Книга: Зов пахарей
Назад: * Мкртыч – здесь имя; дословно: креститель.
На главную: Предисловие

* Похиндз – мука из жареной пшеницы (арм.).

 

____________________

 

Бедный Чоло! Птица склевала пахиндз и улетела. Годы прошли, умчались.
По правую руку остались Какавадзор и Партизак, повыше них был Лернарот, село Пето.
Партизан напомнил Чоло о гехашенском старосте Аве, потому что в этом селе жил колхозник Вардан. Это был тот самый мальчонка, что чудом уцелел – единственный из всего рода старосты. Вардан хромал на правую ногу, и все в Талине знали, что это горькая память от Геворга Чауша.
Приближаясь к городу, Чоло запустил руку в карман ватника и, достав зубчик чесноку, быстро сжевал его. Охранники перепугались, что не обыскали его как следует. Но Чоло успокоил их, сказав, что это была долька чеснока, что он, когда заходит в большой город, всегда употребляет красный перец и чеснок, что это «дезинфикация» против всякой заразы, которой много в большом городе. Так учил его еще отец – когда в первый раз взял с собой Чоло в Алеппо.

 

«Путник мушец»
Полководец Махлуто добрался через Персию до Америки – с посохом в руках, с шинелью на плечах, а за плечами тощий вещмешок.
Многие богатые армяне, владельцы дорогих отелей, предложили ему свой кров, но он всем отказал. Он слышал, что в городе Фрезно, на далекой окраине, какой-то таронец держит для своих соотечественников маленький пансион.
Пансион этот назывался «Путник мушец». «Путник мушец» – от одного уже этого названия у Махлуто обмерло сердце. Махлуто пришел туда, когда уже стемнело; край был незнакомый, он растерянно остановился на обочине исчезающей в вечерней мгле дороги. Он расстелил на земле свою шинель, подложил под голову хурджин и решил малость подремать.
Пусть умолкнут соловьи, Летите, журавли, в Айастан, Отнесите весть всем землякам – Защитник армян Дядя в могиле.
Последние слова прозвучали совсем явственно. Махлуто сел. Померещилось ему или, может, во сне это было? Дядя? Какое знакомое имя. Дядя. Да это же тот самый знаменитый гайдук, эрзрумец, старикашка Аршак, которого Махлуто видел в Карсе, в мастерской, тот самый, что с седлом старым возился. Дядя был убит в битве при Ревандузе. Господи, где Ревандуз, а где Америка! Ослышался, наверное, Махлуто, пригрезилось ему.
Махлуто хотел было снова лечь, как вдруг какой-то мужчина с фонарем в руках склонился над ним.
– Если путник ты, идем в наш пансион. «Путник мушец» как раз для таких, как ты, бездомных.
Это уже не во сне было.
– А где это?
– Отсюда недалеко, – прозвучал ответ, – давай отведу. Это моя обязанность, я обхожу окрестности и всех, кто остался на улице, отвожу в наш пансион. Армяне-путники неделю могут прожить у нас бесплатно, а другие – за полплаты. Помочь тебе?
– Ноша моя не весит ничего, – сказал Махлуто, натягивая шинель и закидывая за спину мешок.
Человек с фонарем прошел вперед. Махлуто, опустив голову, молча последовал за ним. Темень стояла непроглядная, под ногами чувствовался песок. Махлуто шел, глядя на ноги провожатого, которые при свете фонаря казались непомерно большими.
Вдали блеснул яркий огонек, и прогремела гайдукская песня, сопровождаемая барабаном и свирелью:
Пуля прогремела в ноябре месяце,
Окружены мы, моя красавица Сосе.
Спеши, Андраник, спеши к нам на помощь,
Сероб-паша умирает за свою родину.
Махлуто так и замер на месте.
И хотя он знал о гостинице «Путник мушец», но все же услышать на чужбине в такой поздний ночной час родную песню… За этой песней последовала другая – о знаменитой Сулухской битве, в которой упоминалось и его имя.
Значит, его поколение стало историей, стало песней и сказанием и дошло до берегов Нового Света. Кто занес сюда эту песню? Где он находится? Значит, и песня o Дяде не примерещилась ему. И к чувству гордости примешалась тяжкая печаль. И без того ему худо было, и без того оплакивал он свою разлуку с родиной и клял бродяжническую судьбу, теперь еще эта песня всю душу ему перевернула. Как хорошо, что темно и никто не видит его слез: ни человек, идущий впереди с фонарем, ни далекие звезды, ни запоздалая луна.
Наконец они пришли.
Еще несколько шагов, и они остановились перед двухэтажным домом. Это была маленькая гостиница, построенная в восточном стиле. Над входом висело изображение усталого путника с хурджином за плечами, с шапкой под мышкой. Путник, явно мушец, стучал кончиком посоха в дверь. Внизу большими четкими буквами было написано по-армянски: «Путник мушец».
Как это похоже на жизнь! Как похож он на изображенного путника! На улице ночь, а он стучится в эту незнакомую дверь в надежде получить ночлег. И сам он мушец, и за плечами у него походный мешок.
Мужчина с густыми закрученными кверху усами открыл дверь и показал рукой направо. Сначала вошел Махлуто, потом его провожатый, который тут же потушил свой фонарь. В коридоре показался хозяин гостиницы, светловолосый, опрятно одетый мужчина с добрыми, выразительными глазами. Ресницы у него были такие длинные, что казалось, они сплетены из тонкой шелковой нити.
– Больше никого не было на улице? – спросил он озабоченно провожатого.
– Нет, господин Левон, никого больше не нашел.
– Если кого оставил на улице, твой грех, – сказал хозяин гостиницы и шагнул к незнакомцу.
– Левон! Мамикон! – одновременно воскликнули пришелец и хозяин и кинулись друг к другу. Долгое время они не могли разжать объятья. Как, скажите, могли еще вести себя два одноклассника, встретившиеся после тридцатилетней разлуки…
Левон был сыном Агаджана, построившего Копский родник. В школе при церкви св. Маринэ они сидели рядом на последней скамъе. Но однажды Левон оставил ученье и исчез из города. Впоследствии пришло известие, что он в Америке. Убежал он с урока истории после того, как господин Сенекерим ударил его. «Сукин сын, ты почему поосмански лучше читаешь, чем по-армянски?» – сказал господин Сенекерим и стукнул его по уху, и после этого копец Левон не появлялся больше в городе Муше.
– Я в Америку приехал осенью 1892 года, – рассказывал копец Левон, поднимаясь с Махлуто на второй этаж. – Можно сказать, в чем мать родила, без гроша за душой. – И продолжал. – Первый армянин, прибывший в Америку в 1618 году, был солдат по имени Джон Мартин. Его пригласил какой-то американец, чтобы основать в стране табачное дело. Немногим позже, в 1653 году, в штат Вирджиния по приглашению мэра города приехали два армянина из Константинополя. Они посадили здесь первые шелковичные деревья, развели гусениц шелкопряда и наладили производство шелка. Из этого шелка они выткали знамя и отправили в подарок святому Эчмиадзину. Еще позже некий Хачатур Серопян изобрел зеленую краску для печатания долларов, навсегда положив конец американским фальшивомонетчикам. Но я не был ни табаководом, ни шелководом, ни изобретателем зеленой краски, а просто молодым парнем с сильными руками. Я мог быть только чернорабочим.
Первый год я работал где придется, а на следующую весну нанялся рабочим на большую ферму в Калифорнии. Там, кроме меня, работало много других ребят. Управляющий был богач из местных. На второй же день я поругался с ним. Этот управляющий имел привычку придираться к своим рабочим и орать на них чуть что. Я глазам своим не поверил, когда он ударил одного рабочего-армянина и принялся орать на него. Он ругался по-английски, иногда даже вставлял армянские слова, играя короткой трубкой в углу рта.
«Собака-армянин», – несколько раз повторил он и еще какие-то ругательства на нашем языке сказал:
Я оставил работу и подошел к управляющему:
«Чтоб я больше не слышал такого, понял?!»
«А что будет, если услышишь?» – спросил он, выпуская мне дым в лицо.
«А вот что будет. Мы вас научили возделывать табак. Мы посадили на вашей земле шелковицу, научили вас есть виноград и дали вам краску для ваших бумажных денег, а ты, недостойный сын своих родителей, смеешь поднимать на нас руку. Так получай же!» – и как двину его. Он упал.
Все бросили работу и ждали, что же будет дальше.
Управляющий поднялся, отряхнул одежду, сунул в рот трубку и молча встал передо мной, Всем казалось – сейчас начнется потасовка. Но управляющий дружески хлопнул меня по плечу и сказал: «Ол райт, поздравляю! Хоть и грубо это было, но я уважаю таких армян. Больше твою нацию не буду поносить, потому что вижу – у армян появился защитник. Я ценю в людях чувство национального достоинства. Ол райт!» – повторил американец и пожал мою руку.
Потом повернулся к остальным и говорит: «Глядите на этого человека и учитесь у него, не давайте другим оскорблять ваше достоинство. Знайте, что в глазах чужестранца выиграет тот человек, который уважает свой народ. А тот, кто сносит оскорбления, тот раб. Раба никто не уважает».
Но я с этой работы все равно ушел. Как раз на следующий день я встретил одну армянскую матушку в городе Фрезно. Звали ее Ктун. Родом из Карса была, но долгие годы жила с мужем в Норвегии, а в 1890 году переселилась в Америку. После смерти мужа бедная женщина осталась одна. Родных у нее никого не было. Однажды она мне сказала: «Левон, сын мой, на чужбине жить одному трудно. Я тебе мать, ты мне сын, давай рука об руку зарабатывать на жизнь. В этом городе никто не знает, что такое мацун. Я буду делать мацун, а ты продавай».
Разумным мне это показалось. В первый день матушка Ктун приготовила два кувшина мацуна. Один мы сами съели, а другой я отнес на рынок и тут же весь продал. На следующий день отнес на базар два кувшина. Матушка Ктун еще и лаваш умела печь отменно. Через год мы на заработанные деньги построили помещение с тоныром, купили муки и начали выпечку лаваша. Первую партию хлебов мы раздали прохожим. Матушка пекла лаваш, а я горячим нес на продажу. Вот так на мацуне и лаваше мы за несколько лет сколотили небольшое состояние.
В эти годы во многих городах Калифорнии объявилось множество армян из Западной Армении. Большинство из них не имели крыши над головой и спали прямо на улице. А гостиницы были дорогие. Один харбердский армянин, фамилия Григорян была, долгое время не мог найти работу, чтобы прокормить своих четырех детей. Однажды ночью, возвращаясь домой, я увидел двух его мальчишек. Они спали на крыльце у моего соседа-американца, подложив под голову шапку. Поднял я их, отвел к себе, и в то же утро мы с матушкой Ктун решили построить во Фрезно небольшую гостиницу для наших земляков. В центре города нам места не дали. Да и денег таких у нас не было, чтобы дорогой участок покупать. Построили мы нашу гостиницу на окраине, возле самой дороги. И даже это к лучшему получилось. Здесь чаще встречаются запоздалые путники.
Гостиницу мы назвали «Путник мушец» и решили, что наши земляки могут жить в ней неделю бесплатно, а чужестранцы – за полплаты. Здесь каждый вечер звучит армянская песня. Вот уж двадцать лет, как стоит у дороги «Путник мушец», и все наши соотечественники находят здесь кров.
Матушка Ктун варила для всех обед и выпекала лаваш, – продолжал копец Левон. – Благодаря ей в Калифорнии узнали и полюбили армянскую кухню. Могу сказать, что первый тоныр в Америке построила матушка Ктун, и первый мацун заквасила на этой земле – она. Матушка Ктун, мы ее звали мамик Ктун, умерла пять лет назад, дожив до глубокой старости; она просила в память о ней разыскивать по ночам бездомных усталых путников и приводить в нашу гостиницу. «Путник Мушец» построен для бедных. Богачам здесь нечего делать. Мамик Ктун была душой «Путника мушца», и я верен ее памяти и ее доброму имени.
Внизу грянула музыка.
Как орел кружишь ты над горами и утесами, Все гремит – земля и небо, Святое имя твое будет помниться века, Могучие горы тебе прибежище, о Андраник!
– Идем, полководец пришел, – сказал господин Левон и повел Махлуто в зал.

 

Тоска Разругавшись с властями Араратской республики и покинув Армению, Шапинанд поселился в Калифорнии, в городе Фрезно. Он тоже сдал нижний этаж своего дома под гостиницу. На стене висели его сабля, мосинская винтовка и военная шинель.
И коня своего Аслана он привез с собой на пароходе в Америку. Сабля с винтовкой, шинель да серая папаха, черные сапоги и конь – вот и все его богатство.
Но к оружию он больше не прикасался. В свободные часы Шапинанд мастерил маленькие табуретки, и многие армяне, отвергнув кресла в американском духе, несли в свои дома его седлообразные табуретки. Кто – для употребления, а кто – просто как память.
– Кто смастерил?
– Полководец Андраник.
– Пойдем-ка и мы одну возьмем себе. И все армяне спешили к мастерской Шапинанда.
Несколько таких табуреток попало даже в Новую Зеландию и Австралию.
А однажды во Фрезно приехал известный ковродел по имени Харзо. Это был тот самый «Йя Маратук», ученик варжапета Мелкона, из села Джртник Бсанской провинции, что в Сасуне. Он прослышал о табуретках полководца и поспешил прилететь на самолете из Манчестера в Калифорнию.
Харзо, окончив мушскую школу, некоторое время жил в Алеппо у своего дяди. Он получил специальное коммерческое образование во Франции, около двадцати лет проработал в Африке, основав там большой торговый дом, и под конец поселился в Англии, в Манчестере. Этот сасунец привез табуретку полководца в Гану, а именно – в город Аккру, а уж оттуда повез ее в Манчестер. Находясь на чужбине, «Ия Маратук» имел обыкновение отплясывать по вечерам с женой «Горани» и «Ярхуштак» – старинные армянские танцы. Усевшись на седлообразный стул, Харзо пел победно: «Я талворикца сын отважный…»
Шапинанд был заядлый курильщик. Черный кофе и курево были единственным его утешением на чужбине. Курить он любил только тот табак, который присылали ему бывшие его солдаты из Армении. Ничто в жизни не могло заменить ему мушский табак. Его разводили в Армении, в деревне Уджан, и полководцу, как только выдавалась оказия, отсылали душистого уджанского табаку.
Мастеря табуретки, Андраник вспоминал марникскую дубраву. Слетающая на пол стружка уводила его памятью к аллеям св. Карапета. Он вспоминал Сасун, Муш, монастырь Аракелоц и знаменитую битву в этом монастыре. Его мучила тоска по родине, печаль по утерянному. Он знал, что Черного Бекира давным-давно погнали из Александрополя и что большевики основали новую Армению – с серпом и молотом на гербе, – крохотный, но надежный уголок, куда должны были собраться армяне со всего света. Существование этой маленькой страны, Советской Армении, служило утешением для его исстрадавшейся души.
Он знал об этой стране совсем немного. Знал, что осваиваются новые земли и всюду идет стройка. Но, собравшись с земляками в «Путнике мушце», он пил за эту рабочую страну, воодушевленный ее будущим. Из далекой Калифорнии внимательно следил он также за восстанием, ширившимся по ту сторону Масиса, во главе этого движения стоял старый армянский гайдук, скрывающийся под именем Шейх Зилан.
Всех, кто приходил в его мастерскую, он усаживал рядом с собой и долго рассказывал о своих сражениях. Где теперь его товарищи по оружию, те, что боролись с ним вместе за священную цель, где Махлуто? Как бы он хотел увидеть сейчас кого-нибудь из них! Полководец частенько появлялся в гостинице «Путник мушец». Не только хозяин гостиницы, но и швейцар, и парикмахер были мушцы, да и постояльцы большей частью все из Муша или Тарона, землепашцы былые. Как только Андраник приближался к гостинице, швейцар-мушец широко распахивал дверь и восклицал громогласно, кланяясь: «Пожалуйте, полководец!» А главный повар, выходец из ванского села Алюр, быстренько расставлял на мангале шампуры.
И звенела песня карабахцев, и пел хнусец Сафар, и гостиница вновь оживала.
Полководец имел обыкновение усаживаться за одним и тем же столиком. Там, в углу, висело большое фото матушки Ктун. Всегда он садился под этим портретом. В эти минуты он больше пребывал со своими мыслями, нежели с окружающими его людьми. Тысячи таких армянских матушек были в Западной Армении. И вот одна из них чудом попала в Америку и не растерялась в этом незнакомом мире, не растворилась среди всего чужого. Напротив, – удвоив силы, с верой в душе, сохранила тепло армянского очага, тепло родного армянского слова. Обычно эти мысли неизменно приводили его в Карс. До прихода в Сасун Андраник долгие годы провел на дорогах Сарыкамыша и Карса…
Шапинанд и сейчас сидел за своим столиком. Он только что пришел. Выпил стакан водки, закурил трубку и предался размышлениям. Синеватый дым окутал его лицо в который уже раз. Две морщины между бровями превратились в глубокие борозды. Но выделялись живые улыбчивые глаза. Голова его была уже вся седая.
Он вспомнил пожар в Константинополе. Где несчастье, где помощь нужна, там и он. Вон он бежит за пожарниками. Не раздумывая, бросается в огонь, в самое полымя. Горящий дом обвалился, и его, полумертвого, еле выташили из-под раскаленных балок. Он стал грузчиком. Работал вместе с Себастийцем Мурадом. Вспомнил арсенал, строившийся в Долмабахче, туда он поступил служить плотником; вспомнил, как убежал из карсской тюрьмы. Родник Сероб в 1895 году сшил ему в Сарыкамыше трехи и сам надел их ему на ноги, чтобы вместе идти в Сасун. И пошли они в Сасун.
В то время он был совсем еще молодым. Неожиданно им перебежала дорогу лисица – из поля выскочила. Сероб сказал: «Плохая примета».
Вспомнил он и дом Тер-Каджа в селе Гели, в овраге. Вспомнил Гарибшан и Тахврник, где он чинил приклады, сидя в темном хлеву. По одному вспомнил все овраги, где он, отчаявшись, лежал на горячем песке, пытаясь унять боль в суставах.
Вспомнил свои ночные беседы с мудрым стариком Гялшо Мануком.
Вспомнил, как алианцы и шеникцы разоружали его и он с семью верными своими гайдуками бежал в Семал.
Вспомнил бурный совет старейшин возле Андока и как талворикцы набросились на него. Он тогда нарочно раздразнил их, чтобы понять, на кого ему лучше опираться в Сасуне. Вот он с Геворгом Чаушем вместе сидит возле дома Мосе Имо, и староста Хлохинга на своем путаном наречии задает ему каверзный вопрос о наседке и черном драконе. «…Как же ты сможешь убить дракона, а птенцов сохранить и наседку тоже?» Тогда он посмеялся над старостой, но насколько же жизнь, оказалось, соответствует простодушным народным байкам… Они убили черного дракона, но не стало больше и наседки с птенцами. Мужественный Утес – он пал первой жертвой в битве при Цовасаре. Вон лежит он на снегу, изрешеченный пулями.
И вдруг из тумана вышел и встал перед ним хаченский Думан. Андраник поднес руку к глазам – видение исчезло. «Жаль, не было его с нами в пору добровольческого движения», – простонал он.
Он вспомнил ущелье Дилмана, Хлат, Датван, Багеш. Вспомнил, как в марте по его приказу солдаты разбивали бивак под вековыми дубами, и вдруг откуда ни возьмись перед его взором встал Дро. Словно из леса вышел, из Марцского. Вспомнил, как, прогнав его, он вошел с войском в Эчмиадзин и завершил у стен матерь-храма свой ратный путь. Там под стенами храма закончились все его войны. Отсюда его конники рассеялись-разбрелись кто куда. Где они теперь, былые герои?!
Он залпом осушил стакан и опустил голову на руки, а руки – на стол. Что стало, в самом деле, с его гайдуками? Некоторые из них дошли вместе с ним до Америки. Один работает здесь поваром, второй открыл бакалейную лавку во Фрезно. А кто и умер, время-то идет. Один из манаскертских его добровольцев обосновался в Вашингтоне с женой своей красавицей Вардануш, уроженкой севанского села Лчашен.
А что стало с теми солдатами, которые остались в Армении? В первые годы два-три человека от случая к случаю посылали ему табак, когда оказия представлялась. Но в последнее время связь оборвалась. Что стало, например, с ерзнкийцем Торгомом? Куда делся Арутюн, которого он оставил в эчмиадзинском госпитале?
Он слышал, что один из его солдат, знаменитый Молния Андреас, один из тех семи гайдуков, что бежали с ним из Шеника в Семал, сошел с ума. В последний раз он видел Андреаса, когда отправлял его гонцом в Талин, к Махлуто.
Единственным утешением Шапинанда была его маленькая мастерская и небольшой палисадничек перед домом. Не будь этого, да еще гостиницы «Путник мушец», он бы, пожалуй, тоже сошел с ума, как Андреас. И много было на то причин. Пролить столько крови, стольких солдат – армян, русских, казаков – оставить убитыми на полях Западной Армении и за два шага до победы снова увидеть родную землю под пятой врага – от такого горя не то что один человек, – целый народ может сойти с ума.
Сколько усилий приложил он в те годы для того, чтобы убедить армянских деятелей не доверять младотуркам, в особенности после принятия османской конституции. «Никому из них не поверю, даже если он небесный посланец, – говорил он всем. – Собака, она все равно укусит». Не послушались его. И не только не послушались – предложили выбрать его членом османского парламента. «Вы можете водить с ними дружбу, – повторял он, – но меня увольте. Я хочу вас предупредить. Если однажды эти младотурки, именующие себя революционерами, не вздернут вас на виселицу, я буду не я. Придет день – они станут преследовать нас почище султана Гамида».
Так оно и вышло.
Как хорошо, что к постояльцам «Путника мушца» прибавился Махлуто – товарищ по оружию и по убеждениям. Сейчас он хоть не так одинок.
Андраник очнулся от своих дум, и два гайдукских предводителя, обнявшись, подняли бокалы и выпили за далекую Армению.
К ним подошел господин Левон. А над ними на стене висел портрет матушки Ктун.

 

Перед хачкаром В полночь, поднимаясь по лестнице, Махлуто заметил какого-то мужчину, который, опустившись на колени перед небольшим хачкаром, прижав руки к груди, молился при слабом свете лампадки.
Черты лица его, казалось, говорили о немецком происхождении. Махлуто разглядел на его лице шрам.
То был Мехмед-эфенди.
Бог ты мой, каким невероятным превращением подвержено человеческое существо за эту фантастически кратковременную жизнь! Это был тот самый мужчина, что с фонарем в руках проводил его к гостинице. Махлуто тогда не разглядел его как следует в темноте. А у Мехмеда-эфенди голос и тот даже изменился.
Бог ты мой, Мехмед-эфенди перед хачкаром, и где – в далекой Калифорнии, во Фрезно!
Одет он был во все черное и поэтому почти сливался с потемневшим от времени хачкаром. Обращенное ввысь лицо, невинный чистый взгляд и смиренно сложенные на груди руки – словно сам Христос возносил молитву в уединении. Хотелось тут же отпустить ему все грехи, если таковые у него имелись. Сейчас он нисколько не напоминал того человека, который сидел в тюремной камере, подогнув ноги по-турецки, и строчил послание султану, отрекаясь от своей веры. Теперь он исступленно желал смыть это позорное отречение, доставившее ему столько страданий.
Много бурь пронеслось над Мехмедом-эфанди. Он давно перестал носить белый шарф на шее, и давно, ох как давно, сошел румянец с его лица! Черты лица его, впрочем, показались Махлуто сейчас тоньше и добрее. Он был, как и прежде, широк в плечах, и та же горделивая посадка головы была. И вот этот могучий человек стоял коленопреклоненно перед каменным крестом и истово молился среди ночной тишины.
Чего только он не делал во имя любви к своему народу! Переодетый фидаи, он под видом жандарма проник в крепость султана. Он считал, что если не откроет ворота этой крепости изнутри, то даже сильный потоп ничего не поделает с этой проклятой силой. Он искренне помогал всем фидаи, не останавливаясь ни перед чем, бесстрашно и безоглядно. Даже такая, казалось бы, мелочь; когда он пришел в монастырь Аракелоц в качестве парламентера от султана, воспользовавшись случаем, он оставил в «отхожем месте» маузер для Геворга Чауша.
После принятия конституции Мехмед-эфенди пережил большое разочарование. Хуриат, на его взгляд, явился, чтобы жизнь превратить в ад. Он находил, что все эти крики о свободе и братстве насквозь лживы. Разница в старых и новых порядках была та лишь, говорил Мехмед-эфенди, что раньше фидаи были начеку и сражались с оружием в руках, а теперь они сложили оружие и спят, опьяненные.
Мехмед-эфенди был одним из тех, кто тайно советовал гайдукам не складывать оружия. «Не теряйте бдительность, не будьте так доверчивы», – говорил он им, так как сам успел уже убедиться, что хуриат был объявлен для отвода глаз, истинная цель его – обезглавить армянский народ, лишить нацию предводителей.
После принятия конституции Мехмед-эфенди, или, как его еще называли, Мехмед-Халыты, несколько лет проработал в Ване чиновником. Он женился на армянке по имени Ангин, у них родилось семеро детей. Дети эти подросли и стали спрашивать отца, какой они национальности. Отец всякий раз отсылал их за ответом к матери. Постепенно дети поняли, что они армяне, только почему-то xoдят в турецкую школу и имена у них не армянские.
И дети Мехмеда-эфенди взбунтовались. Они разбили табличку на двери, написанную на чужом языке, и повесили вместо нее армянскую, дома стали говорить исключительно на армянском языке. Они сняли с себя фески и прочую турецкую одежду и надели армянский национальный костюм. И только отец их по-прежнему носил на голове красную феску.
Однажды один из сыновей Мехмеда-эфенди, Али, прочел где-то в английской прессе официальную информацию «Они, – говорилось там, – только в годы первой мировой войны убили два миллиона армян, разрушили полмиллиона жилых домов, дворцов и старинных крепостей, двести три монастыря, семинарии и две тысячи пятьдесят церквей, превратив в пустыню благоустроенную страну, цветущий край, которому насчитывалось три тысячи лет…».
– И после этого ты смеешь служить у этих варваров и носить на голове феску? – возмущенно крикнул Али и бросился на отца с кулаками.
Напрасно старался отец объяснить сыну, что он пошел на вероотступничество во имя любви к родине, что он помогал армянам и был, в сущности, переодетым фидаи.
Мехмед-эфенди решил уехать с семьей за границу. Его мучила совесть, он не знал, как найти выход из этого безвыходного положения. А тут, как назло, его повысили в должности, и он из Вана переехал в Алеппо, а после – в Дамаск.
В конце первой мировой войны его старший сын был призван в армию и убит в Египте. За помощь, оказанную армянским беженцам, Мехмед-эфенди попал в число подозрительных лиц. С большим трудом он перебрался в Константинополь. В Константинополе армянский патриарх Завен крестил детей Мехмеда-эфенди. Далее Мехмед-эфенди развел свою дочку с мужем, турецким офицером, и выдал замуж за армянина, служащего какой-то конторы; остальных детей он переправил кого в Персию, а кого во Францию.
Вскоре в Константинополе умерла жена Мехмеда-эфенди, и сам он, всеми забытый и одинокий, через несколько лет навсегда покинул Турцию. Он поселился в Америке. Там он поступил на работу к хозяину гостиницы «Путник мушец» Левону. Он жил во Фрезно под именем господина Аветиса, скрывая от всех свое прошлое. Но кто-то все же узнал его и рассказал господину Левону историю Мехмеда-эфенди, и хозяин гостиницы отвел господину Аветису отдельную комнатку.
Перед этой комнатушкой – дверь его находилась под лестницей – Мехмед-эфенди поставил старый хачкар. Откуда он его взял и кто был мастер-каменотес, сделавший хачкар, – оставалось загадкой. Еще он раздобыл где-то старый молитвенник. Уверял всех, что это родовой молитвенник дома Рыжего попа, на нем, мол, гайдуки в свое время давали присягу. На одной из страниц на полях было написано: «Будьте достойны огненного поцелуя пули», Сам хозяин гостиницы не верил ни в существование бога, ни в силу хачкара и молитвенника, но не мешал другим, кто с божьей помощью надеялся вернуть покой своей измученной душе.
Мехмед навсегда отошел от политики. Каждый вечер перед сном он опускался на колени перед хачкаром и, раскрыв молитвенник, принимался молиться. «Я самый несчастный на этом свете человек, – шептал Мехмед-эфенди, – потому что я потерял все – родной край, детей, супругу. Я покинул храм, но и в мечети мне нет места. И в то же время я самый свободный человек на земле этой, совсем-совсем свободный, поскольку никто надо мной не властен, только мое внутреннее «я». Через столько времени я снова обрел путь истинный. И хотя я знаю, что слишком поздно уже, но хочу обнадежить свое внутреннее «я», чтоб не мучиться так». И каждый раз он кончал молитву словами: «Прими мою молитву, святой Эчмиадзин, господь, земная и небесная твердь, я армянин».
Рядом с молитвенником и хачкаром у стены стоял светильник, с которым он каждый вечер выходил искать усталых бездомных путников – чтобы дать им приют.
Никто не посещал Мехмеда-эфенди в его закутке, который скорее напоминал маленькую келью. Здесь он спал на узенькой низкой тахте. Здесь обедал и пил свой кофе. Здесь молился и каялся, далекий от шумных мирских дел. Султаны и короли возвышались и падали, один тиран сменял другого, а он, безучастный ко всему этому, возжигал каждый вечер маленькие свечи перед своим хачкаром.
Старый, почерневший хачкар. Он цеплялся за него как за единственную надежду. Как сон проходили перед его глазами ожившие виденья тех золотых дней, когда он был молодым учителем по имени господин Аветис в селе Икна, в Манаскерте.
Он вспоминал все это и падал без чувств возле оплывающих желтых свечек.

 

Цветок брабиона Следуя примеру Андраника, Махлуто тоже решил заняться каким-нибудь ремеслом. Он открыл во Фрезно capожную мастерскую. Впервые он проявил свое уменье в Тахврнике, когда ему пришлось чинить обувь Шапинанда. Потом время от времени он выручал своих товарищей-гайдуков, латая им прохудившуюся обувь. Махлуто недолго занимался этим своим старым ремеслом. Вскоре он открыл кофейню в Лос-Анджелесе. Союз армянских эмигрантов, основанный в 1917 году, назначил Махлуто председателем правления.
Целью этого союза было оказывать помощь всем нуждающимся таронцам, очутившимся в Америке. Особое внимание уделялось образованию и материальному благосостоянию беженцев.
В ноябре 1926 года Махлуто, не говоря ничего Андранику, подготовил торжества, посвященные двадцатипятилетию битвы при монастыре Аракелоц. В ответном слове Андраник подробно описал эту историческую битву и, вспомнив погибших у стен монастыря фидаи, горько расплакался.
Незаметно разговор перекинулся к более близким событиям. Вспомнили размолвку Андраника с правительством Араратской Армении.
– Я, – сказал полководец, – покинул Араратскую республику, чтобы не быть участником безответственных действий дашнаков. Для того чтобы построить дом, нужны хорошие зодчие. Дашнакская республика скинула мертвого ребенка, потому что ее руководители заложили здание на песке, вместо того чтобы строить на прочной основе, на земле.
Однажды ночью Махлуто срочно вызвали на побережье. В Калифорнии, в курортном местечке Чико, умирал Андраник.
– Пришел, Махлуто? – сказал полководец, обнимая товарища и прижимая его голову к своей груди. – Я всю свою жизнь искал по белому свету цветок брабиона. Мы оба с тобой искали его. Мы были безумцы, и мечты наши не сбылись. Никто еще не находил этот цветок. Говорят, его вообще не существует. Но все же нашлись люди, которые пошли по верной дороге, а мы зря проплутали, не с того конца начали.
Каким тяжелым был тот день, когда он со своими солдатами и полковником Гибоном ступил на палубу британского военного судна.
В то утро прозвучало два свистка: один знаменовал отход их судна в Европу, а другой был свистком паровоза, отходившего из Батума. Он увозил солдат и офицеров Андраника в Армению. А сам Андраник стоял на палубе, скрестив руки на груди, и долго-долго смотрел вслед поезду, в котором был и старый гайдук Аджи Гево. Никогда еще так грустно не высвистывал Аджи свое знаменитое «ло-ло».
Отплывающее в Европу судно было забито возвращающимися из Персии английскими солдатами. На палубе в углу стояли солдаты в незнакомой форме, они разговаривали на непонятном для англичан языке. Это были армяне. Что ж, союзники победили, английские солдаты возвращались домой в праздничном настроении.
Весьма доволен был таким завершением кампании и представитель союзного командования полковник Гибон. Для англичан это был долгожданный день, о котором они мечтали, сражаясь на чужой земле, под чужими небесами. Для них победа и мир означали возвращение домой. А для армян, стоявших на палубе, этот мир нес разлуку с родиной. Им казалось, они едут в ссылку. Они сражались бок о бок с англичанами против общего врага, но сейчас чувствовали себя чужими на их корабле. Чужими и обманутыми.
Андраник невольно вспомнил одного из своих добровольцев, которого считал навсегда потерянным для себя. Все прочие лица отступили, а этот один пришел и встал перед глазами в последние его минуты. Голова его была забинтована, а рука на повязке.
Тавризец был, по имени Гайк. Зима была, холод стоял собачий, все завалено снегом. В Дутахе это было или же в Муше, он не помнил. А может, это был Багеш или же Рахве-Дуран? Или Басен? Гайк Бжишкян встал перед ним и проговорил с болью: «Обманули нас, Большой гайдук, обманули самым жестоким образом. Всех разом, всю нацию». Сказал так и медленно пошел прочь. И долго еще слышались его тяжелые шаги. Андраник никогда больше его не видел.
Бжишкян, преисполнившись ненависти к самодержавию, с того самого дня перешел на сторону большевиков, закаляя себя в горниле революции, предчувствуя в ней знамение свободы – для Армении и для всего мира, бжишкян организовал свою Железную дивизию и объявил войну врагам революции. Он стал командующим революционной армии, а затем был назначен военным комиссаром Советской Армении. За ним стояли участники Сардарапатской и Башапаранской битв. И за него была вся новая армия. А сам Андраник остался со своими гайдуками, с добровольческими и пограничными полками, со своей Особой ударной частью. И в конце концов был вынужден поселиться в далекой Калифорнии.
Тавризский доброволец показался ему тогда дезертиром, забывшим интересы родины. Так думал он обо всех, кто с ним не соглашался. И вот этот самый солдат стоял сейчас перед его глазами, с ясным взором и красивым лицом. Да, может быть, это и был тот самый единственный путь, ведущий к цветку брабиона…
– Махлуто, прекрасная маленькая страна расцвела на берегу Аракса. Это и есть тот самый цветок, который мы искали, к нему обращены мои глаза в последнюю минуту, – сказал умирающий. – Хочу, чтобы этот красный цветок рос и креп. Надо поддерживать нынешнюю Армению, в ней наше будущее…
Самой радостной минутой в моей жизни была та, – продолжал Шапинанд, – когда мы с горсткой ребят сошлись с целым войском султана Гамида под стенами монастыря Аракелоц, а еще – когда священник-фидаи с оружием в руках встал рядом со мной и Геворгом Чаушем, а мушские армянки рыли окопы у монастырской ограды. Моей самой печальной минутой была та, когда мне принесли весть о смерти Геворга Чауща. И другой мой черный день был тот, когда вдали от родины я узнал о падении Карса. Всем говорил и снова повторяю: вечером перед сном вспомните о своем народе и помяните добром своего соседа, кто бы это ни был – армянин, турок или же грузин.
Андраник перевел дух и продолжал:
– Сироты и несчастные причиняли мне боль всю жизнъ. Если мой народ после моей смерти захочет почтить мою память, прошу не ставить мне памятника, не устраивать пышных похорон, пусть восстановят монастырь Аракелоц и построят там училище для армянских детей.
Последними его словами были: «Не о смерти своей скорблю, а о деле, оставленном на половине».
На рассвете Шапинанда не стало.
Его тело бальзамировали и через восемь дней перенесли в армянскую церковь. На следующий день состоялись похороны. Впереди шел конь Шапинанда с перекинутыми через седло шинелью и винтовкой. Когда процессия дошла до «Араратского кладбища», несколько молодых армян с самолета рассыпали над ними розы. Но гроб в землю не опустили, его подняли и снова понесли в церковь.
Через четыре месяца армяне Фрезно при посредничестве французского консула повели переговоры с Парижем.
Андраник был награжден французскими властями орденом «Почетного легиона», и Париж отвел ему место в своем пантеоне у Стены коммунаров.
Восьмого января 1928 года группа армян из Фрезно отразилась в путь, увозя в Париж прах национального героя.
Со всех концов мира в Париж съезжались армяне – отдать последний долг герою. Прибыли военные делегации союзных войск. Рядом с катафалком шел полководец Махлуто с группой старых гайдуков. От Махлуто не отходил ни на шаг Гариб, телохранитель матушки Сосе. За катафалком шли армянские офицеры, прибывшие на похороны военные делегации, французский генералитет и живущие в Марселе, Лионе и Париже армянские и болгарские солдаты, бывшие солдаты Андраника.
Из Африки прибыл Харзо («Йя Маратук»), тот, что увез в Гану сделанный Андраником стул.
И Гибон был здесь, тот самый английский полковник, который замерзал в снегах Зангезура. Забыв про то, как наказал его некогда Андраник, старый служака прибыл в Париж из своего родового замка. Он привез с собой книгу «Белый всадник», в которой описал полководца Андраника и его победное шествие из Гориса в Эчмиадзин.
«Это был человек совершенно особенный, он отличался от всех, кого я встречал на Кавказе, – писал он в этой книге. – В Андранике был какой-то магнетизм, притягивавший всех, и я с первой же минуты поддался его обаянию. Его войско было первое настоящее войско, которое я видел на Востоке. Не будет преувеличением, если скажу, что этот армянский полководец был самой трагической, героической и характерной фигурой из всех, порожденных мировой войной».
Поодаль от всех, опустив голову, шел человек, прибывший по этому печальному поводу из далекой Калифорнии. Это был Мехмед-эфенди. Он несколько раз пытался подставить плечо под гроб, но каждый раз гроб, коснувшись его пальцев, поднимался вверх, словно улетал в небо. Даже в объятьях смерти Шапинанд был на недосягаемой высоте. Он был рожден для орлиных полетов и угасал как орел, – в высоте.
Процессия дошла до Пер-Лашеза. Махлуто сказал прощальное слово, и бывшие фидаи дали прощальный залп, Французские солдаты последовали их примеру.
После смерти Андраника Махлуто навсегда распрощался с Лос-Анджелесом и гостиницей «Путник мушец» и поселился в Париже. Долгие годы провел он в том городе, возле могилы любимого полководца. Многих прославленных храбрецов видел он в своей жизни, но такого отважного патриота, как Андраник, никогда больше не встречал. Много стран он обошел, много городов повидал, но только один город остался в сердце и в памяти – любимый Муш.
И грезилась ему всю жизнь Мушская долина, и виделся ему недосягаемый цветок – страна Армения.

 

Гибель синего жеребца Хозяин гостиницы «Путник мушец» господин Левон остался во Фрезно, можно сказать, совсем один. Хотя армян вокруг было много. Они по-прежнему собирались в его ресторане. И по-прежнему здесь звучали армянские песни, и по-прежнему Мехмед-эфенди отправлялся под вечер собирать бездомных путников.
Постарел Мехмед-эфенди.
Вот уж два месяца как занимался он непривычным делом. Полководец завещал свой меч Историческому музею Советской Армении, а коня подарил господину Левону. Хозяин гостиницы поручил смотреть за конем Шапинанда Мехмеду-эфенди. Каждое утро старик Мехмед мыл Аслана холодной водой, чистил его скребницей, прогуливал, кормил. Туристы приходили в гостиницу господина Левона посмотреть на легендарного коня. Говорили, что под седлом у этого скакуна есть след от ладони Мосе Имо. А еще говорили, что вроде бы Мосе Имо, вместо того чтобы три раза ударить пятерней по крупу Аслана, ошибся и ударил всего лишь два раза, и поэтому конь скоро умрет. И без того он прожил куда больше обычной лошади.
В первые годы жеребец айсорского старейшины был таким норовистым, что Молния Андреас еле справлялся с ним, несмотря на двойную узду. Однажды в Рахве-Дуране конь изловчился и укусил Молнию Андреаса в плечо. Андреас во время битв при Дилмане и Багеше с сожалением заметил, что с конем действительно приключилась какая-то роковая ошибка и это ускорит его гибель. Старый гайдук верил, что если бы Мосе Имо ударил рукой по спине лошади три раза, тогда вообще ни одна живая душа на свете не смогла бы обуздать Аслана и он умчался бы в небо, сокрушая все на своем пути.
Из Франции в Америку приехал знаменитый скульптор. Он собирался лепить скульптуру всадника-гайдука на коне. Эта скульптура предназначалась для могилы Шапинанда на Пер-Лашезе. Господин Левон приказал Мехмеду-эфенди взять коня Андраника на побережье, возле Лос-Анджелеса.
Скульптор поставил Аслана возле громадного утеса и с воодушевлением принялся лепить. Темно-феолетовые волны океана ударялись об утес и, превратившись в белую пену, с шумом откатывались обратно, обрушиваясь на набегающие волны.
Вечером, когда скульптор почти закончил работу, Аслан вдруг бросился с утеса в морскую пучину.
Мехмед-эфенди, не мигая, с волнением следил за ним. «Сейчас поплывет обратно», – подумал он, но конь уплывал все дальше.
«Нет, он уже не вернется», – и Мехмед-эфенди вздрогнул. Он сбросил с себя одежду и прыгнул следом за конем в воду.
Конь был уже далеко, и только белая его грива и хвост виднелись в волнах. И поплыл за ним Мехмед-эфенди. Он плыл быстро, стараясь догнать коня. Руки его устали. «Господи, куда плывет этот конь?.. Аслан, вернись, куда ты, Аслан!» – кричал старик, безнадежно молотя кулаками по воде. Но конь словно слился с волнами, задрав над водой маленькую красивую голову, он словно мчался рысью по синим холмам.
Совсем выбился из сил старик Мехмед. Руки уже не слушались его. И зачем это захотелось несчастному старику выхватить из пасти океана утопающего жеребца?.. Собравшиеся на берегу люди видели, как он пытается доплыть до коня и не может. Увы, он уже не мог доплыть ни до Аслана, ни до песчаного берега. И разве возможно это – оседлать в океане огненного жеребца? Как можно достичь недостижимого? Ах, какую роковую ошибку совершил хозяин гостиницы «Путник мушец»!
Еще немного, и Аслан скрылся из глаз – он пропал за чертой горизонта, где сходились небеса и воды океана. Конь старейшины-айсора, которого не одолел ни Рахве-Дуран, ни сумасшедший ветер зангезурских гор, остался под волнами чужого океана. А через некоторое время не стало видно и Мехмеда-эфенди. Один бил порождением воды и соединился со своей стихией, а другой стал ее жертвой. Погибли конь героя и учитель-вероотступник из Манаскерта.
В кармане пиджака, брошенного на берегу, нашли вымокшую бумажку, на которой с трудом прочли: «Хочешь, возьму тебя с собой в нашу страну, увидишь, что это за бесподобный край, что за народ живет там. Стоит умереть ради него».
Это написал Геворг Чауш, но кому и по какому поводу, так и не узнали.
Внизу была приписка: «Я ради этого народа ислам принял. Прости меня, грешного, господи! Мехмед-эфенди».

 

Возврощение В сентябре 1947 года из Франции в Армению приехал старик в военной форме. Он сел на пароход в Марселе с первой партией армян-репатриантов.
Всего лишь днем раньше он был в Париже. В этот день он был, наверное, единственным человеком во всем городе, который ранним утром пришел на Пер-Лашез. Он хотел сказать последнее «прости» всаднику на каменном коне, своему полководцу.
В годы второй мировой войны старый воин помогал французскому Сопротивлению в борьбе с фашизмом. Знакомые не советовали ему покидать сейчас Францию, но он тайком от них сел на пароход. Он просто умолял отвезти его в Армению.
И вот в одно прекрасное утро он объявился на ереванской улице.
Красивый высокий старик, легендарный фидаи, которого все называли полководцем.
Вот только оружия при нем не было.
Была лишь трость, на которую он опирался порой. Город казался ему незнакомым. Сменились поколения. Он не видел знакомых лиц. Как-то ему послышалось брошенное шепотом: «Полководец Махлуто, из Франции приехал», – два старика, кинув на него удивленный взгляд, быстро скрылись.
А новые – они были совершенно другие. Они были подтянутые, быстрые и, казалось, не имели ничего общего с прошлым, для них существовало только настоящее и будущее. Они даже говорили иначе. И хотя это была та же армянская речь, но произношение другое, непривычное для него. И он даже порой кое-чего не понимал.
Медленно шел он по улице, и в памяти звучали голоса прошлого. Вся Мушская долина прошла перед его глазами – дом за домом, род за родом. Он помнил каждый двор и цвет дыма над каждым ердыком. То был Сасун. В просторных, огромных трехах прошел перед его глазами князь Спаханац Макар. Он услышал шаги Гале.
Он оперся на палку, вытащил из кармана синий платок, вытер лоб. И чуть не упал. Он, ни разу не падавший в бою, чуть было не растянулся на тротуаре. Но кто это бежит к нему, задыхаясь? Он услышал знакомый голос: «Полководец!» – и какой-то мужчина обхватил его крепкими руками.
– Это ты, Барсег? – И Махлуто прижал к груди своего конюха, поседевшую голову своего старого боевого друга.
– Узнал, что ты приехал. Побежал домой, взял кисет с табаком… и вот.
– Где ты живешь?
– В селе Воскетас, в Талине это.
Полководец помолчал, потом спросил:
– Что стало с Фетара Исро?
– Его давно уж нет.
– Тер-Кадж Адам?
– Его тоже нет.
Махлуто всхлипнул.
– О Каро не спрашиваю, – сказал он, надевая шапку, – потому что знаю его историю. Он и Звонкий Пето примкнули к курдам, но восстание в скором времени было подавлено, а Салим-бек (так в последнее время звали Шейха Зилана) был обманут и похищен. А ты знаешь, кто был Шейх Зилан? Наш старый гайдук Бриндар из села Харамик, тот, что разжигал бездымный огонь в Марникском лесу, тот самый, что мечтал о том дне, когда Геворг Чауш позволит ему участвовать в открытом бою.
Восстание Шейха Зилана потрясло весь мир. Вот что такое свободолюбивый армянин-фидаи! Рядом с Шейхом Зиланом находились курд Хасано, айсор Абдело. В последнее время на склонах Масиса появился курд по имени Колоз. Он всюду ходит со своей женой. Колоз – это тот самый Амино, на свадьбе которого мы насмерть напугали Али-бека. Амино потом убежал в Фархин и долгое время слал нам серу и порох. Все трое – курд Хасано, айсор Абдело и Колоз – были убиты под Орговом, когда шли с Шейхом Зиланом на Ван. Словом, долго рассказывать. Шах Реза отдал Малый Масис, тем дело и кончилось.
– А в каком направлении увезли Салим-бека – хоть это известно?
– В последний раз его видели в тех краях, где провел свои последние дни Ад Чоло.
– А Каро и Пето живы?
– Они из Персии перешли в Багдад, а из Багдада – в Ливан. Каро жил под чужим именем и прятался, потому что убил в Персии одного английского офицера: англичанин в его присутствии похвастался, что самолично расстреливал в прикаспийских степях Степана Шаумяна и его товарищей. Пето иекоторое время прожил в Гамишли и Алеппо. Под конец обосновался в Бейруте. Там же, в Бейруте, жили Цронац Мушик и много других видных гайдуков из Сасунского полка. Последние годы Звонкий Пето был пасечником при Антилиасской церкви. Каждый год он переходил границу, через Тигранакертское поле, добирался до Сасуна; испив воды из Андокского родника, набирал полный кувшин для Каро и снова возвращался в Бейрут. Кто еще так любил родной край?..
– И они умерли?
– Оба. Борода – в городе Гамадане, это в Персии, а Пето – в Бейруте. И оба до последней минуты тосковали по родине. Может быть, мы во многом ошибались, Барсег… Возможно, мы избрали неверный путь, но помыслы наши были чисты и суд – справедлив. И не прав будет тот, кто обвинит нас, не попытавшись разобраться, какое это было время и в каких условиях мы боролись.
Нас было несколько десятков или сотен землепашцев из долины да столько же горцев, мы дрались за честь нашего народа, за его свободу и теперь стоим перед судом истории, на виду у всех с чистой совестью. Пройдемся немного, Барсег, – предложил Махлуто. – Мне все хочется обойти, так много еще надо увидеть… Ты сказал, что принес мне табаку, спасибо, его хватит на несколько месяцев. Я привез с собой французские сигареты, возьми попробуй, может, понравятся. Мне они не по вкусу, коробка красивая только, а табачного духа нет… В Армении из наших краев много народу живет? – спросил Махлуто, останавливаясь.
– Много, полководец. Около ста пятидесяти тысяч мушцев в Армении, столько же сесунцев, старых и молодых”.
– Отрадно слышать. А что тебе известно об Аджи Гево.
– Если верить слухам, поначалу Аджи Гево был сторожем на каменоломнях возле озера Тохмахан. В черкеске, с длинным чубуком в руках, с вечным своим «ло-ло» на устах. В последние годы, говорят, жил в Батуми, там и умер. Невестка Аджи с детьми живет там… Ты о себе расскажи, полководец, где ты остановился?
– У Гариба. Помнишь того паренька, телохранителя матушки Сосе? Гариб из Франции сюда приехал еще десять лет назад, живет на улице Фирдоуси. Ему рассказали, что Андраник, когда ехал в 1916 году к наместнику, на несколько часов привязал своего коня в подвале одного дома. И Гариб поселился в этом доме. Он встретил меня на вокзале и сразу повел к себе.
Беседуя, они дошли до улицы Фирдоуси и расстались. Барсег поехал обратно в село, пообещав приехать в скором времени.

 

Смотритель в городском саду Молодой секретарь райкома не успел войти в свой кабинет, как секретарша доложила, что его хочет видеть какой-то репатриант из Франции.
– Пригласи.
С тростью в руках тяжелой поступью вошел в кабинет старый воин. Секретарь райкома встретил его у дверей.
– Парень, ты мушец, говорят? – обратился к нему полководец.
– Мушец. А вы кто будете?
– Я Махлуто.
– Полководец Махлуто?
– Он самый, уроженец Муша.
Настоящий мушец никогда не может устоять перед натиском чувств, тем более если видит перед собой земляка. Секретарь райкома пожал руку знаменитого полководцу и усадил его на диван.
Махлуто пристроил рядом трость и вытер платком мокрый лоб.
– Курить можно? – спросил он.
– Отчего же нет? Пожалуйста.
Полководец свернул цигарку и не спеша закурил, хотя вид у нето был сильно взволнованный. Успокоившись немного, он сказал:
– Ну, расскажи, из какого же ты села мушского?
– Из Хасгюха.
– В Хасгюхе четыре квартала было – Тунджо, Марахбюр, Хажурик и Верхний, иначе – Гаврцоц. В котором из них жили твои родители?
– Этого не скажу. Я сын хутца Ераноса.
– Погонщика мулов Ераноса? Парень, ваш дом был в Гаврцоце, повыше мельницы Медведя Хло, напротив домов Марто. Вы хлеб пекли раз в неделю, и дым у вашего тоныра был черный, потому что вы сырыми дровами его разжигали.
– Ты моего отца видел когда-нибудь, полководец?
– Я с ним из Битлиса в Сасун шел, всю дорогу вместе прошли, еще по дороге у него прихватило поясницу, а я его вылечил, Еранос был нашим гонцом, и живот его был зашит черными нитками.
– Зашит? – удивился секретарь райкома.
– Брнашенские пастухи зашили. Твой отец последние годы жил при монастыре и дрова на зиму для монахов припасал, в его келье раньше жил отец Арабо. Однажды Еранос упал с дерева, да так, что живот весь распороло снизу доверху, даже кишки наружу вывалились. Мы его быстренько в горы доставили. Пастух из Аринока, Ходедан его звали, придерживал Ераноса за ноги, а даштагомец Тонэ раскалил на огне иглу, скрутил из черной козьей шерсти нитку и ловко так рану зашил.
– А кишки?
– Внутрь, естественно, запихал.
– Чудо какое-то!
– Чудо это ты, вылез из хурджина и управляешь страной.
– Из какого еще хурджина?
– Тебя Зулум звать, верно?
– Да, Зулум Айказян.
– Ты из саженцев Фетара Исро. Исро с хурджином за спиной ходил по деревням, собирал армянских сироток, а то и покупал, за каждого по золотому давал. И вот кончились деньги у Исро, а тут курд пришел, тебя привел и деньги требует, а не то, говорит, обратно уведу, убить еще тебя мог сгоряча. У меня, как назло, тоже денег ни копейки не было, и у Андраника в кармане пусто. Наш певец Аладин Мисак песню курдскую спел, песня курда тронула, он за так отдал нам тебя, своими руками положил в хурджин Исро. Не будь песни Аладина Мисака, не сидели бы мы с тобой тут.
– Значит, меня Фетара Исро спас?
– Ты был одним из тысячи его саженцев. Айказян первым делом поинтересовался, где живет полководец, есть ли у него жилье.
– Когда это у гайдука было жилье?
– А работа?
– Безработный пока.
– Ремеслом каким-нибудь владеешь?
– Сапожник я. Могу в мехи дуть, посуду лудить…
– Мы тебя и жильем обеспечим, и работой, ты ведь на родине своей, – сказал секретарь райкома.
– У меня другой родины нет. А все имущество мое – старая шинель, подложу под голову, лягу спать где-нибудь. Не арестуют ведь меня за это?
– Да кто же может арестовать тебя, отец? – нахмурился секретарь.
– Мои противники в Марселе сказали: «Как только доедешь до Еревана, арестуют тебя, так и знай». Второй день уже здесь, но пока никто меня не трогает.
– И не тронут. Но ты что-то много куришь, полководец, – заметил Айказян.
– Только это мне и осталось. На Немрут-горе впервые затянулся. С тех пор и повелось. А с того дня, как умер Андраник, я вовсе перестал есть и на курево налег. Я восхищен всем, что увидел здесь. Такую цветущую Армению вряд ли кто-нибудь из нас мог представить. Красивая страна, много нового. Если и дальше так пойдет, года через два, глядишь, и в Муше окажемся. Я поведу всех вас в Мушскую долину, покажу каждому, где дома ваши стояли, после этого и умереть можно спокойно. – Махлуто свернул новую цигарку. – До чего же душистый табак! Вчера мой конюх Барсег принес из Воскетаса.
Вскоре все устроилось. Репатриировавшемуся полководцу дали квартиру на улице Наири. Ему назначили пенсию и дали должность главного смотрителя в саду имени Комитаса.
Махлуто жил один. С наступлением утра шел в сад, делал необходимые распоряжения и, взяв в руки лопату, работал наравне с рабочими. После работы Махлуто садился на скамейку у главного входа, опустив тяжелую голову на французскую трость. Напротив, возле стены, был похоронен неизвестный гайдук. Махлуто долго смотрел на могилу гайдука, потом переводил взгляд на молодежь, на гуляющие пары; с особым волнением наблюдал он, как приходят в сад ребятишки из детского сада, в белых передничках, они шли за воспитательницей. Махлуто жадно закуривал и, взволнованный, медленными шагами шел домой.
Раз в неделю приходила пожилая женщина, уроженка Вана, прибиралась в его квартире.
Полководца навещали его старые солдаты, знакомые, друзья.
Постоянным его гостем и собеседником был Смбул Аршак, бывший сотник конницы, тот самый, что первым вошел в дом Хачманукянов в Багеше и проводил красавицу Шушан с ее богатствами в Ереван. А Шушан уже не было. Комитасовский сад тянулся вдоль реки Раздан, оттуда виднелась старая Ереванская крепость, но не было там больше ни госпиталя, ни сестры милосердия Шушан.
Другим частым гостем был верный Гариб. В свободные часы он приходил, садился рядом с полководцем. Оба частенько вспоминали годы, проведенные на чужбине. До того как уехать за границу, Гариб бессменно находился рядом с матушкой Сосе и теперь при каждой встрече рассказывал какой-нибудь случай из жизни этой замечательной женщины-фидаи. О том, например, как матушка Сосе, Аджи Гево и беженцы из Александрополя пришли в Горис. Вместе с другими солдатами Сосе проводила Андраника до Батуми, а сама потом перешла в Константинополь, Гариб рассказывал, а Махлуто переносился мысленно во Фрезно и Лос-Анджелес, потом пересекал Атлантический океан и оказывался рядом с памятником Большому гайдуку возле дорогой могилы на Пер-Лашезе.
Третий посетитель был Барсег. Случалось, он приводил с собой кого-нибудь из старых гайдуков или добровольцев, проживающих в селах Талина и Аштарака.
Тот квартал столицы, где жил Махлуто, был одним из самых шумных и оживленных.
Однажды по улице прошла одинокая лошадь с всадником в седле. Махлуто остановился и, опираясь на палку, долго глядел ей вслед. Машины проезжали мимо, почти касаясь ее. И вдруг все машины разом обратились в коней – улицу запрудили огненные кони, и мостовая зазвенела под их копытами. Вот всадники миновали мост Победы. Впереди всех шел Шапинанд, и был он из камня, за ним шел его конь. Пошли, уперлись в Смбатаберд, еще немного, и…
Махлуто провел рукой по лбу, и огненные кони с всадниками исчезли, не стало Смбатаберда, растаял, улетучился.
Видение было – ушло. Но перед глазами остался стоять юноша. Он стоял на зеленом поле возле села Сохгом, там, где мушская речка вливалась в Медовую реку.
Это был он сам. Он шел из Красного Дерева, спустился с горы и остановился передохнуть. Он стоял и смотрел, как родимая речка кончает здесь свое существование, отдав свои воды большому и незнакомому течению.
Не напоминала ли его жизнь эту речку?
Махлуто постоял на улице еще немного и пошел домой.

 

Я тот, кто задул огонь В почтовом ящике он нашел толстый конверт. Письмо было из Алеппо, из армянского дома для престарелых. Писал ему один из старых его солдат.
«Боготворимый мой полководец, узнал я, что ты из Марселя поехал в Армению. Блаженны глаза твои, что видят родную землю. Из Бердакского леса судьба погнала меня на чужбину, а старость привела в этот дом.
Сам я грамоты не знаю и поэтому за меня пишет чужой человек. Помнишь ли ты меня? Я из отряда Сероба-паши, Тадэ меня звать. Помнишь, я еще любил возиться с патронами, отделял боевые от холостых.
Недавно в Александрии умерла Сосе, Родника Сероба вдова. Из Полиса туда пришла. Ходила с паломниками в Иерусалим. И умела гадать на кофейной гуще. Верила, что один из ее сыновей жив и находится у мартенских курдов. Долго его искала, до самого Дезире дошла и вернулась ни с чем, но надежды бедная женщина не теряла.
Помнишь ли ты ее, первую женщину-фидаи, в русских сапогах, в астраханской папахе, с маузером за поясом?
И умерла также другая женщина-гайдук из Франк-Норшена, по имени Какав. Жена Франка-Мосо, та, что приносила хлеб для фидаи. Какав тоже всю жизнь добрых вестей ждала. Родила дочь и четырех сыновей. Дочь увели в Муш, говорят, что и сейчас она там. Один сын пропал без вести, а три других сына живут в Армении – Петрос, Самвел и Багдасар. В последние годы Какав повторяла: «Я как птица, растерявшая своих птенцов, не знаю, куда идти, где их искать».
Месяц назад приходил к нам господин из константинополъских армян. Он сфотографировал меня и написал обо мне в газете. Посылаю тебе статью».
Полковник раскрыл газету и прочел:
«Из села Фетара Мушской провинции наш дядюшка Тадо – так зовут его в Доме. Ухоженные пышные усы, под усами улыбка; гнев и вера – все это сочетается в этом старике удивительным образом.
– Сколько тебе лет, дядюшка Тадо? – спросил я у него.
– Девяносто, сто – не знаю, живу под богом. В школу никогда не ходил, счета не знаю, в горах жил, пахарем был, пастухом и… фидаи. Помню только, что с ранних лет носился по горам с отцовской кремневкой. (Дядюшка Тадо объясняет, что такое кремневка и какие виды оружия тогда были.) Быстрый я был, никто за мною не поспевал. Мой дядя говорил: иди тише, а я ему: давай, мол, я и тебя понесу, и твое оружие.
И восклицает старик со слезами на глазах: «Ах, Мурад, Мурад!» И кричит громко: «Я четырнадцать лет служил у Андраника, в войсках Дяди, Смбата и Себастийца Мурада, а до этого в отрядах Родника Сероба и Геворга Чауша был. Битлис, Муш, Немрут, Алагяз»… Ах, ах…»
Некоторое время дядюшка Тадо молчит, не в силах произнести ни слова…
– Дядюшка Тадо, что за человек был Аидраник? – спрашиваю.
– Могучий человек был Андраник. Его пуховой подушкой были Сасунские горы, такого человека найдешь теперь разве? Когда сердился, по-турецки ругался и по-болгарски «напред» говорил. Когда в нас стреляли, приказывал нам ложиться на землю, а сам стоял во весь рост, смотрел, откуда палят. Он всегда с нами садился за обед и едой делился.
– Ты женат, дядюшка Тадо?
– Ах, Зозан, Зозан! – восклицает Тадо. – Двух детей мы родили, война их унесла, как пришли они в этот мир, так из него и ушли… – Дядюшка Тадо, взволнованный, умолкает, утирает слезы.
– Других детей у тебя не было?
– Шогик моя в Армении, но в каком городе, точно тебе не скажу. Айкануш в Октемберяне, четверо детишек у нее. Забэл в Эчмиадзине, тоже пять-шесть детей имеет.
– Письма тебе пишут?
– Господи, часто. Пишут: «Приезжай, отец, мы здесь хорошо живем, богато».
– И что же? Хочешь ты в Армению поехать?
– Господи, парень, спрашиваешь! Хоть завтра поеду!
Помогите мне в последние дни свои увидеть родину, детей своих и внуков.
– А этим Домом ты доволен, дядюшка?
– Да, чисто тут. Вода, свет – все на месте, благодарение богу. И все же Дом для престарелых это, никуда не денешься.
На прощанье дядюшка Тадо снова просит меня:
– Сын мой, не забудь просьбу старика, пусть нация отправит меня в Армению. Ах, если бы я описал свою жизнь, какая бы книга получилась! – вздыхает и добавляет: – Автору «Ходедана» скажите, пусть мое имя упомянет в своей книге. Может статься, что я в этом Доме и умру, не увижу родину пусть хоть память обо мне останется. И пусть исправит также дату и обстоятельства смерти Мусабека.
Мусабек (брат Гасимбека) из рода Семи Седел умер в 1929 году в Дезире. Со своим сыном Матани-беем в 1925 году он объединился со слепым Гусейном-пашой, чтобы поднять курдов против турок, помочь хотел восстанию Шейха Зилана. Дело кончилось предательством, Мусабек умер в Дезире. Рассказывают, его сын, Матани-бей, после смерти отца отправился с Гусейном-пашой в дорогу, а ночью, убив спящего Гусейна, перешел к туркам. Матани-бей жив и проживает сейчас в Мушской долине.
Бей бею рознь. Князь Муртла-бек из Мокской провинции тоже был курд, но когда его вызвали в Ван и дали тайное поручение – устроить армянский погром, он ушел с собрания, оседлал лошадь и во весь опор помчался в Мокс. Лошадь его была в пене, так и мелькала белым пятном в ночной мгле. Муртла вместе с Лато из Возма спас армян Мокса и Шатаха от резни, увел их в горы. Джевдед хотел поймать Муртлу и вздернуть на виселице в городе Ване, но тот убежал в Курдистан. А коня своего подарил Лато в знак братства.
Сейчас убийцы, сменив шапки, вместе с наследниками из рода Семи Седел ходят по нашим землям и считают себя цивилизованными людьми. Но что с того, что шапку сменили, – главное то, что под шапкой. Они то там, то сям ковыряют нашу родную землю и, если находят развалины старого города или же обломки моста, радуются, кричат: дескать, османцы-турки построили это еще до Христа. На моих глазах испоганился мир. Предателю и убийце досталась вся страна, а свободолюбивому гайдуку – Дом для престарелых в Алеппо. Горе, горе! Где же справедливость?..
Сасунец Тадо так завершил свою речь:
– Жизнь обошлась с нами жестоко и разбросала нас по свету. Много лет уже прошло, и вряд ли полковник Махлуто вспомнит меня. Напиши ему от моего имени: «Вспомни, полковник, Бердакский лес, и как впятером пошли мы на курдскую свадьбу. Я был в белом колозе и стоял за Бородой Каро. Это я тогда задул огонь в светильнике».
– Задул огонь… А что же стало с мушцем Тиграном? – вырвалось вдруг у Махлуто. С письмом в руках он медленно приблизился к окну.

 

Рядом с Хентом Удивительно ровно светало в это весеннее утро в Ереване. И не дули, как обычно, ветры с Канакера и Норка. Тихо было кругом.
По улице Абовяна по тротуару торопливыми шагами поднимался человек.
Айказян был крайне удивлен, увидев у себя на пороге в этот ранний час репатрианта Гариба.
– Полководец умер, – сказал Гариб, неслышно входя в комнату.
– Когда это случилось?
– Этой ночью. Смбул Аршак сказал, что вечером съел миску мушского клулика, долго курил и лег спать.
– Во сне, значит, умер, – воскликнул Айказян. – А был кто-нибудь рядом?
– Никого не было. Один он жил, в одиночестве и умер.
Гариб поспешил к другим землякам, оповестить их о случившемся, а Айказян, быстро одевшись, вышел следом за ним из дому.
С величавым равнодушием принимал Масис первые лучи солнца, не чувствуя, кто уходит из этого мира в этот день.
Морг был неподалеку. Айказян медленно спустился по холодным ступеням и тихонько толкнул полураскрытую дверь подвала…
Возле стены справа лежал покойник, прикрытый белым саваном. В глубине помещения жизнерадостный мужчина деловито сдвигал столы.
– Извините, товарищ, сегодня ночью с третьего участка к вам мужчину привезли…
– К нам каждый день привозят, – ответил рабочий, не отрываясь от дела.
– Я спрашиваю про сегодняшний день.
– Имя?
– Махлуто.
– Нет, такого покойника у нас нет. Работал кем?
– Сторожем в саду Комитаса. Бывший полководец.
– А, полководец есть! Вон он лежит, – сказал рабочий и приподнял саван.
Это был он, полководец Махлуто. Ни венка на нем, ни цветка. Скромно, забыто лежал он в холодном подвале, на холодном столе, среди холодного молчания.
На следующий день, 20 марта, Айказян вызвал шофера и приказал ехать в Эчмиадзин. …Большая процессия двигалась от Еревана к Эчмиадзину, гроб на руках понесли к храму Гаянэ. Откуда, каким образом собралось столько народу? Людей становилось все больше, народ шел из самого Эчмиадзина, из окрестных деревень и поселков. Гроб несли сотник Смбул Аршак, конюх Барсег, репатриант Гариб и внук деда Хонка Симон. За ними шли совсем уже старые солдаты, бывшие фидаи, земляки полководца и несколько дальних родственников. Распорядителем похорон был Смбул Аршак.
Возле стен монастыря сидели местные могильщики. Рядом с ними стоял человек с заросшим лицом; прислонясь к стене, он издали неотрывно смотрел в страшную яму. Это был тот самый смулголицый юноша, который в 1919 году хотел совершить покушение на Андраника в бытность того в Эчмиадзине. На лице его было страдальческое выражение. Неспокойная совесть привела его на похороны ближайшего сподвижника Андраника.
Когда гроб опустили на землю, первым в изголовье объявился этот самый смуглолицый. Он склонился над Махлуто, поцеловал его в лоб и ушел, рассекая толпу. Прислонив голову к монастырской стене, он горько зарыдал. Он плакал, и с души его уходила тяжесть долгих лет.
Католикос армянский был в отъезде, и поэтому первое слово сказал архиепископ Саак. Он назвал Махлуто большим патриотом и боевым товарищем полководца Андраника. Вспомнил имена Арабо, Родника Сероба и Геворга Чауша.
– Покойный один раз только пришел в святой Эчмиадзин, – сказал архиепископ Саак. – Это было месяц назад. Он пришел к его святейшеству Отцу всех армян и вручил ему небольшой конверт. Затем достал нз-за пазухи старую тиару и преподнес ее церкви, для нашего музея. Это была тиара отца Хесу, архимандрита церкви святого Карапета. Махлуто рассказал нам историю, связанную с этой тиарой. Может быть, вы спросите, что было написано в письме к католикосу? Такие слова: «Похороните меня за веру мою в св. Эчмиадзине, а за храбрость – рядом с Хентом. Если сочтете возможным. Махлуто». За веру Эчмиадзин готов принять его в свою землю, есть и разрешение правительства, к которому он также обратился перед смертью.
От имени французских армян держал слово репатриант Гариб.
– Этот человек, что покоится ныне в гробу и с которым мы должны навеки проститься через несколько минут, один из храбрейших сынов нашего народа, – сказал он. – Вы знаете о его прошлом фидаи, но вряд ли кто-нибудь из вас знает, кем он был во Франции во время второй мировой войны. Он был ближайшим другом нашего большого патриота Мисака Манушяна и членом французской подпольной антифашистской организации. Когда в 1943 году в апреле гитлеровцы через армянский национальный совет пригласили его в Берлин, предложив составить армянский легион из пленных армян и пойти против Советского Союза, Махлуто решительно отказался, сказав, что он на Россию не поднимет оружия… Полководец Махлуто вместе с подпольщиками-антифашистами боролся против гитлеровской Германии, а после Победы, в 1947 году, вместе с первым караваном репатриантов вернулся в Армению. Прощай, храбрейший гайдук страны Таронской, прощай, бесподобный Махлуто. Поколения да воздадут вам за вашу несгибаемую волю, за вашу самоотверженную борьбу против угнетателей, а заблуждения и ошибки ваши пусть унесут ветры Масиса. И, может быть, этот смуглый мальчик напишет когда-нибудь книгу о тебе, вот он стоит здесь, склонив голову.
Когда все удалились – последними ушли Смбул Аршак и конюх Барсег, уводя с собой сумасшедшего Андреаса, – смуглый мальчик достал записную книжку и, положив ее на колени, записал: «Полководец Махлуто был отдан земле в 1956 году, 20 марта, во вторник, в шесть часов вечера. Его похоронили на семь пядей дальше Хента, если идти вправо. Слава памяти храбрых предков!»
На следующее утро комендант третьего участка вместе с нотариусом и главным бухгалтером райсовета поспешили на улицу Наири, в тот дом, где провел последние дни своей жизни старый солдат.
Комната была пуста. На тахте под подушкой они нашли старую сумку и такую же старую солдатскую шинель. В нотариальной конторе сумку раскрыли – в ней была историческая карта Армении, старая персидская уздечка, два золотых Георгиевских креста, фотографии Геворга Чауша, Родника Сероба, Андраника и любительская фотография – Гайк Бжишкян вместе с ним и Андраником, далее – вид города Муша с горой Сим на заднем плане, полевой бинокль, три аршина белого холста и маленькая почерневшая коробка – табакерка Арабо. Еще в сумке нашли последнюю главу «Памятной книги» Бдэ Мисака и несколько толстых тетрадей с надписью: «Записи фидаи Махлуто».
В тот же день все это передали Историческому музею Армении.
Два года спустя из Калифорнии, из города Фрезно, приехал в Ереван турист – из американских армян. Лицо загорелое, а глаза синие-синие. Первым делом он отправился в Эчмиадзин.
– Это я, Махлуто. Я, твой школьный товарищ Левон из Копа, – сказал он и склонился над скромной могилой земляка. – Мы расстались шестьдесят лет назад, когда учитель Мелкон заставлял нас зубрить «Зов пахарей». Мой родитель был мастеровым из мушской деревни Коп, а твой отец был каменщиком. Судьба забросила меня в далекую Калифорнию, а ты отдал себя движению фидаи, посвятив свою жизнь освобождению Армении. Я построил в городе Фрезно небольшую гостиницу для всех бездомных, неприкаянных путников, а ты свою жизнь сделал мостом, перекинутым в будущее. Ты был безумцем, и ты нашел свое место рядом с великим Хентом.
Вскоре на могиле Махлуто был возведен гранитный памятник, на котором было высечено:
«Памяти таронского гайдука Махлуто (Смбат Бороян). 1872-1956 гг.
От школьного товарища Левона, крестьянина мушской деревни Коп».

 

Последний покоритель вершины Ранней осенью 1962 года со стороны города Маку к вершине Арарата отправился смельчак, решивший покорить Большой Масис. Восточный склон горы был каменистый. Ни один путешественник еще не предпринимал попытки подняться на гору с этой стороны. Но человек был полон решимости.
Он был один, за плечами рюкзак, в руках альпеншток.
Куда шел и что искал этот сумасброд? Славы? Вряд ли, он был слишком стар.
В полдень он дошел до границы снегов. Глянул вправо – Малый Масис остался где-то внизу.
Акори не видно было, и родника св. Акопа тоже. Темно-синее небо висело над головой. Устал путник, присел на выступ скалы отдохнуть. Передохнув, начал восхождение. Громадная льдина сорвалась из-под его ног и с грохотом покатилась вниз. Еще одна льдина сорвалась с кручи. Чем выше он поднимался, тем величественнее делалась картина и труднее становился подъем.
Ночью он спал в небольшой заснеженной лощинке. На рассвете из-за синих гор Арцаха и Малого Масиса взошло солнце. Но вскоре началась буря, и пошел смешанный с градом снег. Молния ударила, зигзагом мелькнув совсем рядом. Ветер затих, и густой туман покрыл северную вершину.
Путник огляделся. В ущелье напротив показалась церковь Тадэ. К западу от него он увидел море, а дальше – дальше была его родина.
Несколько дней тому назад он проходил по Мушской долине. Был и в Сасуне. Он шел по следам одной армянки. Ему было известно только, что курды взяли эту женщину в плен, но где они ее прятали – неизвестно.
Так, расспрашивая всех, дошел он до Багеша. У входа в город он увидел путешественника-армянина, который трижды громко прокричал: «Битлис, Битлис, Битлис!» Какой-то пожилой битлисец показал путешественнику на полуразрушенный двухэтажный каменный дом в квартале Авели-майдан, на пригорке. «Вот ваш дом», – тихо сказал старик. Пришелец вытер рукавом стекло в уцелевшем окне, поднял с земли самый обычный камень, погладил его, сорвал несколько цветков и, взойдя на руины отчего дома, сказал: «Прекрасное место, до чего красиво! Лучше нет места на земле. Пятьдесят пять лет ждал я этой минуты. Теперь можно и умереть».
Человек этот, армянин, родился в Америке.
А сам он? Что было делать ему, родившемуся в Мушской долине? Кричать: «Муш»?
Он не нашел ту женщину. Священный обет остался невыполненным. И он решил осуществить давнюю мечту.
Четыре невидимые сильные руки толкали его к вечным снегам Масиса.
Туман с северной стороны перекатился на западные склоны. Несколько мулов опустились по ущелью св. Акопа в долину Большого Масиса. Они стали лизать обожженные камни, где некогда разожгли свой костер Борода Каро и Звонкий Пето.
Утренний ветер вымел снег с восточного склона. Вверху сияла гигантская ледяная вершина, освещенная солнечными лучами. Туда-то он и стремился, к этой сводящей с ума высоте.
Он стал вырубать ступеньки во льду. Медленно, очень медленно поднимался он вверх. Чтобы увидеть все, надо подняться совсем высоко.
Солнце клонилось к закату, а вершина казалась по-прежнему недосягаемой.
Стемнело. Глаза ничего не видели. Он вспомнил Рыжего Давида, того опытного проводника-хнусца в курдской одежде, – тот всегда ночью совершал переходы, глаза его были приучены к ночной тьме.
В последний раз поднял он посох и с осторожностью шагнул.
Вот и вершина. Подниматься больше некуда. Вверху только небо, и сам он стоит на вершине большой горы. Он посмотрел вниз: как он сумел подняться на эту немыслимую высоту?
Он ломиком выдолбил лунку во льду и, вытащив что-то из-за пазухи, укрепил в лунке.
Все, кто восходил на гору, оставляли на вершине крест. Но это был кусок полотна. На нем три буквы «С.М.Т.» – то есть Сраб, Махлуто и Тигран. Первых двух давно не было в живых. Один покоился в Басенском поле, рядом с александропольским Ваго, под каменными развалинами, а другой – во дворе монастыря Гаянэ. «От нас троих», – прошептал путник, целуя край полотна.
И стоял он выше облаков над всем миром, на сказочной высоте. Один он был, с рюкзаком за спиной; на обожженном ветрами и стужами лице – слезы радости.
Но что это? Полотно заалело. Все постепенно зарозовело – кончики пальцев, посох. На лице своем он почувствовал тепло. Нагрелась шерстяная шапка. Солнце, что ли, всходит? Что за свет возносится к небу, разрывая ночную тьму? Чудо… В ужасе он попятился назад – ему стало страшно. Потом снова подошел к полотнищу и пощупал его. Оно было прочно укреплено, но его словно высвечивали языки пламени.
Откуда же этот свет?
Он встал во весь рост и посмотрел в обратную сторону – свет шел оттуда. Он сделал несколько шагов и увидел внизу новый мир. И, закричав от восторга, он упал без памяти на вершине Арарата.
– Это твои огни, Ереван! Значит, ты есть! Есть Армения! Она жива! Сильная, светлая, большая Армения!
И лицо его освещали огни новой Армении, советской республики, где жили его соотечественники.
Об этом необычном восхождении в зарубежных газетах появилось следующее сообщение: «Один из солдат знаменитого гайдука Геворга Чауша, который после смерти своего предводителя отвез его жену в Ван, а сам долгие годы жил в Австралии, бывший фидаи мушец Тигран на днях совершил беспримерное восхождение на вершину Арарата. Он шел по следам легендарной жены своего предводителя, надеясь разыскать ее в Западной Армении, в курдских поселениях. Он пришел на родину одновременно с всемирно известным писателем уильямом Сарояном, совершившим знаменитое путешествие в Битлис. Пройдя мост через Сулух, он приблизился к божественной горе со стороны города Маку.
Ночью путник укрепил на вершине Арарата полотнище с именами трех гайдуков. С вершины он увидел огни возрожденной Армении и, потрясенный увиденным, оступился в пропасть. Мушец Тигран остался навечно в снегах библейской горы.
Это был последний безумный путник, последний фанатик уходящего поколения».

 

Мой ахун кончился Большая скала Хотноца в селе Ахагчи бросила широкую тень на овраг.
Мимо этой скалы, с лопатой на плече, с закатанными штанинами, прошел жизнерадостный старик. За ним бежали мальчишки и девчонки, обгоняя друг друга и прыгая вокруг старика.
– Дед Фадэ, расскажи сказку!
– Какую сказку?
– Про Мосе Имо.
– Про того, что видел огненных коней в роднике.
– Про Взрыв-родник! Про Шапинанда!
– Свою сказку!
– Мир – это мельница… – Дед Фадэ воткнул лопату в землю и повел рассказ. – Не спрашивайте про то, как человек приходит на мельницу, главное – когда он уходит. Один просо приносит смолоть, другой пшеницу. И все ждут своей очереди. А мельник как бог. Первому говорит: «Встряхни мешок, сват Киракос, твой помол кончился». Другого черед настает. И снова кричит мельник: «Кум Амбарцум, повороши в мешке, твой ахун кончился». И этот уходит. «Сват Григор, твой черед настал, проходи вперед». Тут мельник, взглянув сквозь запорошенные мукой ресницы, подмечает старосту Оне, тот только что пришел и стоит в дверях.
«Староста Оне, ты что в дверях встал, проходи вперед, сядь здесь, пока твой черед настанет. Ну как вы, как семейство честное, детки-малявки, старички-деды, здоровы все?»
«Слава богу, все здоровы».
Входит еще один сельчанин.
«Здорово, кум Абро, что принес?»
«Да просо вот».
«Слыхали, ты дочку замуж выдал, и тетка твоя Шакро очень плакала. Так уж на свете повелось – одни плачут, другие радуются, а завтра, глядишь, все наоборот. Все мы – мелко накрошенный табак в кисете бога. Достанет кисет из-за пояса, насыплет табаку в кальян и зажжет. Дымом мы все станем по очереди и рассеемся в воздухе… Мука твоя готова, кум Григор; Давай подходи, староста Оне».
«Без очереди?»
«Какая же старосте очередь?»
И вот так каждого встречает и провожает мельник. А если вдруг вода не станет идти, что делать? Возьмет мельник лопату, пойдет к реке. Значит, детки, и у бога самое главное в руках – лопата. Вот вам и сказка про жизнь, – сказал Фадэ и пошел дальше.
– Пло Болоду Кало ласскажи, – попросил совсем маленький голопузый мальчонка, еле поспевая за старшими.
– Ступай домой, Гале. Девчонка Какав, не видишь, что ли, ребенок устал, отведи его домой, – сердито сказал самый старший мальчик по имени Геворг.
– Пло Болоду! – снова крикнул Гале, вырываясь из рук сестренки.
– Ну ладно, дайте пойду воду перекрою, а как вернусь обратно, расскажу про Бороду Каро.
– Сказку про Хтан, дядюшка Фадэ! Как ты поднялся к богу и забыл у него лопату, – попросила краснощекая девчушка, ловко вытаскивая занозу из пятки.
– Это та самая лопата, а, дед?
– Эта самая, черенок только сменил.
– И в тот год очень много снегу навалило ведь, правда?
– Так много, что если бы воробушек лег на спину, ножками бы достал до бога.
– И ты поднялся? И сел на этот снег?
– Поднялся и сел. И руку на колено всевышнему положил.
– И это та аба, что ты на Бороду набросил? – спросила Какав, догоняя ребят с маленьким Гале на закорках.
– Да, этой дорогой бежал Каро в Карач. Бедняга голый был, набросил я на него свою абу и пошел за его одеждой. Взмахнула ишхандзорская платком перед мордой коня, и помчался конь в Карачу… Ступайте посидите в тенечке, сейчас я воду пущу на колхозное поле и вернусь, про всех вам тогда расскажу – про Мосе Имо, Шапинанда и Бороду Каро.
– Дядюшка Фадэ! А ты сам огненного коня видел?
– На этом свете один только Мосе Имо видел огненного коня. И говорил с ним. Если кто скажет, что видел, – не верьте!
– А где сейчас Мосе Имо?
– Вон на том холме красные камни есть, под одним из них Мосе Имо лежит.
– Под которым?
– Видишь тот высокий камень? На нем рука высечена и плуг, и надпись: «Смерть сына унесла тебя следом в могилу». А рядом стертый камень без всякой надписи, это и есть могила Мосе Имо. Я сам ее этой лопатой вырыл.
– Ну расскажи, расскажи сказку про Мосе Имо. Это верно, что он из Лондона люльку на себе притащил, а внутри лежала чудо-девочка?
– Все так. Гляньте-ка, над обрывом старуха сидит в красном платочке. Она-то и есть та самая чудо-девочка.
– Тетушка Вито? – удивленно переглянулись дети.
– Она, – кивнул Фадэ. – Пойдемте к ней, она много чего вам расскажет, и про Мосе Имо расскажет, и про люльку.
– А правда, что Мосе Имо был заклинатель змей?
– Правда. Ступайте к Вито, она расскажет!
– Нет, ты расскажи! Про Шапинанда!
– Храбрый был, правда?
– Храбрый, еще какой храбрый! А я еще храбрее, глядите, как бегу! А ну, ловите меня!
И поливальщик Фадэ с лопатой на плече быстро зашагал в гору.
Детишки бежали за ним и просили:
– Расскажи сказку про Взрыв-родник…
Чистый, прозрачный ручей с шумом сбегал по склону горы.
Старик дошел до него и со всего маху воткнул лопату в воду. И вдруг стал клониться к земле и упал. Вода хлынула и залила Фадэ. И казалось, он отдыхает, сидя на земле, склонив голову на грудь, опершись на вечную свою лопату.
– Ребятки, мой ахун кончился… – прошептал старик. Один из мальчишек подбежал, обнял Фадэ: «Сказку про Шапннанда, дед…»
– Не видишь разве, умер? – крикнул Геворг, подбегая. Дети сгрудились вокруг, оживленные, большеглазые, щеки у всех красные, как осенний шиповник.
Это был все тот же поливальщик Фадэ. Черная аба перекинута через плечо, штанины закатаны, и лопата в руках. Тот самый землероб талворикский, который слышал, как буря разнесла жернов на мельнице Миро, который различал голоса горных речушек Сасуна и знал, что происходит с горным орлом, когда он падает с неба на землю.
– Набросьте на него абу, позовите народ.
– Ноги укройте.
– Сероб, беги в село, скажи председателю колхоза – дед Фадэ помер, – сказал Геворг светлоглазому мальчишке.
Сероб побежал.
Дети укрыли старика лохматой абой и стали ждать, когда придут взрослые.
Прозрачная холодная вода, журча, бежала к Хотноцу, и мир стоял на своем месте и пребывал в покое.
– Вот вам и конец сказки, – сказал Геворг, взяв в руки лопату деда Фадэ.

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

1. «Зов пахарей»
2. Бдэ
3. Обед с самиром
4. Ночь в Тергеванке
5. Арабо
6. Родник Проса
7. Красное Дерево
8. В горах Хлата
9. На Немруте
10. Выстрел в селе Гели
11. Шапинанд
12. Фадэ и алианцы
13. Клич Сосе
14. В тюрьме Багеша
15. Погонщик мулов из Хута
16. Силою веры
17. Аве
18. Халил
19. Конь айсорского старейшины
20. Подарок короля инглизов
21. Сбор старейшин
22. Трудный вопрос
23. Чудеса у Взрыв-родника
24. Мехмед-эфенди
25. Змо
26. Огонь в Тахвдзоре
27. Битва в монастыре
28. Клятва и последовавшее за этим наказание
29. Утес
30. Геворг и золотые монеты
31. Фидаи
32. Первая ночь
33. Волшебное решето
34. Новое поручение
35. Большие хлопоты
36. Искатель клада
37. В мастерской шорника
38. Обет, данный на склоне горы
39. Кто пел в лунную ночь
40. От царства змей до Бингёла
41. Вьюга на Тавросе
42. Пещеры Ццмака
43. Кинжал и крест
44. Кто задул огонь
45. Лекари с Черной горы
46. У архимандрита Хесу
47. Подарок Геворга Чауша
48. Тайная свадьба
49. Опасный гайдук
50. Сулух
51. Макар и Манук
52. В медвежьей берлоге
53. Артонк
54. Сасун-Эрменистан
55. Саженец репы
56. Смерть лачканского Артина
57. Ализрнанский Муко
58. Борода и Марта

 

1. К Багешу
2. Красавица замка
3. «Памятная книга» Бдэ
4. Один армянин – один золотой
5. Вернитесь
6. Через Басен – в Александрополь
7. Крепость
8. К ущелью Вайоц
9. Мост в Джульфе
10. Тхмут
11. Отступление и мир
12. Каменные ясли
13. Ax, пропал мой Аслан!
14. Здравствуй, старший брат!
15. Полковник Гибон
16. Дайте ему коня
17. Рассказ моего конюха
18. Обиженный предводитель
19. Осажденная столица
20. Запомни мой адрес
21. Падение Города-крепости
22. Слово Чоло над Ахо
23. Расставание с конюхом

 

1. Бегство гайдука
2. Односельчане помогли
3. Безумный Андреас
4. На одной тахте с милиционером
5. Живи с чистой совестью, ишхандзорская
6. Я верю дыму у Масиса
7. Исро и Адам
8. Жена не успела принести перец
9. Последние дни Чоло
10. «Путник мушец»
11. Тоска
12. Перед хачкаром
13. Цветок брабиона
14. Гибель синего жеребца
15. Возвращение
16. Смотритель в городском саду
17. Я тот, кто задул огонь
18. Рядом с Хентом
19. Последний покоритель вершины
20. Мой ахун кончился

 

Дополнительная информация:

 

Источник: Хачик Даштенц “Зов пахарей”. Издательство «Советакан грох», Ереван, 1986г. Перевод с армянского.
Предоставлено: Нина Тоноян
Отсканировано: Агарон Авакян
Распознавание: Анна Вртанесян
Корректирование: Анна Вртанесян

 

This file was created
with BookDesigner program
[email protected]
13.10.2008

 

Спасибо, что скачали книгу в
Назад: * Мкртыч – здесь имя; дословно: креститель.
На главную: Предисловие