Часть вторая. Ночные колокола
3 февраля 1567 года
Александровская слобода
В лунной зимней ночи снег на дорожках скрипел так, словно каждый шаг ломал целую охапку хвороста. Треск разлетался далеко в стороны, отражался от стен домов и крепостных стен и возвращался обратно, ударяя девочке по ушам. Она несколько раз замирала, уверенная, что поднятый шум разбудит весь город – однако, на диво, на маленькую фигурку не обратила внимания даже стража на стенах и у ворот.
Возле дверей новенькой, еще пахнущей свежей известкой Распятской церкви отделилась от сугроба на краю дорожки еще одна тень и прошептала:
– Это ты, Иришка?
– А ты кого ждал, царевич? – так же тихо ответила девочка. – Ты ключ достал?
Мальчишка сунул руку за пазуху, вытянул и показал большущий кованый ключ с раздвоенной бородкой. Спросил:
– Не передумала?
Ира мотнула головой.
Скрипя наметенным с вечера снегом, дети поднялись по обновленным ступеням храма. Мальчик открыл дверь, пропустил спутницу, затворил за собой. Оказавшись в полной темноте, помахал руками, наткнулся пальцами на меховую шапку, шепнул:
– Руку мне на плечо положи! Я дорогу помню, сейчас угол нащупаю. Ноги береги, Иришка, тут ступеньки!
Ребята пробрались к лестнице, по ней поднялись наверх и вскорости оказались на нижнем ярусе звонницы. Здесь, в лунном свете, они разделились. Ира полезла выше, мальчик же собрал в руки веревки от самых тяжелых, многопудовых колоколов, нащупал ногой доску, к которой крепились те, что полегче.
– Готова! – крикнула вниз Ирина.
– Ага… – Мальчишка потянул к себе языки больших «набатов», отпустил, снова подтянул, раскачивая, еще раз хорошенько дернул. И когда тяжелые била уже почти коснулись бронзовых стенок, полным своим весом наступил на доску…
Звон всех колоколов грянул разом, раскатываясь по спящей крепости, и к оглушительному басу «набатов» тут же присоединился нежный малиновый перезвон верхнего яруса. Ба-а-ам – дзинь-дзинь-дзинь, ба-а-ам – дзинь-дзинь-дзинь.
– Бежим!!! – заорал мальчик. – Скорей!
Ира буквально скатилась с верхнего яруса по обледенелым ступенькам, дети ринулись вниз, в темноту лестницы и… потерялись во мраке храма. На поиски дверей пришлось потратить изрядно времени, и когда они выскочили наружу – по ступеням уже поднималось полтора десятка монахов в черных рясах, двое из которых держали в руках длинные острые рогатины, а еще несколько – обнаженные сабли.
– Ах, вот кто тут шкодничает! – грозно рыкнул самый могучий из святых людей и откинул капюшон, открыв лунному свету острое лицо с короткой, в полторы ладони, бородкой, высоким лбом и острым носом.
– Батюшка? – изумился мальчик. – Ты же в отъезде был!
– Да вот вернулся ввечеру! Уж прости, что не поведал, сыночек. Тревожить в поздний час не стал, – с проникновенной язвительностью ответил монах. – Теперича знать буду, чем чадо мое без присмотра балует… Кто там еще в тени твоей прячется? О-о, ну конечно! Опять сиротка шалая отличилась!
– Она тут ни при чем, батюшка! – решительно выпятил грудь мальчуган. – Это я придумал!
– Ты, Федька, завсегда ее покрываешь!
– А ключ ей откуда взять было? – сунул руку за пазуху мальчуган. – Я его в твоей светелке еще третьего дня стащил!
– Нашел чем хвалиться! – покачал головой монах. – Вестимо, плетей тебе для вразумления сильно не хватает. Тебе надобно ума-разума набираться, арифметику и закон божий учить, дела литейные да росмысловые, и чертежи земельные, а не по колокольням во мраке лазить!
– На что мне пустой всячиной разум забивать, батюшка? Ваньке ведь, а не мне, царствовать надлежит! Вот пусть он грамоту ратную да земельную и разумеет. А моя судьба – в уделе Суздальском тихо сидеть. Мне для сего долга много ума не надобно!
– Царевич Федор учится, государь! – высунулась из-за спины приятеля девчонка. – Много и прилежно! Вчерась три часа протопопу Овнию внимали про земли сарацинские, персидские, бухарские и османские да про ремесла султана тамошнего, как он луки собственноручно мастерит. Страсть интересно отче сказывал! И со счетом конторским еще два часа сидели!
– Вон, девка дворовая лучше тебя понимает, чего человеку в жизни надобно! – указал пальцем на Иру монах.
– Она не девка, отец!
– Ты еще скажи, что отрок! – хмыкнул правитель всея Руси. – Ладно, сегодня проведаю у протопопа про достижения твои ученые. А ныне… Ныне, коли всех поднял, заутреню стоять будешь! Я, как игумен обители сей, отслужу, а ты внимать станешь. И ты, шалая, тоже! – повысил голос царь. – Может статься, истинное слово божие вас хоть немного от баловства пустого остудит. И я так мыслю, заместо нянек к тебе караул давно пора приставлять! Взамен завтрака сегодня вам обоим урок слова божия назначаю! А не поумнеете, так и вместо обеда молитвы учить станете. Ну, чего ты замер, чадо? Отворяй дверь пред игуменом!
* * *
Боярыня Агриппина в это утро к завтраку не вышла. Оставшись за столом наедине с дядюшкой, Борис, не забывая черпать ложкой кашу, спросил:
– Дмитрий Иванович, подскажи, сделай милость, как бы мне в разряд записаться? По возрасту мне уж давно пора в новики зачисляться, на службу ратную выходить. Сиречь, в приказе Разрядном как-то отметиться. Заместо меня самого, вестимо, сделать сие некому. Я ведь сирота.
– Записаться мало, племяш, – невозмутимо ответил постельничий. – Надобно еще на смотр выйти. Да не просто так, а одвуконь самое меньше, да в броне добротной, да при оружии исправном. А оно у тебя, Боренька, есть?
Паренек вздохнул и опустил голову.
Два хороших коня – это шесть рублей. Хорошая броня – еще столько же. Да оружие… Меньше пятнадцати рублей не уложиться. По уму же, служилый боярин с холопом должен в походы выходить. Сие еще пятнадцать рублей, да серебро на закуп…
Для царского постельничего ни пятнадцать, ни даже пятьдесят рублей большими деньгами не считались. Однако же никаких намеков он понимать не желал. Не видел Дмитрий Иванович никакого резона даже малую копейку племяннику своему жертвовать. С какой такой стати? Старшие братья к нему любви не питали, и семейный отступник отвечал родственникам тем же самым.
– Ну а коли снаряжения должного у тебя, Бориска, нема, – поднялся постельничий, – то хватит языком трепать, ступай делом заниматься.
Случись нечто подобное года три назад, паренек, вестимо, обиделся бы насмерть, знать бы дядьки такого не захотел и ноги бы его больше в доме сем не было… Но случившееся путешествие хорошо научило юношу тому, что нет на Руси молочных рек с кисельными берегами. Отправляясь в неведомое из неуютного, но теплого дома, куда легче найти голод и нищету, нежели славу и достаток. При всей своей суровости дядюшка давал племяннику кров, еду и службу – а Борис уже успел узнать, что любая работа есть дорогой подарок и выполнять порученное дело надобно так, чтобы заменить тебя на иного работника хозяину не хотелось. Младшему Годунову хорошо запомнились давнишние слова мельника о том, что серебро водится у того, кто умеет беречь свою монету да исправно трудиться, на других своих хлопот не перекладывая.
У паренька ныне и вправду уже начало заводиться кое-какое серебро. Лиха беда начало!
– Будет работа, будут и рубли, – буркнул себе под нос сирота. – Сам снаряжение соберу, без чужой помощи.
Он доел кашу, выпил из кувшина остатки киселя – и отправился в контору за расходными книгами.
Для стряпчего Бориса Годунова день начался как обычно. Во первую голову он переписал поленницы, дабы знать расход дров за минувшую ночь, прошел через конюшню, проверяя, хорошо ли задано сено, а то ведь холопы без пригляда половину корма зачастую рассыпали. А иные хитрецы норовили в него солому подмешать, дабы себе охапку-другую для тюфяка утащить.
Впрочем, солома тоже была в хозяйстве великой ценностью. Ее и в хлева на подстилки кидали, дабы скотина не мерзла да чистой оставалась, и перед крыльцом и дверьми клали ноги вытирать, и в дворовые постройки просто на пол бросали, поверх земли утоптанной. Сиречь, уходило ее порою чуть ли не больше, нежели сена. И потому запас изрядный в хозяйстве завсегда требовался.
– Борис Федорович! – внезапно услышал паренек. – Боярин Годунов!
Да, теперь все окружающие величали пятнадцатилетнего Борю боярином. Не по титулу – ибо в службе он был покамест никто в звании стряпчего, – но по месту, солидности и влиянию. Небольшое царское жалованье и частые купеческие подношения позволили сироте приодеться в добротный зипун и шапку с куньей оторочкой, в шаровары из дорогого индийского сукна и мягкие войлочные сапоги со скромной вышивкой, – но сделанной тянутой из серебра нитью! Пользуясь полным доверием постельничего, юный приказчик нередко сам решал, каковой поставленный товар принимать, а каковой нет, полон возок сена али с недокладом, хороши дрова али сыроваты. Причем иные соглашения на поставки стряпчий Борис Годунов подписывал сам – и сии урядные грамоты царская казна к оплате принимала!
Как еще можно величать человека, отвечающего за царское злато и серебро, если не по имени и отчеству?!
– Иду! – захлопнув расходную книгу, Боря направился к стрельцу. – Чего надобно?
– Там обоз костромской у ворот, рыбу по уряду осеннему привезли.
– У главных ворот, что ли? – резко остановился паренек. – Вот бестолочи! Вели им слободу объехать и у задних ворот ждать. Я к ним сейчас выйду. Токмо книгу поменяю. Поварские списки по иному раскладу проходят.
Спустя полчаса паренек, как и обещал, вышел к обозу. Поперва через калитку. Приложил ладонь к груди, чуть склонив голову к кучно стоящим боярским детям, удерживающим за уздцы своих коней, прошел мимо двуконных саней, приподнимая рогожи. На розвальнях стояли лубяные короба по десять пудов каждый – это Борис теперича с первого взгляда определял. В одних лежали с горкой караси, в других плотва, в третьих лещи, затем – окуни и уклейка пополам с пескарями. Сверх того имелось несколько щук и пара крупных осетров, больше похожих на заиндевевшие бревна. По всему, наряд был на постный стол для дворни – самая дешевая речная рыбешка.
– У кого урядная грамота? – громко спросил Борис.
– Здесь она! – сунул руку в рукав плечистый рыжебородый боярин лет сорока на вид, однако ростом не превосходящий паренька.
Годунов развернул свиток, пробежал глазами и мысленно похвалил себя за догадливость: договор был на пятьдесят пудов речной рыбы «простой» породы.
– Открывай! – закладывая грамоту в расходную книгу, распорядился в сторону стрельцов Борис. – За воротами направо, и за келейный корпус правьте. Там дорога копытами натоптана, не ошибетесь.
Стража громыхнула засовами, створки поползли в сторону.
– Ну, милостив Карачун оказался, добрались, – скинув шапку, размашисто перекрестился рыжебородый. – Хороший день, боярин, как полагаешь?
– Пока нравится, боярин, – согласился Борис, поскольку обращались к нему. – А что, в пути напасти случались?
– В пургу попали нежданную, – насадил лисий треух обратно на голову старший обоза. – С головой замело, хочешь – верь, хочешь – нет. Аккурат через поля шли. Все вокруг бело, все ровно, насколько глаз хватает. Ни дров, ни сена, ни воды. Куда править – неведомо. Помыслили, все, настал нам карачун полный. Заблудились.
– И как выбрались?
– Наугад пошли. Хоть согреться, покуда силы есть. Опосля Неждан дым заметил. Под него повернули, да вскорости к деревне вышли. Пока отогрелись да лошадей откормили, ужо и развиднелось. Неждан, сие брат мой младший. Другой Третьяк именем. Меня же люди Малютой кличут. Из рода Скуратовых мы, которые Бельские.
Двое боярских детей, пропускающих обоз вперед себя, приветственно подняли руки в заячьих меховых рукавицах.
– Меня можно Борисом Федоровичем звать, – спокойно ответил паренек.
Боре не очень нравилось показное радушие и словоохотливость поставщиков товара. Нередко она скрывала недостачу или порчу, от каковой купцы и пытались всячески отвлечь внимание стряпчего.
– Я смотрю, молод ты зело, Борис Федорович, а уже при дворе царском служишь, – подмигнул ему боярский сын Малюта. – Как же тебе так повезло?
– Я не служу. Я помогаю, – проявил скромность паренек и прошел в ворота.
К его удовольствию, никаких недостач или порчи в привезенной рыбе не нашлось. Помялась в дороге немного, кое-какие тушки поломались – но стоило Боре указать на них пальцем, как рыжебородый боярин тут же бросил на замену отдельно лежащих щук, и стряпчий согласно кивнул:
– Принято! Грамоту я в конторе подпишу. На улице чернила мерзнут.
– За доброту, за хлопоты… – многозначительно стрельнул глазами на осетров Малюта. – Иные приказчики всю душу вынут. А ты, боярин, смотрю, честный. Мзды не вымогаешь. Возьми за просто так, от души.
Подобные подарки Бориса тоже беспокоили, ибо за ними неизменно следовали некие просьбы или посулы, и потому стряпчий достаточно сурово ответил:
– По описи в погреб царский определю, сейчас укажу, куда выгрузить.
– Как скажешь, боярин, – не стал спорить мужчина.
Теперь внешне все выглядело вполне благопристойно: стряпчий взял дорогую рыбу – рубля на три самое меньшее – не себе, а принял в царское хранилище. А то, что в описи будет указано «дву осетр от Малюты на хранение», кто же из посторонних сие узнает?
– Полный месяц добирались, Борис Федорович, – поспешая за пареньком, посетовал Малюта. – Утомились, намерзлись, запылилися. Нам бы баньку принять да хоть несколько деньков отлежаться.
«Вот и всплыли осетры «благодарности», часа не прошло», – усмехнулся про себя Борис и развернулся, вскинул руку:
– Видите навес меж воротами и амбарами? Распрягите лошадей и туда поставьте. Токмо холопов своих определите, дабы за ними присматривали! Воду и сено можете брать невозбранно, я разберусь. Место для отдыха найду, баню устрою.
– Ага… – Рыжебородый показал своим спутникам большие пальцы. Похоже, он решил, что заключил отличную сделку. Пара рыбешек, и без того заложенных на вынужденную мзду, на глазах превращались в несколько дней дармового отдыха при царском дворе.
Борису же сие никаких хлопот не стоило, ибо людские горницы в слободе имелись обширные, народу в них ночевало много. Десятком больше, десятком меньше – никто ничего и не заметит. Точно так же и с банями. Дворни много, мыться нужно всем – топились постоянно. На десяток незнакомых гостей никто и внимания не обратит. С сеном же Годунов разберется, когда недельный расход считать станет.
– Так, может, и ты с нами попаришься, Борис Федорович? – неожиданно предложил Малюта. – Посидим, погреемся. Меда хмельного выпьем, поболтаем. Я угощаю! Дюже интересно, какова она, жизнь царская? Когда еще нас ко двору занесет?! Я вот сам четверть века на службе, ан государя еще ни разу даже глазом не видел. А ты, мыслю, каждый день по сто раз ему кланяешься?
– Не каждый, – покачал головой паренек, уже подходя к келейному корпусу. – Здесь обождите. Сейчас записи внесу и с грамотой вернусь.
Таскаться в баню с незнакомыми боярскими детьми ему ничуть не хотелось, и Борис полагал отговориться делами. Хотя доброжелательные и честные гости ему нравились. И поговорить тоже было бы интересно. Ведь они, в отличие от сироты, были настоящими, бывалыми боярами, много раз ходившими на службу, познавшими настоящую войну. Может статься, даже кровь свою за державу русскую проливали! Не то что он – стряпчий…
В конторе Борис вместо уголька на бересте внес полученный товар чернилами в разрядную книгу, сверил вес и приход, подписал урядную грамоту, спустился на улицу, направился к настороженно сбившимся братьям. Похоже, в своих овчинных тулупах приезжие ощущали себя неловко. Ведь помимо опоясанных саблями монахов вокруг ходили бояре и княгини, все в дорогих мехах и золоте. А тут…
И тут стряпчий увидел несущуюся со всех ног сестру:
– Борька, прячь! – Она врезалась брату в грудь, распахнула зипун, нырнула под него и замерла.
Бегущий следом мальчишка свернул к Малюте, шмыгнул в широкий запах тулупа, сдвинул за своей спиной его полы.
Годунов, обняв сестру, сделал пару шагов вперед, почти вплотную подойдя к братьям Скуратовым. Неждан и Третьяк тоже приблизились, окончательно скрывая детей от посторонних глаз.
– Значит, так, бояре, – нарочито громко поведал Борис. – Сейчас я вас в казенную избу провожу, там вы по грамоте своей серебро получите. Опосля баню покажу. Ныне она, вестимо, топится. Холопы воду носят. Самый жар там к закату будет, так что лучше не спешить…
Позади с громким топотом пронеслись двое мужчин. Кто именно – Борис за спиной не увидел. Чуть позднее величаво прошуршали тяжелые юбки, повеяло ароматом лаванды. Наступила тишина.
Тулуп Малюты зашевелился, на свет появился длинноносый голубоглазый паренек лет десяти в округлой собольей шапке и шубчонке с рысьей подбивкой. Вытянул шею. Потом толкнул зипун:
– Вылазь, Иришка! Они к реке побежали. Айда на северную стену, с горки кататься! – Мальчик полностью выбрался на свободу и хлопнул Малюту ладонью по груди. – Благодарю за службу, боярин! Не забуду!
Девочка тоже вылезла из укрытия, и дети, взявшись за руки, убежали.
– Э-э-э… – вопросительно глядя на Борю, почесал и без того всклокоченную бороду боярин Скуратов.
– Сестренка моя с царевичем опять с уроков сбежали, – объяснил стряпчий Годунов. – Через полчаса-час их поймают и обратно в горницу к учителям отправят.
– С кем?! – внезапно как-то по-птичьему пискнул Малюта.
– С царевичем, – повторил Борис.
– Это я сейчас в своем тулупе царского сына обнимал?! – сглотнул Скуратов и сгреб бороду в пятерню.
– Сына государя нашего Иоанна Васильевича обнимал, – уточнил Боря. – Федора свет Ивановича.
Стряпчий Годунов посмотрел на ошарашенные лица гостей и от всей души расхохотался. И вдруг решился:
– А и ладно! Уговорили, служивые. Пойду я с вами ныне, попарюсь. Почему бы и нет?
* * *
Всю долгую студеную зиму весь снег с дорожек обширной Александровской слободы слуги свозили к угловой башне северной стены, и к февралю высота сугроба сравнялась с высотой самого укрепления. Разве способен был русский человек устоять супротив этакого соблазна? И хотя игумен Александровской обители, он же государь всея Руси, сие греховно-веселое баловство всячески порицал – с образовавшейся горки катались почти все. Монахи-опричники – в подпитии, когда государь пребывал в отъезде. Холопы – ввечеру, когда от службы отпускали, девки и добры молодцы, что схиму не приняли, – на прогулках да под настроение. Дети же – при каждой возможности.
Впрочем, детей в слободе обитало всего двое.
Вот и в этот день, в очередной раз сбежав из-под опеки нянек и воспитателей, Федор с Ириной таскали на горку сплетенные из ивовой лозы санки, падали на них сверху – и с хохотом неслись вниз. Иногда – верхом, иногда – рядом, по накатанному до ледяного блеска насту, упирающемуся далеко внизу аж в стену Распятской церкви, в сотне шагов от подножия ската.
– Догоня-я-й!!! – В очередной раз мальчишка, прыгнув в сани, умчался вниз без подруги. Однако Иришка не смутилась, бухнулась на спину и покатилась следом, задрав над собой полусогнутые ноги.
В итоге к храму они подкатились почти одновременно, вскочили. Мальчик схватился за веревку, потянул санки наверх. Ира нагнала, подтолкнула снизу, а на горке перевалилась через спинку, оказавшись внутри раньше друга. Однако мальчуган исхитрился запрыгнуть на передок, и они с визгом понеслись вниз, остановившись возле трех бояр в тулупах, аккурат вышедших из-за звонницы.
Скуратовы растерянно замерли. Мальчишка, вскочив, сбил шапку на затылок, поднял голову:
– О, боярин, я тебя знаю! Ты меня намедни от нянек спрятал!
– Почтение наше, царевич, – скинув шапки, низко поклонились раскрасневшемуся потомку государя боярские дети. – Всегда услужить рады.
– А вы тут откуда, служивые? – Мальчуган стрельнул глазами в каждого по очереди.
– Дык… Рыбу ко двору твоему привезли, царевич… – замялся Малюта, непривычный к беседам с царственными особами. – Ото Ржева мы сами. По уряду еще летнему, вот, доставили. Теперича назад сбираемся.
– Назад сбираетесь? – На губах мальчугана заиграла зловещая усмешка. – А кто я такой, знаете?
– Царевич Федор Иванович, сын государев, – снова поспешили поклониться боярские дети.
– Ныне царевич, а как возмужаю, князем Суздальским стану с прочими уделами и двором своим. – Усыпанный снегом, покрытый ледяными висюльками мальчишка развернул плечи. – И хоть сейчас за службу награждать не могу, однако же память у меня хорошая, и бояр верных я обязательно возвышу и обласкаю!
– Да, царевич… – Малюта, изо всех сил тиская в руках треух, приподнял голову.
– Есть у нас задумка одна… – Федор быстро оглянулся на Иру. – Церквей со звонницами окрест преизрядно стоит, бояре. В слободе да в городе. А колокола молчат али вразнобой позвякивают. Обидно сие. Вот кабы сразу во все вдруг ударить – красота бы какая чарующая вышла! Все бы небо единой песней запело! И так мне услышать сие хочется, просто страсть…
– Нешто кто-то супротив воли такой идет? – удивился боярский сын.
– Отец за баловство задумку сию считает, остальным же и вовсе дела нет, – утер рукавицей нос царевич. – Коли сам не сделаю, никто и не шелохнется. Так как, подсобите?
– Дык, нездешние мы, – почти распрямившись, ответил Малюта. – Не ведаем, с кем потребно о сем договариваться?
– А зачем договариваться? – перешел на шепот царевич. – Ночью надобно на звонницы городские подняться да к заутрене христиан честных разом дружно созвать.
– Как же подняться-то? Без ключей да без разрешения?
– Вы же бояре храбрые! Твердыни и города без разрешения берете! Нешто колокольни мирной вам одолеть не по силам? – прищурился Федор Иванович.
Боярские дети переглянулись.
– Вы же все едино уезжать собрались, – напомнил мальчишка. – Ударите в колокола да и уезжайте! Никто о вас и не проведает.
– Обмыслить бы сие, Федор Иванович… – переглянувшись с братьями, ответил Малюта. – Бо в хитростях здешних мы покамест профаны.
– Подумайте, – согласился царевич. – Но и про память мою хорошую не забывайте!
Он схватился за веревку и побежал на горку.
Боярские дети Скуратовы, еще раз поклонившись вослед, поспешили за звонницу, нахлобучили шапки на уже мерзнущие головы.
– Вот же ж занесла нелегкая, – буркнул Неждан. – Теперича коли отказать, запомнит, и коли подсобить… запомнят.
– Еще когда он князем-то самовольным станет! – поддакнул Третьяк. – А по голове за проделку таковую сразу настучат.
– Знаю я, с кем посоветоваться можно, – подергал себя за бороду Малюта. – Заодно и извинимся.
– Где же мы его найдем в такой-то громадной крепости? – развел руками Неждан.
– Знамо где, – ответил старший Скуратов. – Приказчики завсегда у складов крутятся.
Малюта оказался прав. В сие время стряпчий Годунов аккурат принимал возки с сеном. Слобода потребляла его по сотне пудов в день, и потому обозы в несколько десятков саней, привозящие разом по полному стогу на каждом, удивления у него не вызывали.
Крестьяне подкатывали, сбрасывали прижимающие груз слеги, отступали. Стряпчий обходил кругом, загоняя руку в глубину. Коли холодное – значит, хорошо просушено, не преет. Давал отмашку. Трое слуг споро перебрасывали сено в глубину навеса, пока Борис демонстративно загибал пальцы, после чего стряпчий выплачивал возничему шесть или пять копеек – в зависимости от того, сколько сушеной травы насчитал.
Большинство крестьян привозили груза даже больше, нежели оговаривалось, однако встречались и хитрецы, так что – глаз да глаз!
– Доброго тебе дня, боярин Борис! – издалека поклонились юному приказчику Скуратовы.
– А-а, други верные! Выспались? – весело отозвался стряпчий. – Боюсь, к завтраку вы уже опоздали.
Накануне зазвавшие Бориса в баню боярские дети, откушав всего половинку купленного бочонка медовухи, буквально на глазах сомлели и после пары заходов в парилку уткнулись лбами в миски. Годунов, глядя на гостей, черпнул еще ковш ароматной бражки, доел уже разделанного судака, после чего сходил в парную. Когда вернулся, Малюта уже вытянулся на лавке во весь рост, братья откровенно храпели за столом.
Борис еще немного приложился к медовухе и отправился домой.
На том их первое знакомство и закончилось.
– Ты это, боярин… – кашлянул Малюта. – Не серчай за вчерашнее.
– Да я понимаю, бояре. – Стряпчий положил очередные шесть копеек в протянутую ладонь. – После месяца холодов и усталости в тепло попали, да еще и хмель в голову ударил. Тут кто угодно упадет, будь хоть семи пядей во лбу.
– Но мы ведь еще посидим, дружище? – с ходу предложил Малюта. – Второй раз мы такой промашки не дадим!
– Ага… – кивнул Боря уже не столько Малюте, сколько новому возничему, подкатывающему к навесу. С размаху сунул руки глубоко в сено.
– Тут у нас вопрос такой появился, боярин… – стоя за спиной приказчика, продолжил рыжебородый Скуратов. – Царевич юный, Федор Иванович, безобразие изрядное затевает. И нам настойчиво участие предложил. Что посоветуешь?
– Федор у государя в любимчиках, – пожал плечами стряпчий. – Как-никак, младшенький. Ему шалости всякие постоянно прощаются. Кабы Иоанн Васильевич пожелал, сидел бы царевич как миленький у себя в светлице и днем счет с утра до вечера зубрил, а по ночам премудрые трактаты арабские читал. Ан нет, каждый день на свободе часами гуляет. Вестимо, не сильно и сторожат.
Борис махнул слугам, чтобы разгружали, и отошел к Скуратовым:
– Чего он на сей раз затеял?
– Желает к заутрене нежданно колоколами ударить.
– Повторяется чего-то Федор Иванович. Так он уже баловал.
– Он желает разом во все колокола всех городских звонниц ударить!
– Это как? Один во все? А-а-а… – не сразу сообразил Боря. – Так вот вы зачем ему нужны! На звонницы забраться и везде в един миг шумнуть!
– Оно самое, – согласно кивнул Малюта.
– Хитро, – согласился стряпчий, расплачиваясь с очередным возничим.
– Как поступить присоветуешь?
Борис ухмыльнулся и промолчал.
– Ну же, боярин! – не отставал боярский сын.
– Сами смотрите…
– Мы посмотрим, – согласился Малюта. – А ты как, Борис? В баловстве сем участие примешь?
– Разом во все колокола города? – Боря потер кулаком нос, опять ухмыльнулся, ярко представляя замысленное баловство. Повел плечами: – Коли с умом это дело сотворить, ноги можно унести вовремя. Пока люди проснутся, пока сообразят, пока оденутся, пока сбегутся… Раз десять ударить, да и смыться, пока не поймали. Весь город разом! Будет смешно…
– Стало быть, мы согласны?
– Вам хорошо, бояре. Вы побалуете да обратно во Ржев укатите. Вас же никто не знает и опосля не увидит. А я могу и попасться.
– Ты же сказывал, государь не осерчает?
– Ну как… В ссылку не отправит, в монастырь не пострижет… Но вовсе без кары явно не обойдется.
– Зато царевич Федор Иванович доволен останется. Нешто его благосклонность не в счет?
– Ну-у… – прикусил губу Боря.
Он не особенно беспокоился за благосклонность мальчишки, что дружит с его сестрой. Однако… однако жизнь стряпчего – скучна и однообразна. Вот уже почти два года каждый день с самого рассвета: расходные книги, записи, подсчеты, склады-амбары-погреба, урядные грамоты, сложения-вычитания-умножения. И снова – перо, чернила, товары.
Здесь же намечалось хоть какое-то развлечение. Причем не особо опасное.
– Да! – решился стряпчий. – Отчего бы нам царевича и не развлечь?
– Славно! – обрадовался Скуратов. – Вот токмо как теперь о сем Федора Ивановича известить?
– Сестра передаст, – легко и просто решил сию сложность Борис.
* * *
Храмов в слободах округ крепости стояло десятка два. Где-то треть имела добротные звонницы с колоколами в несколько пудов. Однако бояр оказалось всего четверо, пришлось выбирать лучшие из лучших: церковь Преображения сразу за стеной, Преображенский храм в соседней слободе, Христо-Рождественский собор за рекой и храм Николая Чудотворца.
Борис Годунов с боярскими детьми Скуратовыми и четырьмя их холопами вышел из крепости поздно ночью, сославшись привратной страже на неотложные дела. Стряпчего стрельцы знали и потому выпустили без лишней канители. Все вместе они отправились к реке, забрали спрятанные накануне под причалами веревки и длинный сосновый хлыст, после чего пошли к стоящему на углу между ремесленными дворами темному Преображенскому храму.
И здесь стряпчий увидел то, что в первый миг показалось ему чудом. Неждан, распахнув тулуп и запахнув снова, потуже опоясался, закинул смотанную веревку через плечо и взял тонкий конец хлыста под мышку. Холопы подхватили другой конец, навалились, толкая вперед – и могучий бородач легко и просто, словно по мощеной мостовой, забежал по стене до нижнего яруса колокольни, запрыгнул внутрь.
Вестимо, именно так, с помощью шеста, бояре и забегали на вражеские стены, штурмуя крепости и остроги… Однако спрашивать служивых о сем Боря не рискнул, дабы не показаться совсем уж позорным неучем в ратной науке.
Вторым стал храм на речной излучине. На него столь же легко и непринужденно, как и брат, вспорхнул Третьяк. Малюта и Борис прошли дальше, по льду перебрались на другой берег, остановились перед приземистым и широким пятикупольным Преображенским храмом.
– Давай, боярин, – кивнул рыжебородый Скуратов.
– Да легко, – как мог небрежнее кивнул стряпчий, поправил веревку на плече и по примеру младших Скуратовых заправил кончик слеги под мышку, опершись на него обеими ладонями. По спине пополз колючий холодок ужаса перед неведомым, но правый бок паренька с неожиданной силой ринулся вперед, грозя воткнуться в близкую стену, и Боря, спасаясь от удара, подпрыгнул, выставил перед собой ноги, быстро-быстро ими засеменил, дабы не упасть. По ощущениям – он бежал не вверх, а мчался с разгону под крутой уклон.
Несколько мгновений, три десятка шагов, – впереди показались перила, и Борис спрыгнул за них и тут же грохнулся на спину, перестав понимать, где верх, а где низ. Но сразу вскочил, покрутился, определяясь со сторонами, и с широкой улыбкой помахал рукой оставшимся внизу мужчинам. Страх сменился восторгом – стряпчему показалось, он только что ненадолго превратился в птицу, неподвластную земной тяжести.
– Ага!!! – Малюта вскинул сжатый кулак и отправился дальше.
С высоты колокольни, пристроенной к восточной стене собора, вид открывался совершенно сказочный. В свете звезд и ослепительного полумесяца крыши домов, дворы, поля искрились серебром и золотом. Колодцы и речные проруби дышали дымками, словно в них прятались от храбрых витязей могучие драконы, роняли невесомые огоньки огромные кроны мохнатых от инея деревьев, черными ямами лежали тени церковных шатров на улицах и площадях.
Отсюда отлично просматривалась вознесенная над крепостными стенами Распятская звонница. Пока еще темная – но ведь до условленного часа времени оставалось преизрядно.
Борис размотал веревку, перекинул через перила, проверил, чтобы достала до земли, и выбрал обратно. Обошел площадку, любуясь окрестностями, что приобретали отсюда, с огромной высоты, непривычный, неузнаваемый облик. Огладил огромный, в рост человека, набатный колокол, повернул голову к крепости, ожидая сигнала.
Город спал, погруженный в самую сладкую, предутреннюю дрему. И даже не подозревал, каковая каверза его поджидает…
Наконец на крепостной звоннице появился свет. Это Иришка запалила факел, готовясь подать условный сигнал. Поднялась с огнем на верхний ярус.
Стряпчий кашлянул, подобрал веревку набата в правую руку, в левую собрал веревки мелких колокольчиков.
Огонь замелькал, закачался, кружась от просвета к просвету, – и стряпчий начал раскачивать тяжелый язык набата, приближая его к стенке колокола, но покамест не давая их коснуться.
Факел сделал еще круг – и погас, всунутый в снежный отвал.
– И-и-и… Раз! – сделал, как договаривались, передых Борис и что есть силы откинулся, натягивая веревку.
Набат отозвался оглушительным, зубодробительным гулом – стряпчий рванул к себе веревки колокольчиков, потянул язык набата, дернул, потянул второй раз, третий… И четвертый… Пятый…
После десятого – отпустил, сбросил вниз веревку, скользнул по ней до наста, дернул свободный конец и, сматывая на ходу, кинулся бежать, с трудом сдерживая восторженный хохот. С разбега скользнул вниз по берегу, перекатился через реку, нырнул под условленный причал и только здесь засмеялся.
– Не заметили? – весело спросил уже сидящий здесь Третьяк.
– Не-а!
– А здорово получилось! Когда я тикал, народ прямо в исподнем из калиток выскакивал!
Послышался хруст наста, под причал нырнул Неждан, а следом, почти сразу, и Малюта.
– Ушли! – Бояре весело расхохотались, слушая, как город наполняется тревожными голосами.
– Интересно, как там Федор Иванович? Успел скрыться али нет?
– Не знаю, – пожал плечами Борис. – Там стража рядом. Но царевич сказывал, уйдет.
Рыжебородый Скуратов полез куда-то под самый берег и сразу вернулся с объемистым бурдюком. Выдернул пробку:
– За здоровье царевича! – Он приложился к горловине, сделал несколько больших глотков, протянул кожаную флягу стряпчему.
– За царевича! – согласился Годунов, отпил густого сладкого и хмельного меда. Передал емкость Неждану.
– Славный у нас царевич! Веселый! – выпил тот.
– Да уж, с детства голозадого я так не развлекался, – рассмеялся Малюта.
Не спеша попивая крепкий дорогой мед, боярские дети пересидели под мостками первую суету, после чего выбрались на берег и обогнули крепость. Задние ворота на удивление оказались открыты, стрельцы и монахи растерянно бродили вокруг твердыни. Пользуясь возможностью, Скуратовы и Годунов медленно вышли на площадь, смешались с прочими служивыми людьми, разошлись в стороны и поодиночке направились к воротам.
Борис гулял по площади дольше всех, поглядывая по сторонам, затем повернул к крепости, как можно неторопливее прошествовал через ворота, повернул к келейному корпусу… И ощутил, как на плечо опустилась тяжелая рука:
– А вот и ты, Борис Федорович. Пошли!
Трое монахов с саблями, что стояли возле молодого незнакомого боярина, отбили желание спорить. Стряпчий понурил голову и побрел к Троицкой церкви, в пристроенных к которой просторных палатах проживал государь-игумен. Тот как раз стоял на крыльце, опираясь на посох.
– Поймали, Иван Васильевич! – громко похвастался боярин.
Властитель всея Руси поднял на Бориса взгляд – и тут совсем с другой стороны послышались крики:
– Они здесь! Дети нашлись!
– Что за суета, батюшка? – Царевич Федор Иванович ступал по дорожке степенно, солидно, ведя за руку одетую в шубку и соболью шапку Иру. – Я проснулся от звона и голосов, оделся сам, вышел на улицу. Встретил Ирину Федоровну, тоже разбуженную шумом. Мы пытаемся понять, что случилось?
– Меня что, все считают за дурака? – сурово пристукнул посохом государь. – Один думает, что мне не хватит ума приподнять край одеяла, под которым нашлось лишь несколько кафтанов и две подушки. Другие полагают, я не спрошу постельничего о его племяннице. Иные мыслят, я не догадаюсь, кто именно звонил в колокола четырех церквей, зная, что четверо боярских детей вышли ночью из обители под поручительство стряпчего! Неужели я так похож на недоумка?!
От такого вопроса Годунов и все трое Скуратовых похолодели и попятились.
– Батюшка, они всего лишь мою волю сполняли! – звонко выкрикнул царевич. – Это же простолюдины, какой с них спрос?! Я приказал, с меня и спрашивай!
– Спрошу, чадо, не беспокойся! – Иван Васильевич весомо опустил посох ему на плечо. – Так где ты скрывался, отрок?
– Под кровлей церкви, – опустил голову мальчишка. – Отзвенел, а опосля нырнул под стропила. Ну, чтобы на ступенях не попасться. Обождал, пока слуги разойдутся, и спустился. Тут и встретил испуганную Ирину Федоровну. Она ничего не понимала, не ведала.
– Это правда, дитя? – Царь перевел взгляд на девочку.
Та понурилась, прикусив губу.
– Ну, хоть кто-то мне сегодня не врет! – Иван Васильевич вернул посох на брусчатку: – Пошли оба вон с глаз моих! И так просто, Федька, я тебе это не спущу!
Дети повторного приглашения ждать не стали, отступили и шустро скрылись за углом.
– А вы… – повернувшись к боярам, буквально зарычал государь всея Руси. – Вы, мужи великовозрастные… Ладно, мальчишка слабоумный, десять лет от роду, но вы-то каким местом думали?! Борода до пояса, а ума с мизинец! Не знаете, зачем человеку голова нужна? Вам прояснить?!
Скуратовы втянули головы в плечи. Они явственно пытались угадать, где именно встретят рассвет – в петле али на плахе?
Посох взметнулся в воздух, описал дугу и опустился на плечо рыжебородого боярского сына:
– Как тебя звать, смерд несчастный?
– Малютой, государь, – просипел тот. – Из рода Скуратовых, которые Бельские. А сие братья мои.
– Афанасий Иванович! – громко призвал Иван Васильевич.
– Да, государь! – отозвался монах, стоящий высоко на ступенях.
– Тут служивые зело дурью маются. Вестимо, заняться нечем. Вот их ты в Дубровь и отправь, коли здесь заскучали!
– Да, государь!
Царь снял свое оружие с плеча служивого, пристукнул им о брусчатку.
– Малюта!
– Да, государь! – встрепенулся Скуратов.
– Этого балбеса с собой захвати, – царь указал посохом на Бориса. – Пущай тоже проветрится!
Иван Васильевич прошел мимо боярских детей куда-то далее, а монах на лестнице поманил провинившихся слуг пальцем:
– Сюда идите, служивые!
Вслед за пожилым келарем бояре вошли в царские палаты, сразу отвернули в какой-то узкий коридор, упершийся в келью с узким окном и низким бугристым потолком. В ней помещались только стол и узкая лежанка, застеленная, однако, бархатным покрывалом. Все это заливал светом трехрожковый держатель с тремя сладко пахнущими восковыми свечами.
– Стало быть, так, – опустившись за стол, пробормотал монах. – Дошло до нас, что боярин Казарин из Дуброви близ Великих Лук злоумышляет нечто крамольное и иных людей служивых на измену подговаривает.
Князь Вяземский взялся за перо, быстро заполнил одну грамоту, затем вторую.
– Сие приказ, сие подорожная, – дунул он на желтоватые листки и протянул Малюте. – Крамольника взять и доставить. Зело советую отбыть до рассвета. Опосля расходные деньги получите. Коли сегодня еще хоть раз Ивану Васильевичу на глаза попадетесь, отправитесь ужо не в Великие Луки, а китайские земли за Яиком искать. Все ясно?
– Благодарствую, княже, – низко поклонился Малюта и повернулся к братьям: – Пошли! Холопов кличьте, и седлать!
Боярские дети дважды повторять приказа не заставили, бегом помчались к выходу и вниз по лестнице.
– У меня даже лошади нет! – громко предупредил Борис, с трудом поспевая за Скуратовыми.
– Не боись, боярин! – оглянулся через плечо Малюта. – За такой подарок я тебе своего скакуна с легкостью отдам, сам на розвальни рыбные заберусь!
– За какой? – не понял стряпчий, вместе с братьями спустившись с крыльца.
– Так ведь то служба, боярин! – Малюта с силой хлопнул задержавшегося Третьяка ладонью по спине. – И не просто служба – по личному царскому повелению отправляемся! При государе мы оказались, среди свиты близкой! Тут не просто серебро казенное важно, тут себя надобно так показать, чтобы уж точно не забыли, чтобы Иван Васильевич приблизил и дело какое новое поручил. Такая удача раз в жизни выпадает, боярин! Так что поклон тебе до земли, а за царевича свечу рублевую во Ржеве поставлю! Вот уж свезло так свезло!
7 марта 1567 года
Крепость Белая на реке Обша
Обоз с пустыми санями шел ходко, ничуть не отставая от верховых. Тем паче что речной лед был идеально ровным, не зная оврагов и холмов, ям и кочек. Хоть во весь опор гони – лошадь ни разу не споткнется. Одна беда – река временами принималась описывать очень крутые петли, так что мчаться на рысях все же не следовало.
Река повернула вправо, и на левом берегу открылась высокая крепость: земляной вал высотой в три человеческих роста, поверх него – бревенчатые стены с башнями на углах. Из черных прямоугольников бойниц выглядывали толстые жерла тюфяков. Твердыня стояла в крайне удачном месте – река огибала ее почти полностью, и, чтобы замкнуть водяную преграду рвом, потребовалось прокопать всего две сотни шагов низкого перешейка.
Правда, столь удобная площадка оказалась слишком маленькой – и потому для всех обитателей города места внутри не хватило. Множество жилых дворов просторно расположились окрест города, по разные берега от крепости.
– В юности я с этих валов часто на санках катался, – признался развалившийся в санях Малюта. – Все катались. Я страстно мечтал сесть воеводой северной башни. С нее хорошо видно наше подворье, и я воображал, как стану истреблять схизматиков и татар, лезущих к моему дому. Потом я мечтал стать богачом, знатным боярином, каковой способен содержать башню, владеть ею, жить в ней. Ну, ты понимаешь, Борис Федорович. И вот я уже четвертый десяток заканчиваю, ан не то что башню содержать, на отцовское подворье токмо хватает. Жизнь, жизнь. Горько расставаться с мечтами, боярин. Ты еще совсем юн. Так что мой тебе совет, Борис, выбирай мечты, каковые возможно достигнуть.
– Я постараюсь, боярин! – пообещал Борис, покачиваясь в седле.
– Верно ли? – закинул голову назад Малюта. – Тогда скажи, о чем ты мечтал в своем ребячестве?
– Мечтал наесться досыта, – честно признался стряпчий. – Вернее, я мечтал никогда не голодать. Каждый день кушать вкусно и досыта. Иметь возможность кушать все, чего только ни пожелаю.
– Да уж, сие желание куда разумнее, нежели башню захотеть, – добродушно рассмеялся боярский сын. – Не всем, знамо, сего добиться удается, но хотя бы многим. Однако же обещаю, сегодня твоя мечта воплотится точно!
Обоз свернул с реки направо, на уходящий к западу проулок между простенькими жердяными изгородями. Сани проползли через площадь, мимо колодца, повернули к зажиточной избе, размером заметно больше прочих и стоящей к тому же на каменной подклети. Проем между домом и высоким бревенчатым амбаром перекрывали крашенные дегтем тесовые ворота и такая же черная прочная калитка.
Стучать путники не стали. Один из холопов побежал куда-то вокруг, и вскорости на воротах загрохотали засовы, дрогнули створки. Но еще до того, как сани заехали во двор, оттуда послышался радостный крик:
– Папка приехал!!! – и на сани к Малюте одна за другой запрыгнули три девчонки разного возраста, повалили и стали обнимать, дергать за бороду.
– Теперь понятно, отчего она такая всклокоченная, – негромко усмехнулся Борис Годунов и спешился, взяв лошадь под уздцы. Ведь въезжать на чужой двор верхом есть проявление полной невоспитанности, каковую вполне могут принять и за оскорбление.
– Познакомьтесь с гостем, девочки, – приподнялся на локте боярский сын. – Сие есть боярин Годунов, Борис Федорович. Отрок славный, храбрый и веселый. К государю близок, с царевичем в друзьях. Так что вы к нему присмотритесь. Супруге его будущей голодать уж точно никогда не придется!
Три головы в платках резко приподнялись и все разом повернулись к гостю, отчего Боря ощутил себя как-то неуютно.
– Теперича, боюсь, уже не близок, – ответил юный стряпчий. – Государь-то, вон, осерчал. Куда подальше с глаз своих отослал.
– Разве это осерчал? – хмыкнул Малюта. – Пожурил слегка. Поручение у нас недолгое, через пару месяцев с отчетом ему поклонимся. Коли постараемся, может статься, еще и похвалит. А вы, красотки мои, нешто не ведаете, как гостя надобно встречать?
Дочери старшего Скуратова засмеялись, дружно спрыгнули с саней, убежали к дому и скрылись за дверью.
Путники въехали на двор, стали распрягать лошадей. Борис тоже расстегнул подпругу своего скакуна, снял седло, переложив на лавку, скинул с конской спины и перебросил через жердину у коновязи потник, дабы проветрился, передал уздечку подошедшему холопу. Малюта Скуратов к этому моменту тоже освободился, разворошив сено и достав из него продолговатый короб из липового лыка. Вестимо, с подарками. Подниматься на крыльцо боярин, однако, не спешил, уважительно пропустив гостя вперед.
Царский стряпчий, непривычный к столь уважительному отношению, немного замялся, однако – хочешь не хочешь – поднялся по ступеням, старательно вспоминая правила вежливого поведения воспитанного человека в чужом доме.
Между тем в сенях шла отчаянная суета. Хозяйка дома, как назло, никак не поспевала вернуться с заднего двора, гость ужо поднимался по ступеням, его надобно было встречать… Но кому, коли матушка в нетях?
– Анька, ты старшая, ты и встречай! – выпихивали сестры высокую статную девицу с густыми бровями и длинным, с горбинкой, носом.
– Да вы с ума сошли! – Девица отчаянно пыталась прорваться в дом. – У меня пятно на сарафане! И платок холщовый! Манька пусть идет! Она нарядная! Катька, пусти! Сама выходи!
– Манька, держи ее, не пускай! – поймала сестру за юбку девочка лет двенадцати. – Аня, дура, у тебя лента уже в косе! Иди к парню, тебе положено!
– Вот, держите! – в сени с полным ковшом вышла дворовая девка. – Сбитень для гостя.
– Бери! – Раскрасневшаяся в толкотне Мария перехватила ковш и подала сестре: – Анька, ты старшая! Иди, а то гость хозяйку не увидит!
– Он уже наверху, девоньки! – выглянула в щелку Катерина.
– А ну бери! – Мария толкнула ковш в сторону старшей сестры, сбитень качнулся, и часть жидкости выплеснулась Анне на сарафан.
– Вот же ты дура какая! – охнула та, посмотрела на себя, на сестру и зло прошипела через зубы: – Сама облила, сама теперь и иди!
Уставший с дороги гость уже ступил на последнюю ступеньку, когда дверь наконец-то распахнулась, и навстречу стряпчему вышла румяная девчушка ростом с Бориса – голубоглазая, улыбчивая, с алыми губами и маленьким курносым носом. Из-под набивного платка, раскрашенного бутонами роз, проглядывали темные пряди волос, на плечах, поверх синего вышитого сарафана с атласными рукавами, лежала каракулевая душегрейка, из-под которой виднелась тонкая жемчужная нить, в ушах покачивались продолговатые жемчужные капельки. Держа в руках деревянный ковшик, девица степенно поклонилась:
– Хорошего тебе дня, боярин Борис! Гость в дом, радость в дом! Вот, испей сбитеня с дороги!
Юный стряпчий принял корец, с наслаждением осушил пряное горячее варево. Перевернул ковшик, показывая, что не осталось ни капли, и медленно наклонился вперед. Хозяйка не отклонилась, и по русскому обычаю Борис осторожно поцеловал ее в мягкие пухлые губы со слабым свекольным привкусом. Сердце юноши резко заколотилось в груди, по животу пробежала судорога, в лицо ударила кровь, тело защекотало странным тягучим холодком.
Первый поцелуй в жизни…
– А ты красивый, боярин, – шепнула девушка. – Я бы за такого и за ссыльного пошла.
Она схватила ковшик и стремглав умчалась в дом.
– Чего замер? – подтолкнул его в спину Малюта. – Заходи! У меня дома никто не кусается!
От растерянности Борис забыл перекреститься на икону над дверью, но сей оплошности хозяева не заметили. Бояре заполнили собою сени, скидывая тулупы и зипуны, прошли дальше в дом. Там, возле горницы, Малюта крепко обнял и расцеловал женщину в темном платке, с землистым морщинистым лицом, кивнул:
– Угощай, моя хорошая. Опосля поговорим.
Похоже, это была его супруга.
Путники прошли в дом, расселись за столом. Девочка в одноцветном платке, сером сарафане из домотканого полотна и в войлочной юбке поставила на стол большой горшок с ярко-желтой пшенкой, в которой покачивалось масляное озерцо. Следом вошла девица в резном костяном кокошнике, прикрытом легким атласным платком, в сарафане из крашеного синего полотна да с бархатными плечами, атласным поясом и волнистой пышной юбкой с бархатными вошвами, водрузила рядом с горшком весомый бочонок, лаковый от налитого сверху воска.
Сразу стало ясно, кто здесь дворовая девка, а кто – дочь хозяйская.
– Благодарствую, Анечка, – кивнул Малюта, обнажил косарь, коротким сильным ударом оголовья выбил среднюю доску, остальные вынул пальцами, и первым зачерпнул пенистую бражку: – С прибытием, бояре!
Девица вышла в соседнюю светелку, и сестры тут же ринулись к ней с вопросами:
– Ну как там, что?
– Кушают… – с широкой ухмылкой ответила Анна.
– Да понятно, что не молятся, – отмахнулась Мария. – Как там молодец приехавший? Как он, о чем сказывает?
– О дороге да о лошадях.
– И молодец тоже? – вроде как разочаровалась девушка.
– А ты думала, Маня, он тебя раз поцеловал и сразу любовью воспылает? Токмо о тебе мыслить и беседовать станет? – хмыкнула старшая сестра и легонько щелкнула девчушку по носу: – Размечталась!
Анна пошла дальше, а Мария подобралась к двери, чуть потянула на себя створку и попыталась через узенькую щель рассмотреть сидящих за столом бояр.
Первый в ее жизни поцелуй продолжал гореть на губах девушки, путая ее мысли и вызывая в теле странное незнакомое томление.
Запивая кашу хмельным варевом, бояре без особой спешки поели и отправились в баню, уже успевшую немного прогреться. Париться – рано, но раздеться уже не холодно. Здесь, прямо на полке, стоял еще один бочонок бражки, лежала копченая и вяленая рыба, стояли миски с солеными грибами, квашеной капустой, хрусткими маленькими огурчиками. Угощение, надобное не для сытости, а для удовольствия. Бояре, успевшие поснедать каши, голодными себя не ощущали и к бочонку не спешили. Малюта подбросил в топку под огромным котлом с водой несколько поленьев, его братья скинули одежду, оставив ее в предбаннике.
Борис последовал их примеру. Вместе со всеми немного постоял у огня, отошел к полку. Приложился к пущенному по кругу ковшу с брагой. После второго круга как можно безразличнее спросил:
– Анна – это старшая дочь, Малюта?
– Угадал, боярин, – похвалил его Скуратов.
– А та, что сбитенем меня угощала?
– Маруська? То средняя, – кивнул Малюта.
Боря потянулся за копченым окунем, отломал голову, разделил от брюха пополам. Уточнил:
– Маруся?
– Это перед которой ты остолбенел, боярин? – громко заржал Неждан. – Марией Григорьевной ее величать! Никак пробило тебя, молодец? Да ты не смущайся! Племянницы наши все, как на подбор, красавицы!
– Я видел, – согласился Боря.
В бане ненадолго повисла тишина, разрываемая лишь старательным потрескиванием пылающих дров.
– И это все? – не выдержал Третьяк. – И больше ничего сказать не желаешь? Про глаза, про стать, про кожу белую и шею лебединую. Похвали отца чадолюбивого за умение и старание его!
– Не верил, что когда-нибудь столь ладную деву узрею, – бросил окуня обратно на полку стряпчий. – Жалко, нет за мною ни земли никакой, ни дохода какого, дабы хозяйством обзавестись. Сирота я, у боярина Дмитрия Ивановича в примаках живу.
– Речи-то какие! – прибрал его рыбку Неждан. – И со скромностью, да с полунамеками. Мне показалось, али кто-то к товару нашему красному сватается?
– Тебе сколько лет-то, друже? – поинтересовался Малюта.
– Пятнадцать!
– Ну так ты не зарекайся, – посоветовал Скуратов. – Может статься, все еще и образуется. Марии тоже всего пятнадцать. Года два еще ленты себе в косу не вплетет. Ныне говорить рано. Но ты отрок славный, мне нравишься. Такому не откажу.
– Правда?! – вскинулся Борис. Обрадовался и тут же потух. – А вдруг я ей не по нраву придусь?
– Не боись, одного не оставим! – опять заржал Неждан. – Наш Малюта дочерей ажно четырех настрогал! Хоть с какой, да сговоришься!
Смех резко оборвался, едва старший Скуратов поднял на брата гневный взгляд. Неждан сглотнул, что-то замычал и выдохнул:
– Пойду еще дров подброшу!
Однако слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Стряпчий мгновенно понял причину Малютовой доброты.
Четыре дочери даже для богатого отца – это много. Скуратов же мог похвастаться разве что зажиточностью, не более. А значит, дать дочерям заметного приданого служивому было не по силам.
Бесприданницы! Все дочери Малюты – бесприданницы. Дать за ними хоть что-то ценное боярскому сыну не по силам. Тут, понятно, и стряпчий не самым позорным женихом покажется…
Правда, сие открытие Бориса ничуть не огорчило. Скорее, наоборот, обрадовало. Он понял, что слова Малюты Скуратова не были шуткой. И девушка, поцелуй которой заставил биться его сердце, зажег кровь и заморозил кожу, эта девушка действительно может достаться ему!
Борис передернул плечами, взял ковш, зачерпнул браги и жадно выпил почти половину корца. Отер запястьем губы и спросил:
– А не пора ли нам ополоснуться? Вроде как жарит уже хорошо? Париться рано, однако ж пыль дорожную смыть в самый раз!
Банные посиделки закончились тем же, чем и обычно: бояре проснулись поздно утром, лежа на полках – чистые, распаренные и с больными головами. Поднялись, доели еще лежавшую на полке рыбу, выгребли с донышков мисок грибы. Вылили в ковш остатки браги, пустили по кругу. Ополоснулись последней горячей водой и вышли на свет.
– Ладно, отдохнули, надобно теперь собираться, – сказал Малюта. – Царское поручение ждать не может. Самое позднее послезавтра надобно выехать!
Отправив гостей в дом, сам Скуратов, набросив тулуп поверх исподней рубахи, обошел двор, заглядывая в хлева, амбары, сараи и на огород, и прикидывая, что самого срочного надобно сделать по хозяйству. Тут возле задней калитки его и перехватила вторая дочь:
– Доброго утра, батюшка! Не желаешь квасу холодного после бани испить?
– Спасибо, доченька. – Боярский сын принял у Марии кувшин, с наслаждением отпил через край изрядно пенистого шипучего напитка.
– Как попарились, батюшка? – осторожно спросила девушка.
– Спасибо, доченька, хорошо, – кивнул Малюта, отирая бороду.
– О чем беседовали? – пугливо облизнувшись, уточнила вопрос Мария.
– О делах, о службе, о походе, – не стал гневаться на неуместный для женщины вопрос боярский сын.
– А гость доволен ли был? – еще больше обозначила свой интерес девушка.
– Ой, доволен… – ухмыльнулся в бороду Скуратов.
– Беседовал? – зарумянилась Мария.
– А то… – кивнул Малюта.
– А о чем?
– Известно дело, о девках, – пожал плечами боярский сын. – Дело-то молодое, токмо одно на уме. Все о девках да о девках. Особливо об одной…
– О ком? – Лицо девушки стало и вовсе пунцовым.
– Много будешь знать, скоро состаришься, – отрезал Малюта. Наклонился к дочери и прошептал на ухо: – Но ты, Маруська, особо не обольщайся. Он царедворец, ты девка деревенская. Так что весь его интерес ныне лишь вилами по воде написан.
– Так он говорил обо мне?! – все же не сдержала радостного выдоха девушка.
– Хватит мне тут по двору бездельничать! – повысил в ответ голос Малюта. – К матери беги, помогай! Работы вон вокруг невпроворот!
Он шлепнул дочку чуть пониже спины, придавая лентяйке ускорение, и довольно засмеялся, утирая влажные от квасной пены усы.
Хозяин подворья и слуги погрузились в дела: подвозили сено и солому, дабы у остающихся женщин возникало меньше хлопот. Снег, наоборот, перебрасывали от двора дальше на огороды. Пока Малюта хлопотал в городе, Неждан и Третьяк отправились в свои поместья, дабы позаботиться о собственных дворах. Женщины тоже трудились – дворовые девки стирали накопившееся исподнее, выполаскивали, дочери боярского сына Скуратова – отмачивали, сушили и выбеливали, гладили.
Работа рубелем тяжела и, понятно, более достойна холопок, а не боярских дочерей. Но рабочих рук сразу на все подворье, увы, не хватало. И только стряпчий бродил среди этой суеты из угла в угол как неприкаянный.
На второй день ему неожиданно повезло. Двор ненадолго опустел, и вдруг через него, от амбара к задней калитке, прошла девушка в знакомой овчинной душегрейке.
– Мария! – Годунов рывком поднялся с лавки.
– Ты знаешь мое имя, боярин? – Боярская дочь остановилась, повернулась к нему.
– Знаю, – кивнул Борис, подходя почти вплотную.
– Это славно, – кивнула девушка. В этот раз на ней не имелось ни жемчужной нити, не сережек. И сарафан был простеньким, льняным. Вот только глаза под изогнутыми соболиными бровями голубели прежним небом, задорно смотрел вверх маленький носик и призывно алели губы. – Зачем звал, Борис Федорович?
– Полюбоваться, – честно признался юный стряпчий.
– Этого мне не жалко, – чуть склонила набок голову Мария и улыбнулась. – За смотр денег не берут. Уже хватит или еще?
– Еще… – Борис протянул руку.
Девушка чуть дернула бровями, а затем вложила в его ладонь свои тонкие горячие пальцы.
Даже тепло ее рук оказалось странным, завораживающим. Оно потекло вверх по руке и быстро захватило все тело, словно Годунов вошел обнаженным в жарко натопленную парилку.
Скрипнула дверь.
Мария быстро стрельнула глазами на звук, сделала шаг назад. Облизнула губы, вытянула пальцы из его ладони, отступила еще на шаг, развернулась и побежала к калитке.
А Боря поймал себя на том, что его сердце опять стучит, словно после долгой пробежки.
За выскочившей со двора девушкой хлопнула створка. И больше Годунов до самого отъезда ее не видел.
19 марта 1567 года
Усадьба Дубровь возле Великих Лук
Подворье боярина Казарина не шло ни в какое сравнение со дворами Скуратовых или Годуновых. Это оказалась самая настоящая крепость в три сотни шагов в длину и столько же в ширину, с частоколом в два роста высотой, с двумя сторожевыми башнями, с большим домом, поделенным на несколько хором, растущих одни поверх других в три яруса, с пропитанными дегтем тесовыми крышами на всех постройках и даже собственной дворовой церковью!
Четверо бояр с девятью холопами никогда в жизни не смогли бы взять подобную твердыню, однако ворота пред ними просто отворились, стоило одному из спешившихся слуг постучать в калитку.
Ведя в поводу лошадей, царские посланцы ступили на выстеленный желтой соломой двор, бросили поводья подбежавшим слугам, прошли к крыльцу, с интересом поглядывая по сторонам.
Людей здесь было изрядно, не меньше полусотни. Однако все – заняты работой. Кто-то носил воду, кто-то колол дрова, кто-то таскал мешки из рогожи, кто-то – кули со щепой. Сиречь, все они были безоружными, а у гостей на поясах висели сабли.
У всех, кроме стряпчего, оружие покамест так и не купившего.
– И кому захотелось в сей чудесный весенний день посетить мой дом?!
Бодрый голос заставил бояр повернуться к конюшне. У распахнутых ворот стоял седовласый и седобородый боярин в синей ферязи с серебряным шитьем, опоясанный ремнем с золотыми накладками. Худощавый, высокий, холеный. В его руках лежала черная девятихвостая плеть.
– Боярин Казарин? – громко спросил Малюта.
– Неужели я похож на слугу? – развел руками хозяин усадьбы.
– Тогда это для тебя, – достал из рукава свиток боярский сын Скуратов. – По повелению государя нашего Ивана Васильевича я должен доставить тебя в Александровскую слободу для дознания.
– Ну, так это меняет дело! – так же бодро отозвался боярин и оглянулся на слуг, на ближних холопов. Кивнул на гостей и небрежно распорядился: – Убейте их и скормите свиньям.
Дворня остановилась, забыв про работу, распрямилась, и под их взглядами юному стряпчему стало невероятно неуютно.
– Лучше дайте крепкую веревку. – Малюта хладнокровно двинулся к хозяину усадьбы, и его братья направились следом.
– А-а-а!!! – первым сорвался с места молодой холоп с топором, следом его помощник.
Когда до врагов оставалось всего четыре шага, рыжебородый Скуратов выхватил саблю, первым же движением снизу вверх подрубил вскинутую руку, качнулся чуть в сторону, стремительно опустил клинок поперек живота второго холопа и, заканчивая движение, вогнал оружие в бок врага с уже отрубленной рукой.
Но в это самое время прочая дворня уже расхватывала вилы, палки, лопаты и кидалась в атаку.
Скуратовские холопы обнажили клинки. Борис дернул из ножен косарь. Он ощутил, как на лице проступили капельки холодного пота, живот от ужаса скрутило судорогой, сердце застучало громко, как барабан.
На холопов налетела сразу целая толпа, оттеснив их к частоколу, братья Скуратовы сомкнулись в круг спина к спине, на Борю прыгнул какой-то низкий морщинистый старикашка, попытался вогнать в горло паренька штык совковой лопаты. Годунов отпихнул ее рукой, махнул в ответ косарем, но до врага не достал; отклонился от нового выпада, быстро уколол – опять попав в воздух, поднырнул под прошелестевшую над головой лопату, скользнул вперед и полосонул лезвием сжимающие черенок пальцы. Старикашка взвыл, роняя оружие, и тут на шею юного стряпчего что-то рухнуло…
Очнулся Борис от жуткой, нестерпимой боли. Ему казалось, что какая-то злобная тварь жрет его правое плечо от шеи и до середины груди, а еще одна – левую ногу ниже колена. Стряпчий попытался приподнять голову и посмотреть вниз, однако сделать сего не смог, только громко застонал от новых страданий.
– Не шевелись, боярин, – посоветовал мужской голос. – Помяли тебя крепко. Может статься, еще и кости поломаны.
Годунов скосил глаза, различив поблизости окровавленное лицо. Спросил:
– Что случилось?
– Трепанули нас изрядно, боярин, – несмотря на жуткий внешний вид, мужчина разговаривал вполне бодро. – Четырех холопов насмерть побили, еще двух покалечили. Ты третьим раненым будешь. Однако же мы им тоже хорошо дали. Десятерых холопов и двух бояр положили, да еще посекли изрядно. Разбежались они, в общем…
– Со мною что? – перебил его Боря.
– Оглоблей тебя огрели, боярин. Сзади смерд подкрался. Да еще лошадь на ногу наступила, покуда в беспамятстве пребывал. Как сеча началась, скакунов все бросили. Вот они и носились, пуганые, куда ни попадя. Тебе бы, боярин, лучше не шевелиться. Коли кости поломаны, так от суеты всякой срастаться долго будут да встать могут криво.
– Вот проклятие! – Сделаться кривоногим и кособоким Борису никак не хотелось. – Что же теперь делать?
– Тебе, боярин, теперича токмо лежать, – посоветовал сосед. – Через недельку отеки спадут, тогда видно станет. Коли кости целы, по нужде опосля можно будет и вставать. Еще недели через две ходить начнешь, ногу приволакивая и руку не поднимая. Еще с месяц болеть продолжит. А еще через два опять здоровым станешь.
– Ты лекарь?
– Холоп я, боярского сына Третьяка. Меня в походах ужо раз шесть ломало. Да и на других служивых насмотрелся. Ты лежи, боярин. Ныне от тебя все едино толку никакого. Бояре усадьбу душегуба здешнего разорят, да и двинемся.
– Ты живой, друже?! – внезапно прямо над Годуновым вырос Малюта. Разгоряченный, в одной лишь рубахе, с растрепанными, под стать бороде, рыжими волосами. – Слышу, голоса зазвучали.
– Не пошевелиться никак… – пожаловался Борис.
– А ты как думал, оглоблей-то по загривку схлопотать?! Хорошо, шею не сломали, крепкая. – Скуратов открыл поясную сумку, достал берестяной туесок, выкатил из него большой коричневый шарик, размером с лесной орех. – Вот, рассоси!
– Что это? – На вкус угощение оказалось приторно-сладким.
– Пустырник, бузина да хмель в меду, – ответил Малюта. – Может, еще чего добавлено. Волхв старый у нас на выселках обитает. Он и варит.
– И зачем? – пробормотал Борис, ощущая, как у него вяжет язык.
– Так чтоб не мучиться, – пожал плечами боярский сын.
Тело юного стряпчего стало наполняться помимо боли еще и слабостью, а разум – безразличием. Он поддался вялости, опустил веки, и сознание словно закачалось на волнах.
Снова Борис Годунов очнулся, уже лежа на ползущих через лес санях. Наверху шелестели сосновые кроны, еще выше кучерявились, подобно туману, рыхлые белые облака, застилающие небо. Некоторое время стряпчий просто лежал, но потом сани резко дернулись, и с губ паренька сорвался протяжный стон. Всего через несколько мгновений рядом оказался Малюта, быстрым шагом пошел возле саней.
– Тут такое дело, боярин… Я понимаю, тебе уже и есть страсть как хочется, и пить. Вот токмо тебе тогда по нужде быстро понадобится, а шевелиться тебе не стоит. Посему… – Боярский сын расстегнул сумку, показал медовый шарик: – И не болит ничего, и не попачкаешься…
Не дожидаясь ответа, Скуратов опустил чародейское зелье раненому на губы. Борис приоткрыл рот и вскоре снова уплыл по волнам беспамятства.
На сонных шариках Малюта продержал юного стряпчего три дня. Вечером третьего холопы наконец-то накормили его кулешом – сам Борис рук поднять не мог, – затем поменяли сено, на котором он лежал, на свежее, напоили крепким вином со вкусом сливы, и юный стряпчий опять заснул. Однако утром, после завтрака, продолжил путь уже в сознании.
Холоп оказался прав: по приезде на подворье Скуратовых в Белом, аккурат на девятый день после ранения, боль в плече и ноге у Бориса заметно спала. Правая рука его все равно не слушалась, на ногу ступить было невозможно – но кое-как, опираясь на холопов, ковылять получалось. Правда, на крыльцо и в отведенную светелку слуги все-таки отнесли его на руках.
– Пальцы у тебя, боярин, шевелятся, кости не сломаны. Остальное пустяки, – утешил гостя бывалый холоп. – Мясо, оно мясо и есть. Нарастет.
Едва они вышли наружу – в комнатку тут же скользнула нарядно одетая Мария, упала рядом на колени, схватив за руку:
– Ты как, Боренька? Сказывали, битва случилась, да ранили тяжко?
Юный стряпчий опустил веки и тихонько застонал. Не потому, что пронзило болью, а дабы не отвечать. Признаться, что в битве тебя просто огрели обычной оглоблей, да еще в первые же мгновения – не у всякого язык повернется. Врать тоже не хотелось – слишком много очевидцев.
– Тебя прихватило? Где? – испугалась девушка. – Как тебе помочь?
– Нешто не знаешь? – мелькнула у Бориса шальная задумка. – Красна девица царевичей завсегда поцелуем исцеляет! Вестимо, и мне должно помочь.
– Точно? – недоверчиво переспросила Мария.
– Верно тебе сказываю! – твердо пообещал юный стряпчий.
– Ну, если так… – Девушка чуть приподнялась, наклонилась вперед, и ее сладкие мягкие губы обожгли губы Бориса своим прикосновением. Столь долгим, что юный стряпчий принял в себя ее дыхание, ощутил прикосновение языка. Столь невероятным, что по всему телу разбежались мельчайшие колючие мурашки, где-то внутри живота появилось странное, увлекающее тепло, а больная рука сама собою поднялась и обняла Марию за спину. Минул миг неизмеримой колдовской вечности, и девушка приподняла голову. – Легче?
– Еще как! – выдохнул Борис, не отрывая глаз от зрачков чарующей гостьи.
Мария наклонилась и поцеловала его снова, вызвав новую волну горячего наслаждения. И резко распрямилась, отступила на пару шагов. Тяжело выдохнула. Судя по красным щекам, пунцовым губам и тяжелому дыханию, исцеление раненого давалось ей нелегко.
– Ты куда, ненаглядная моя?! – взмолился Боря. – Ты и вправду лучший из целителей! Только посмотри, уж и рука шевелится! Не уходи!
Девушка замерла в колебании, но тут внезапно распахнулась дверь, и в светелку вошел Малюта Скуратов.
– Батюшка… – уважительно склонилась Мария, обежала отца и выскочила наружу.
– Э-э-э… – Боярский сын непонимающе вскинул брови. Запустил пальцы в бороду, провел до самого низа. Вестимо, в его мыслях возникли какие-то подозрения. Однако… Дочь он застал посреди комнаты, стряпчий же после раны лежал пластом. Кого и чем при таком раскладе попрекнуть можно? Пусть и захотели бы дети нашкодить, все едино бы не смогли. Не в том был стряпчий состоянии, чтобы девок портить. И потому Малюта просто спросил: – Ты как, боярин?
– Славно, дружище. От одного взгляда дщери твоей сразу легче становится.
– От оно как?! – добродушно хмыкнул хозяин подворья. – Это верно, Мария у меня выросла славная. Умница на диво, красотой удивительна, добрая и хозяйственная. Однако же пятнадцать ей всего. И посему ближние два года о ее достоинствах мы вспоминать не станем.
– Воля твоя, боярин, – не стал спорить Борис. – Ты отец.
Малюта поколебался, повел плечами:
– Тебе пятнадцать, ей пятнадцать. Прости, друже, вы слишком юны, ваши сердца горячи и способны вспыхнуть в любой миг. Ты можешь встретить другую, и нынешнее желание покажется тебе жалкой свечой по сравнению с новым пламенем. Я вижу, ты готов дать клятву. Но сможешь ли ты ее сдержать?
– Да! – твердо заявил юный стряпчий.
Боярин Скуратов вздохнул. Покачал головой:
– Пусть будет так. Я услышал твое обещание. И потому, полагаясь на твое слово, я не стану искать своей дочери иного супруга. Но давай покамест не будем никому рассказывать о сем уговоре. Дабы мои нынешние опасения, коли я окажусь прав, не стали для Марии горьким разочарованием.
– Хорошо, боярин. – У Бориса застучало сердце, словно после поцелуя.
Он только что получил согласие на брак с девушкой, от прикосновений которой погружался в сказку! И пусть речь пока шла о далеком будущем и с некоторыми оговорками, но все же теперь у него с отцом Марии есть уговор! Осталось выдержать испытание: сохранить свое чувство еще два года.
У Малюты Скуратова, похоже, возникло такое же чувство – он протянул раненому руку, крепко пожал. Направился к двери, взялся за рукоять – и спохватился, ударив себя ладонью по лбу:
– Ох, боярин, я же совсем с другим явился! – Он вернулся назад, остановился у окна, спиной к свету. – Весна на дворе, снег вовсю тает. Вскорости реки вскроются. Коли хотим поспеть к государю до распутицы, надобно выезжать без промедления. Прямо завтра!
– Я не против, – покачал головой Борис. – Мне что здесь лежать, что в санях, без разницы. По сестре я изрядно соскучился.
– Не сомневался, что ты обрадуешься, – кивнул Малюта. – Одна беда, добычу поделить не успеем. Усадьба казаринская богатой оказалась, быстро не счесть. Неделя нужна, не менее.
– Чего не счесть? – не понял стряпчий.
– Добычи! – пригладил бороду Малюта. – С бою ведь пленника брали, все по чести. Поручение царское зело прибыльным вышло. Посему мы с братьями спросить хотим, ты точного счета желаешь, али по жребию долю свою возьмешь?
– Это как?
– Мы так на глазок прикинули, сколько чего по цене выходит, – опять пригладил бороду боярин, – да поделили на четыре боярские доли, величиной примерно схожие. Хотя, понятно, не равные. Кому-то может показаться, что ему больше выпало, кому-то меньше. Коли на жребий согласен, то потом без обид. А не согласен, надобно все взятое считать.
– Согласен, – вздохнул Борис. – Пусть будет жребий.
– По рукам, – кивнул Скуратов, оттолкнулся от стены и вышел за дверь.
– Они собираются кидать жребий без меня? – удивленно пробормотал стряпчий. – Какого лешего тогда спрашивали?
Около часа он пробыл в одиночестве. Затем дверь снова приоткрылась, и внутрь вошла та, чей облик заставил Бориса мгновенно забыть обо всем прочем.
– Раз уж ты не выходишь к столу, мой витязь, – Мария опустила блюдо на сундук под стеной, – обед пришел к тебе.
– Только не надо кормить меня с ложечки, – зашевелился юный стряпчий. – Я могу сам… Сейчас я сяду.
– Тебе не хватает сил? – Девушка оглянулась на дверь.
Борис замер, сразу поняв, что случится далее.
Мария, слегка оправив нарядный набивной платок, присела на край постели, слабо улыбнулась:
– Мне хочется, чтобы ты исцелился быстрее, – и через миг уста юного стряпчего запечатал сладкий поцелуй, от которого холодела кожа и вскипала кровь в жилах. И опять куда-то пропала боль, и увечная рука смогла крепко обнять девушку. Поцелуй, еще, еще… У Бориса закружилась голова, как от большого кубка крепкого немецкого вина. Но тут Мария вскочила, отбежала к дальней стене. Испуганно стала трогать свое тело, оправила сбившийся местами сарафан, перевела дух:
– Я пришла тебя покормить, боярин. Боюсь, коли я не уйду, ты останешься голодным.
– Нет-нет, не уходи! – испугался Борис. – Я поем. И я прошу, я умоляю! Раздели трапезу со мной?
К сожалению, угощение оказалось совсем скромным: щучья уха, грибной расстегай, пшенная каша, немного огурцов и капусты. Поэтому уже через два часа Мария собрала опустевшую посуду, помогла раненому лечь обратно. Крепко поцеловала на прощание юного стряпчего, наклонилась к самому уху и прошептала:
– Об одном умоляю… Не исчезни… – после чего быстро ушла из светелки.
Некоторое время Боря пребывал в одиночестве, сохраняя ощущение поцелуя на губах, но вскоре появились холопы.
– Позволь отнести тебя, боярин!
– Куда?!
– Дык, в баню же, боярин! Как вернулись, еще не парились.
– Нести не надо! – покачал головой стряпчий. – Просто помогите дойти…
В эти самые мгновения Мария Скуратова влетела в девичью светелку, сорвала платок и закрыла лицо руками:
– Ой, девоньки, ой, милые мои… Кажется, любит он меня… Не могу, сердечко-то как стучит! Любит, точно любит… Ой, девоньки, кажется, и я его тоже…
– Манька, да ты что?! – Сестры окружили девушку, толкаясь и напирая, хватая кто за руку, кто за плечо: – Сам он сие молвил? А как? А ты, ты? Что ответила?
– Как он на меня смотрит, как говорит! – мечтательно опустила веки Мария.
– Он тебе в любви-то признался али нет, Маня?! – с силой толкнула ее в плечо старшая сестра. – Без приданого возьмет?
– Маруська, признался али нет? – дернула за пояс Лена, самая младшая, двенадцати лет.
– Прямо не сказал, – покачала головой девушка.
– Так какого лешего ты нам голову морочишь?! – презрительно фыркнула Анна, сразу теряя интерес к разговору. – Может, ему такая девица и ни к чему? А ты навоображала себе невесть что!
– А вот и нет! – вспыхнула Мария. – Он с батюшкой обо мне уже сговаривался! Мне отец сам о том поведал!
– Врешь ты все!
– А вот и не вру! Батюшка сказал, дабы не шибко-то надеялась. Но разговоры Боренька ужо ведет. Любит он меня, любит! А коли любит, то и приданое не надобно!
– Все они так сказывают, – уселась на угловой сундук Анна. – Покуда шуры-муры, о приданом не вспоминают. А опосля не ту выбирают, что красивее, а ту, у кого ящики с добром потяжелее…
Девушка гулко постучала по сундуку под собой.
– Не слушай ее, Мань! – обняла сестру за плечи Катерина и положила подбородок ей на плечо. – Это она от зависти. Ты ведь не старшая, а тебя уже замуж зовут. Борису, может, и не надобно от тебя ничего, окромя любви истинной! Такой, как есть, возьмет. Нешто ему при дворе-то царском лишний кошель с серебром так надобен?
Мария повернулась к сестре и крепко-крепко ее обняла:
– Я такая счастливая, Катенька, такая счастливая!.. Я ему самой лучшей женой стану! Ладой-Купавой клянусь, самой лучшей и самой верной!
Елена, стянув с головы ситцевый платочек и забросив за плечи пока еще тощую и недлинную косу, подошла к сестрам и тоже их обняла, обеих.
– Рано рот разеваешь, Маруська, – подала от сундука голос Анна. – Покуда старшая замуж не выйдет, то младшей не положено. Так что жди своей очереди!
– Не слушай ее, сестра, – негромко посоветовала Катерина и вздохнула: – Средь нас, может статься, токмо ты одна замуж и выйдешь. Мы же в девах старых к тебе гостевать будем наведываться. Чтобы без приданого взяли – это настоящая любовь быть должна! Чистая и страстная! Таковую еще сыскать надобно… – Катя крепче обняла сестру, прихватив левой рукой и Елену. – Как же я тебе завидую, Марусенька! Ты счастливица, тебе теперича бояться нечего. Тебе повезло…
В бане же, покуда сестры гадали о своей судьбе, бояре пили хмельной мед, закусывали копченой рыбой, плескали квас на раскаленные камни. В общем, все происходило как всегда. Не считая того, что Борис Годунов, один раз заняв свое место на полке, до самого рассвета больше его не покинул; и окатывался он после веника не сам, а был поливаем из шаек братьями Скуратовыми.
Утром холопы помогли ему одеться, добраться до телеги и лечь на пухлые охапки сена. Бояре, попрощавшись с женщинами, поднялись в седла, холопы кинулись отворять ворота. Одна из дочерей боярского сына Скуратова подошла к саням, склонилась над раненым:
– Доброго тебе пути, боярин Борис… – Она сжала юному стряпчему руку, а потом мягким осторожным движением вложила в пальцы какой-то комок.
– Надеюсь, вскорости еще свидимся! – искренне произнес стряпчий.
– И я… надеюсь… – тихо ответила девушка.
Всадники выехали за ворота, следом тронулись возки. Один с раненым, другой с пленником, еще три с припасами. Скуратовы и холопы смотрели, понятно, только вперед, и потому Боря без опаски поднес руку с подарком к глазам.
Это был вышитый бисером замшевый кошелек с двойной затяжкой. Бутон алой розы на зеленом фоне с одной стороны, а с обратной три буквы: «БГ» сверху и «М» под ними.
Оказывается, Мария успела вышить для суженого подарок, – чтобы не забыл о девушке вдали от нее.
Юный стряпчий тихо выругался и откинул на сено голову. Он сделать хоть что-то подобное не догадался.
Боярский сын Скуратов все рассчитал верно. Волна солнечного весеннего тепла накатила на землю спустя шесть дней после выезда обоза – стремительно растопив снега, напитав землю талой водой, взломав лед на реках и развеселив луга и леса бесчисленным множеством ручьев и мелких холодных прудов. Поля превратились в непролазные болота, дороги – в чавкающее месиво, овраги – в протоки, протоки – в реки, реки же, выйдя из берегов, затопили все на много верст по сторонам от привычного русла.
На Русь пришла распутица. То время, когда ни конному, ни пешему, ни телегам, ни саням дороги нигде нет. Сиди, путник, на постоялом дворе, пей хмельной мед, ешь пироги с зайчатиной, отлеживай бока на тюфяке с пряным сеном. Жди погоды.
Однако маленький обоз братьев Скуратовых к этому времени уже успел добраться до Литовского тракта – и никакой распутицы более не боялся.
Трактов на Руси имелось немного. В Литву, к обоим Новгородам да в Сергиев Посад. Настоящие тракты в отличие от обычных дорог, просто протоптанных там, где удобно ездить, далеко не всегда имеющих мосты и паромы, просто хорошо накатанных в нужном направлении, клались на связанный в пучки хворост. Причем постеленный не на дерн, гнилой и чавкий, а на расчищенную землю. Поверх хвороста связывались тонкие сосновые бревна, затем сей настил засыпался на локоть песком – и потому никакой распутицы эти дороги не знали. Они не проседали, не размокали, на них не собирались лужи. По ним можно было смело ездить и зимой и летом, в любой ливень и даже в половодье. Тракты всегда оставались твердыми, ровными и сухими. Так что путники домчались до Москвы всего за две недели, но в столице не задержались и сразу отвернули к Сергиеву Посаду.
– Друже! Ты так и не спросил, что за доля выпала тебе по жребию? – неожиданно вспомнил Малюта, когда вечером обоз вкатился на очередной постоялый двор.
– Я полагал, узнаю, когда доберемся, – ответил стряпчий.
– Зачем же ждать так долго? – рассмеялся боярский сын Скуратов. – Скажи, боярин, тебе не надоело валяться в санях? Не желаешь утром подняться в седло?
Как оказалось, на долю стряпчего при дележе добычи выпала синяя ферязь, отороченная кротовьим мехом и вышитая золотой нитью, подбитая соболем шуба индийского сукна, бобровая шапка, широкий ремень с золотыми накладками: полный поясной набор из сабли, двух ножей, ложки и сумки. Все ножны и чехлы украшены серебром и целой россыпью мелких самоцветов. В сумке нашлись огниво, несколько золотых флакончиков и кошелек с тремя рублями серебром. А сверх того в долю входил гнедой мерин с полной упряжью.
Похоже, братья Скуратовы вовсе не делили добычу, а выбрали из нее то, что сочли самым нужным для юного сотоварища. При этом они точно не жадничали, ибо один только поясной набор стоил куда больше, нежели вся усадьба боярских детей Годуновых.
Когда поутру юный стряпчий переоделся в боярские одежды, поднялся в седло и выехал на дорогу – мир вокруг изменился. Борис скакал впереди, весь в мехах и золоте, позади – боярские дети, далее холопы погоняли запряженные парами легкие, почти пустые возки. Завидев столь знатного князя, смерды за сотни шагов съезжали к обочине и скидывали шапки, низко кланяясь. Встречные служивые люди тоже отворачивали, склоняли головы, многие даже спешивались. Редкие свиты знатных людей сторонились, давая свободный проезд, всадники почтительно раскланивались с совершенно незнакомым им знатным путником.
Такое отношение людей Борису быстро понравилось. Даже очень. Впервые в жизни, пусть всего на пару дней, он ощутил себя не нищим приживалой, жалким худородным слугой, а настоящим родовитым князем! Властителем, хозяином, предметом зависти и поклонения! Все это походило на сон, на несбыточные мечтания – однако же вот прямо сейчас и наяву он скакал посреди дороги, не опуская глаз, а ему все кланялись и уступали путь!
Это было истинное, редкостное наслаждение… Однако сразу за Сергиевым Посадом Борис Годунов спрятал все сие богатство в дорожный сундук и снова переоделся в прежние, опрятные, но скромные одежды.
– Почему, боярин? – наблюдая за происходящим преображением, спросил Малюта.
– В нашей крепости даже государь токмо в скромной рясе ходит, – ответил стряпчий. – Иван Васильевич, властитель всея Руси, есть тихий и скромный аскет. Нешто ты хочешь, чтобы я пред ним, сирым и неприметным, весь в золоте и самоцветах предстал, ако гоголь перед воробушком?
Боярский сын Скуратов почесал затылок и хмыкнул:
– Однако ты умен, боярин! Я о сем как-то и не помыслил. Пожалуй, мы тогда тоже переодеваться не станем. В дорожной одежде докладываться пойдем. Мы люди ратные. Нас служба красит, а не золото с мехами.
Коли сам царь проявляет скромность – то и его слугам надлежит выглядеть сдержанно. Посему в Александровскую слободу Скуратовы въехали в потрепанных, запыленных кафтанах, слегка растрепанные и усталые. Лошадей, понятно, оставили у ворот, однако возок с пленником взяли с собой. Прикатили его к дому игумена, остановились у крыльца. Стряпчий, как самый опытный в здешних правилах, начал медленно подниматься по узким крутым ступеням.
– Ты стал хромать, Борис? – послышался сверху грозный оклик.
– Прошу прощения, государь, – склонил голову стряпчий. – Исполнить твое поручение оказалось непросто.
– Ты споткнулся? – в голосе появилась насмешка.
– В сражении на усадьбе крамольничьей холопы боярина Казарина раздробили ему плечо и сломали ногу, Иван Васильевич, – подал голос Малюта. – Боярин Борис Федорович проявил немалую отвагу и старание, исполняя волю твою, государь!
– Ты хвалишь стряпчего или похваляешься сам, боярин? – медленно спустился вниз повелитель всея Руси, постукивая посохом по ступеням. – Коли храбро и много сражался твой помощник, то и ты, стало быть, славным воином оказался?
– Я потерял в схватке шестерых холопов, государь. Мы сразили полтора десятка слуг сего заговорщика, – кивнул на телегу Скуратов.
– Выходит, случилась битва? – Иван Васильевич остановился возле возка, разглядывая связанного пленника. – Сие открывает многое. Честный слуга не отвечает кровавой схваткой на приглашение к своему государю.
Арестованный боярин просто отвернул лицо.
– Дозволь слово молвить, государь. – Малюта сунул пальцы в рукав и вытянул сразу несколько листов бумаги, свернутых в один свиток. – Мне удалось найти в его доме два тайника. Сие оттуда.
Иван Васильевич раскрутил листы, пробежал глазами один, другой. Громко хмыкнул:
– Однако… Однако же тут есть над чем поразмыслить. – Он поднял голову. – Я доволен тобой, боярин! Похоже, ты не токмо в колокола бить умеешь. Покамест отдыхай.
Игумен всея Руси развернулся. Юный стряпчий как раз заканчивал спускаться, переставляя больную ногу со ступеньки на ступеньку.
– А-а, наш храбрец, – пристукнул посохом Иван Васильевич. – Прилежен всегда и во всем. – Государь немного подумал. – Передай дядюшке, что я жалую тебя званием стольника. Он тебя чуть не через день поминал. Замучился без помощника. Ступай, обрадуй, что ты опять с ним.
– Благодарю за милость, государь! – склонился в неуклюжем поклоне Борис, однако Иван Васильевич уже погрузился в чтение бумаг.
Годунов доковылял до нижней ступени, отдышался. Кивнул братьям:
– Ну что, други… Вам, вестимо, в казну надобно отправляться, жалованье за службу получать. А я в контору Постельного приказа отправлюсь. Узнаю, как там моя служба продвигается.
– Еще увидимся, дружище! – ответил Малюта.
Бояре коротко обнялись и разошлись в разные стороны.
Наверное, Дмитрий Иванович действительно обрадовался помощнику. Увидев вошедшего в контору племянника, он поднялся и придвинул к Боре стопку из пяти толстенных, переплетенных в кожу книг.
– Урядные грамоты в сундуках у стены. До конца месяца надобно закрыть приходы с февраля, – кратко поведал он. – Расходный список в верхнем ящике. Не перепутай даты.
– Государь пожаловал меня стольником, дядя.
– Запиши в разряд, сделай выписку и передай в казенный приказ. Степенный свод в сундуке, обитом медью. Я ушел на довоз.
Постельничий застегнул петли синей суконной ферязи с шелковыми шнурами, потянул на себя дверь и приостановился, оглянулся через плечо:
– И да, Борис. Я тебя поздравляю. Место стольника в пятнадцать лет… Славный зачин.
– Славный… – Борис открыл верхнюю книгу, затем вторую, вздохнул, снял зипун и кинул на сундук в углу: – Вот проклятие! Он что, с самого моего отъезда не внес ни единой записи?
С этого часа и на протяжении шести дней у Бориса Годунова не появлялось ни единого свободного мгновения. Даже свою Иришку он успевал обнять только единожды за сутки, перед сном. Утром же юный стольник, прихватывая с собой отложенные с вечера пироги или блинчики с вареньем да кувшин киселя, уходил в контору еще задолго до того, как его сестра просыпалась.
Однако через неделю после начала труда последняя из оплаченных урядных грамот была наконец-то вписана в расходную книгу, Борис с облегчением бросил перо в чернильницу, закрыл увесистый том, пахнущий канифолью и пряной листвой, сладко потянулся, поднялся из-за стола и вышел на воздух.
В Александровскую слободу к этому часу успело прийти лето. Самое настоящее: деревья укутались густыми лиственными кронами, земля между дорожками покрылась высокой сочной травой, на клумбах распустились бутоны цветов. Воздух дрожал зноем, по небу бежали лишь редкие полупрозрачные облака.
Борис ощущал себя очень странно. Он все еще испытывал потребность работать, трудиться не покладая сил, с утра и до темноты. Но что делать, уже не знал.
Стольник спустился на дорожку, прошелся по ней, покусывая губу и крутя головой, потом резко повернул и отправился в людскую, в противоположный конец келейного корпуса. Там вошел в длинную просторную горницу, громко спросил играющих в кости стрельцов:
– Доброго вам дня, служивые! Кто-нибудь подскажет, как мне найти братьев Скуратовых?
– Их три дня тому в Москву отправили, с крамольником в Разбойный приказ, – отозвался один из игроков. – Вестимо, завтра будут там.
– А потом?
– Боярин, я же не государь! – поднял на него взгляд служивый. – Откуда мне знать, как им поступать велено? Может, вернутся. А может статься, в поместье свое отправятся.
От самого упоминания скуратовского поместья юный стольник ощутил холодок по коже, сладкий привкус на губах, томление в теле. Он вспомнил голубые глаза, нежный голосок, курносое лицо. Расстегнул поясную сумку, нащупал в ней бисерный кошель – и сразу понял, что именно нужно сделать…
Постельничий дал племяннику всего один вечер отдыха – со следующего дня Борис Годунов вернулся к обычной рабочей рутине: принимать товары для Постельного приказа, выдавать слугам расходные припасы, подписывать грамоты, учитывать приходы и уходы. День тянулся за днем, сливаясь в унылую рутину, лето набирало силу, а погреба и амбары пустели, освобождая место для будущего урожая.
В один из таких обыденных дней дверь в конторку приоткрылась и внутрь заглянул рыжебородый боярин. Гость расплылся в широкой ухмылке и весело подмигнул:
– Стольник Годунов ныне на месте? Попариться не желает?
И тем же вечером бояре нежились на верхнем полке раскаленной казенной бани, а потный, тяжело дышащий Малюта рассказывал:
– С легкой твоей руки, дружище, государь меня уже трижды за крамольниками посылал и от службы покамест не отпускает. Я так понял, ему не столько отловленные изменщики понравились, сколько грамоты и письма, при них найденные. А дворы оных бояр я осматриваю со всем тщанием. Бумаги – государю, барахлишко – слугам его преданным, – погладил себя по упитанному брюшку боярский сын Скуратов. – Удачная ныне служба выдалась, доходная. Не всякий победный поход столько добычи приносит.
– Ты, стало быть, со службы домой наведываешься? – спросил Боря.
– Всяко случается, – уклончиво ответил боярский сын.
– Весточку от меня передать сможешь?
– Я даже догадываюсь кому! – захохотал Малюта. – Нешто ты дочери через отца приветы собрался передавать? Ох, уж эта нынешняя молодежь, совсем страха не знает! Мы в юности хоть как-то от взрослых таиться пытались.
– Хорошо, через Третьяка или Неждана передам. – Стольник слез с полка, взял мочалку, черпнул щелока, тщательно отер порозовевшее тело, ополоснулся из кадки теплой водой.
– Ты чего, обиделся, что ли? – Скуратов спустился следом и тоже стал намыливаться.
– Отца суженой огорчать не желаю.
– Ну, о сем не беспокойся, сынок! Отцу спокойнее, коли он о помыслах сердечных дщери своей ведает. Ибо иной раз сношения тайные до недобрых скончаний доходят.
Они вышли в предбанник, сели к Неждану и Третьяку, вкушающим от бочонка со стоячим хмельным медом. До кислой дешевой бражки Скуратовы более уже не опускались.
– Передам я Марии, что помнишь ты о ней и тоскуешь, – пообещал Малюта, зачерпывая ковш меда. Осушил наполовину, протянул стольнику. – Я вот о чем спросить тебя хочу, друже. Государь наш ведь монастырь свой здесь основал и игуменом в нем именуется, верно?
Борис кивнул.
– И братия у него все сплошь из людей худородных и служивых?
Стольник кивнул снова.
– Посетила меня намедни одна мысль, дружище, – зачерпнул еще ковш хмельного меда Малюта. – А не постричься ли мне в сию обитель? Я уже старый, мне все равно. Службу знаю, родом не вышел. Все аккурат так, как надобно. Что скажешь, Борис? Сие возможно?
– Завтра воскресенье, – задумчиво ответил стольник. – Божественная литургия с хоровым пением. Государь сам в колокола бить станет, сам службу вести, сам иноков своих причащать. Настроение у него в такие часы благостное, доброе. Вот ты ему с сей просьбой и поклонись.
– Твое здоровье, царский стольник Годунов! – приподнялся с ковшом в руке боярский сын. – Хорошей тебе службы и долгие лета.
– И тебе того же желаю, боярин, – принял из его рук полупустой корец Борис. – Однако же ты обещался дочери своей от меня слово доброе передать.
– Я передам, не сомневайся, – кивнул Малюта.
– Вот это оно самое и есть, – наклонился к своим вещам стольник и достал из поясной сумки небольшой кожаный комок.
– Ты позволишь? – Боярский сын Скуратов откинул края свертка и изумленно присвистнул. На мягкой замше лежало широкое ожерелье из оправленных в золото сапфиров и пара сережек с точно такими же камнями. Разумеется, набор дополнял роскошный перстень и широкий ажурный браслет. – Это невозможно!
– Ты о чем, Малюта?
– Это невозможно! Такие подарки преподносят женам, невестам… детям. Но только не обычным знакомым!
– Мария для меня не просто знакомая, Малюта! Неужели ты забыл о нашем разговоре?
– Разговор – это одно, друже. Но подобные подарки… – Рыжебородый воин запнулся, подбирая слова. – Это слишком… Это трудно объяснить.
– Просто я хочу, чтобы она не забывала меня, Малюта, – сглотнул Годунов. – Каждый раз, когда она станет надевать эти украшения, мое имя и мое лицо будет всплывать в ее памяти.
– Хорошо, Борис, я скажу тебе все начистоту, – тяжело вздохнул служивый и повел плечами. – Тебе ныне всего пятнадцать, и ты уже царский стольник… Борис Федорович. Мне скоро сорок, а я всего лишь обычный боярский сын, коего в исполчении хорошо, коли сотником поставят. И то уже за удачу считается. Ныне ты юн и горяч, ныне ты о любви грезишь. Но пройдет три года, ты наберешься опыту и знания. Когда тебе настанет день выбирать невесту, дядюшка твой ум тебе быстро вправит. Подскажет доходчиво, что царедворцу таковая жена потребна, чтобы титул и место высокое родством своим подтвердила, знатность слуги царского подчеркнула… И забудешь ты голубые глазки деревенской знакомой быстро до изумления, и поведешь под венец девицу московскую, богатую, родовитую… – Малюта резко мотнул головой. – Я люблю своих дочерей, друг мой. И потому не хочу я для них ни позора незаслуженного, ни боли душевной, ни сердца разбитого, ни обиды столь жестокой. Лучше сих пустых надежд, Борис Федорович, Марии вовсе не подавать. Тогда и разлука столь страшной ей не покажется.
Малюта аккуратно свернул подарок в замшу и придвинул обратно стольнику:
– Моя Марусенька, боярин, тебе не ровня. Совсем не ровня. И как бы ты мне ни нравился, как бы себя зятя такого я ни желал, но не получится ничего из сей затеи. Не выйдет.
– Я люблю твою дочь, боярин Скуратов, – облизнул внезапно пересохшие губы Борис. – В сердце она ко мне вошла накрепко, и ни о ком другом я помыслить не способен, и никого другого более не полюблю! Твоя Мария есть судьба моя навеки, и никогда я ее ни на кого не променяю, и никого другого в супруги свои искать не стану. В том тебе ныне даю свое слово! И все бояре, что нас слышат, сей моей клятве отныне свидетели!
В предбаннике внезапно повисла оглушительная тишина.
– За язык тебя, боярин, никто не тянул, – покачал головой Малюта. – Сам долю сию выбираешь. Клятва твоя ответа требует… И таков тебе будет мой ответ, что об уговоре нашем я теперича дочери поведаю. Как же скрыть его с такими подарками? Обещаю ее руку тебе, боярин Борис из рода Годуновых, когда дщерь моя в возраст женский войдет, и даю тебе в том свое слово! Договорились?
– Договорились! – счастливо улыбнулся юный стольник.
– Вот и славно! – Малюта хлопнул в ладони и громко крикнул: – Эй, люди, у кого вино в загашике найдется?! Плачу серебром! Сегодня праздник у нас! Всех угощаем!
