Глава седьмая
В море

Наступали сумерки, а ветер все усиливался. Он то подбрасывал шлюпки, то бил их в борт. Вельботы «Эссекса», предназначенные для гребли, теперь обзавелись парусами, и матросы все еще не могли понять, как с ними управляться. Роль рулевого устройства играло весло. Этот восемнадцатифутовый рычаг позволял вельботу легко разворачиваться, но с парусной оснасткой весло уже не было таким удобным. Рулевой должен был теперь наваливаться на него всем весом. На этом первом этапе их путешествия лодки были опасно перегружены. Вместо пятисот фунтов обычного инструмента вельботы несли по тысяче фунтов хлеба, воды и черепах. Волны перехлестывали даже через надстроенные борта и окатывали людей с головы до ног. У лодок не было ни шверта, ни «плавников», с которыми было бы легче скользить по воде, и рулевые вынуждены были то вынимать, то вновь опускать весла, когда вельботы подпрыгивали на волнах.

Экипажи лодок были разделены на две вахты. Пока часть моряков пыталась отдохнуть, свернувшись рядом с галапагосскими черепахами на дне лодки или неловко прислонившись к ее бортам, другие смотрели за парусами и вычерпывали воду. Они также пытались следить за другими вельботами. Те порой пропадали из виду, скрытые волнами. В самом начале китобои решили держаться вместе. Если бы у кого-то случилась беда, остальные могли бы помочь. Вместе они поддерживали бы друг друга, не давая отчаяться.

«Без поддержки, – признавал Чейз, – многие слабые духом были бы раздавлены воспоминаниями о катастрофе. И мало кто мог бы с решительностью и самообладанием заглянуть в будущее, не будь рядом товарищеского плеча».

Была и рациональная причина держаться всем вместе: навигационного оборудования не хватило бы на третью шлюпку. И у Полларда, и у Чейза были компас, квадрант и «Навигатор» Боудича. Но Джой остался без ничего. Если бы его лодка потерялась, они были бы обречены.

С наступлением ночи только паруса едва можно было различить в бледном лунном свете. Тьма сгустилась, зато слух моряков обострился. Обшивка вельбота, с досками, набегающими друг на друга, словно черепица крыши, гремела сильнее, чем гладкие борта обычной лодки. И суетливое журчание воды надолго стало постоянным спутником китобоев.

Даже ночью матросам на вельботах удавалось переговариваться друг с другом. Все конечно же говорили о «средствах и перспективах нашего спасения». Было решено, что их лучший шанс – это встреча с другим китобойным судном. «Эссекс» отдрейфовал от Дальних пастбищ миль на триста. Дней через пять они рассчитывали войти в воды, где их шансы встретить китобойное судно были несколько выше.

В отличие от торговых кораблей, китобойные суда всегда внимательно изучали горизонт во всех направлениях, и это тоже увеличивало шансы на спасение. Но необъятные размеры Дальних пастбищ играли против потерпевших крушение. Это была огромная территория, как два Техаса. Гигантский прямоугольник, простирающийся миль на триста к северу и растянутый почти на две тысячи миль с востока на запад. В это время на пастбищах вели промысел, по крайней мере, семь китобойных судов. Но, даже если бы их было четырнадцать, шансы на то, что три вельбота, вытянувшиеся в цепочку и идущие по прямой, будут замечены за эти несколько дней, оставались ничтожными.

Они могли бы задержаться в районе китовых пастбищ и поискать китобойные суда самостоятельно. Но это была бы слишком рискованная затея. Если б они оставались там и продолжили поиски, то их шансы достигнуть берегов Южной Америки и не умереть с голоду уменьшались бы с каждым днем. К тому же потерпевшим крушение пришлось бы преодолевать сильные встречные ветры. Были и другие соображения, побудившие матросов придерживаться первоначального плана. После такого внезапного и необъяснимого нападения люди чувствовали, что должны хоть как-то взять собственную судьбу в свои руки. Если бы их заметило другое китобойное судно, то это, согласно Чейзу, была бы «воля случая, а не наша собственная воля». Тогда как путь к берегам Южной Америки был «в их руках». С точки зрения Чейза, все это имело огромное значение, и никто не должен был «ни на минуту забывать о Божественном провидении, ведущем нас по пути, который мы обозначили себе сами».

У плана было одно жесткое ограничение: они должны были растянуть запасы еды на два месяца. На каждого приходилось по шесть унций галет и по полпинты пресной воды в день. Галета – простой сухарь из самого пресного, замешанного на воде хлеба. Их высушивали так, что грызть можно было, лишь раскрошив и вымочив в воде. Иначе они рисковали сломать себе зубы.

Ежедневный рацион шесть кусков хлеба – около пятисот калорий. Чейз писал, что это составляло едва ли треть от порции, достаточной для пропитания «обычного человека». Современные диетологи говорят, что для человека ростом в пять футов восемь дюймов и весом в 145 фунтов это была бы всего лишь четверть от суточной нормы. Правда, у экипажа «Эссекса» был не только хлеб, но и черепахи. Каждая черепаха была источником свежего мяса, жира и крови. Она могла бы дать четыре с половиной тысячи калорий каждому. Живой запас галет на девять дней. Но даже с учетом черепах матросы все равно сидели на голодном пайке. Если бы им действительно удалось достичь берегов Южной Америки всего за шестьдесят дней, от них осталась бы лишь кожа да кости.

Но очень скоро все поняли, что беспокоиться им стоит не о еде, а о воде. Человеческое тело на 70 процентов состоит из воды. Для поддержания жизни и выведения отходов ему требуется как минимум пинта в день. Моряки с «Эссекса» вынуждены были обходиться половиной этого объема. И если бы вдруг наступила жара, то воды потребовалось бы еще больше.

В эту первую ночь Чейз, Поллард и Джой сами распределили порции еды и воды. Но уже два дня спустя пропавший было аппетит команды возвратился. Запасы хлеба быстро подошли к концу. Всем остро не хватало табака. Китобой постоянно жует табак. На один рейс ему нужно как минимум семьдесят фунтов. И теперь команда «Эссекса» мучилась от никотинового голода. После скудной пищи те, кто не нес вахты, ложились спать. «После бессонных ночей природа, наконец, взяла свое, – вспоминал Чейз, – и сон принял нас в свои объятия». Но, когда его люди впали в забытье без сновидений, Чейз обнаружил, что не может заснуть.

Оставаясь третью ночь подряд на ногах, он все время прокручивал в голове обстоятельства гибели судна. Кит не шел у него из головы: «Ужасающий вид кита и его ярость совершенно поглотили мои мысли». В своих отчаянных попытках объяснить, как миролюбивое существо вдруг обернулось хищником, Чейз изводил себя воспоминаниями – обычная психологическая реакция на внезапно свалившееся бедствие. Вынужденная вновь и вновь переживать полученную травму, жертва находит все новые, скрытые причины случившегося. Несколько лет спустя нечто подобное пережил философ Уильям Джеймс. После землетрясения в Сан-Франциско 1906 года он писал: «Я понимаю теперь, как появились мифологические версии катастроф, и вижу сам, как искусно человек надстраивает свое непосредственное восприятие, призывая на помощь научные знания». На большинство жертв стихийных бедствий такие воспоминания оказывают благотворный эффект. Страдалец постепенно отрешается от того, что могло стать причиной его смерти.

Но некоторые так и не могут избавиться от воспоминаний. Мелвилл, отталкиваясь от воспоминаний Чейза, создал своего капитана Ахава – человека, не покидавшего глубин подсознания, в которых Чейз корчился уже третью ночь. Точно так же, как и Чейз, решивший, что китом «руководила злая воля», Ахав был одержим идеей белого кита, «его жестокою силой, подкрепленной непостижимой злобой».

Поглощенный собственным ужасом, Ахав решил, что единственный способ спастись – найти и убить Моби Дика. «Как иначе может узник выбраться на волю, если не прорвавшись сквозь стены своей темницы? Белый Кит для меня – это стена, воздвигнутая прямо передо мною». Чейз, затерянный на крошечной лодке в тысячах миль от земли, не мог мстить. Ахав боролся с символом своего страха. Чейз и его товарищи просто пытались выжить.

На следующее утро китобои с облегчением увидели, что все три лодки все еще остаются рядом друг с другом. Ветер за день усилился, и им пришлось убрать паруса. На вельботах управляться с парусами было довольно легко, и вскоре после того, как паруса были зарифлены, «никто, – по словам Чейза, – особо не переживал по поводу крепчающего ветра». Но открытый океан был беспощаден. Непрекращающиеся соленые брызги разъедали кожу до болезненных ран, а постоянно подпрыгивающие лодки только усиливали страдания.

В своем сундучке Чейз нашел массу полезных вещей: складной нож, точильный камень, три рыболовных крючка, кусок мыла, смену белья, карандаш и десять листов писчей бумаги. Теперь, несмотря на ужасающие условия, он мог начать своего рода «морской журнал». «Было очень трудно записать хоть что-либо, – вспоминал Чейз, – лодка постоянно прыгала с волны на волну, отовсюду летели брызги».

Ведение журнала стало для Чейза не просто обязанностью первого помощника. Он и сам нуждался в этом. Акт самовыражения – будь то путевые заметки или письма – часто позволяет дистанцироваться от своих страхов. Как только Чейз начал вести записи, к нему вернулся сон.

Были и другие ежедневные ритуалы. Каждое утро они брились тем же ножом, которым Чейз вострил свой карандаш. Бенджамин Лоуренс изрядную часть дня проводил, сплетая разлохматившиеся концы каната в бесконечную бечевку. Гарпунер поклялся, что если когда-нибудь покинет вельбот, то сохранит эту бечевку как память о выпавшем им испытании.

В полдень они остановились, чтобы сделать измерения. Измерение углов квадрантом на крошечной, волнующейся лодке было не таким простым делом. Предприняв несколько попыток, они наконец остановились на пятидесяти восьми градусах южной широты. Это всех приободрило. Они не только пересекли экватор, но и прошли примерно семьдесят одну морскую милю от точки, где они проводили измерения в последний раз. Получалось, что они перевыполнили свой ежедневный план в шестьдесят морских миль. В полдень ветер чуть стих, позволив снова поднять паруса и просушить на солнце насквозь мокрую одежду.

В этот день Поллард решил, что им не удастся хоть сколько-нибудь верно вычислять долготу. Чтобы точно определять координаты судна, нужно верно рассчитать координаты между севером и югом, то есть широту, и координаты между востоком и западом, то есть долготу. Если бы в 1820-м у них был хронометр, очень точный и приспособленный к суровым морским условиям, то они могли бы сравнивать время зенита над собой со временем в Гринвиче и таким образом вычислять долготу. Но хронометры в эти годы были все еще слишком дороги и не пользовались популярностью на китобойных судах Нантакета.

Еще они могли бы наблюдать за луной. Это было чрезвычайно трудное дело, требовавшее трех часов вычислений. Провернуть подобное на вельботе не представлялось возможным. Кроме того, если верить Никерсону, Поллард еще толком не научился проводить эти вычисления.

Оставалось навигационное счисление. Командиры на каждой шлюпке тщательно следили за курсом, сверяясь по компасу, и считали скорость. Для этого бросали за борт линь с привязанной на конце деревяшкой и считали, как быстро он раскрутится на полную длину. Для учета времени использовали песочные часы. Так можно было определить скорость.

Скорость и направление судна регистрировались и заносились в таблицу, по которой капитан мог рассчитать предполагаемое расположение судна. Люди, пережившие другие морские катастрофы, и прежде всего Блай, капитан «Баунти», находясь в тех же условиях, пользовался теми же методами. Оставшись посреди Тихого океана, капитан Блай сумел сделать лот-линь для определения скорости и научил своих людей точно отсчитывать время. Измерения Блая оказались удивительно точными, что и позволило ему найти остров Тимор. Это один из величайших подвигов в истории навигации.

Чейз утверждал, что «без песочных часов и лот-линя» они никак не могли продолжать следить за долготой. Если неумение Полларда производить лунные измерения хоть что-то значит, то можно предположить, что он был или не очень опытным, или вовсе неумелым навигатором. Множество капитанов, никогда не рассчитывавших оказаться в подобной ситуации, пользовались навигационным счислением. Отказавшись от оценки долготы, Поллард вел свой экипаж вслепую, не представляя, как далеко от берегов Южной Америки они находятся.

Днем лодки окружила стая дельфинов и сопровождала их до захода солнца. Той ночью ветер стал почти штормовым. Чейз и его люди с ужасом наблюдали, как бушует вода меж досок их лодки. Лодка была страшно потрепана, и Никерсон клялся, что больше никогда не чувствовал себя в безопасности в ней, ни через десять, ни через тысячу миль.

К утру пятницы двадцать четвертого ноября, на третий день путешествия в вельботах, волны, если верить Чейзу, стали «просто гигантскими. Наше и без того нелегкое положение ухудшилось». Никерсон отметил, что, если бы они оставались на борту «Эссекса», это был бы самый обычный ветер, но «в вечно подпрыгивающем царстве волн он будто задался целью постоянно окатывать нас водой, не давая ни просохнуть, ни согреться». В тот день огромная волна захлестнула лодку Чейза, едва не потопив ее. Полная воды, лодка чуть не перевернулась, когда бочки, черепахи и сундук Чейза – все откатились к одному борту. Люди отчаянно вычерпывали воду, зная, что следующая волна станет для них последней.

Едва они убедились, что лодка держится на плаву, выяснилось, что часть галет, так бережно обернутых парусиной, напиталась соленой водой. Как могли, они пытались спасти подмоченный хлеб. Все следующие дни они сушили галеты на солнце, но в них все равно осталась соль. По словам Никерсона, это была «катастрофа» для без того обезвоженных членов экипажа. «Все мы очень зависели от хлеба, – вспоминал он, – и теперь впереди вырисовывалась весьма унылая перспектива». Все стало еще хуже, когда они узнали, что и на лодке Полларда часть запасов подмокла. Еще несколько дней назад капитан и его помощники верили в «человеческие силы команды», теперь они вынуждены были признать «нашу крайнюю зависимость от Божественного провидения».

На следующее утро, в восемь часов человек, вычерпывавший воду из лодки Чейза, насторожился. Сколько он ни черпал, а количество воды не уменьшалось. Он тут же предупредил всех остальных, что лодка дала течь. Вскоре все шестеро искали пробоину. Руки шарили по хлюпающему дну, чувствуя, как вода огибает лодку снаружи. Только когда они подняли доски настила, то обнаружили, что одна из досок в носовой части корпуса отошла, и вода поступает оттуда. Щель находилась примерно на шесть дюймов ниже ватерлинии, и если они собирались заделать ее, то нужно было найти способ как-то подобраться к ней снаружи. Течь была по правому борту, с подветренной стороны. Чейз тут же «развернулся», используя рулевое весло. Теперь ветер дул с другой стороны и приподнимал поврежденный борт. Чейз надеялся накренить вельбот так, чтобы щель полностью показалась над водой.

Заметив, что Чейз вдруг развернулся, Поллард и сам развернул свой вельбот и направился к первому помощнику. Убрав паруса, Поллард подошел ближе и спросил, что стряслось. Теперь, когда лодка капитана была рядом, Чейз приказал, чтобы команда переместилась на левый борт и как можно сильнее накренила шлюп. Люди на лодке Полларда попытались закрепить крен и, установив доску на место, прибить ее. Все приходилось делать очень аккуратно. Там, где образовалась течь, уже были отверстия от гвоздей, и нужно было вбить новые гвозди «след в след». Пока их подбрасывало на волнах, Поллард и Чейз «смогли забить несколько гвоздей и, вопреки ожиданиям, поставить доску на место». Вскоре все три лодки снова двигались на юг. «Этот небольшой инцидент, хотя и может показаться незначительным, – вспоминал Никерсон, – необычайно взволновал нас». Окончательно и бесповоротно осознав, что их крохотные суденышки могут в любой момент развалиться на части, люди почувствовали, что «едва верят в собственное спасение». Они знали, что чем дольше они пробудут в море, тем хуже будет состояние лодок, «непрестанно сотрясаемых волнами». Всего одного гвоздя было достаточно, чтобы пустить ко дну любую лодку.

Для людей из лодки Чейза это был особенно мучительный день. Тем вечером Ричард Петерсон, единственный чернокожий в их экипаже, непрестанно молился и распевал гимны. Никерсон вспоминал, как «слова и песни набожного старика отвлекали нас от бед и приносили высшее утешение». Но и этого хватило ненадолго. К утру двадцать шестого ноября тот осторожный оптимизм, с которого начиналось их путешествие, обернулся черным отчаянием.

Все последние четыре дня небо было затянуто тучами, и матросы не могли производить вычисления по солнцу. Если верить компасу, по которому они вынуждены были выверять свой маршрут, паруса надувал юго-восточный ветер, а значит, они не приближались к побережью Южной Америки, а двигались параллельно ему. Также они знали, что лодки без шверта немного заносило по направлению ветра. Из-за этого их должно было отнести гораздо западнее предполагаемого маршрута. И, несмотря на то что лодки продвинулись далеко на юг, они ничуть не приблизились к цели. Разговоры о том, что им может повезти и они натолкнутся на другое китобойное судно, прекратились. «Мы смотрели в будущее, – писал Чейз, – в крайнем страхе и тревоге. Перспективы, открывавшиеся перед нами, были крайне мрачны и повергали в уныние».

В полдень сильный ветер подутих, и они попытались высушить подпорченный водой хлеб. А потом ветер начал потихоньку меняться на северный. Впервые после крушения «Эссекса» у китобоев появилась возможность плыть прямиком к берегам Южной Америки. Все сразу принялись обсуждать, насколько это сократит их предполагаемое путешествие, если им повезет и ветер не стихнет.

Но радость была недолгой. Восточный ветер вернулся уже на следующий день, и «мечты о быстром возвращении домой мгновенно растаяли». Как будто дразня несчастных, на следующий день ветер снова сменился на юго-восточный, унося их дальше от цели. А потом он стал по-настоящему сильным.

Той ночью они убрали паруса. Они боялись, что теперь «потеряют друг друга в темноте». Чтобы не допустить подобного, экипаж «Юниона», китобойного судна из Нантакета, случайно налетевшего на самку кита в 1807 году, на ночь связывал вельботы. Но это сильно ограничило бы скорость и маневренность. Командиры «Эссекса», преисполненные решимости достичь побережья Южной Америки, не хотели рисковать скоростью. Вместо того чтобы связать лодки, они выстроились в ряд: Чейз – впереди, Поллард – посередине, и Джой – замыкающим. Если они держались друг от друга на расстоянии не больше ста футов, то всегда видели впереди белый парус.

Примерно в одиннадцать часов Чейз прилег поспать на дно своей лодки. Только он задремал, как его разбудил крик одного из матросов. Человек сказал, что откуда-то из темноты до них пытался докричаться капитан Поллард. Чейз сидел и слушал. В вое ветра и шуме волн он услышал, как Поллард выкрикивает имя Джоя, чей вельбот был ближе к нему. Чейз развернулся и направил лодку к двум едва заметным в бушующем ночном море вельботам. Он спросил, что стряслось. Если вспомнить все произошедшее с «Эссексом» всего неделю назад, ответ был похож на плохую шутку. Поллард сказал, что на его лодку напал кит.

На этот раз это был не кашалот, а более мелкая, но более агрессивная косатка. Эти зубатые киты весом в восемь-двенадцать тонн питаются теплокровными животными, убивают дельфинов и тюленей. Они охотятся стаями и нередко нападают на кашалотов. Известны даже случаи, когда касатки таранили и топили парусные яхты.

Поллард сказал, что без всякой причины кит головою ударил лодку в борт и вырвал кусок обшивки. А после просто продолжил играть с ней, ударяя то головой, то хвостом, как кошка играет с мышью. Наигравшись, кит напал снова, расколов нос вельбота. Пока кит кружился вокруг, матросы схватили штоки, натягивавшие концы парусов, и принялись бить кита в бок. Чейз подошел как раз в тот момент, когда им удалось отогнать кита прочь. Лодка Полларда начала тонуть, и он приказал перегрузить провиант в другие лодки. Всю ночь три лодки бок о бок качались на волнах, и, слепо вглядываясь в кромешную тьму, люди видели там воплощения своих страхов.

Всю неделю они сражались со встречным ветром, спасали испорченный водой провиант, заделывали течь. Еще одна атака кита стала последней каплей: «казалось, судьба ожесточенно и непрестанно преследует нас, подвергая все более суровым испытаниям». Взгляды людей блуждали по черной водной глади в ожидании возвращения кита. «Мы боялись, что кит атакует нас снова. Нападет на другую лодку и уничтожит нас». Лишившись судна, служившего им убежищем, охотники стали добычей. На следующее утро они на скорую руку отремонтировали вельбот Полларда, прибив тонкие деревянные полосы по внутренней стороне поврежденного участка. Вельботы снова легли на курс. Теперь их гнал сильный юго-восточный ветер. В тот день матросы в лодке Чейза впервые начали страдать от жажды. Пить хотелось так, что невозможно было думать ни о чем другом. И, несмотря на то что губы были пересушены, люди все говорили и говорили о воде. Причину своих страданий они осознали не сразу.

Накануне они ели хлеб, подмоченный в соленой воде. Хлеб, который они тщательно высушили на солнце, сохранил в себе всю соль. И без того обезвоженные люди лишь подливали масло в огонь своей жажды. Чтобы выводить соль, их почки должны были как-то изыскивать в организме лишнюю воду. Началась гипернатримия. Избыточное количество натрия в организме вызывало мышечные судороги. «Жажда справедливо считается одним из самых тяжких страданий, – писал Чейз. – Ничто не сравнится с безумием жажды». Чейз утверждал, что только тогда, на шестой день их плавания, двадцать восьмого ноября, они узнали, «что такое настоящие страдания».

Даже после того, как они поняли, что все их страдания из-за хлеба, экипаж первого помощника решил не отказываться от подпорченной пищи. Хлеб в самое ближайшее время мог стать совсем несъедобным, а они рассчитывали, что провизии хватит на шестьдесят дней. «Мы решили терпеть муки, пока у нас были силы и выносливость, – писал Чейз, – и надеялись, что станет легче, когда испорченная пища, наконец, закончится».

На следующий день стало ясно, что дни и ночи в открытом океане не пошли вельботам на пользу. Швы расходились, и то и дело нужно было чинить то одну, то другую лодку. Самой пугающей была ситуация на борту у Чейза, но первый помощник не сдавался. С молотком в руке он бросался чинить малейшие повреждения. «Активный и предприимчивый, – вспоминал Никерсон, – первый помощник не давал отстать ни одной доске, забивая гвозди, где только было можно». Эта постоянная суета отвлекала экипаж от того бедственного положения, в котором они находились. Их лодка была в худшем состоянии, но у них был лидер, посвятивший себя ее ремонту и делавший все, что было в его силах.

В то утро рядом вновь появилась стая дельфинов, которая сопровождала путешественников большую часть дня. Нанизав на крючок кусок белой тряпки, матросы, по словам Никерсона, «приложили все усилия, чтоб подманить их поближе к борту». Но дельфины проявили не меньшее упорство и не клюнули на приманку.

К следующему дню голод стал почти так же невыносим, как и жажда. Впервые с тех пор, как они покинули «Эссекс», погода была хорошей, и Чейз предложил «успокоить голодное урчание животов», съев одну черепаху. Все охотно согласились, и в час пополудни Чейз начал разделку. Они опрокинули черепаху на спину. Пока матросы держали ее за лапы, Чейз перерезал ей горло, вскрыв вены и артерии по обе стороны позвоночника. Никерсон писал: «Казалось, все только и ждали, когда же можно будет припасть к крови, побежавшей из шеи принесенного в жертву животного». Пить ее нужно было до того, как она загустеет.

Они собрали кровь в ту же оловянную чашку, в которую наливали воду. Несмотря на ужасную жажду, некоторые матросы так и не смогли заставить себя пить кровь. Чейз заставил себя воспринимать кровь как лекарство «для воспаленного нёба». Все, однако, были готовы есть. Чейз вонзил нож в кожистую плоть у основания шеи и сделал надрез по окружности всего панциря. Это далось ему с трудом, но в конце концов они смогли вынуть мясо и внутренности. С помощью трутницы, сохранившейся в одном из бочонков с инструментами, матросы развели огонь прямо в панцире и приготовили черепаху, «и кишки, и все прочее».

Проведя десять дней на одном хлебе, люди жадно набросились на мясо. Их зубы разрывали сочную плоть, а теплый мясной сок бежал по лицам, покрытым слоем соли. Инстинкты подсказывали им, какие самые питательные части у черепахи. Богатые полезными веществами сердце и печень Чейз назвал «невыразимо прекрасной пищей». Голод был так силен, что, начав есть, люди уже не могли остановиться. Средних размеров черепаха предоставила бы каждому в шлюпке около трех фунтов мяса, фунт жира и, по крайней мере, полчашки крови. Все это составляло свыше четырех с половиной тысяч калорий – все равно что хороший ужин в День благодарения. И для оголодавшего человека, за прошедшие десять дней съевшего всего четыре фунта хлеба, это было чрезвычайно много. Общая обезвоженность организма не позволяла желудку выделять достаточно пищеварительного сока. Но ни Чейз, ни Никерсон ни разу не упоминали, чтобы хоть кто-нибудь решил припасти черепашье мясо на следующий день. Изголодавшиеся люди не могли отказаться даже от части этого пиршества.

«Мы, наконец, насытились, – писал Чейз, – и я почувствовал себя намного лучше». Только теперь они поняли, что вместо того, чтобы ограничиваться всего двумя черепахами, им нужно было найти, забить и приготовить любую тварь, выжившую после крушения.

Впервые за несколько дней было достаточно ясно, чтобы произвести вычисления и определить координаты. Калькуляции Полларда показали, что они приближались к восьми градусам южной широты. С момента крушения они прошли почти пятьсот миль и, если судить только по пройденному расстоянию, двигались с опережением планируемых сроков. Тем вечером среди костей и обугленного панциря Ричард Петерсон вновь возносил молитвы Господу.

Следующие три дня погода оставалась тихой и ясной. Ветер сменился на северный, и китобои снова шли прямо к Перу. Полные животы склоняли их к мысли, что «возможно, все было не столь ужасно, как могло показаться поначалу». Никерсон отмечал, что «охватившая их лень и беспечность казались странными для людей в таком отчаянном положении». Только жажда не давала им забыться окончательно. Чейз писал, что, даже наевшись черепахового мяса и выпив крови, они все еще страстно желали сделать хоть глоток прохладной воды. «Если бы не муки жажды, то мы наслаждались бы покоем и прекрасной погодой».

Третьего декабря, в воскресенье они съели последний хлеб. Для людей в лодке Чейза это был поворотный момент. Сначала они не заметили особой разницы, но чем дольше они ели галеты, тем меньше их мучила жажда. Люди все так же были сильно обезвожены, но теперь они не ели пропитанный солью хлеб. Вечером, после того, как в лодке Чейза состоялось «ежедневное молитвенное собрание», сгустились тучи, и стало совсем темно. Где-то в течение этих десяти часов они потеряли лодку Джоя. Ее исчезновение было столь внезапным, что Никерсон боялся, «как бы лодка не пошла ко дну». Поллард сразу же повесил на верхушку мачты фонарь, а вся его команда вглядывалась во тьму в поисках пропавшего вельбота. Где-то через четверть мили они увидели слабый огонек, мерцающий во мраке. Это был фонарь Джоя. Три лодки снова воссоединились.

Еще через две ночи потерялся Чейз. Вместо того чтобы зажечь фонарь, первый помощник выстрелил из пистолета. Вскоре после этого из темноты появились Поллард и Джой. Той ночью капитан и помощники договорились, что, если их снова разбросает в разные стороны, они не будут пытаться найти друг друга. На поиски уходило слишком много времени. А если бы одна из лодок перевернулась или была сильно повреждена, едва ли две другие могли бы ей как-то помочь. Все три лодки были и так перегружены. Они не смогли бы принять на борт хоть что-нибудь еще, не рискуя пойти на дно.

Случись что, и им пришлось бы веслами отталкивать от своих бортов людей с затонувшей лодки. Все это прекрасно понимали и сошлись во мнении, что дальше нужно действовать в одиночку. Но их «небывалая тяга друг к другу», по словам Чейза, была настолько сильной, что никто не решался пуститься в самостоятельное плавание первым. Этот «отчаянный инстинкт» побуждал их «цепляться друг за друга, даже когда сами они едва оставались на плаву».

Восьмого декабря, на семнадцатый день плавания, разбушевался шторм. Ветер стегал дождем, доходя порой до скорости в сорок-пятьдесят узлов. Это была сильнейшая буря за все время путешествия, и матросы не только убрали паруса, но и разобрали мачты. Огромные волны вздымались гигантскими гребнями, и ветер взбивал пену на их вершинах.

Несмотря на ужасающие условия, люди пытались собрать в паруса дождевую воду, но скоро поняли, что паруса насквозь пропитаны солью и собранная вода не отличается на вкус от морской. Среди огромных волн лодки стали полностью неуправляемыми. «Море вскипало до невиданных высот, – вспоминал Чейз, – и каждая набегающая волна казалась последней». Не оставалось ничего другого, как только лечь на дно вельбота и «с твердостью и самообладанием ждать надвигающейся беды». Бурные ветры в Тихом океане могут поднимать волны высотою до сорока футов, но огромные размеры волн на самом деле играли на руку терпящим бедствие людям. Перескочив через гребень, вельботы на какое-то время оказывались под защитой самой волны. Отвесные стены воды за бортом выглядели устрашающе, но ни одна из них не разбила лодку и не пустила ее на дно.

Едва ли кто-то «не испытавший подобного» может представить себе, что такое «непроглядная тьма», писал Никерсон. Темнота эта была тем ужасней, чем ярче сверкали молнии, окутывавшие лодки потрескивающими сполохами огня. Лишь к полудню следующего дня ветер утих настолько, что люди осмелились приподнять головы. Это было невероятно, но все три лодки все еще находились рядом друг с другом. «Лишь по промыслу Божьему мы пережили ту ночь, – писал Чейз. – Нет никакого разумного объяснения тому, что такие крохотные существа, как мы, могли выжить, пройдя сквозь горнило бури».

Они не спали всю ночь. Каждый верил, что не доживет до утра. Когда Чейз приказал устанавливать мачты, чтобы возобновить плавание, люди зароптали. «Моя команда была так подавлена, – вспоминал Чейз, – что даже страх смерти не мог заставить их приняться за работу».

Но Чейз был неумолим. «С большим трудом» еще до восхода солнца он заставил матросов вновь поставить мачты и установить зарифленный грот и кливер. Когда солнце поднялось, все три лодки снова шли под парусами. При свете дня китобои «вновь увидели печальные лица своих компаньонов». Пока они плыли к югу, еще не утихшие после большого шторма волны били в борта, расширяя щели. Приходилось постоянно вычерпывать воду. Для изможденных, мучимых жаждой людей это стало «назойливой и чрезвычайно утомительной задачей». В полдень субботы, девятого декабря они вновь провели ориентировку по солнцу. Согласно вычислениям, они находились на семнадцати градусах сорока минутах южной широты. За семнадцать дней, проведенных в море, они прошли больше, чем рассчитывали, и покрыли уже почти тысячу сто морских миль. Но из-за сильных восточных ветров они теперь были дальше от побережья Южной Америки, чем в самом начале своего путешествия.

Потерпевшим крушение оставалось пройти почти три тысячи миль. Их мучили голод и жажда. Их лодки дали течь. Но выход все еще оставался. На третьей неделе путешествия они прошли мимо Островов Общества. Если бы они взяли курс на запад и держались семнадцати градусов южной широты, то всего через неделю могли бы высадиться на Таити. Еще меньше времени занял бы путь до островов архипелага Туамоту. Вельботы шли бы с попутным ветром, и волны уже не били бы в борта так жестоко. Но, несмотря на все многочисленные неудачи, несмотря на все перенесенные страдания, Поллард, Чейз и Джой все так же держались первоначального плана. И Никерсон никак не мог понять почему.

«Это было либо глубочайшее невежество, либо преступная непредусмотрительность, стоившая жизни многим прекрасным морякам». Перенесенные страдания только укрепили решимость капитана и его помощников. Они должны были «достигнуть побережья» или умереть.