Днем Фену удалось поговорить с одним из присяжных. Выяснилось, что обсуждение вердикта представляло собой монолог старшины. Каким-то образом ему удалось убедить остальных, хотя никаких свидетельств, указывающих на убийство, предъявлено не было. Просто он пересказал домыслы журналистов. Впрочем, версию самоубийства тоже никто особенно не отстаивал.

Потом из разговора по телефону с инспектором Маджем Фен узнал, что старшина присяжных получил анонимное письмо, которое сжег, предварительно изучив содержание. Это действие вызвало особое негодование инспектора. По дороге домой Фен купил газету и убедился, что журналисты ведут себя как и ожидалось.

Прошло несколько дней, похожих один на другой, без особых событий. Так, лихорадочные метания туда-сюда. Репортеры постоянно крутились около оперного театра в надежде на новости. Приставали и к Фену, он их отпугивал своими скандальными высказываниями и невероятными предположениями, которые никакая газета не стала бы помещать.

Элизабет держали под постоянным наблюдением. Адам даже стал носить с собой револьвер, но вскоре обнаружил, что он тяжелый и выпирает из кармана. Поэтому положил его в ящик стола в гримерной и тут же забыл. Чай отправили на анализ, и в нем был обнаружен аконитин. Но больше инспектору Маджу ничего выяснить по этому поводу не удалось.

Маэстро и Беатрикс Торн обосновались в отеле «Булава и скипетр».

А в пятницу Джудит Хайнс и Борис Стейплтон поженились в лондонском отделе регистрации в присутствии Адама, Элизабет и Джоан. Здоровье Стейплтона все же продолжало ухудшаться.

В университете начались занятия, и Фену приходилось отвлекаться на чтение лекций, проведение семинаров и прочие занятия, но он выкраивал время, чтобы посещать репетиции «Мейстерзингеров». В один из визитов профессор смог поговорить с Карлом Вольцогеном, когда у пожилого режиссера возникла пауза в выполнении его разнообразных обязанностей. Он сидел, расслабившись, в кресле — морщинистое лицо, седоватая щетина на подбородке. На нем были поношенные фланелевые брюки, кожаный пиджак, из нагрудного кармана выглядывал красный шелковый платок.

— Этот Пикок, — произнес он, поглядывая на сцену, где шла репетиция, — настоящий вагнеровский дирижер. Он имеет… wie ist genannt?.. гибкость, какая требовалась маэстро, и какой никогда не было, например, у Рихтера. Я ведь со всеми работал, — с Тосканини, Бюловом, Рихтером, Никишем, Моттлем, Барбиролли, Бичем… Со всеми. Und glauben Sie mir, этот Пикок действительно тот, кто надо.

Карл Вольцоген имел обыкновение вставлять в разговор небольшие фрагменты на родном языке, если чувствовал, что собеседник понимает.

— Вы, я вижу, фанатичный поклонник Вагнера, — заметил Фен.

— Aber naturlich. Вся моя жизнь — опера, а Вагнер, естественно, на первом месте. Если бы у моего отца была возможность дать мне хорошее музыкальное образование, то я обязательно стал дирижером. Но учиться начал слишком поздно. Вот потому остановился на уровне ассистента режиссера, затем продюсера, режиссера. В Веймарской опере, мне было тогда шестнадцать, я начал с мальчика на побегушках. Вызывал артистов на сцену и прочее. После этого поработал во многих немецких оперных театрах и даже в Америке. Когда к власти пришли нацисты, я успел выбраться сюда. Мне были чужды их идеи, а кроме того, я был возмущен, что эти негодяи превозносят Маэстро. Лучше бы они его запрещали.

Я начал работать в Англии, была война, и здешние дураки запретили ставить Вагнера — видите ли, потому, что его обожает Гитлер. Кстати, этот ублюдок любил также романы вашего Эдгара Уоллеса, где смакуется насилие, но никто не запрещает вам их читать. Теперь, когда все наконец изменилось, пора, кажется, вернуться на родину, но там не ставят Вагнера. Так что пока я остаюсь в Англии. — Он надолго замолк, погрузившись в невеселые размышления, а затем, вдруг встрепенувшись, спросил: — Вы по-прежнему пытаетесь расследовать, как погиб этот человек?

— Пытаюсь, — ответил Фен.

— Ware es nicht besser.

— Стало быть, пусть убийца останется ненаказанным? А кому дано право решать, кто достоин жить, а кого неплохо бы и умертвить? Нацисты именно так и рассуждали, и видите, к чему это привело.

— Veilleicht haben Sie recht, — произнес Карл Вольцоген, помолчав. — Но я рад, что он мертв. Понимаете, рад.

В субботу провели репетицию первого акта в костюмах. Второй и третий акты в воскресенье. Труппа работала с полной отдачей, и не было никаких сомнений, что премьера состоится в срок.

Фен во время репетиции второго акта сидел рядом с Элизабет. После окончания в половине седьмого к ним пришел Адам. Повеселевший.

— Все идет прекрасно. Завтра закончим.

— У вас наверняка будет аншлаг, — сказал Фен. — Еще бы, такой скандал. Бедная Джоан.

— Да, — подтвердил Адам, — билеты раскуплены на все спектакли. Любители скандалов, конечно, не та публика, какая нам желательна, но их деньги для Леви такие же, как любые другие.

— А как Джоан? — спросил Фен. — Держится? Я не разговаривал с ней уже несколько дней.

— Да, стоически, — ответил Адам. — Я полагаю, в полиции не намерены ее в чем-то обвинять.

— Во-первых, у них нет против Джоан никаких доказательств, — заметил Фен. — А кроме того, они по-прежнему считают, что нембутал в джине и повешение никак не связаны.

— А это действительно так?

— Не думаю. Анонимное письмо старшине присяжных кое на что намекает. Конечно, его мог написать кто-то, просто ненавидящий Джоан, но мне, к сожалению, пока не удалось этого субьекта установить. Кстати, что сейчас будут прогонять?

— Первую сцену последнего акта, — сказал Адам. — Мы выбились из графика, из-за этого вторая сцена останется на завтрашнее утро. Хор уже отпустили по домам.

— Вот я и подумал, — задумчиво проговорил Фен, — а не выпить ли нам в таком случае.

— А может быть, мы все же закончим наше с вами интервью, — вмешалась Элизабет, доставая из сумочки блокнот и карандаш.

— Хорошо. — Фен улыбнулся. — Так на чем мы с вами остановились?

Но интервью не суждено было продолжиться. К ним подошла Джудит Хайнс, взволнованная, бледная.

— Нигде не могу найти Бориса. Вы его не видели? — Ее голос заметно дрожал.

— Может, он пошел домой? — спросила Элизабет.

— Нет. — Джудит мотнула головой. — Он бы мне обязательно сказал.

— А почему вы так обеспокоены?

— В последнее время он плохо себя чувствовал, — сказала Джудит. — А сегодня ему стало хуже. — У нее на глаза навернулись слезы. — Пожалуйста, помогите мне.

Фен и Адам встали и отправились искать в разных частях театра. Через десять минут встретились у железной лестницы, ведущей из верхнего коридора с гримерными через чердачный люк на крышу. Адам поверх зеленого камзола и рейтуз франконского рыцаря шестнадцатого века надел пальто.

— Вас не узнать, — сказал Фен с улыбкой.

Но Адам его веселья не поддержал.

— Его нигде нет, — серьезно произнес он. — Наверное, Стейплтон все же почувствовал себя плохо и ушел.

— Может быть, — озабоченно отозвался Фен. — Но почему не сказал жене?

— Вы думаете, его похитили?

— Не знаю, что и подумать. Но эта ситуация мне не нравится. Давайте поднимемся на крышу и посмотрим там.

— Нужен фонарик, — сказал Адам. — На крыше, наверное, темно. Можно свалиться вниз.

Фен, порывшись в бездонных карманах плаща, извлек носовой платок, пачку сигарет, богословский трактат «О подражании Христу», небольшого мохнатого медвежонка, названного в честь английского поэта семнадцатого века Томасом Шедвеллом, и наконец фонарик.

На крыше было морозно. Адам поежился и поднял воротник пальто. На небе не было ни звезды, и луна еще не поднялась, но свет уличных фонарей позволял кое-что разглядеть.

Борис Стейплтон лежал ничком примерно на равном расстоянии от слухового окна гримерной Эдвина Шортхауса и небольшой надстройки, где располагался подъемный механизм лифта. То, что он мертв, было видно с первого взгляда, хотя признаки насилия на теле отсутствовали. Только ссадины, вызванные падением. Рядом следы рвоты.

Они его повернули и вгляделись в красивое молодое лицо, застывшее в изумлении.