Глава 27. Неужели расстрел?

С утра Информбюро передало хорошие новости. Наступление советских войск продолжалось. Особенно успешно оно развивалось в районе среднего течения Дона. Была прорвана оборона немцев на участке от Новой Калитвы до Монастырщины, и за четыре дня было освобождено до двухсот населенных пунктов, включая города Кантемировка, Новая Калитва, Богучар.

Настроение у майора Волостнова значительно улучшилось. Тщательно побрившись и побрызгавшись «Тройным» одеколоном, он вышел на улицу, где его дожидалась служебная машина. Мороз крепчал, вплотную приблизившись к отметке –25°. Для декабря обычная температура, не удивишь. Но настроение не могла испортить даже самая суровая погода.

Открыв дверцу, Лев Федорович уверенно расположился в теплом салоне «Эмки» и поторопил водителя:

– Поехали!

В Управлении его ждала новость: майор Петергоф не замедлил с ответом, отправил радиосообщение в следующую радиосвязь. Все шло именно так, как и было запланировано.

Отложив расшифрованную радиограмму, Волостнов взглянул на Елисеева, сидевшего напротив.

– Мне бы не хотелось разочаровывать господина Петергофа, но ничего не поделаешь, придется! Телеграмма будет такая… Возьми ручку и пиши. – Елисеев пододвинул к себе лист бумаги с ручкой и в ожидании посмотрел на майора. – «Петергофу. Видели на почте в заданное время человека с указанными приметами. Вел себя очень подозрительно. Подходить не стали. Решили за ним проследить. Выяснили, что с почты его сопровождают люди в штатском. Потом его посадили в легковую машину и увезли по направлению к зданию НКВД. В городе дальше оставаться опасно. У курьера имелись наши документы с фотографиями. Решили перебираться на восток. По нашему мнению, там безопаснее и легче затеряться. Как только расположимся, дадим о себе знать. Маз». Записал?

– Так точно, товарищ майор! Разрешите выполнять?

– Идите!

Аверьянов вернулся раньше обычного. Марусю не застал – еще утром младшему что-то занедужилось, поднялась температура, и она решила показать его врачу. Хотелось надеяться, что ничего серьезного. В комнате было прохладно, печка успела остыть. В углу, где обычно лежала поленница дров, остались всего лишь занозистые щепы.

Михаил вышел во двор, огороженный от улицы высоким дощатым забором, и открыл сарай, где в неровные штабеля были уложены чурбаны. Поплевав на ладони, принялся колоть дрова.

Когда сумерки сгустились до черноты, отложил топор в сторону. Нарубленных дров Марусе хватит на месяц. Грядущее похолодание они будут переживать в тепле и уюте. А там, если с ним ничего не случится, он нарубит еще.

Набрав большую охапку дров, затопал в квартиру. Маруся уже пришла – в крошечном окошке горел свет. Стараясь не обронить поленья, неровной горкой возвышавшиеся в руках, поднялся по скрипучей лестнице.

Маруся приоткрыла дверь, впустив в коридор поток света, неровным квадратом упавшим на площадку. Какое же это счастье видеть рядом любимую женщину! Так и смотрел бы на нее, не отрываясь.

– А я все думаю, кто же там в такой мороз дрова во дворе колет? Вот что значит, в доме мужчина!

Михаил прошел в коридор и, свалив в угол заготовленные дрова, притянул Марусю к себе – податливую, мягкую, отзывчивую на ласку и доброе слово.

– Пока вас не было, решил нарубить дрова, – будто бы оправдываясь, произнес он.

– Ты сегодня пришел раньше, – произнесла Маруся, прижавшись к Михаилу.

– Знаешь, я даже не представлял, что такое может быть.

– О чем ты?

– О нас… О том, что я очень счастлив. Что у меня есть любимая женщина и сын.

– Он очень на тебя похож, – улыбнулась Маруся.

– Зато у него твои глаза. Такие же сияющие.

– Я очень боюсь, что все это может закончиться. Что ты когда-нибудь уйдешь и больше никогда не вернешься.

– Тебе нечего опасаться, мы всегда будем вместе… с нашими детьми.

Вдруг на душу тяжелой плитой легла тоска, такая, что и не разогнуться. Михаил натянуто улыбнулся, надеясь, что Маруся не заметит перемены в его настроении.

Заложив в печь дрова, воткнул между щепами бумагу и запалил. Огонь мгновенно вспыхнул, подъедая разложенные ветки, и с треском устремился в глубину. Огонь всегда его успокаивал, было в нем что-то завораживающее. Каменная тоска вдруг треснула от сильного жара, а потом рассыпалась на мелкие камешки. Задышалось легче и ровнее. Теперь можно было спокойно смотреть на счастливую Марусю и внушить ей, что завтрашний день будет куда лучше нынешнего.

Утром в Управление пришел пакет за подписью «всесоюзного старосты» Калинина. Нетерпеливо оторвав край конверта, Лев Федорович вытащил письмо и прочитал коротенькое письмо: «…Для отмены приговора нет оснований…» А это значило, что после завершения операции Михаила Аверьянова отправят опять в лагерь, только на этот раз в советский. Единственное, что можно было сделать, так это попытаться зачесть в срок наказания время, когда он был задействован в операции «Барин». А там, кто знает, может, удастся хоть как-то скостить немалый срок.

Немного подумав, майор Волостнов принялся составлять новое письмо.

Вопрос о переводе майора Гемприх-Петергофа был решен. Вопреки ожиданию, его должны были направить на Восточный фронт на должность начальника штаба полка. Впрочем, начальство еще может передумать, если удастся продолжить операцию «Барин».

Раскрыв блокнот, майор принялся за составление шифровки.

«Мазу. Вам не стоит беспокоиться. Курьер не знает ни ваших имен, ни адреса, где вы проживаете. У него были чистые бланки документов с вашими фотографиями. Но уверяю вас, снимки нечеткие. Уходить на восток не советуем, в этом случае связь может оборваться. Вам лучше возвращаться в Псков. Наиболее благоприятное место перехода через линию фронта между городами Холм и Торопец, близ деревни Хвороба. Время возможного перехода с одиннадцати вечера до двух часов ночи. Пароль прежний – «Майор Петергоф». Буду рад встрече. Петергоф».

Последние две недели Михаила Аверьянова не покидало ощущение скорой разлуки. Осознавал, что от прежней жизни останутся лишь воспоминания. Все, что с ним происходило теперь, будет напоминать прекрасный яркий сон, которому не суждено более повториться.

Вчера вечером Артем потянулся к нему, а когда он взял его на руки, крепко держал его за шею, словно тоже предчувствовал расставание. Расчувствовавшись, Михаил прижимал к груди сына, понимая, что такого сладкого мгновения может не повториться. А как хотелось, чтобы таких радостных дней в его жизни было как можно больше!

Старший тоже не отходил от Михаила ни на шаг. Вдвоем им было чем заняться: играли в солдатиков, в прятки, а когда игрушек не доставало, он просто вырезал их из поленьев. Получалось хорошо, и дети искренне радовались подаркам, а много ли им еще нужно?

В один из вечеров Маруся подошла к Михаилу и, печально улыбнувшись, сказала:

– Вчера была у Ирины, моей школьной подруги, у нее сын немного постарше нашего… Все с лошадкой деревянной играл, пока мы разговаривали. Наш Артем увидел и стал плакать, тоже на лошадку захотел сесть. Я его в седло посадила, так он потом вставать не хотел, все упирался. Едва оттащила… Сегодня все магазины обошла, хотела такую же лошадку купить, но нигде не нашла. У знакомых спрашивала, тоже ни у кого нет. В сорок первом холода стояли сильные, вот все на дрова и пошло.

– Сделаю я ему лошадку, – пообещал Михаил.

В тот же день, выбрав в сарае подходящие чурбаны, он взялся за работу.

Решил сделать такую же лошадку-качалку, какая была у него в детстве. Вот оно, неразгаданное свойство человеческой памяти: столько лет прошло, столько событий свершилось, столько всего пережил, как хорошего, так и плохого, много раз был на краю гибели, один раз даже из могилы выбрался, а вот старенькую, со стертой краской лошадку, невесть откуда взявшуюся в их доме, вспоминает до сих пор. Лошадь широко улыбалась, показывая крупные белые зубы. Вспоминался даже ссохшийся запах дерева. Никогда он не был так счастлив, как в то время.

Работа шла хорошо, голова лошади выглядела, как настоящая. Он знал – старается для мальчишек, которые, безусловно, оценят его труд. Заберется сын на коня и вспомнит, чьи руки его смастерили.

После обеда подъехал Елисеев и сказал, что нужно срочно выезжать в Управление. Не сказав ни слова, Аверьянов отложил в сторону пилу с недоделанной работой и отправился за ним.

Волостнов выглядел угрюмым, но держался просто и ровно, как всегда. Михаил догадался, что предстоит непростой разговор.

– Сегодня будет последняя радиограмма, и на этом ставим точку, – глуховатым голосом объявил майор. – Текст радиограммы таков: «Петергофу. На запад не прорваться. Усилены меры контроля. Повсюду патрули. Трудно сказать, с чем это связано, но сейчас Вологда напоминает прифронтовой город. Обходными путями пришли в Буй. Передвигаться дальше с рацией опасно, решили ее припрятать. Как только представится возможность, сразу же выйдем на связь. Сейчас двигаемся на Урал. Маз». Все! Больше не будем портить кровь майору Петергофу, иначе его здоровье может не выдержать такой нагрузки. Все это нужно зашифровать.

– Сделаю, Лев Федорович.

– И еще вот что… Как отправишь радиограмму, сразу же поднимайся ко мне. Есть серьезный разговор.

– Хорошо, Лев Федорович, – ответил Михаил и неслышно вышел за Елисеевым.

Оставшись в одиночестве, Лев Федорович взял со стола распечатанный конверт, пришедший накануне, вытащил из него письмо, заверенное гербовой печатью, и вновь перечитал. Пришло официальное сообщение о том, что он переводится на новое место работы – в Москву! Ожидало повышение, вот только вряд ли его оставят в столице. Да и желания особого не возникало. Скорее всего, в очередной раз отправят укреплять какую-нибудь периферийную область. Так даже к лучшему – поменьше можно будет оглядываться на московское начальство. Сам себе хозяин!

Оставалось одно важное дело, которое следовало завершить, – операция «Барин». Если не удалось Аверьянова реабилитировать подчистую, то следует как-то поудачнее вывести его из-под удара. После того как он уедет в Москву, вряд ли ему кто-то сумеет помочь – будет отбывать оставшийся срок. А набегает немало, целых семь лет. В заключении время идет куда медленнее, чем на воле. За колючей проволокой с ним может произойти все что угодно. Там не санаторий, может тяжело заболеть и выйти на свободу инвалидом, его могут «поднять на ножи» уголовники, содействие следствию от них не укроешь, может просто сгинуть где-то в заледенелых пластах вечной мерзлоты. Михаил Аверьянов достоин куда лучшей доли, и очень жаль, что у него не получилось добиться помилования. Впрочем, есть кое-какой выход. Подняв трубку, майор сказал:

– Соедините меня с Прокофьевым.

Волостнов сдружился с Павлом Прокофьевым во время учебы в институте. Позже судьба развела их в разные стороны – сам Лев Федорович стал слушателем Центральной школы ОГПУ, а Прокофьева направили в секретариат Президиума Верховного Совета СССР. Обо всех решениях, в том числе и помилованиях, Прокофьев узнавал одним из первых.

Уже через минуту он услышал жизнерадостный голос старого приятеля:

– Лев Федорович, как ты вовремя, я как раз хотел тебе звонить.

– Что-нибудь есть для меня? – понизив голос, спросил Волостнов.

– Ты о своем подопечном? Могу тебя порадовать, твое обращение дошло куда следует. Комиссия при Президиуме учла все обстоятельства вашего дела и время операции засчитала Аверьянову за отбывание срока. А сам срок заключения сократила с восьми лет до трех. Я тебе вышлю решение о помиловании.

– Спасибо, Павел, – неожиданно расчувствовался майор. – Это уже кое-что. Будем бороться дальше, может, что и получится.

Перевернута страница в последнем деле, которое предстояло решить. За него это никто бы не сделал, да и вряд ли еще кого-то интересует судьба обычного заключенного.

Негромко постучавшись, в кабинет вошел Аверьянов.

– Отстучал радиошифровку?

– Да, все отправил, Лев Федорович. Операции «Барин» конец?

Михаил держался с напускным безразличием. Может быть, даже слишком напускным, что совершенно не вязалось с сегодняшним днем. Но его понять можно, не каждый день случается перелом в судьбе. Который уже по счету… И всякий раз – один хуже другого. Какое испытание выпадет в этот раз на его долю, никому неведомо.

– Да, конец… Меня переводят в Москву. Хочу привести все свои дела в порядок, в том числе в радиоигре «Барин». У меня для тебя есть новость. Твой срок сокращен до трех лет. Конечно, каждый день в заключении равносилен году на воле, но все-таки это уже кое-что. Время работы в операции «Барин» также вошло в срок. Так что тебе отбывать немногим более двух лет.

– Спасибо, Лев Федорович!

– Не благодари, – нахмурился майор. – К сожалению, я не добился того, на что рассчитывал. Ты достоин большего. Но не все в моей власти.

– Понимаю, Лев Федорович. – Аверьянов старался выглядеть бодро. В нем чувствовалась внутренняя сила. Не всякий может улыбаться, глядя прямо в черный зев суровой неизвестности. – Мне не страшно умереть, однажды уже такое со мной случилось. Мне просто страшно за Марусю и за семью.

– О Марусе не беспокойся, сделаю все, что обещал. Про нее никто ничего не узнает.

– Сколько у меня времени?

– Три дня. Секретов больше нет, ты можешь рассказать о себе всю правду Марусе. Так ей будет легче.

– Я понял, – согласился Михаил, – подберу подходящие слова. Можно мне идти?

– Иди! – произнес майор.

Попрощавшись, Аверьянов ушел. Оставшись в одиночестве, Волостнов достал папку с делом номер «В-144/39» и перевернул обложку. Некоторое время любовался красивым лицом Маруси, потом пролистал несколько страниц. Дело состояло из доносов о ее связи с Аверьяновым. Сплетни, грязь и ядовитая зависть к чужой любви. В личной жизни не было ничего такого, что могло бы заинтересовать органы НКВД. Обычная семья, каких множество. Вместе с тем в папке лежало нечто такое, что в одночасье может расколотить самое крепкое счастье.

Подержав папку в руках, словно пробуя ее на вес, майор подошел к пылающему камину и швырнул ее в полыхающие поленья. Огонь яростно растрепал страницы, а потом, испепелив их, успокоился и затих. Все! Больше нет дела Маруси Зотовой. Грязи тоже не осталось.

Живи, Маруся, счастливо, никто тебя не тронет.