Незвездные тернии
Судьба артиста такова, что личная жизнь всегда оказывается на втором плане. После появления Илоны для меня наступил трудный период. Став матерью, я тем не менее несла ответственность не только перед дочерью, но и перед большим творческим коллективом во главе с его художественным руководителем и по совместительству моим мужем Александром Александровичем Броневицким. Если кто-то думает, что статус жены как-то облегчал мою профессиональную участь, он ошибается. Временами мне казалось: не будь я его женой, он был бы со мной более ласковым.
Не последнее значение имели мнения «доброжелателей», которых вокруг ансамбля всегда хватало. И с каждым годом, чем активнее «Дружба» набирала популярность, тем все более «доброжелательными» были мнения. Находились люди, игравшие на самолюбии Броневицкого, на его слабостях. Они нашептывали ему, что «Если красной строкой будет написано: «Эдита Пьеха и ансамбль «Дружба», то ты, Шура, будешь на третьем месте, ты превратишься в аккомпаниатора». И Броневицкий меня прижимал. А я, естественно, обижалась: у меня уже проснулось артистическое самолюбие. Видела, что, когда меня не было на концертах, публика сдавала билеты, но он продолжал верить «доброжелателям».
Первый кризис, который мы пережили в 1959 году, ясно показал, что Шура не боец. Ситуация переломилась лишь благодаря моим усилиям. Вскоре в прессе стали появляться статьи, в которых музыковеды доказывали, что наше творчество – это новое молодежное направление в музыке. Польская газета «Trybuna Ludu» написала: «Если Утесов и Шульженко открыли новые страницы в истории советской эстрады, то ансамбль «Дружба» и Эдита Пьеха сделали то же самое».
И все равно сложности оставались. Одной из них была моя принадлежность к иностранному государству. По этой причине несколько лет я была невыездной – даже в Москву не могла поехать, не отметившись в ОВИРе. По прибытии опять должна была отметиться, и, уезжая из столицы, нужно было поставить штамп, какого числа я выбыла. Очень это было мучительно. К тому же в СССР были так называемые «закрытые города», куда въезд иностранцам был категорически воспрещен. В связи с этим в Днепропетровске произошла одна история. Приехал наш ансамбль «Дружба» на гастроли, и с ним приехала я как солистка. Вот мы уже в кулисах, перед залом, где должно состояться выступление. Ко мне подходят кагэбэшники в гражданском и говорят: «Гражданка Пьеха, пройдемте». Я говорю: «Что такое?» А мне: «Мы должны вас арестовать, вы иностранка, у вас нет права находиться в этом городе». Но я не растерялась, спрашиваю: «Кто ваш начальник, нужно все объяснить, у меня целый зал зрителей, куда я пойду?» Один из сотрудников госбезопасности оказался вежливым, дал мне телефон своего начальника, мне набрали номер, я начала говорить, что у меня польский паспорт, но я студентка Ленинградского университета, много выступаю, вот и сейчас я стою в кулисах концертного зала, через несколько минут нам нужно выходить на сцену, а меня пришли арестовывать. Этот генерал спрашивает: «А как ваша фамилия?» – «Пьеха», – отвечаю. Он: «Ой, та самая Пьеха, любимица моей жены», – и зовет супругу: «Катя, Катя, иди сюда…» – и дает ей трубку. Она берет: «Ой, неужели это вы?» – «Да, – говорю я, – но тут такая история, меня хотят арестовать, потому что я иностранка, а здесь полный зал людей, не могли бы вы попросить мужа как-то решить эту ситуацию, бывают же исключения. Дайте нам выступить, а потом мы уедем». И мне разрешили выступить благодаря Екатерине, супруге генерала.
Я понимала, что без советского паспорта мои мытарства будут продолжаться, поэтому написала маме, что буду получать советское гражданство, на что мама ответила: «В твоих жилах течет польская кровь, а какого цвета у тебя будет паспорт, не важно. У меня тоже был французский паспорт, но в душе я осталась полькой». Мои же родители много лет провели в иммиграции во Франции, у них был вид на жительство. Мои мучения закончились в 1968 году, когда мне наконец разрешили принять советское гражданство и вручили советский паспорт.
Долгое время меня не записывали на радио из-за сильного акцента. Поклонникам мой акцент никак не мешал, наоборот, он был своего рода «изюминкой», делавшей меня ни на кого не похожей. Но тем, кто сразу меня невзлюбил, казалось, будто я бравирую акцентом и в целях саморекламы нарочно коверкаю русский язык. Как я могла его коверкать, когда я его вообще не знала?! Акцент был жуткой проблемой, даже пришлось заниматься с логопедом, но постепенно, год за годом он стал смягчаться. Сегодня я сама его почти не слышу, хотя иногда говорят, что он есть, просто не столь сильный.
Тогда, в 60-е годы, бед от него было много. Например, из-за него чуть не закончился печально мой первый выход на высокий уровень. 1962 год. Нас с «Дружбой» пригласили на правительственный концерт в Кремле. Я должна была петь песню Фрадкина «Летите, голуби». Пела так: «Пусть летъят онъи, летъят и нигдъе нъе встречъяют пръегръяд». Неделю нас мучили репетициями, а за три часа до концерта сказали: «Ваше выступление может не понравиться товарищу Хрущеву, поэтому не будем рисковать – ваше выступление отменяется». Я шла по Красной площади и всю дорогу от Кремля до гостиницы «Москва» поливала горькими слезами, была наивной и считала, что это огромное событие – участие в правительственном концерте.
На долгие годы у меня сохранился страшный мандраж перед официальными праздничными концертами. Таблетки успокоительные глотала, потом в себя три дня прийти не могла. Неестественно все это! В Кремле по паспорту на сцену проходили! А куда его прикажете деть в концертном платье? Не любила я эти концерты, когда должна была кому-то угождать.
Был такой случай, запомнился на всю жизнь. Мы с ансамблем выступали в ГДР с концертами для Западной группы войск. А тут посол наш Петр Андреевич Абросимов вызывает к себе и говорит: «Надо спеть. Вы на немецком что-то знаете?» – «Знаю». – «Тогда спойте четыре-пять песен, – говорит он. – И хорошо бы, если еще «Огромное небо». – «Спою. А для кого петь?» – «Для Брежнева и Хоннекера. У них будет торжественный ужин». – «Я боюсь». – «А вы не бойтесь. Я буду с вами».
И вот приходим в посольство, прием в очень узком кругу, меня, как всегда, колотит, ищу глазами – там всегда был наготове какой-нибудь искусствовед в штатском, говорю: «Принесите мне бокал вина, иначе я умру, не спою!» Таблетки уже не помогали. Выпила, под «наркозом» спела «Огромное небо», гляжу: на сцену поднимается Брежнев с огромным букетом роз. Обомлела. Он протягивает мне цветы. «Большое спасибо, – говорю ему и вдруг добавляю: – А поцеловать?» В душе я еще та хулиганка, но тогда сама испугалась от такой смелости. Он повернулся, обнял меня и поцеловал в щечку. Ну и что, что поцеловал? Все в рамках этики. Я потом его букет засушила. Позже наш посол еще раз разрешил нам выступить на свой страх и риск перед членами компартии в Западном Берлине. Тогда все прошло без потрясений.
С той поры все кому не лень спрашивали: в каких отношениях я была с представителями государственного аппарата? Ни в каких! Были ли у меня покровители? Нет. Покровитель – это тот, кто помогает. Мне всегда помогали простые люди, а не кто-то из высших структур. Хотя по долгу службы мне иногда приходилось что-то выбивать для ансамбля, просить за весь художественный коллектив, чтобы не закрыли. Да, приходилось «выходить на ковер» неоднократно, но я никогда не хитрила, не плела интриги, не пыталась понравиться как женщина. Мне иной раз намекали, а иногда и прямо говорили: если хотите сделать карьеру, надо быть посговорчивее. К сожалению, некоторые чиновники имели обманчивое представление об артистках, как о существах легкомысленных. Однажды мой муж пригласил ночевать к нам одного очень важного чиновника из Министерства культуры. Сан Саныч пошел ставить машину в гараж, а чиновник начал ко мне приставать – у них это, вероятно, было естественно. Я выкрутилась, заперлась на ключ в своей комнате, а он остался стоять в коридоре. Никогда и никому я не давала повода к подобным «ухаживаниям» и всегда держала дистанцию, потому что ценю свое достоинство. Может быть, меня спасает моя польская кровь? Польки – женщины гордые!
А был еще один «эпизод». Как-то мы с «Дружбой» выступали на партийной конференции. За кулисами Романов, тогдашний глава Ленинградского обкома партии, подошёл к Броневицкому и, протянув ему 10 рублей, сказал: «Пусть твои музыканты постригутся, они же не стиляги». Это было так некрасиво! Я хотела поговорить с ним, но, как только сделала шаг в его сторону, мне охрана тут же преградила дорогу, сказали: «Субординация не позволяет вам говорить с Романовым, он вас не ждёт».
Проблем было много, но мне казалось, что все они не касались конкретно меня. Броневицкий был авангардным по тем временам музыкантом, он опережал время, в котором жил, за что ему, конечно же, и доставалось. Ему не повезло: он родился не в свое время. Если бы он позже появился на свет, то занял бы гораздо более высокое положение. А тогда ему постоянно обрезали крылья за «пропаганду буржуазной идеологии». Он же делал аранжировки, которых до него не было и в помине. И во всем он был талантлив: лепил, рисовал шаржи, руководил. Когда у нас репетиции шли, даже чихнуть нельзя было – все, репетиция идет: «Перерыв объявлю – будете чихать». То есть он был диктатором, требовательным, жестким. Но это было очень интересно. Да, он был авангардистом, и в то время, когда существовали многочисленные худсоветы, его страшно унижали. И я переживала вместе с ним. У него, в конце концов, выработался такой «имидж», что он нападал на всех, не давая себя в обиду, потому что устал от обид. Это была его большая беда, но при этом он был необыкновенно талантливым человеком.
Мне тоже доставалось. Как-то прочла о себе в одной эмигрантской книжке: «Пьеха во Франции не стала певицей, в Польше тоже оказалась никому не нужна. А в Советском Союзе певцов было мало, вот она и запела». Я из Франции уехала в девять лет, из Польши в семнадцать и просто физически не могла ни в Польше, ни тем более во Франции стать певицей.
