокровище, напоминая Рэнсому, что все это следствие высокой чувствительности. Она просила дать ребенку немного отдохнуть, а остаток времени проводила за разговором с его наставником. Очень скоро ему стало казаться, что он не отрабатывает своего жалованья. Кроме того, его не привлекали денежные отношения с женщиной, которая даже не брала на себя труд скрывать от него, что ей нравится ставить его в зависимое положение. Рэнсом отказался от преподавания и вздохнул с облегчением, смутно ощущая, что ему удалось избежать опасности. Он не мог бы точно сказать, в чем она заключалась, и испытывал сентиментальное и провинциальное уважение к женщинам, которые не позволяли ему даже в мыслях дать конкретное определение этой опасности. Он предпочитал обращаться с женщинами со старомодной галантностью и предупредительностью, считал их нежными и наивными созданиями, которых Провидение определило под защиту сильного пола. У него не вызывала сомнения мысль, что при всех недостатках джентльмены с Юга славились своим рыцарством. Он был из тех, кто и теперь, в наш циничный век, мог произнести это слово с абсолютно серьезным лицом.

Но рыцарство не мешало ему считать, что женщины существенно уступают мужчинам, и он находил утомительным их упорный отказ признать, сколько мужчины для них сделали. У него были весьма определенные представления о месте женщин в природе, в обществе, и он нимало не сомневался, что они заслуживают определенной доли почтения. Рыцари с готовностью платили эту цену. Он признавал их права, не отказывал им в праве требовать щедрости и нежности от сильного пола. Выражение подобных чувств имело множество преимуществ для обоих полов, и испытывать их было проще к женщинам добрым и благодарным. Можно сказать, у него была более возвышенная концепция толерантности, чем у тех, кто желал видеть женщин среди законодателей. Когда я сказал, что он ненавидел активных и спорящих женщин и считал, что их мягкость и покорность были для мужчин вдохновением и поводом проявить себя с лучшей стороны, я описал состояние ума, который многие читатели, без сомнения, сочтут крайне незрелым. Однако оно помешало Бэзилу Рэнсому расставить точки над «i>, как говорят французы, когда он постепенно осознал, что миссис Луна влюблена в него. Этот процесс начался задолго до того, как он начал испытывать опасения. Он сразу понял, что она чрезвычайно фамильярная маленькая женщина, — она быстрее, чем все, кого он знал, вступила с ним в отношения настолько близкие, насколько это было позволительно. Но так как он не считал ее ни очень молодой, ни очень привлекательной, то не мог объяснить себе, почему ей пришло в голову выйти замуж — он не сомневался, что она хотела именно замуж, — за безвестного и бедного уроженца Миссисипи, вынужденного вдобавок содержать женщин из собственной семьи. Он не догадывался, что соответствовал тайному идеалу миссис Луны, которой нравилось поместное дворянство, даже не имеющее поместья, и которая всегда обожала мужчин с Юга. Своего родственника она считала хорошим, мужественным, меланхоличным и бескорыстным человеком, который согласится с ее взглядами на общественные события, проблемы поколения и вульгарность современности. По тому, как он говорил, она видела, что он консерватор, и это же слово было написано на ее собственном гербе. Она придерживалась этих взглядов из-за склада характера и одновременно в пику экстремальным взглядам сестры, которые той привили какие-то ужасные люди. На самом же деле Олив была выдающейся и проницательной женщиной, а Аделина представляла собой клубок противоречий, и худшим ее качеством была способность ошибаться в лучшую сторону. Она рассказывала Рэнсому об ущербности республик и о тревоге на лицах людей, которых она встречала, будучи за границей, об ужасных манерах продавцов и обслуги в тех краях, о надежде, что «старые добрые семьи» все-таки выстоят. Но он никогда не думал, что обсуждение подобных тем, которое в ее устах звучало очень забавно, имело целью привести его к алтарю. Меньше всего он мог предположить, что она будет равнодушна к его стесненности в средствах, на которую он неоднократно намекал. Этот факт плохо вязался с понятием деликатности и, напротив, заставлял ее с удовольствием думать о том, что Ньютон получил свою скромную долю наследства с условиями, которые доказывали, насколько дальновидным и великодушным был мистер Луна, так как он не включил в завещание ничего неприемлемого для нее, вроде вечного траура. В общем, поскольку, как я уже сказал, Ньютон имеет финансовую независимость, которая соответствует его характеру, а ее доходов более чем достаточно даже для двоих, она может позволить себе роскошь завести мужа, который будет жить за ее счет. Бэзил Рэнсом не мог понять всего этого, но он все же осознавал, что миссис Луна не просто так чуть ли не ежедневно пишет ему записочки, в которых предлагает проехаться в парк в неурочные часы, а когда он говорит, что должен заниматься своим бизнесом, отвечает:

— Ах, чума на этот ваш бизнес! Я устала от этого слова — в Америке только о нем и говорят. Есть возможности обойтись и без бизнеса, если только вы согласитесь их принять.

Он редко отвечал на ее записки, и ему крайне не нравилось, что, несмотря на свою любовь к формальностям и порядку, она ломилась в окно, если перед ней закрывали дверь. Поэтому он постепенно свел свои визиты на нет. Когда я думаю о его привычке быть крайне вежливым и предупредительным с женщинами, я понимаю, что только очень серьезные причины могли заставить его так холодно обойтись со своей не в меру дружелюбной кузиной. Тем не менее когда он получил ее укоризненное письмо, то после некоторых размышлений сказал себе, что, возможно, был несправедлив и даже жесток, и, легко поддавшись угрызениям совести, решил вновь наладить отношения.