Глава 12. Кажется, «Абвер» клюнул
Настроение было дрянь. Прошла неделя, а группа Филина не давала о себе знать. Обер-лейтенант Филипп Голощекин выходил в обговоренное время на связь, но эфир молчал. На восьмой день ожидания, преисполненный тревоги, он вновь нацепил наушники и принялся быстро отстукивать позывные Филина. Где же они? Почему так долго молчат? Что могло произойти с группой? Ведь она была одна из самых подготовленных, курировал ее лично майор Гемприх-Петергоф.
Неожиданно через трескучие шумы эфира обер-лейтенант услышал ответ: «Я – Маз!
Я – Маз!»
Тонкое эфирное попискивание напоминало звуки любимой мелодии. Голощекин поплотнее прижал наушники к голове, вслушиваясь в позывные. Передаваемые сигналы звучали быстро и очень четко, что свидетельствовало о высокой квалификации радиста. Почерк передачи обер-лейтенант узнал сразу – он принадлежал Аверьянову, одному из лучших учеников школы.
Группа объявилась в тот самый момент, когда руководство почти перестало надеяться на благоприятный исход. Едва сдерживая крик восторга, он привычно застучал ключом: «Маз, вас слышу! Как у вас дела?»
Еще через несколько минут прозвучал ответ:
«Петергофу. Десантировались благополучно. Встретились со связником. Приступаем к работе. Маз».
Расшифровав радиограмму, Голощекин немедленно поднялся к начальнику «Абверкоманды» майору Гемприх-Петергофу и, стараясь сдержать ликование, распиравшее грудь, выпалил:
– Группа Филина вышла на связь!
Майор стоял у окна и садовыми ножницами подрезал разросшийся в горшке куст розы. Он быстро повернулся к Голощекину и совсем по-приятельски произнес:
– Филипп, знаете, кем я бы хотел стать, если бы не закончил Александровское юнкерское училище?
– Надо полагать, что садовником, господин майор, – быстро нашелся с ответом обер-лейтенант.
– Ха-ха! – громко рассмеялся Гемприх-Петергоф. – А вы, я вижу, не без юмора… Это хорошо. В нашем суровом ратном деле спасает только юмор, пусть даже если он будет грубый и солдатский. А вы пошутили весьма тонко. За вашими плечами чувствуется кадетское образование, полученное где-нибудь в Нормандии, где весьма сильна русская община. Это я высказался без всякой иронии… Нет, дорогой Филипп, пожалуй, я бы стал продавцом роз. Мне нравится дарить людям радость. В моем большом доме под Кенигсбергом растут точно такие же красивые розы, с невероятно красными бутонами.
– А вы – романтик, господин майор.
– Где-то вы правы. Наверняка вас подняли бы на смех, если что-нибудь подобное вы сказали бы в мой адрес в другом обществе. Но мы-то с вами русские… как это ни странно звучит… и знаем, что даже на войне есть место романтике. Эмиграция не вытравила в нас чувство прекрасного, хотя пришлось насмотреться всякого. Мне доводилось видеть бывшего губернатора обыкновенным лакеем, а отпрыска знатнейшей фамилии примерзким шулером! Так что в этом мире много что меняется; единственное, что остается неизменным, это – ненависть к большевикам. – Майор открыл ящик стола и положил в него ножницы, после чего взял со стола радиосообщение и внимательно прочитал. – Сколько прошло дней с начала командировки?
– Почти восемь дней, господин майор.
– Восемь дней, – задумчиво протянул Гемприх-Петергоф. – Для войны это весьма большой срок. Может, радист работает под диктовку?
– Никак нет, господин майор! Отсутствует знак, что группа работает под контролем русской контрразведки.
– Уже хорошо, но напрашиваются вопросы, где они были раньше, почему не выходили на связь, почему не отзывались на позывные? Я, конечно же, доверчивый человек, но ведь не до такой же степени!
– Господин майор, вы полагаете, что группа работает под диктовку русских, несмотря на отсутствие знака?
– Дорогой мой Филипп, мы с вами работаем в «Абвере» и имеем полное право не доверять.
– Что же делать в таком случае? Может, стоит прекратить связь?
– В эту группу я слишком много вложил… Давайте не будем торопиться. Прекратить связь мы всегда успеем. Сделайте вот что, дайте Филину еще одну телеграмму, пусть объяснит, почему он так долго молчал. Если мы почувствуем, что радист действительно работает под диктовку русских… тогда решим, что делать дальше. Когда радиосвязь? Завтра вечером?
– Так точно, господин майор.
– Выполняйте! Мне тут еще лилии полить нужно. Эти цветы очень нежные, а русская зима на них скверно влияет.
Обер-лейтенант Голощекин молча вышел из кабинета.
Фамилия Голощекин в дореволюционной России была именитая, с глубокими традициями. Начало роду положил Карл-Филиппо Голощекинотано, приехавший из Флоренции в Россию еще при Петре Первом. Бедный скульптор, каковых в Италии было множество. Единственное, что его отличало от прочих, это большое честолюбие. Карл-Филиппо решил попытать удачи в далекой и загадочной России и, как показало время, не прогадал. Начал он с того, что ваял замысловатые сказочные фигурки, которые так нравились дамам дворца, а через год, заручившись поддержкой светлейшего князя Меншикова, Карл Голощекин построил близ Воронежа медеплавильный завод. В родной Италии он отливал скульптуры полководцев и императоров, которые не всегда находили место на площадях, большей частью пропадали во дворах богатеев, сделавших заказ. А в России он отливал пушки, внося свой посильный вклад в победу над шведами. Его продукция пользовалась невероятным спросом, и еще через пять лет он вошел в число основных поставщиков императорского двора.
Последующие поколения Голощекиных народились хваткими, мастеровитыми, у них получалось все, за что бы они ни брались. Занимались строительством и архитектурой, привлекая в Россию лучших специалистов. Перед самой революцией семья Голощекиных владела пятью металлургическими заводами, имела на Волге свой флот и торговала пшеном по всему миру.
После революции все имущество было потеряно, за исключением нескольких фамильных драгоценностей, которые удалось скрыть от таможенников при переходе границы. Начинать приходилось практически с нуля. Отец Филиппа выехал с семейством в Берлин, на тот момент самый крупный центр русской эмиграции. Тогда еще крепкий мужчина, он попытался открыть ресторан русской кухни, заняв деньги под большие проценты. Но дело прогорело, и пришлось отдавать последнее, что было ранее поделено между родственниками. Вспомнив о своем математическом образовании, едва не ставшем делом всей жизни, Голощекин-старший пошел в русскую гимназию преподавать алгебру. Филипп был отправлен в кадетский корпус, созданный еще генералом Деникиным, где прошел полный курс обучения. Затем поступил в Пражский университет, там на способного русского студента обратила внимание разведка «Абвера».
После годичного обучения в Берлине Филипп Голощекин влился в так называемую русскую группу, которой руководил прибалтийский немец Гемприх-Петергоф. Русскому сообществу он представлялся иначе – господин Петергоф, что должно было указывать на его благородное происхождение. В школе он преподавал разведывательное дело и однажды обмолвился о том, что за два года до начала войны дважды побывал в Москве в составе дипломатической миссии. Вкратце рассказал о том, что по линии матери в Петергофе осталось имение, в котором большевики разместили коммуну. От былого великолепия ничего не осталось, но вот часть античных статуй каким-то невероятным образом сохранилась, и он лелеял надежду, в память о матери, умершей незадолго до войны, восстановить родовое гнездо. Правда, этими приятными хлопотами, связанными с обустройством усадьбы, он займется позже, когда большевики будут отброшены за Урал. Судя по тому, как разворачивались события на Восточном фронте, ждать майору предстояло недолго.
Радиослужба «Абверкоманды-104» была одной из сильнейших на северо-восточном направлении и включала в себя целую сеть радиостанций, предназначенных для пеленгаций раций и радиофицированных групп. Кроме того, имелась еще и специальная радиостанция для проведения радиоигр, которым адмирал Канарис придавал большое значение.
Чтобы попасть в отдел связи, требовалось специальное разрешение. У входа стоял крепкий караульный, и Голощекин, показав ему пропуск, прошел в служебную комнату и устроился за своим столом. Рядом сидела штабсфельдфебель Кристина Шварцман и внимательно вслушивалась в эфир. Вчера вечером русские открытым текстом сообщили о том, что линию фронта в районе поселка Вдовий Яр попытался перейти старший лейтенант Красной армии: блондин, тридцати лет, крепкого сложения, ниже среднего роста. Следовало арестовать человека с такими приметами. Странность заключалась в том, что на их сторону так никто и не перешел, а дальнейшего радиоэфира не последовало. Напрашивался вывод, что сообщение являлось какой-то тонкой игрой русской контрразведки. Хотя существовал и второй вариант – русского перебежчика могли пристрелить где-то на передовой.
Обер-лейтенант надел наушники и, услышав позывные Аверьянова, быстро отстучал сообщение. Оставалось дождаться ответа.
Вошел лейтенант отдела связи. Выглядел он несколько взволнованным. Положив на стол расшифрованную радиограмму, доложил:
– Получили радиограмму из центра «Абверкоманды-104».
Радиограмма была запечатана в конверте, как того требовали инструкции, предназначалась лично начальнику Управления Вологодской области. Расписавшись в получении, майор Волостнов дождался, когда лейтенант выйдет, а потом оторвал край конверта и вытащил дешифрованную радиограмму. Внимательно прочитал:
«Мазу. Чем именно занимаетесь в настоящее время? Почему не выходили на связь в установленные сроки? Имеются ли у вас какие-нибудь трудности? Петергоф».
Нужно было срочно составить текст, который мог бы успокоить немецкую разведку. Придумать подходящую причину, из-за чего задержался выход в эфир. Например, это могут быть погодные условия. В это время года в Вологде невероятно ветрено. Подумав, майор Волостнов быстро набросал текст:
«Петергофу. В наши планы вмешалась ветреная погода. Во время десантирования нас разбросало в разные стороны. Встретиться в условленном месте не удалось. После истечения контрольного времени каждый добирался до станции Бабаево самостоятельно. Встретились через день. Обсудили дальнейший план действий. Еще через два дня встретились на почте со связистом, он помог нам устроиться на частной квартире в Вологде. Некоторое время пережидали. Присматривались. В Вологде происходят активные перемещения военных. Наблюдали маршевые полки, двигавшиеся в сторону железнодорожного вокзала. Переждав три дня, вернулись к месту выброски, где была запрятана радиостанция. Оттуда же передали первое радиосообщение. Место глухое, добираться до него сложно. Наше частое появление здесь может вызвать ненужные вопросы у жителей близлежащего поселка. Нами было принято решение перенести рацию поближе к железной дороге, в район Ватланово. Там же в лесу спрятали рацию. Место надежное, но добираться до рации далеко. Поэтому радировать каждый день невозможно. Предлагаем проводить радиоэфир в среду и в воскресенье, в шесть часов вечера. Маз».
Майор еще раз внимательно перечитал написанное. Вроде бы получилось гладенько. Постарался ответить на все вопросы, какие могли бы возникнуть у командования «Абвера». От группы, которая сумела зацепиться на такой важной стратегической территории, просто так не отказываются. Это будет первый случай, когда немецкие агенты сумели радировать с Вологодчины. Только за последний год в область было выброшено около двадцати групп, но ни одна из них не сумела продвинуться дальше Вытегры.
Сложив текст радиосообщения вчетверо, Лев Федорович сунул его в конверт и тщательно заклеил, после чего, как того требовали инструкции, приложил печать, записал сведения о составлении радиограммы в рабочий журнал и поставил точное время. Теперь это письмо в работе, оставалось отправить на утверждение в Москву. Поднявшись, он взял письмо и зашагал в шифровальный отдел, находившийся в противоположном конце коридора.
Небольшую комнатку занимали четыре человека: старший лейтенант Морозов, начальник отдела и трое сержантов (его помощники). Когда Волостнов вошел в комнату, подчиненные дружно, шаркая стульями, поднялись.
– Вот что, Игорь, – сказал майор, посмотрев на Морозова, – зашифруй это письмо и немедленно отправь его в Москву. Сделай приписку, что дело весьма срочное и что я жду ответа в самое ближайшее время. – Немного тише, словно бы размышляя вслух, добавил: – Хотелось бы, конечно, получить ответ часа через два.
– Сделаю, товарищ майор!
– Как только будет ответ, немедленно доложишь!
– Есть, доложить немедленно! – с юношеским задором отозвался лейтенант.
Одобрительно кивнув, Волостнов покинул отдел.
Шифровку от начальника Вологодского управления майора Волостнова Ермолаев получил без пятнадцати шесть. Сообщение было написано грамотно, весьма аккуратно. В нем не было ничего такого, что могло бы насторожить немцев или хоть как-то озадачить. Чувствовалось, что майор Волостнов тщательно выверял каждое слово. Пожалуй, именно так бы написал диверсант, сумевший закрепиться на советской территории. Осторожничает, осматривается, не делает ничего лишнего, а когда, наконец, убеждается, что находится в безопасности, то потихонечку выбирается из норы и начинает действовать.
Поднявшись к майору Тимофееву, находившемуся этажом выше, Ермолаев, коротко постучавшись, вошел в кабинет:
– Разрешите, товарищ майор?
За прошедшие шесть месяцев Центральный аппарат контрразведки четырежды пытался затеять радиоигру с немцами. Первая, состоявшаяся в сентябре сорок первого года, которую в контрразведке именовали «Викинг», прервалась после третьего радиосообщения. У советской контрразведки были серьезные основания полагать, что перевербованный немецкий агент, в прошлом есаул атамана Краснова, был не до конца откровенен, так что его расстреляли сразу же после провала операции.
В середине октября в Подмосковье на явочной квартире была задержана группа диверсантов с радистом. Диверсантов, оказавшихся невероятно идейными, после короткого разговора осудили на длительные сроки заключения, а вот радист проявил интерес к сотрудничеству. Им оказался бывший боец Красной армии, попавший в плен в первые дни войны. После краткосрочного обучения в школе радистов в местечке Вяцати неподалеку от Риги он был отправлен в свою первую командировку под Москву, где и был захвачен бойцами службы безопасности. Несмотря на большие ожидания от предстоящего радиоэфира, связь прекратилась сразу же после первого сообщения. После серьезного расследования сделали вывод: была допущена существенная ошибка – радиосообщение проводилось из комнаты начальника Управления, и немцы сумели запеленговать сигнал.
Третья попытка затеять радиоигру с «Абвером» состоялась в начале декабря. Тогда была обезврежена большая группы диверсантов, сброшенных под Ленинградом. Отряд НКВД попытался их обезоружить, но встретил яростное огневое сопротивление. Пришлось применять жесткие ответные меры, и из отряда в пятнадцать человек остался всего лишь один. Надо же было случиться такой удаче, но этим человеком оказался радист. Поставленный перед выбором: принять участие в радиоигре и жить дальше или быть расстрелянным как изменник Родины, он предпочел первое. В тот раз удалось отправить три радиограммы, после чего связь также провалилась. Трудно сказать, что именно произошло: не то контрразведка «Абвера» сумела перепроверить отправленную дезинформацию и догадалась, что радист работает под контролем военной контрразведки, не то радист не был до конца откровенен и передал в одной радиошифровке кодовое слово о своем задержании, но, так или иначе, радиообмен был прекращен. Этот случай оказался особенно досадным: контрразведчики полагали, что связь уже укрепилась, о чем было доложено в Генеральный штаб, и командующие связывали с этим каналом серьезные надежды.
Было еще несколько попыток начать радиоигру, даже пробовали вместо диверсанта-радиста ставить своего, грамотного специалиста, способного подстроиться под чужой подчерк радиопередачи, но «дыхание» у таких взаимоотношений было коротким, а в остальных случаях разведка «Абвера» даже не удостоила ответом.
Поэтому сейчас к задержанию радиста в Центральном аппарате контрразведки отнеслись весьма серьезно – представлялся хороший случай вновь попытать удачу.
– Проходи, – сказал майор Тимофеев. – Что у тебя?
– Только что получил сообщение от майора Волостнова. Немцы ответили на радиограмму Аверьянова. Интересуются, почему группа так долго не выходила в эфир. Это текст радиограммы для ответа, Волостнов просит утверждения.
Петр Петрович Тимофеев родился в Петербурге в семье железнодорожного служащего. В органах государственной безопасности начал служить с девятнадцатого года командиром взвода особого батальона при финской ЧК. Затем получил назначение на Украину, где дослужился до начальника третьего отдела государственной безопасности Украинской республики. С этой должности был переведен в Центральный аппарат государственной безопасности. Не затерялся и здесь – возглавил первый отдел Второго управления НКВД. Его отдел был ориентирован исключительно на Германию, за что получил название «немецкий», неудивительно, что Тимофеев был одним из первых, кто взялся за разработку радиоигр.
Петр Петрович внимательно прочитал составленное радиосообщение и поднял взгляд на Ермолаева:
– И каким будет твое мнение?
– Кажется, немцы клюнули. Пора затевать радиоигру.
– Так и сделаем, – одобрительно кивнул Тимофеев.
Петр Петрович был хорошо знаком с майором Волостновым. Несколько раз они пересекались на общих мероприятиях. У Тимофеева о нем сложилось собственное мнение: толковый грамотный офицер, умеющий просчитывать каждый шаг. Тот самый случай, когда можно было сказать, что человек просто создан для службы в государственной безопасности.
Еще раз перечитав предложенный текст радиограммы, Тимофеев не нашел ничего такого, что могло бы насторожить германскую разведку, и размашисто под ней подписался: «Утверждаю. Приступить к исполнению немедленно».
– Оставим сообщение, как есть… Когда будешь разговаривать с Львом Федоровичем, обязательно передай ему от меня привет. И пусть заходит в гости, нечего стесняться!
– Передам, товарищ майор!
Утверждение из Москвы пришло менее чем через два часа. До ближайшего радиоэфира оставалось пятнадцать минут. Вполне достаточно, чтобы настроить рацию на нужный диапазон и передать радиосообщение.
Подняв трубку телефона, Волостнов поинтересовался:
– Комната для радиосообщения подготовлена?
– Так точно, товарищ майор, – раздался бодрый голос младшего лейтенанта Когана.
– Я сейчас спускаюсь, будь там.
Положив телефонную трубку на аппарат, Лев Федорович вытащил из стола шифровальный блокнот в красной обложке, вышел из кабинета и, пройдя длинный коридор, спустился по лестнице, что вела во внутренний двор, где размещался следственный изолятор НКВД.
Здесь было столь же строго, как и на режимном объекте. Во дворе несла службу усиленная охрана. Вход через тяжелую металлическую дверь, у которой вооруженный автоматом стоял караул.
Заметив вышедшего начальника Управления, бойцы охраны приосанились, демонстрируя служебное рвение. Волостнов, едва кивнув в знак поощрения, терпеливо подождал, когда боец отомкнет массивную дверь длинным толстым ключом, и вошел в широко распахнутый проем, дохнувший застоявшей сыростью.
Коридор, как того требовали инструкции, был поделен металлическими решетками на несколько отсеков. Михаил, как особо ценный сиделец, был помещен в дальний конец коридора в одиночную камеру. Выглядела она просторнее остальных, в ней было чуть больше света, одеяло чуть потолще, слегка помягче подушка. Но все эти «чуть-чуть» в сравнении с другими «хатами» представлялись едва ли не «люксовым» номером.
Боец роты охраны, отставая на шаг, сопровождал майора Волостнова, выглядевшего сосредоточенным и хмурым. Держался заметно в стороне, опасаясь, что начальственный гнев может обрушиться на его бесталанную голову.
Лев Федорович подошел к камере, в которой находился Аверьянов, и распорядился:
– Открывай!
– Есть! – живо отреагировал боец.
Тотчас отыскал в тяжелой связке нужный ключ и открыл дверь, протяжно скрипнувшую.
Увидев вошедшего майора, Михаил поднялся и застыл у стола, на котором стояла кружка с недопитым чаем, здесь же лежал кусок черного хлеба. Никаких излишеств. Тюрьма НКВД – не лагерь для военнопленных, но и не курорт, так что арестантский быт сиделец должен почувствовать в полной мере.
– Побудь за дверью, – сказал майор бойцу охранения, давая понять, что разговор пойдет не для посторонних ушей.
– Есть! – Четко развернувшись, тот вышел, предусмотрительно оставив дверь немного приоткрытой.
– Ответил твой Петергоф, – сказал Волостнов.
– Он мне доверяет, – широко улыбнулся Аверьянов. – Где-то я ему обязан… Не окажись он подле расстрельной ямы, меня бы сейчас не было.
– Может, и доверяет, но кое-какие сомнения у него все-таки имеются, раз спрашивает, что вы делали целую неделю и почему не выходили на связь? Наша задача убедить немецкую разведку в том, что все проходит в штатном режиме. Ты меня хорошо понимаешь?
– Как никогда, Лев Федорович.
– Вот и отлично! Нужно будет передать в «Абвер» вот эту радиограмму. – Майор протянул ему листок бумаги. – У тебя будут какие-то замечания по тексту?
Прочитав составленное сообщение, Михаил ответил:
– То, что нужно.
– Как Петергоф назвал операцию с заброской твоей группы?
– «Барин».
– «Барин»? – невольно удивился майор. – Почему так?
– Он считал, что наша группа будет ключевой на северном направлении, а я в этой группе буду чем-то вроде хозяина. От меня будет многое чего зависеть, в том числе даже наступление армий «Норд».
– Ах, вот оно что! Грамотно подмечено. Мы тоже ничего не будем менять, наша операция тоже будет называться «Барин»! Пойдем в радиочасть. – Майор вышел и бросил караульному: – Дверь запри. Провожать нас не нужно, сами доберемся!
Вышли из внутреннего двора, оставив за спиной решетчатые окна следственного изолятора, и бодрым шагом заторопились в радиотехнический отдел, с оборудованной комнатой для радиопередач.
Младший лейтенант Коган, находившейся здесь же, уже включил рацию, настраивая ее на нужный диапазон. Увидев вошедшего майора Волостнова с арестантом, тотчас поднялся:
– Все готово для радиопередачи, товарищ майор.
– Ну, и чего мы ждем? – повернулся Лев Федорович к Аверьянову, выглядевшему напряженным. – Давай присаживайся к рации, теперь это твое рабочее место.
Сев за стол, Михаил быстро зашифровал радиограмму. Поставил рацию на передачу и уверенно застучал ключом: «Петергоф, как слышишь меня? Я Филин!» Когда через эфирные шумы пробились четко различимые щелчки, в которых он узнал руку лейтенанта Голощекина, тотчас принялся передавать шифровку.
