Глава 18

Мы с Анной сидим за круглым деревянным столом и смотрим на простор, заросший длинной зеленой травой, не знавшей лезвий газонокосилки. Белые и желтые головки диких цветов, раскиданные пятнами по этой шири, качаются на ветерке, которого я не ощущаю. Мы на веранде, может веранде ее старого дома.

– Люблю солнце, – говорит она, и это определенно красиво – яркие, острые белые полосы, вонзающиеся в траву и превращающие ее в серебряные лезвия.

Но зноя нет. Нет ощущения ни собственного тела, ни стула или скамьи, на которых я, должно быть, сижу, а если я поверну голову, чтобы вглядеться в ее лицо, там ничего не окажется. И дома у нас за спиной нет. Только ощущение дома – у меня в голове. Все это у меня в голове.

– Оно бывает так редко, – говорит Анна, и я наконец ее вижу.

Перспектива меняется – и вот она рядом, но лицо скрыто в тени. Темные волосы лежат на плечах неподвижно, за исключением пары выбившихся прядей возле шеи, колышущихся на ветерке. Протягиваю руку через стол, уверенный, что дотянуться не удастся, что проклятый стол утратит пространственные координаты, но провожу ладонью по ее плечу, и волосы ее черны и холодны у меня под пальцами. Облегчение от прикосновения к ней невероятно сильное. Она в безопасности. Она цела. И солнце у нее на щеках.

– Анна.

– Смотри, – говорит она и улыбается.

Теперь поляну обступили деревья. Между стволами виднеется силуэт оленя. Его темная фигура то появляется, то пропадает, и мне представляется, будто кто-то стирает нарисованный углем контур. Затем это исчезает, и Анна оказывается рядом со мной. Слишком близко, чтобы быть по ту сторону стола. Она прижимается к моему боку во весь рост.

– Это то, что нам предстоит? – спрашиваю я.

– Это то, что у нас есть, – отвечает она.

Опускаю взгляд на ее руку и смахиваю жучка, ползущего у нее по тыльной стороне ладони. Он падает на спину и сучит лапками. Мои руки обвиваются вокруг нее. Я целую ее в плечо, в изгиб шеи. Жук на полу превратился в рассыпавшуюся пустую скорлупку. Шесть суставчатых ног россыпью валяются рядом. Прижимаюсь щекой к ее коже, она приятно прохладная. Хочу остаться здесь навсегда.

– Навсегда, – шепчет Анна. – Но чего это потребует?

– Что?

– Чего они потребуют? – повторяет она.

– Они? – спрашиваю я и меняю положение рук. Плоть ее тверда, а суставы расслаблены и болтаются. Она с грохотом падает на пол, и я вижу, что это просто деревянная марионетка в платье из серой бумаги. Лицо не вырезано и даже не нарисовано – только одно слово выжжено на нем глубокими черными трещинами: ОРДЕН

Просыпаюсь, свесившись большей частью тела с кровати, на плече у меня рука Томаса.

– Ты в норме, чувак?

– Кошмар, – бормочу я. – Тревожный.

– Тревожный? – Томас хватает мое одеяло за край. – Я даже не знал, что можно так потеть. Пойду принесу тебе стакан воды.

Сажусь и включаю настольную лампу:

– Не надо. Все со мной в порядке.

Но это неправда, и, судя по его лицу, ему это и так ясно. Хочется то ли проблеваться, то ли заорать, то ли и то и другое одновременно.

– Анна?

– Теперь всегда Анна.

Томас ничего не говорит, а я сижу уставившись в пол. Это был просто сон. Всего лишь кошмар, какие у меня всю жизнь. Он ничего не значит. Не может значить. Анна ничего не знает об ордене; она ничего ни о чем не знает. Она видит и чувствует только боль. Мысли о ней там, запертой вместе с останками обеата, вызывают у меня желание колотить по чему-нибудь, пока в кулаках костей не останется. Она десятки лет мучилась под гнетом проклятия и ухитрилась остаться собой, но это ее сломает. Что, если, когда я туда попаду, она меня не узнает, да и саму себя уже забудет? Что, если она перестанет быть человеком?

– Чего это потребует? Сделки? Я на это пойду. Я бы, я…

– Эй, – резко говорит Томас, – этого не случится. Но мы ее вытащим. Обещаю. – Он протягивает руки и встряхивает меня. – Не думай об этих гадостях. – Слабо улыбается. – Или хотя бы не думай о них так громко. У меня от этого голова болит.

Смотрю на него. Левая половина волос у него приглажена, справа волосы торчат вертикально вверх. Он напоминает Саблезубого из фильма. Но он совершенно серьезен, когда обещает мне, что мы прорвемся. Ему страшно, практически до мокрых штанов страшно. Но Томасу всегда страшно. Важно, что этот его страх не проникает глубоко, не мешает ему делать то, что он считает нужным. Это не значит, что Томас не храбр.

– Ты единственный, кто реально поддерживал меня в этом безнадежном деле, – говорю я. – Почему?

Он пожимает плечами:

– Не могу говорить за остальных, но… это же твоя Анна. – Снова пожимает плечами. – Она не безразлична тебе, понимаешь? Она важна. Смотри. – Он резко проводит ладонью по лицу и торчащим волосам. – Если бы… если бы это была Кармель, я бы захотел сделать то же самое. И ожидал бы, что ты мне поможешь.

– Мне жаль насчет Кармель, – говорю я, но он по-прежнему как бы отмахивается.

– Полагаю, я не видел, к чему идет дело. А похоже, должен был. Мне следовало сообразить, что она на самом деле не… – Он умолкает и печально улыбается. Я мог бы рассказать ему, что он тут ни при чем. Сказать, что Кармель его любит. Только легче бы от этого не стало, да он бы мне и не поверил.

– Как бы то ни было, именно поэтому я тебе и помогаю, – говорит он и выпрямляется. – Что? Ты думал, все дело в тебе? Что ты просто вызываешь у меня такие трепетные чувства?

Ржу. Следы кошмара в крови тают. Но деревянное лицо и выжженные на нем неровные буквы еще долго будут меня преследовать.

Думаю, единственное, что делает Джестин в этом доме, это готовит завтрак. Ароматы яиц и растопленного сливочного масла заполняют весь нижний этаж, а когда я сворачиваю в кухню, передо мной открывается стол, заставленный всевозможной снедью: кастрюлька с овсянкой, два вида яичницы (болтунья и перевертыш), сосиски и грудинка, корзина с фруктами, небольшая стопка тостов и весь запас Гидеоновых конфитюров (включая овощной, который называется «мармайт». Гадость страшная).

– Никак вы с Гидеоном втайне держите пансион? – интересуюсь я, и она криво улыбается.

– Можно подумать, в эту дверь кто-то пустит посторонних. Нет, просто я люблю готовить и мне нравится, когда он сыт. Но не садись пока, – говорит она и тычет деревянной лопаткой мне в грудь. – Он в кабинете, готовится к отъезду. Думаю, тебе стоит пожелать ему удачи.

– Почему? Ему грозит опасность?

Взгляд Джестин ничего мне не говорит, она даже бровью не ведет. Голова твердит, что я не должен ей симпатизировать. Но она мне все равно нравится.

– Ладно, – киваю я спустя мгновение.

В кабинете тихо, но, приоткрыв дверь, я вижу его за столом. Он бесшумно выдвигает ящичек и перебирает пальцами содержимое. Меня он едва удостаивает взглядом, руки его при этом не прерывают неторопливого и сосредоточенного движения.

– Ты едешь завтра, – говорит Гидеон, – я сегодня.

– Куда?

– В орден, естественно, – раздраженно отвечает он.

Ну это-то понятно. Меня интересовало, скажем, место на карте. Но опять-таки, он наверняка это понял.

Гидеон выдвигает очередной ящичек и собирает поддельные атамы из их футляра красного бархата. Каждый нож он убирает в кожаные ножны, затем в шелковый кошель, который завязывает и запихивает в открытый чемодан. Я и не заметил его, прислоненного к спинке кресла.

Странное облегчение начинает распускать узел, затягивавшийся внутри уже несколько недель. Месяцев. Это облегчение оттого, что появился шанс, крохотный проблеск света в конце туннеля.

– Джестин завтрак приготовила, – говорю. – У тебя же есть время перекусить перед дорогой?

– Не особенно.

Поверх остальных вещей он кладет несколько сложенных рубашек, и руки у него дрожат.

– Ну… – Я не знаю, что сказать. Это дрожание заставляет меня нервничать. В этом проявляется его возраст, и манера опираться на спинку кресла в процессе сборов тоже не добавляет оптимизма – кажется, что он горбится.

– Я обещал твоему отцу, – шепчет он. – Но ты не унимался. Ты не сдаешься. Это у тебя от него. На самом деле от обоих родителей.

Я начинаю улыбаться, но он имел в виду вовсе не комплимент.

– Почему мы не едем вместе? – спрашиваю, и он смотрит на меня исподлобья. «Ты заварил эту кашу» – говорит этот взгляд. Поэтому я не стану мяться и прогибаться. Не хочу, чтобы он видел, что я нервничаю по поводу того, во что собираюсь влезть.

– Так как мы туда доберемся? Это далеко?

Произнесенные вслух, вопросы сразу кажутся смехотворными. Будто я рассчитываю дойти до метро, проехать четыре остановки – и оказаться на пороге древнего друидического ордена. Опять-таки, может, так оно и есть. Двадцать первый век на дворе. Приехать и обнаружить кучку старых пердаков в бурых рясах было бы не менее странно.

– Джестин вас отвезет, – отвечает Гидеон. – Она знает дорогу.

В мозгу у меня роятся вопросы, стремительно превращаясь в фантазии и домыслы. Пытаюсь представить, каким может оказаться орден. Представляю Анну, тянусь к ней сквозь врата, разверстые между измерениями. Вклинивается деревянное лицо марионетки, черные выжженные буквы выскакивают у меня перед глазами как нарочито пугающий кадр в ужастике.

– Тезей.

Поднимаю взгляд. Гидеон опять стоит прямо, чемодан застегнут.

– Я бы ни за что не сделал такой выбор, – говорит он. – Но, явившись сюда, ты связал мне руки.

– Это же проверка, да? – спрашиваю я, и Гидеон опускает глаза. – Насколько все плохо? Что нам предстоит, пока ты будешь дремать в частном вагоне поезда или раздавать указания шоферу с заднего сиденья «Роллс-Ройса»?

Он и не пытается изобразить, будто это его волнует. Просто заводит карманные часы.

– Тебя даже Джестин не беспокоит?

Гидеон берет в руку чемодан.

– Джестин, – хмыкает он, проходя мимо меня. – Джестин в состоянии сама о себе позаботиться.

– Она же тебе не племянница, – тихо говорю я. Он останавливается открыть дверь. – Тогда кто же она? Кто она на самом деле?

– А ты еще не догадался? – спрашивает он. – Это девушка, которую обучили тебе на замену.

– Сосиски просто невероятные, – сообщает Томас с полным ртом.

– Буфера, – поправляет его Джестин. – У нас они называются буферами.

– Какого черта вы их так называете? – спрашивает Томас, морщась от отвращения, хотя и проглатывает остальное.

– Не знаю, – смеется Джестин. – Просто называем, и все.

Я почти не слушаю. Просто механически запихиваю еду в рот, стараясь не пялиться на Джестин. Ее манера улыбаться, ее непринужденный смех, то, как она сумела завоевать симпатию Томаса, несмотря на его подозрения, – все это накладывается на слова Гидеона. В смысле она… славная. Она ничего не утаивала, не врала нам. Она даже не вела себя так, словно нам стоит врать. И, похоже, заботится о Гидеоне, хотя очевидно, что ее верность принадлежит ордену.

– Я сыт, – объявляет Томас. – Пойду приму душ. – Он отодвигает тарелку и в ужасе зависает. – Но сначала помогу тебе прибраться.

Джестин смеется.

– Ступай, – говорит она и отбирает у него тарелку. – Мы с Касом вполне в состоянии помыть посуду.

Убедившись, что она не шутит, он пожимает плечами и топает вверх по лестнице.

– Похоже, он не слишком озабочен происходящим, – замечает Джестин, собирая тарелки и относя их к раковине. И она права. – Он всегда такой… бесшабашный? Как давно вы дружите?

Бесшабашный? В жизни не назвал бы Томаса бесшабашным.

– Некоторое время, – отвечаю я. – Может, он просто привыкает.

– А ты привык?

Вдыхаю и поднимаюсь убрать варенье и конфитюры обратно в холодильник.

– Нет. По-настоящему не привыкаешь никогда.

– Каково это? В смысле ты что, всегда боишься?

Спрашивая, она стоит ко мне спиной. Моя замена выкачивает из меня информацию. Можно подумать, я собираюсь работать у нее наставником, обучать ее до истечения положенных двух недель отработки. Она выжидательно смотрит на меня через плечо.

Набираю воздуха:

– Нет. Не то чтобы боишься. Держишься начеку. Полагаю, это в чем-то похоже на зачистку места преступления. Только интерактивную.

Она хихикает. Волосы у нее убраны назад, чтобы не лезли в раковину, и змеятся по спине длинным красно-золотым канатом. Это напоминает мне, как она выглядела в ночь нашего приезда, когда напугала нас. Возможно, мне придется сбить спесь с этой барышни.

– Чему ты улыбаешься? – спрашивает она.

– Ничему. Разве ты еще не знаешь о призраках? В ордене тебя наверняка учили.

– Свою долю я видела, полагаю. И готова драться, если они бросятся на меня. – Она споласкивает кофейную чашку и ставит ее на сушилку. – Но не так, как ты. – Она сует руки обратно в мыльную воду и вскрикивает.

– Что?

– Палец порезала, – буркает она и поднимает руку вверх.

Между первой и второй костяшками идет порез, и ярко-красная кровь, стекая по ладони, мешается с водой.

– Там на масленке скол. Все не так страшно, это из-за воды кажется хуже.

Я знаю, но все равно хватаю полотенце и обматываю ей палец, зажимая сосуды. Чувствую ее пульс сквозь тонкую ткань, порез дергает.

– Где у вас пластырь?

– Да не настолько все плохо, – говорит она. – Остановится через минуту. Однако посуду домывать, похоже, тебе. – Она ухмыляется. – А то мне щипать будет.

– Конечно, – отвечаю я и ухмыляюсь в ответ.

Она наклоняет голову, чтобы промокнуть и по дуть на порез, и я чувствую запах ее духов. Я все еще придерживаю ее руку.

В дверь неожиданно и резко звонят. Отшатываюсь и едва не сдергиваю за собой полотенце. Не знаю почему, но целое мгновение я пребывал в уверенности, что это Анна, что она уже сносит дверь с петель оплетенными черными венами кулаками, готовая застать меня со спущенными штанами. Но мы просто мыли посуду. И штаны у меня застегнуты наглухо.

Джестин идет к двери, а я опускаю руки в мыльную воду, осторожно нащупывая разбитую масленку. Мне неинтересно, кто там звонил. Важно только, что это не Анна, а даже будь это она, я совершенно невинен – просто соскребаю остатки яичницы со сковородки. Но Джестин по какому-то поводу повышает голос, и голос, который отвечает ей, тоже девичий. Выворачиваю шею, чтобы заглянуть за угол, и как раз вижу, как в прихожую врывается Кармель.