София-68

На Международный фестиваль в Софии поначалу мы приехали как гости, у меня было по два-три концерта на разных площадках, но неожиданно заболела певица, которая должна была представлять нашу страну. Я сильно волновалась, а надо было выйти на главное выступление. Броневицкий уговорил организаторов фестиваля не говорить мне, что мое выступление – конкурсное. Мне придумали легенду, будто это отборочный тур или что-то вроде того. Произошло это так: раннее утро, будит меня Лидия Шевелева (она была одним из организаторов фестиваля): «Дита, вставай скорее, у нас серьезное выступление…», я ответила: «Рано слишком…» Она мне быстро приготовила кофе, мы пошли якобы на концерт, а это был конкурс. Стали петь две песни «Огромное небо» и «Венок Дуная» Оскара Фельцмана. Спела. Сердце все равно замирает. После этого на сцену поднялся мужчина и сказал: «Я мсье Понижель, председатель жюри конкурса, вы победили. – И добавил: Своими песнями вы заставили нас встать». Произошло это в день моего рождения – 31 июля.

Песня «Огромное небо» упала на меня, как звезда, и я ее крепко-накрепко схватила. Она была написана по «горячим следам» события, которое произошло 6 апреля 1966 года в Группе советских войск в Германии. Тогда у истребителя, которым управляли капитан Борис Капустин и старший лейтенант Юрий Янов, внезапно заглохли оба двигателя, и самолет должен был упасть на один из густонаселенных районов Берлина. Однако советские летчики сумели увести самолет за черту города, и он упал в озеро, за городом. Оба летчика погибли. Об этом событии была напечатана небольшая заметка в газете. Поэт Роберт Рождественский, практически ровесник лётчиков, написал стихотворение и обратился к Оскару Фельцману с просьбой положить его на музыку.

Я уже говорила выше, что мы с Шурой дружили с Оскаром Фельцманом, часто бывали в гостях у него. И вот приходим однажды, Оскар Борисович говорит Шуре: «Я такую песню сочинил…» – и начинает играть: «Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя…» – как вальсочек. А я слушаю и вдруг говорю: «Стоп, это же целая история, так нельзя играть… Это ведь баллада, воспоминание». – «А как ты хочешь?» – спрашивает Фельцман. Решили мы с Сан Санычем, что будем делать другую аранжировку. Песня шла трудно. Сан Саныч ходил и очень долго не знал, какую аранжировку сделать. Решение родилось у меня в сердце, я увидела, как все должно быть в реальных событиях. Это была не режиссура, я просто «нарисовала» Сан Санычу, как это было: они жили, летали, дружили. Вначале радость, про летчиков: «Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя, в одной эскадрилье служили друзья…» Это речитатив. Потом мужской вокализ – это Броневицкий придумал.

И дальше пошло: «Летали, дружили в небесной дали, рукою до звезд дотянуться могли…» Тут идет нагнетание, и ансамбль поддерживает: «Стрела самолета рванулась с небес, и вздрогнул от взрыва березовый лес…» И я кричу, и ансамбль кричит! И свет, и звук! И… пауза, драматическая пауза… Огромная!

Я сказала: «Они взорвались, Шура! Они взорвались! Все! И сейчас надо показать, как будут их хоронить… Как это сделать в музыке?!» Он сказал: «Все, знаю-знаю! Здорово! Так и будет! У нас еще реквием будет в конце под одну бас-гитару: «В могиле лежат посреди тишины…» И там в конце протест: «Огромное небо, огромное небо…»

В общем, все получилось как мини-спектакль.

Трактовка этой песни была очень реальной. Мне даже писали письма: «Неужели вы побывали в авиационной катастрофе?» Нет, я просто себе представила все это… Я так это увидела, услышала, мне показалось, что я была с ними вместе, а иначе нельзя. Каждую песню я пою от своего лица.

Мне еще помогло то, что в свое время я привезла из Польши пластинки польского дирижера и композитора Кшиштофа Пендерецкого, на одной из них была очень экспансивная музыка. Можно сказать, что это навеяло правильные музыкальные решения для нашей песни. Но самое важное, что определило драматургию «Огромного неба», – это его собственная история, на которой она была основана. Сан Санычу оставалось лишь всю эту драматургию изобразить в музыке.

Фельцману очень понравилось, он сказал: «Я не думал, что может получиться настоящая баллада». Вот так совместными силами родилась эта песня. Она была отмечена на IX Всемирном фестивале молодёжи и студентов в Софии сразу несколькими наградами: первым местом на конкурсе политической песни, тремя золотыми медалями за стихи, музыку и исполнение.

То, что в основе этой песни реальная история, – очень важно для меня, это означает, что многие мои песни рождены жизнью. «Огромное небо» – одна из них. Помню, как один из музыкальных критиков написал: «Самое мужское исполнение песни Фельцмана на стихи Рождественского «Огромное небо» – это исполнение Пьехи». Я бы сказала – не мужское, а человеческое. Вот уже более сорока лет эта замечательная песня в моем репертуаре.

Фестиваль в Софии стал для меня судьбоносным. Дело в том, что до него я с удовольствием пела песни, которые лучше всего характеризовали их названия: «Хорошо!», «Это здорово!», «Манжерок» и т. д. Они были полны упоения жизнью и утверждения, что все в ней только прекрасно и удивительно… Шло время, рождались новые песни, появлялись новые исполнители; и я повзрослела, и вместе с жизненным опытом пришла ко мне потребность думать и говорить о серьезных вещах серьезно. И именно на фестивале в Софии я включила в репертуар гражданские песни – «Огромное небо», «Никогда не бывать смертям», «Следующий». В них был целый мир, сама жизнь, о которой мне хотелось рассказать слушателям. В песне «Следующий» рассказывается, как, расстреливая шахтеров-заложников, фашисты кричали: «Следующий, следующий…» Это происходило на севере Франции, когда я была еще ребенком. Слова «Следующий, следующий…» и по сей день звучат в ушах. За эту песню была удостоена особой премии Комитета антифашистской песни.

Тогда, на фестивале в Софии, я впервые поняла, что могу что-то сказать своей песней собравшимся. Опыт показал, что на фестиваль приезжают не только те, кто последовательно отстаивает идеи мира и дружбы. И вот в Дом дружбы пришла группа молодежи, довольно шумно и демонстративно противопоставлявшая свои взгляды идеям фестиваля. Атмосфера была достаточно накаленной, когда организаторы мне сказали: «Эдита, спойте им что-нибудь серьезное!» И я стала петь, глядя им в глаза: «Никогда хлебам не гореть, миру – мир, смерти – смерть!» Единственным моим желанием было заставить их задуматься над тем, что я пою. Может быть, наивно, но я верила, что сумею говорить с ними на языке песни. И до сих пор помню чувство удовлетворения, когда в зале наступила тишина, – та заинтересованная тишина, когда артист чувствует, когда его понимают.

Сегодняшняя молодежь, наверное, и не слышала о проходящих когда-то Всемирных фестивалях подобного рода, что ж… А я часто вспоминаю тот давний концерт в Доме дружбы в Софии и счастлива, что своими песнями участвовала в борьбе за благородные идеи фестиваля. Вот почему я считаю Всемирные фестивали молодежи и студентов частью своей биографии. И горжусь этим, как и редкой наградой, врученной мне директором парижской «Олимпии», – орденом «За укрепление искусством дружбы между народами». Это мой маленький вклад в ту большую борьбу, которую вели и ведут честные люди всех стран, – борьбу за мир и счастье.

Любопытно, что, когда я ехала на фестиваль, чиновники говорили: «Она же иностранка», но когда я вернулась с «золотым набором», ко мне резко изменилось отношение. Через год после после возвращения из Софии мне дали звание «Заслуженная артистка РСФСР».

Вот так и получалось, что моя жизнь протекала как бурное русло реки: страны, города, люди, концерты, преодоления, огорчения. А еще рядом со мной был мой муж, моя дочь, в Польше жила мама. И я понимала: что бы ни случилось, эти люди поддержат меня. Сегодня, вспоминая то время, я жалею, что не всегда прислушивалась к тому, что мне говорил Сан Саныч. К концу 60-х годов во мне уже сложилось понимание своего предназначения. Я знала, что преподавателем мне не стать, что моя стезя определилась раз и навсегда. Именно на сцене я могу реализовать все, что дала мне природа, – нет, я никогда не заносилась, не изображала из себя «звезду». Мое окружение, с которым несказанно повезло, – мудрые люди, композиторы, друзья Броневицкого, его родители, брат Женя, – все они помогали мне не терять форму, умело балансировать между чувством собственного достоинства и осознанием своей женской природы. Тогда я не всегда осознавала, что его любовь ко мне выражалась через сцену: он все делал для того, чтобы я выглядела королевой, например, набрал в ансамбль красивых рослых ребят. Как сказал один из наших знакомых, увидев меня на одном из выступлений: «Однако, Эдита, какая у вас красивая свита». Именно этого добивался Броневицкий – чтобы каждый мой выход на сцену был праздником. Это было смыслом его жизни. Но тогда я не всегда это понимала, о чем жалею невероятно. Шура невероятно радовался моим успехам, но не всегда это показывал. Ему все время думалось, что я могу сделать больше, а он должен мне помочь в этом.

Поэтому, когда я добивалась зримого успеха, как в случае с золотой персональной медалью фестиваля в Софии, для него это было большим счастьем. Но иногда меня обижало то, что подобные ситуации он записывал не лично на мой счет, а на счет ансамбля «Дружба». Для него я была солисткой ансамбля, а меня это стало обижать. Мне не хотелось быть приложением к чему-то или кому-то. Я никогда не лепила из себя «звезду» по имени Эдита Пьеха, долгое время оставалась при Броневицком и его ансамбле, но с каждым разом чувствовала все острее, что публика ждала от меня чего-то нового, большего. В конце концов мне удалось убедить в этом Броневицкого, и концерты стали делиться на два отделения, одно из них полностью было отдано мне, но я чувствовала, что ему это не нравится.

И все равно я была благодарна ему за очень многое. В том числе за постоянную возможность ездить по миру, видеть другие страны, выступать перед самыми разными людьми, находя каждый раз подтверждение тому, что песня, если она написана от чистого сердца, не знает преград. Даже если ты поешь её на родном языке где-нибудь на острове в Атлантическом океане, ты все равно видишь, какое впечатление оказывает на других красивая мелодия. Но мне всегда хотелось, чтобы зрителям, пришедшим на наши выступления, была доступна не только мелодия, но и слова. Поэтому очень часто, приезжая на гастроли за границу, старалась хотя бы несколько песен спеть на языке этой страны. Хороший музыкальный слух от рождения помогал мне в изучении иностранных языков. В моем житейском багаже были французский, польский, немецкий языки и к тому времени вполне приличный русский.