Несмотря на то что сразу после битвы при Каннах Рим мог не опасаться вражеского штурма, ситуация была исключительно угрожающей и определялась прежде всего тем, сохранят ли верность италийские полисы. Ганнибал тоже прекрасно понимал, что после уничтожения (как казалось на тот момент) римской армии его главной целью станет ликвидация латинского союза. Как утверждают многие античные авторы, предпосылки для этого были самые серьезные: «…ценою этой битвы карфагеняне вступили в обладание почти всем остальным морским побережьем, ибо тарентинцы сдались им тотчас, а аргириппаны и часть капуанцев звали к себе Ганнибала; все остальные тогда уже обращали свои взоры к карфагенянам, которые питали в них смелую надежду, что с первого набега возьмут самый Рим. Напротив, римляне вследствие поражения немедленно утратили господство над италийцами» (Полибий, III, 118, 2–5). «Кампания и почти вся Италия, совершенно разочаровавшись в том, что римляне смогут восстановить свое положение, перешли на сторону Ганнибала» (Евтропий, III, 11). «Насколько каннское поражение было тяжелей предыдущих, видно хотя бы из того, что союзники, до тех пор незыблемо верные, начали колебаться – утратили веру в мощь Рима. Отпали к карфагенянам ателланцы, калатийцы, гирпины, часть апулийцев, самниты, кроме пентров; все бруттийцы, луканцы; кроме них, узентины и почти все греческое население побережья, Тарент, Метапонт, Кротон, Локры и почти все предальпийские галлы» (Ливий, XXII, 61, 10–12).

Однако не все было так просто, и нельзя забывать, что практически в каждом городе были как анти– так и проримские политические группировки, и для того, чтобы заручиться поддержкой своих сторонников, Ганнибалу было необходимо как минимум подойти под стены интересующего его полиса. Главной опорой карфагенян должны были стать демократические круги, представлявшие местное, неримское население, в то время как на Рим обычно ориентировалась большая часть, если не вся городская олигархия. Располагая данными о настроениях в различных областях Италии, Ганнибал выбрал дальнейшей целью своего похода юг, и прежде всего Самний, прославившийся своей долгой и непримиримой войной с Римом, память о которой была еще свежа.

Непосредственной причиной выбора маршрута стала возможность захватить город Компсу в области гирпинов (верховья Ауфида). Его обещал сдать Ганнибалу один из местных аристократов, Статий Требий, чьи соперники – поддерживаемый Римом влиятельный род Мопсиев – доминировали в городе. Известие об итогах битвы при Каннах и распространяемые Статием Требием слухи о приближении войск Ганнибала посеяли панику среди проримски настроенных горожан, в результате чего они вместе с Мопсиями бежали, и в Компсу без боя вошли пунийцы. Положение города показалось Ганнибалу настолько выгодным, что он превратил его в свою базу, оставив всю добычу и обоз (Ливий, XXIII, 1, 1–4).

Здесь пунийская армия разделилась. Часть ее под командованием Магона продолжила подчинять окрестные города, а остальных Ганнибал повел через Кампанию к побережью Тирренского моря, надеясь захватить Неаполь, чтобы наладить сообщение с Карфагеном. Здесь он снова продемонстрировал свое умение использовать свойства местности и неопытность противника. Спрятав в одной из ложбин на подступах к Неаполю нумидийцев, Ганнибал отправил к городским воротам еще один отряд, изображающий мародеров. На его перехват тут же вышли неаполитанские всадники, которых притворным бегством увлекли в устроенную засаду и почти всех перебили, включая командира. Спаслись лишь те, кто сумел добраться до берега, а затем доплыть до находившихся поблизости рыбачьих лодок. Однако в остальном Ганнибала ждала неудача – жители Неаполя были настроены защищаться, а штурмовать столь крупный и хорошо укрепленный город Пуниец не решился (Ливий, XXIII, 1, 4–10).

От Неаполя Ганнибал пошел на север, ко второму по значению городу Италии Капуе, перипетии внутренней борьбы в которой давали ему серьезные основания надеяться на более теплый прием. За год до этого высшую должность в городе («медикус тутикус» – «всенародный судья», бывший верховным жрецом, судьей, главнокомандующим и отвечавшим за внешнюю политику) занял лидер капуанской демократии Пакувий Калавий. Характеристика, которую дает ему Тит Ливий, скупа и достаточно однобока. Хотя Калавий и был знатного происхождения, свои богатства он добыл «нечистым путем» (как именно, не уточняется). Его целью стал захват власти в городе, но при сохранении сената, чьи функции планировалось сделать чисто декоративными, так как пытаться установить в италийском городе неприкрытую тиранию было заведомо безнадежно (ввиду такой умеренности Ливий называет Калавия человеком «низким, но не до конца потерянным» (Ливий, XXIII, 2, 4). Для достижения этого Калавий придумал и претворил в жизнь достаточно остроумную комбинацию. Созвав сенат, он обрисовал ситуацию следующим образом: после битвы при Каннах городская чернь надеется перебить сенаторов и передать город Ганнибалу. Однако он сам предпочел бы сдаваться пунийцам только в крайнем случае, а сенаторов может спасти, если они «доверятся ему и забудут о городских несогласиях» – то есть, надо думать, признают его полную власть. Перепуганные «отцы города» были согласны на что угодно, и Калавий изложил им часть своего плана: он запрет их в курии, как будто и сам является участником заговора, но при этом дает сенаторам слово, что найдет способ спасти их от расправы. Ему поверили, и Калавий свое слово сдержал.

Сенаторы были заперты в курии, а стража у дверей получила приказ никого не впускать и не выпускать без ведома Калавия. Сам он тут же созвал граждан города на собрание и обратился к ним с предложением расправиться со старым сенатом, благо для этого появилась самая удобная возможность. Однако вместе с тем Калавий обращал внимание на то, что совсем без сената город существовать не должен, если, конечно, не хочет царского правления, а поэтому необходимо было одновременно с ликвидацией старого сената избрать новый. Чтобы решить эту двоякую задачу, Калавий предложил судить каждого бывшего сенатора, но прежде, чем исполнить над ним приговор, назначить на его место достойного человека. Толпа согласилась, и гениально задуманный спектакль был разыгран до конца: «…в урну бросили таблички с именами сенаторов; как только вынулось чье-то имя, Калавий приказал привести этого человека из курии. Услышав имя, люди стали кричать, что это бессовестный негодяй, достойный казни. «Вижу, – сказал Пакувий, – как вы порешили о нем; назначьте же вместо бессовестного негодяя сенатором хорошего и справедливого человека». Сначала все молчали, не зная, кого предложить, но затем, когда кто-то, преодолев смущение, назвал чье-то имя, тут же поднялся шум: одни кричали, что этого человека не знают; другие попрекали его низким происхождением и бесчестящей бедностью, грязным ремеслом или постыдным промыслом. Еще больше обвинений посыпалось на второго и третьего человека, предложенного в сенаторы; становилось ясно, что люди сенатором недовольны, а предложить вместо него некого; не тех же, кого вызывали только затем, чтобы они слушали о своем позоре. Все прочие были гораздо ниже и невежественнее упомянутых первыми. Люди разошлись, говоря, что легче всего терпеть знакомое зло, и распорядились освободить сенаторов» (Ливий, XXIII, 3, 7–14).

Так ситуация разрешилась ко всеобщему удовольствию: Пакувий Калавий получил реальную власть, плебс чувствовал себя хозяином города и наслаждался пресмыкательством сенаторов, которые, в свою очередь, радовались уже тому, что все остались живы. На фоне этого росли антиримские настроения, и единственным серьезным фактором, удерживавшим капуанцев от прямого разрыва с метрополией, было то, что в расположенных на Сицилии войсках служили триста юношей из знатнейших семейств города, а кроме того, многие граждане были связаны с римлянами родственными узами.

Сразу после битвы при Каннах под влиянием родителей и родственников служивших у римлян капуанцев, но, несомненно, не только поэтому, было решено отправить посольство к уцелевшему консулу – Гаю Теренцию Варрону. Встреча произошла в Венузии. Консул, покинувший поле битвы лишь с горсткой плохо вооруженных и деморализованных солдат, произвел на послов весьма неприглядное впечатление: «Хорошие союзники его пожалели бы; горделивые и неверные кампанцы к нему отнеслись с презрением» (Ливий, XXIII, 5, 1). Действительно, именно такое чувство должно было возникнуть у давних соперников римлян, когда они ознакомились с ситуацией со слов самого Варрона, который, не скрывая, описал произошедшую катастрофу. Послы выказали готовность предоставить помощь Риму в соответствии со своим союзническим долгом, однако они очень скоро стали сомневаться, стоит ли это делать, – очень уж черными красками рисовал Варрон положение, в котором оказался Рим после Канн. По словам консула, отражавшем в большей степени его личное впечатление, чем истинное положение дел, римляне потеряли все: пехоту, конницу, оружие, деньги, – и теперь союзникам придется не столько помогать им, сколько воевать вместо них. Варрон не требовал военной поддержки, а, скорее, высказывал надежду, что кампанцы не бросят их в борьбе против ужасного врага, угрожавшего всем италийцам. Складывалось впечатление, что Рим будет спасен, если на то будет желание капуанцев, а сам защититься не в состоянии. На этом переговоры закончились, и послы вернулись в Капую (Ливий, XXIII, 5).

Выводы из увиденного и услышанного напрашивались сами собой и были озвучены одним из послов, Вибием Виррием: «Пришло время кампанцам вернуть не только землю, когда-то несправедливо отнятую римлянами: они могут подчинить себе всю Италию; с Ганнибалом они заключат договор на условиях, каких захотят, а когда Ганнибал, победоносно закончив войну, уйдет в Африку и переправит туда свое войско, никто не станет спорить, что владычицей Италии остается Кампания» (Ливий, XXIII, 6, 1–2). Большая часть сената, а также, несомненно, Пакувий Калавий полностью согласились с высказанным мнением и стали вырабатывать новую политическую линию. Проримскую позицию сохраняли только старейшие из сенаторов, но, по-видимому, окончательное решение перейти на сторону карфагенян было принято не сразу. В Рим были направлены новые послы с предложением помощи при условии, что отныне один из избираемых консулов будет кампанцем, но получили жесткий отказ (Ливий, XXIII, 6, 6–8). Ливий сомневался в правдоподобии этого сюжета, так как он не упомянут в труде Целия Антипатра и некоторых других историков, однако он достаточно хорошо вписывается в общий ход событий и, скорее всего, действительно имел место. После этого, когда все разногласия в капуанском сенате были прекращены, к Ганнибалу было отправлено посольство, причем в том же составе, что до этого к Варрону.

Условия заключенного договора были исключительно выгодны для Капуи: «…кампанский гражданин не подвластен карфагенскому военачальнику или должностному лицу; кампанский гражданин поступает в войско и несет те или иные обязанности только добровольно; Капуя сохраняет своих должностных лиц и свои законы; пусть Пуниец отдаст триста пленных римлян кампанцам: они сами выберут, кого надо, и обменяют их на кампанских всадников, которые несут службу в Сицилии» (Ливий, XXIII, 7, 1–2).

Вместе с тем это была огромная дипломатическая победа Ганнибала – второй по важности город на Апеннинском полуострове перешел на его сторону, а Рим лишался по крайней мере тридцати тысяч пехотинцев и четырех тысяч всадников (Ливий, XXIII, 5, 15). В верности своих новых сторонников пунийцы могли не сомневаться: окончательный разрыв с Римом капуанцы закрепили жестокой расправой над находившимися в городе римскими гражданами и префектами союзных войск – они были схвачены, заключены в баню и там задохнулись от жары и пара (Ливий, XXIII, 7, 3).

Однако и теперь еще не все капуанцы считали правильным ориентироваться на союз с Ганнибалом. Пусть и немногочисленная, антипунийская оппозиция продолжала существовать, а ее лидер, Деций Магий, был решительным и достаточно влиятельным человеком, ранее претендовавшим даже на главенство в городе. Он выступал против переговоров с Ганнибалом и убийства римлян, а когда стало известно, что в Капуе будет размещен карфагенский гарнизон, открыто призывал этого не допускать. Когда же часть войск Ганнибала вошла в город, Магий не побоялся призывать выгнать или перебить пришельцев. Все его слова не были секретом для Ганнибала, и тот вначале предложил своему противнику лично явиться в пунийский лагерь, но Деций Магий отказался, так как по только что заключенному договору карфагенянин не имел права приказывать кампанскому гражданину. Для Ганнибала было очень неприятно осознать, что та степень свободы для капуанцев, на которую он согласился в договоре, может серьезно угрожать его позициям в городе, и только страх перед возможным мятежом удержал его от того, чтобы приказать схватить Магия и привести силой. Однако так оставить это дело он не мог и собрался ехать в Капую сам, предупредив должностных лиц. Когда Пуниец подходил к городу, его с радостью вышли встречать все жители с женщинами и детьми – такое уважение внушал им прославленный полководец (Ливий, XXIII, 7, 4–9).

Созыв сената был назначен на следующий день, а пока Ганнибал остановился в доме у знатнейших граждан города Нинниев Целеров. Вечером состоялся пир, который, как выяснилось впоследствии, едва не стал для Ганнибала последним. Среди немногих приглашенных капуанцев там присутствовали Пакувий Калавий вместе с сыном, верным другом и единомышленником Деция Магия. Когда оба они в какой-то момент покинули пиршественную залу, сын (имя его Ливий не называет) открылся отцу в своем намерении теперь же убить Ганнибала. С трудом, мольбами и угрозами, Калавий отговорил юношу от его намерения (Ливий, XXIII, 8–9).

На следующий день был созван сенат, на котором Ганнибал не скупился на обещания, в частности, говоря, что Капуя станет главным городом Италии и римляне на равных с остальными подвластными народами будут испрашивать у них законы и распоряжения. Ничто, пожалуй, не способно было в большей степени польстить самолюбию мечтавших о несбывшемся величии капуанских аристократов, чем эти слова великого победителя Рима. Однако дальнейшая речь Ганнибала не могла не насторожить любого здравомыслящего жителя города: Пуниец потребовал выдать ему своего врага, Деция Магия. Сенаторы согласились, хотя многие про себя и не одобряли такой строгости. После этого Ганнибал уже сам распорядился привести к нему Магия, а когда тот вновь отказался, ссылаясь на договор, то его заковали и силой доставили в пунийский лагерь. Среди горожан, видевших это, начиналось волнение, тем более что Деций Магий, пока у него была возможность, не переставая кричал: «Вот, кампанцы, свобода, которой вы добились; с площади среди бела дня на ваших глазах, кампанцы, меня, ни в чем не уступающего никому из кампанцев, волокут в цепях на смерть. Разве в Капуе, взятой приступом, было бы хуже? Ступайте встречать Ганнибала, украшайте город, празднуйте день его прибытия – чтобы любоваться этим триумфом над вашим согражданином» (Ливий, XXIII, 10, 1–8). Опасаясь обострения ситуации, Ганнибал не решался тут же расправиться с Магием, но и отпустить его он не мог, чтобы не давать своим противникам в городе признанного вождя. В итоге Деций Магий был посажен на корабль и отправлен в Карфаген, где, очевидно, его и намеревались умертвить.

Этот случай можно считать самой наглядной иллюстрацией истинной сути той политики, которую собирался проводить Ганнибал в отношении италийских союзников римлян. При этом не очень приятные для Пунийца выводы из произошедшего могли сделать не только капуанцы, но и жители остальных полисов, колебавшихся в своих политических симпатиях. С одной стороны, та картина, которую нарисовал Ганнибал капуанским сенаторам – их город, занимающий вместо Рима господствующее положение на полуострове, – могла показаться привлекательной кампанцам, но не жителям других областей. В то же время и капуанцам не стоило излишне обольщаться: едва заключив с ними договор, Ганнибал сразу же открыто его нарушил, приказав схватить неугодного ему Деция Магия. Таким образом, становилось ясно, что Пуниец вряд ли станет уважать права своих союзников, даже таких ценных, как кампанцы, если это будет идти вразрез с его интересами. За личиной друга италийцев, пришедшего избавить их от гнета римлян, проглянул облик коварного и беспринципного чужеземца, готового смести любое явное или мнимое препятствие ради достижения своей личной цели.

Невозможно сказать, в какой степени заигрывания Ганнибала с правительством Капуи и история с Децием Магием повлияли на отношение к нему со стороны остальных италийских общин, но наверняка они не остались незамеченными и поколебали их уверенность в целесообразности союза с завоевателями.

Возвращаясь к судьбе Деция Магия, стоит признать, что в конечном итоге его судьба сложилась удачно. По пути в Карфаген корабль, на котором его везли, попал в бурю и был отнесен восточнее, к городу Кирене, входившему в державу Птолемеев. Оказавшись на берегу, Магий улучил момент и бросился к статуе правившего тогда фараона Птолемея IV Филопатора, моля о защите. Это возымело действие, и его отвезли в Александрию, где тот предстал перед фараоном. Когда Магий изложил свою историю, подчеркивая, что пострадал из-за нарушения Ганнибалом договора, Птолемей распорядился освободить его и предложил вернуть в Рим или Капую. Для Деция Магия оба эти города показались неподходящими, и он предпочел остаться под властью своего освободителя – фараона (Ливий, XXIII, 10, 11–13).

Ганнибал мог быть доволен: он избавился от наиболее влиятельного, если не единственного, лидера своих противников в Капуе и в то же время избежал вспышки недовольства горожан, так что серьезной угрозы его союзу с капуанцами не существовало.