Непростая участь Галатеи

Конечно, Броневицкий видел перемены, происходящие со мной, но похвалу я от него слышала очень редко. Почему? Не знаю. Может, это был такой метод – не давать спуску своей Галатее, чтобы она не теряла форму. Иногда он переходил границы, унижал публично, когда свидетелями наших стычек становились другие люди. Я терпела и, несмотря ни на что, ценила то, что он для меня делал. Одного он не замечал: с каждым днем стеснительная, закомплексованная девочка, дочь бедного польского шахтера, уходила в прошлое. У меня не только расправились плечи, но и душа. Я становилась смелее, сильнее, каждое утро вставала с мыслью, что «бой продолжается», была готова к новым столкновениям с препятствиями.

Но иногда мне казалось, что мы с ним разговариваем на разных языках без переводчика. Меня пугало то, что всем своим поведением Александр Александрович демонстрировал, что наша совместная работа для него на первом месте, а наша личная жизнь – на втором. Он был человеком дела, а мне хотелось ласки. От мужа я прежде всего ждала заботы и защиты, как в детстве – от своего папы. Поэтому мне все время казалось, что Сан Саныч скуп на эмоции, на нежность. Вместо этого он словно подстегивал меня своими резкими замечаниями. Не успевала я справиться с одним недостатком, как он подбрасывал мне новую задачку. Хотя, если говорить объективно, это пошло мне на пользу. Но в рабочих буднях иногда хотелось отдушины, нежности, а он словно боялся этого. Никогда не делал подарков, не дарил цветов, когда я робко спрашивала про цветы, он, не моргнув глазом, отвечал: «А те, что дарят тебе зрители, не цветы?» Всерьез считал, что букетов, полученных на выступлениях, мне вполне достаточно. Но ведь то были подношения артистке, а хотелось знаков внимания ко мне, как к женщине. Если у меня был день рождения и я спрашивала про подарок, он удивлялся: «Какой подарок? Сейчас придут друзья, будем за тебя пить – вот тебе и подарок. И потом: все деньги у тебя. Иди и купи, что хочешь». Один-единственный раз он купил мне серьги из янтаря, и я расстроилась, ведь серег не носила, у меня и уши-то не были проколоты.

Что это было: мужская невнимательность или что-то еще? Скорее всего, первое. Тому я находила простое объяснение: Александр Александрович был настолько поглощен музыкой, что она занимала все его мысли. Ни на что иное он не хотел отвлекаться. В такие минуты я спрашивала себя: почему мы вместе, почему я с ним? Наверное, все-таки между нами было чувство, но если я относилась к нему как к мужчине, обладавшему притягательной внешностью, острым умом, сумасшедшим обаянием, на свет которого слетались многие женщины, то я для него была прежде всего авторским проектом, Галатеей. Он лепил меня соответственно собственному великому замыслу. Он хотел быть Наполеоном, строящим под себя свою Францию. Эту версию подтверждает один памятный случай. Во время гастролей в Харькове, где мы были с Сан Санычем, ансамблем и Муслимом Магомаевым, в голове мужа родилась безумная идея. В местном театре он взял три костюма: меня одел как «поверженную Францию», Магомаева – Гитлером, а сам нарядился… кем бы вы думали? – Наполеоном. Как это было точно. Именно таким он и был – блистательным, талантливым, деспотичным, целеустремленным, готовым покорить всех и вся. Этот замысел оформился моментально, как и все, что он создавал. Стремительность была одной из его фирменных черт, её порождала мощнейшая внутренняя энергия, которая бурлила в нем через край. Она же наделила его талантом делать шаржи, точные, дерзкие, очень психологичные, в которых он определял и выражал типаж любого человека. И только я была у него «ахиллесовой пятой», он так и признался однажды: «Всех могу нарисовать, а тебя – нет! Ты все время разная, постоянно меняешься!»

Я понимала, что наш ансамбль и моя профессиональная стажировка требуют много сил. Понимала, как уставал Броневицкий, особенно это было заметно по вечерам, дома. И все равно мне, недолюбленному ребенку, хотелось любви. Не просто хотелось, я физически начинала болеть, когда обнаруживался недостаток любовной энергии. Приехать в другую страну, другой город и попасть в неравные отношения, в которых один любит, а другой позволяет себя любить – ну уж нет! Это не для меня. То, что Броневицкий меня все-таки любил, я поняла спустя много лет, когда мы развелись и наши общие друзья стали рассказывать, как он мучается. Но тогда, в начале 60-х, будучи еще совсем неопытной в таких вопросах, терзалась, сомневалась. Потребность в нежности приводила к самым разным ситуациям.

Одна из них была связана с французским певцом Энрико Масиасом. Я влюбилась в него без памяти, но это было абсолютно платоническое чувство, хотя довольно сильное. Когда узнала, что он приезжает на гастроли в Москву, сразу поехала, купила билеты. Масиас был хорош необыкновенно. Мало того что он прекрасно пел, его голос обладал удивительным диапазоном. Чаще всего нежный, проникновенный, он завораживал. Я была покорена. После концерта попросила билетерш передать ему цветы. Еще он мне нравился не только как певец, но и как мужчина. Но я же была замужняя женщина, поэтому ничего, кроме платонической любви, позволить себе не могла. Пришла к нему за кулисы с просьбой подарить хотя бы одну пластинку, в СССР их не было. Но он сказал, что с собой у него пластинок нет. Дал номер телефона в Париже и сказал, что я могу позвонить. А мне так хотелось, чтобы он меня запомнил! Поэтому еще раз пришла на концерт, а после снова прошла в его грим-уборную, но на этот раз сама принесла букет цветов, – да, я была тогда такой дурочкой. И сказала ему: «Меня зовут, как вашу великую певицу, – Эдит, запомните, пожалуйста». Он ответил: «Да, хорошо, звоните». Через две недели решилась позвонить в Париж. К телефону подошел какой-то мужчина: «Что вы хотите?» Представилась, он: «Подождите у телефона, спрошу у него…» Прошло несколько минут, я снова слышу его голос в трубке: «Он такую не знает, извините». Мое сердце так и ухнуло в пятки. В этот момент я поняла, сколь незавидна участь поклонниц. На этом мое воздыхание по Энрико закончилось.

Но потребность в любви не иссякла. В начале 60-х годов на гастролях в Черновцах познакомилась я с молодым композитором Станиславом Пожлаковым. Он как раз к тому времени перешел из областной филармонии в Ленконцерт и был там руководителем ансамбля, кроме этого, прекрасно играл на саксофоне и пел. А «Дружба» гремела по всему Союзу. Встретились мы, посмотрели друг на друга, и возникла искра, хотя было заметно, что Слава робеет. Не удержалась, влюбилась. И вот идем мы с ним однажды с реки – в шесть утра, в обнимку, а на балконе гостиницы стоит Броня, так друзья называли Броневицкого, и смотрит на нас… Нехорошо так смотрит. Думаю: ну, все, конец настал. Муж кричит Славе: «Я тебя сейчас застрелю!» Но Пожлаков оказался таким отважным, поднимается в гостиницу, в наш номер и спокойно говорит Броневицкому: «Саша, мне Эдита нравится очень, но я тебя слишком уважаю». Вроде гроза прошла стороной.

На этом история не закончилась. Слава стал писать для меня песни: «Причал», «Зачем снятся сны», «Подснежник», «Не заставляйте женщин плакать», «Горько», «Ветреный день»… Мое чувство к нему все не проходило, и вот на этой почве приключилась история в Ялте. Я понимала, что влюблена, но старалась все держать при себе, открытых проявлений боялась. Завела себе записную книжечку и стала заносить туда свои переживания. Помню, написала однажды: «Слава, ну почему ты не подойдешь ко мне, ну почему не скажешь: «Здравствуй, я так переживаю». Прятала книжечку где-то под кроватью. Однако Броневицкий обладал удивительным чутьем на такие вещи – черта, свойственная очень ревнивым людям. Нашел мою книжечку, схватил ее, чтобы прочитать, мы начали бороться, я хотела ее выбросить в окно, но она упала на балкон номера под нами. Он побежал туда, нашел ее, прочитал. Что тут началось! Просто итальянские страсти. Я ему: «Как тебе не стыдно, это же не тебя касается!» – «Ну, ты ж мне изменяешь!» – «Я не изменяю, а только вздыхаю…»

Расплакалась, выбежала на улицу, схватила такси, кричу водителю: «Везите меня в Симферополь, в аэропорт!» Тот на меня смотрит: двенадцать часов ночи, девушка одна, вся в слезах. «Хорошо, – говорит, – поехали». Но я ему все рассказала, и на полпути этот человек повернул обратно: «Пусть ваш муж и ревнивый, но разбирайтесь с ним сами». Конечно, вернулась я как побитая, с Броневицким мы долгое время не разговаривали…

А со Славой Пожлаковым у нас ничего не было. Он просто вздыхал по мне, однажды сказал: «Я боюсь даже поцеловать тебя! Не могу сделать больно Броневицкому». Поэтому мы с ним только кофе пили вместе в кафе «Север». Сан Саныч знал об этом, жутко ревновал. Я ему призналась, что Пожлаков мне нравится, но я к нему не уйду.

Был еще случай, когда мы встретились в Союзе композиторов, где проходила вечеринка – отмечали Новый год. Я там была с Шурой, и Слава с женой. Он вдруг взял и пригласил меня на танец, танцуем, близко-близко друг к другу, вокруг нас музыкальная элита столпилась: Эшпай, Андрей Петров, музыканты наши… Смотрят все, словно любуются, – видимо, они тоже что-то почувствовали. До нас доносится чья-то реплика: «Какая красивая пара». И стало мне вдруг как-то… не знаю, как описать, – во мне все замерло, понимаю, что внутреннюю дрожь не я одна испытываю. Подняла глаза на Славу и вижу, как он на меня смотрит. Не выдержала, взяла и сказала: «Давай вместе уйдем отсюда…» Но мы так и не ушли. Потом Слава мне сознался, что боялся меня. Мы ведь оба были сильными, а сильные личности с трудом уживаются друг с другом, кто-то один всегда должен уступать. Живя с Броневицким, я знала, что не буду уступать в новом союзе, и Слава знал, как я натерпелась с мужем. И все прекрасно понимал. Так у нас и не получилось ничего.

Отдельная «история» была с Муслимом Магомаевым, хотя на самом деле никакой истории не было. Одно время народная молва нас почти поженила, хотя мы даже не встречались. Не знаю, откуда пошел слух, что у нас роман. Может, кому-то показалось, что мы видная пара, а людям ведь нравится наблюдать за чужим счастье, и иногда его придумывают. Ничего и никогда у нас с Муслимом не было. Из реальных историй, помню, был его день рождения. Справлял он его в гостинице «Россия», потому что квартирой еще не обзавелся. Так вот, отмечал день рождения с размахом в банкетном зале и меня пригласил, в ту пору многие были в него влюблены. И вот на этом вечере он взял и подошел ко мне, что-то стал говорить, и взгляд у него был многозначительный – он умел смотреть на женщин особенным взглядом. Видимо, кто-то увидел это, и пошла молва, будто он не просто хорошо ко мне относится, но что-то есть между нами. А я даже не помню, что он тогда мне говорил. Не было у нас в реальности ни свиданий, ни походов в театр, ничего такого, но люди все равно придумывали, уж больно им хотелось нас поженить.

Между тем кроме любви и работы была еще учеба. В университете у меня последний курс, на носу выпускные экзамены. И снова в промежутках между выступлениями долгие занятия в библиотеке допоздна. Экзамены я все-таки сдала, а вот с дипломной работой получилось так. Пришла к моему руководителю диплома – профессору, преподавателю по психологии личности, он был грузин, фамилию не помню, чтобы посоветоваться: «Тему диплома выбрала «Взаимоотношения актера и зрителя», но я много езжу, выступаю – что делать?» Кстати, меня часто спрашивали, почему я выбрала именно такую тему диплома, почему «Взаимоотношения не певца со зрителем, а именно актера»? Я всегда отвечала: потому что певец это тоже актер, он тоже играет своими песнями роль.

И вот мой руководитель посмотрел на меня и говорит: «Я имел счастье случайно побывать на вашем концерте, вы свой диплом уже сдали, я напишу вам отметку о сдаче диплома автоматом». На этом мои отношения с университетом закончились, я не проходила никакой практики, ничего больше не сдавала. В итоге я получила лишь справку о том, что прослушала шесть курсов, она хранится в деканате философского факультета.