Глава восьмая
Сосредоточение
Четырьмя годами ранее, в тысяча восемьсот шестнадцатом, французский корабль «Медуза» налетел на банку неподалеку от западного побережья Африки. Судно перевозило колонистов из Сенегала, и скоро стало ясно, что лодок для всех недостаточно. Экипаж на скорую руку сколотил плот, использовав палубу и обшивку судна. Сначала капитан и офицеры, командовавшие лодками, начали буксировать плот. Но прошло совсем немного времени, и они решили обрезать буксировочный трос, оставив пассажиров на волю судьбы. На плоту находилось свыше ста пятидесяти человек и всего несколько бочек вина. В считаные часы он превратился в ад. Первая драка вспыхнула между пьяными солдатами и несколько более уравновешенными, но такими же отчаянными поселенцами. Две недели спустя, когда впередсмотрящий брига «Аргус» заметил плот, в живых там оставалось всего пятнадцать человек.
История «Медузы» стала мировой сенсацией. Двое из оставшихся в живых написали воспоминания, которые вдохновили Теодора Жерико на создание монументального полотна. В 1818 году воспоминания были переведены на английский и стали бестселлером. Но вне зависимости от того, знал экипаж «Эссекса» о судьбе «Медузы» или нет, каждый понимал, к чему может привести нарушение дисциплины. Девятого декабря в одиннадцать ночи они потеряли лодку Полларда. Люди на двух других лодках не представляли, что будут делать без своих компаньонов, но, сколько бы они ни кричали, ответа не было. Чейз и Джой устроили совет. Оба знали уговор: если одна из лодок потерялась, остальные две должны следовать прежним курсом и не пытаться искать пропавшую команду. «Но мы решили предпринять кое-что, – вспоминал Чейз, – и если бы наша попытка не дала немедленного результата, мы тут же двинулись бы дальше».
Чейз и Джой убрали паруса и принялись ждать. Минуты тянулись мучительно долго, Чейз зарядил пистолет и выстрелил. Ответа не было. Лишь спустя два часа командиры обеих лодок решили вновь поднять паруса, смирившись с тем, что не увидят больше ни капитана, ни его экипаж. Но на следующее утро милях в двух впереди кто-то заметил парус. Чейз и Джой немедленно поменяли курс, и три команды вскоре воссоединились. В который раз их судьбы, по словам Чейза, «невольно пересеклись». Именно в этот, восемнадцатый день путешествия голод и жажда стали особенно невыносимы. Даже Чейз, стоически переживавший все лишения, признавался, что «испытывал желание нарушить уговор и вскрыть запасы». Но тронуть их было равносильно смертному приговору. «Стоило немного подумать, чтобы понять, как глупо и бессмысленно было тратить еду. Все, что нам оставалось, – печальное удовлетворение собственной выдержкой».
Просто чтобы быть уверенным, что никто не таскает еду тайком, Чейз перепрятал всю еду в свой сундук. Засыпая, он клал на него руку или ногу. Еще он держал рядом заряженный пистолет. Для квакера из Нантакета это была небывалая демонстрация силы. Никерсону казалось, что первый помощник готов был защищать провиант «ценою собственной жизни». Чейз решил, что, если кто-нибудь захочет оспорить установленную норму, он скорее разломит и отдаст всем собственную галету, чем пустит их к запасам. Он готов был даже на такие «убийственные» жертвы.
Тем днем шлюпки окружила стая летучих рыб. Четыре рыбины прыгнули прямо в руки матросов с лодки Чейза. Одна шлепнулась на ноги Чейзу, и, не думая, он тут же сожрал ее целиком, с чешуей и всем прочим. Пока остальной экипаж дрался за три оставшиеся рыбины, Чейз вдруг понял, что впервые с момента крушения «Эссекса» смеется над «отчаянными попытками пятерых моих товарищей заполучить себе рыбину». Первый помощник еще мог настаивать на дисциплине, когда дело касалось рыбы и воды, но когда добыча валилась на них прямо с неба, каждый был сам за себя.
На следующий день ветер стих практически полностью, и Чейз предложил съесть вторую черепаху. Как одиннадцатью днями ранее, «обильная трапеза насытила нас и привела в хорошее расположение духа». Все три следующих дня ветер оставался слабым. Стало жарко, и люди томились под ярким солнцем. «Не было никакой возможности укрыться от палящего солнца, – писал Никерсон, – наши страдания стали совсем невыносимы, а крохотной порции воды едва хватало для поддержания жизни».
В среду тринадцатого декабря вдруг подул северный ветер и «принес некоторое облегчение». Теперь они снова могли держать курс прямо к берегам Южной Америки. В полдень китобои сориентировались по солнцу и выяснили, что достигли двадцати одного градуса южной широты. Они оказались, по крайней мере, на пять градусов, или на триста морских миль, ниже тех ветров, которые должны были гнать их на юго-восток. Но капитан и его помощники предпочитали верить, что им «удалось уйти из зоны пассатов, и теперь с попутными ветрами они достигнут земли раньше, чем ожидали».
Однако, когда на следующий день северный бриз стих, их разочарованию не было предела: «Увы! Все наши надежды испарились как сон, а нас ждало тяжелое пробуждение». После трехдневного штиля мрачные мысли стали еще черней. Солнце пекло и слепило глаза. «Погода, внезапное крушение надежд, подавленное настроение – все это вновь наполнило души мрачными предчувствиями».
К четырнадцатому декабря, на двадцать третий день после крушения «Эссекса», они стремительно приближались к точке невозврата и по-прежнему стояли в штиле за сотни миль до цели. Теперь, если они все еще надеялись достичь побережья, им уже не стоило рассчитывать на шестьдесят дней. Чейз объявил своему экипажу, что урезает ежедневную порцию вполовину, до трех унций галет. Он внимательно смотрел на свою команду, боясь неповиновения. «Но никто не возразил на это условие, – писал Чейз, – все смирились с суровой необходимостью, проявив замечательную силу духа и сдержанность». Однако, даже рискуя остаться без пресной воды, Чейз не мог урезать ежедневную порцию в полпинты. «Жажда становилась страшнее голода, – писал он, – и даже такого количества воды едва хватало, чтоб хоть ненадолго смочить губы».
В 1906 году У. Дж. Макги, директор музея в Сент-Луисе, опубликовал одно из самых детальных исследований о разрушительной силе обезвоживания. Исследование Макги описывало то, что случилось с Пабло Валенсио, сорокалетним моряком, подавшимся в старатели. Семь суток он провел в пустыне Аризоны без капли воды. Все, что он пил в эти дни, – немного жидкости, извлеченной из скорпиона, да собственная моча. Экипаж «Эссекса» был уже на полпути к подобным крайностям. «Ничто не могло облегчить жажду», – вспоминал Чейз. Они знали, что от морской воды им станет только хуже, и все равно некоторые набирали ее в рот, надеясь, что так их тело получит хоть немного жидкости. От этого жажда становилась лишь сильнее. Как и Валенсио, они пили собственную мочу. «Наши страдания во время штиля, – писал Чейз, – почти лишили нас веры».
Моряки с «Эссекса» впали в состояние, которое Макги называл «ватный рот». Слюна стала вязкой и мерзкой на вкус. Язык непрестанно цеплялся за зубы и нёбо. Но, хотя речь причиняла им неимоверные страдания, они все продолжали и продолжали говорить, жалуясь на жажду, пока не отказывали связки. В горле стоял ком, и приходилось постоянно сглатывать в тщетной попытке избавиться от него. Голова трещала, боль отдавалась в шею. Казалось, что кожа туго натянута на лицо. Слух нарушился, у многих начались галлюцинации.
После этого наступает момент, когда прекращается слюноотделение. Язык деревенеет и, по словам Макги, превращается в «бесчувственную колоду, качающуюся на все еще мягком корне и бьющуюся о зубы, словно посторонний предмет». Человек уже не может говорить, только стонет. Потом приходит «кровавый пот», и еще живой организм вступает в фазу «быстрой мумификации». Язык раздувается так, что упирается в нёбо. Веки начинают трескаться, и человек плачет кровавыми слезами. Горло опухает, и человек задыхается. Наконец, поскольку солнце все так же жжет тело, испаряя из него последнюю влагу, человек превращается в «живой труп» – именно в таком состоянии Макги нашел Пабло Валенсио, едва ползущего по пустыне.
Губы его исчезли, как будто их и не было, остались лишь тонкие закраины почерневшей кожи. Зубы и десны обнажились, словно у освежеванного животного, а плоть стала черной и сухой, как кусок вяленого мяса. Нос высох. Осталась едва половина от его прежней длины. Ноздри почернели. Глаза запали в глазницы, словно улитки в раковины, и гноились. Кожа приобрела кошмарный багряный оттенок, а местами стала пепельно-серой, с большими мертвенно-белыми пятнами и полосами. Руки и ноги были сплошь исцарапаны, ведь Валенсио полз по колючкам и острым скалам, но даже самые свежие царапины не кровоточили.
Благодаря ежедневной половине пинты воды люди с «Эссекса» еще не дошли до такого состояния, но двигались к нему верной дорогой. Солнце жарило так, что трое из лодки Чейза решили перегнуться через планшир и обмыть свои покрывшиеся волдырями тела. Но как только первый из моряков перегнулся через борт, он тут же вскрикнул. По его словам, днище их лодки было покрыто крохотными моллюсками. Он тут же схватил одного и съел, и это была «самая чудесная пища в мире».
На самом деле это были не моллюски, а «морские уточки». В отличие от беловатых, конусообразных моллюсков, которых часто можно увидеть на сваях причалов или на днище кораблей, «морские уточки» – длинные моллюски с темно-коричневой раковиной и мясистой, розовато-белой шейкой. В Средние века существовало поверье, что эти «уточки», вырастая до определенных размеров, превращаются в настоящих уток и улетают. Сегодня Береговая охрана использует «морских уточек», чтобы по их размерам определять, сколько времени судно провело в море. Они могут вырасти до половины фута в длину. Но «уточки» на лодке Чейза едва ли были больше нескольких дюймов. И вскоре все шестеро, перегнувшись через борт, общипывали днище лодки, «жадно» запихивая добычу в рот. «Морские уточки» долго считались деликатесом в Марокко, Португалии и Испании. Сегодня в штате Вашингтон налажено их промышленное производство. Ценители, которые едят их, только сняв верхнюю кожицу, сравнивают вкус с крабом, омаром или креветками. Люди с «Эссекса» были не так привередливы и съели все, за исключением раковин.
«Утолив первый голод, – писал Чейз, – мы собрали оставшееся и сделали небольшой запас». Неожиданной проблемой стало само возвращение ныряльщиков на борт. Они были слишком слабы, чтобы подтянуться, опершись о планшир. К счастью, в лодке оставались три матроса, которые не умели плавать. Они перетащили ныряльщиков через борт. Китобои планировали оставить «морских уточек» на следующий день, но уже через полчаса не могли спокойно смотреть на лакомые кусочки и в итоге съели их все. Летучие рыбы да «морские уточки» – это было все, что команде «Эссекса» удалось добыть из океана. Этим людям катастрофически не повезло с рыбалкой, а от этого зависела участь многих переживших крушение. В своих поисках попутного ветра нантакетцы зашли в одну из самых бесплодных частей Тихого океана.
В океане живым организмам нужна питательная среда, в которой мог бы развиваться фитопланктон, основа пищевой цепочки. Источником питательных веществ может служить либо земля, либо реки и течения, несущие органические материалы ко дну океана. Область, в которую направлялась команда «Эссекса», лежала так далеко от Южной Америки, что единственными источниками питательных веществ могли стать только придонные флора и фауна. Холодная вода плотнее теплой, и, когда наступают прохладные зимние месяцы, она опускается, выталкивая на поверхность более теплые и более насыщенные органикой придонные воды. Но в субтропиках в течение года температура колеблется не сильно. В результате теплый верхний слой и холодный нижний никогда не смешиваются, а количество питательных веществ у поверхности всегда остается очень низким.
За несколько последующих десятилетий моряки усвоили, что в этой части Тихого океана почти не встретишь ни птиц, ни рыбу. В середине девятнадцатого века Мэтью Фонтэн Мори собрал полный справочник ветров и течений, основанный преимущественно на тех данных, которые собрали китобои. На его карте Тихого океана обозначено большое овальное пятно, протянувшееся от нижней границы Дальних пастбищ до южной оконечности Чили. Это «пустынные области». Здесь, по словам Мори, «моряки свидетельствуют об отсутствии жизни как в воде, так и в воздухе». И три вельбота были теперь в самом сердце этой пустыни. Как Пабло Валенсио, они шли в собственную долину смерти.
Штиль продлился до пятнадцатого декабря, это был двадцать четвертый день испытания. Несмотря на отсутствие ветра, лодка Чейза все быстрей набирала воду. В поисках течи матросы снова подняли доски настила. На этот раз отстала доска у киля, практически на самом дне. Если бы «Эссекс» был цел, они могли бы просто поднять лодку на палубу, перевернуть ее и прибить доску. Но посреди океана люди никак не могли подобраться к днищу. Даже Чейз, которого Никерсон называл не иначе как «доктором» вельбота, не мог найти решения.
Немного подумав, двадцатиоднолетний гарпунер Бенджамин Лоуренс выдвинул рискованную идею. Он обвяжет веревку вокруг пояса и поднырнет под лодку с топором. Пока Чейз будет забивать гвоздь изнутри, он прислонит топор к доскам снаружи. Как только кончик гвоздя достал бы до топора, он загнулся бы крючком, снова вонзившись в лодку. Чейз последним ударом догнал бы шляпку, и доски снова были бы плотно пригнаны друг к другу. Этот способ был хорошо известен. Обычно его выполняли с помощью специальных инструментов. Но у потерпевших крушение был только топор.
Пока был цел «Эссекс», Чейз ставил под сомнение способности Лоуренса, и гарпунер был вынужден отдать придирчивому первому помощнику свой гарпун. Теперь все поменялось, и в руках Лоуренса было спасение Чейза и всей команды. Чейз охотно одобрил план, и вскоре Лоуренс прыгнул за борт и прижал топор к дну лодки. Как он и предполагал, отошедшая доска плотно встала на место. Даже Чейз вынужден был признать, что «результат превзошел ожидания».
Жара и штиль продолжались и весь следующий день. Спокойное море «невероятно выматывало и угнетало». У многих от жажды начались галлюцинации. «Это доставило нам много неприятных моментов, – вспоминал Чейз. – К унылому виду безветренного моря добавились крики, призывы о помощи и просьбы облегчить непрекращающиеся страдания». Потребность в действии усилилась, когда китобои сориентировались по солнцу и поняли, что за прошедшие сутки отдрейфовали на десять миль назад.
Повсюду, до самого горизонта, словно дно сияющей синей миски, блестела спокойная океанская гладь. Во рту пересохло так, что люди не могли говорить, не то что петь гимны. Молитвенные собрания сами сошли на нет. В то воскресенье люди тихо сидели в лодках, отчаянно желая избавления от страданий и зная, что дома, на Нантакете, тысячи людей сидят на деревянных скамьях, ожидая проявления Божьей воли.
Квакеры всегда стремились к сосредоточению, отсекая все мирское в поисках божественного духа. Когда кто-либо хотел выступить с проповедью, он начинал говорить нараспев, полурыдая и лишь изредка возвращаясь к нормальной речи. Хотя среди команды «Эссекса» было всего несколько по-настоящему религиозных квакеров, каждый, кто родился на Нантакете, хоть раз был на молитвенном собрании. Обычаи таких встреч были частью их общего культурного наследия.
До сих пор только афроамериканцы, и в особенности – шестидесятилетний Ричард Петерсон, проводили время в молитвах. В море это было обычным делом. Белые матросы поглядывали на черных и перенимали их евангелистский стиль, находя в нем источник духовной силы, особенно во время тяжких испытаний. В 1818 году капитан судна, давшего течь в разгар североатлантического шторма, умолял чернокожего повара, прихожанина Баптистской церкви в Нью-Бедфорде, просить Господа о помощи от имени всей команды. Повар бросился на колени посреди палубы и «неистово молил Бога спасти и защитить от ярости шторма». Судно вышло из бури без потерь.
Но в тот день под палящим солнцем именно Поллард начал говорить о Боге. Его голос был едва слышен. Преодолевая спазмы пересушенного горла, капитан прохрипел, что пришла пора самим позаботиться о себе. Он велел дать каждому двойную порцию еды, чтобы ночью матросы могли грести «до тех пор, пока с той или другой стороны не подует ветер».
Все тут же согласились с предложением. Наконец-то, после стольких дней бездействия, когда ничто не могло отвлечь людей от жажды и голода, у них нашлось хоть какое-то занятие. Они съели хлеб и прочувствовали каждую каплю воды, оросившую их иссушенные рты. Они с нетерпением ждали ночи. Обычно умение грести определяло ценность каждого человека на китобойном судне. Любая команда гордилась своей способностью грести легко и быстро по многу часов подряд, и ничто не доставляло такой радости, как соревнования между вельботами. Но той ночью соперничество, если оно вообще было, скоро утихло. Подростки и юноши гребли, как старики, стеная и содрогаясь от каждого удара весел. За прошедшие недели они изглодали себя. Даже сидеть на жестких скамьях было пыткой. Исхудавшие, похожие на палки руки с трудом удерживали весла, люди едва могли грести. После того как один из них упал в обморок, матросы поняли, что не смогут больше выдержать подобного напряжения.
«Мы почти не сдвинулись с места, – вспоминал Чейз. – Голод, жажда и длительное безделье так ослабили нас, что за три часа сдались даже самые стойкие. И мы отказались от принятого плана». Воздух клокотал в горле и легких, когда они легли на дно лодки, пытаясь отдышаться. Людям было невыносимо жарко, но на сухой, истончившейся коже не проступило ни капли пота. Когда дыхание стало тише, они еще раз поразились тишине безветренного и пустого океана. Но на следующее утро что-то изменилось. Послышался шелест воды, и впервые за пять дней они почувствовали ветер на лицах. И хотя ветер им не сопутствовал, а дул на юго-восток, люди приветствовали его «с почти бешеным чувством благодарности и восторга».
К полудню ветер усилился, взял еще южнее, и они снова были вынуждены убрать паруса и мачты. Но к следующему дню ветер стих настолько, что матросы опять подняли паруса. Несмотря на перемену в погоде, та ночь, по воспоминаниям Чейза, стала «одной из самых грустных ночей во всем перечне наших страданий».
Теперь они знали наверняка, что, даже если ветер будет все время дуть на запад, им не хватит пресной воды, чтобы продержаться те тридцать или даже больше дней, необходимых, чтобы добраться до побережья Чили. Мучения становились все нестерпимей. Как будто жажда и голод отравили людей. Рот был полон вязкой и горькой, «невыносимой на вкус» слюны. Волосы начали выпадать клочьями. Кожа была обожжена и покрыта ранами, так что каждая капля морской воды жгла ее словно кислота. И самое странное: когда глаза запали, а скулы выступили четче, все люди стали похожи друг на друга, словно зеркальные отражения, затертые до неузнаваемости голодом и жаждой.
В эту долгую, мрачную неделю китобои пытались поддерживать себя своего рода молитвой: «“страдание и терпение” не сходило с наших губ, – вспоминал Чейз, – и “решимость”, решимость настолько сильная, что ее хватало на то, чтобы цепляться за крупицы надежды, пока мы могли еще дышать». Но к ночи девятнадцатого декабря, почти через месяц после крушения, несколько матросов все же сдались. Чейз видел это «в их слабом духе и поникших плечах» – «крайнее безразличие к собственной судьбе». День, два, и эти люди, возможно, умерли бы.
Следующее утро началось, как и многие другие. Никерсон вспоминал, что часов в семь они «сидели на дне своей небольшой лодки, тихие и удрученные». Девятнадцатилетний Уильям Райт из Кейп-Кода встал, чтобы размять ноги. Он бросил взгляд вперед, потом всмотрелся пристальнее.
«Земля!» – закричал он.
