Глава одиннадцатая
Азартная игра

Двадцатого января 1821 года, через восемь дней после того, как они потеряли лодку Чейза, Поллард и Хендрикс остались без еды. В тот день умер Лоусон Томас, один из чернокожих моряков с лодки Хендрикса. У них оставался лишь фунт галет на десятерых, Хендрикс и его команда заговорили о том, что было на уме у всех: стоит ли им съесть тело?

Ровно столько, сколько корабли бороздят морские просторы, голодающие матросы поддерживают себя, питаясь останками умерших товарищей. К началу девятнадцатого века людоедство в море было так распространено, что оставшиеся в живых спешили сообщить своим спасителям, что не ели человечины. Один из исследователей того времени писал, что «не было ничего необычного в том, чтобы подозревать голодающую жертву кораблекрушения в каннибализме». Один из наиболее полно описанных случаев людоедства произошел зимой 1710 года, когда галеон «Ноттингем», британское торговое судно под командой капитана Джона Дина, потерпел крушение на острове Бун, крошечной голой скале недалеко от побережья Мэна. И хотя материк был в пределах видимости, экипаж никак не мог добраться туда. Когда на третьей неделе умер судовой плотник, один из членов команды предложил съесть его тело. Капитан Дин сначала нашел это предложение «прискорбным и отвратительным». Но пока они стояли у тела плотника, обсуждение не стихало. «Поразмыслив и взвесив законность и греховность этого поступка, с одной стороны, и жизненную необходимость – с другой, – писал Дин, – и разум, и совесть были вынуждены подчиниться аргументам желудка».

Сто одиннадцать лет спустя посреди Тихого океана десять человек с «Эссекса» пришли к тому же выводу. Через два месяца после того, как они отвергли Острова Общества, потому что, по словам Полларда, «боялись стать добычей каннибалов», китобои собирались съесть одного из своих собственных товарищей. Сначала они должны были разделать тело. На Нантакете, в дальнем конце старого Северного причала была скотобойня, где любой мальчишка мог увидеть, как коровы и овцы превращаются в вырезки и окорока. На китобойном судне готовкой занимались чернокожие члены команды. На «Эссексе» чернокожим коком были разделаны тридцать с лишним свиней и десятки черепах. И конечно же все двадцать членов команды принимали участие в разделке множества кашалотов. Но это был не кит, не свинья и не черепаха. Это был Лоусон Томас, их товарищ по плаванию, с которым они разделили два адских месяца в открытом океане. Кто бы ни разделывал тело Томаса, он должен был управиться не только с теснотой двадцатипятифутовой лодки, но и с хаосом собственных чувств.

Команда «Ноттингема», галеона, потерпевшего крушение у берегов Мэна, так и не справилась с этой задачей и упросила несчастного капитана Дина взять дело в свои руки. «Их непрерывные просьбы и мольбы, наконец, возымели действие, – писал Дин, – и ночью я все сделал». Дин, как и большинство матросов, вынужденных заниматься каннибализмом, начал с того, что удалил самые очевидные признаки человеческого тела – голову, ладони, ступни и кожу. Все это он выбросил в море.

Если Хендрикс и его люди последовали примеру Дина, то после этого им пришлось вынуть из кровавой корзины ребер сердце, печень и почки. Затем можно было срезать мясо с костей. Как бы там ни было, Поллард писал, что, разведя огонь на плоском камне у основания лодки, они зажарили внутренности и мясо и начали есть.

Вместо того чтобы ослабить спазмы голода, первые куски мяса только усилили их. Слюна текла изо рта, а урчащие животы вырабатывали пищеварительный сок. И чем больше люди ели, тем сильней разгорался голод.

Антропологи и археологи, изучающие людоедство, оценили, что в среднем взрослый человек – это около шестидесяти фунтов съедобного мяса. Но тело Лоусона Томаса не было телом среднего человека. Вскрытия жертв голода показали крайнюю дистрофию мышечной ткани и полное отсутствие жира. Иногда его заменяло белое студенистое вещество. От голодания и обезвоживания усыхают и внутренние органы, включая сердце и печень. Тело чернокожего матроса, скорее всего, содержало не больше тридцати фунтов жилистого мяса. На следующий день, когда на лодке Полларда тоже закончились запасы еды, они «рады были разделить с командой другой лодки их скорбную пищу».

Через два дня, двадцать третьего января, на шестьдесят третий день после крушения, умер и был съеден еще один член команды Хендрикса. Так же как и Лоусон Томас, Чарльз Шортер был чернокожим. Было очевидно, что афроамериканцы сильно пострадали от того, что до крушения их питание было хуже, чем у всех прочих. Но, возможно, сыграл роль и другой фактор. Недавние исследования утверждают, что жировая прослойка афроамериканцев тоньше, чем у белых. Как только тело исчерпывает запасы подкожного жира, оно начинает поглощать мышцы – процесс, нарушающий работу внутренних органов и ведущий к смерти. Имея меньше жира, чернокожие моряки быстрее белых начинали перерабатывать собственные мышцы.

Насколько важна для выживания в условиях голода жировая прослойка, показал пример Отряда Доннера – группы переселенцев, засыпанных снегом в предгорьях Сьерра-Невады зимой 1847 года. Хотя женщин называют слабым полом, их способность к выживанию выше, чем у мужчин. Отчасти благодаря тому, что в среднем уровень жира в их организме на десять процентов выше. То, что чернокожие моряки начали умирать первыми (не считая Джоя, по словам Полларда, скончавшегося от тяжелой болезни, а «не от голода»), не было случайностью. Среди белых преимущество имел двадцатидевятилетний капитан «Эссекса». Небольшого роста, еще до крушения он имел склонность к полноте. Старший из них, он обладал замедленным, по сравнению с остальными, метаболизмом. Из всех двадцати матросов у Полларда были самые высокие шансы пережить голод.

И все же, учитывая сложный ряд факторов, и физиологических, и психологических, невозможно с уверенностью предсказать воздействие голода на того или иного человека, умрет он или останется жив. Пока часть экипажа «Эссекса» ела второе человеческое тело за четыре дня, в сотне миль к югу Оуэн Чейз и его люди дрейфовали в безветренном море. Неделя на скудных полутора унциях хлеба превратила их в людей, «едва способных ползать по лодке, но еще достаточно сильных, чтоб донести до рта крохи еды». Кожа начала покрываться волдырями. Утром двадцать четвертого января ветра все еще не было, и все так же светило солнце. Чейз был уверен, что не все в его команде доживут до вечера. «Не могу сказать, что поддерживало меня посреди всего этого ужаса, – писал Чейз, – Бог знает».

Той ночью первый помощник видел очень яркий сон. Он только что сел за «великолепно накрытый стол, где было все, чего только мог пожелать самый взыскательный гурман». Но как только Чейз поднес пищу ко рту, он проснулся «с ледяным осознанием реальности». Сон вверг его в своего рода безумие. Чейз начал грызть кожаную обмотку весла, но не справился с жестким, затвердевшим от соли материалом. После смерти Петерсона в команде Чейза осталось всего три человека: нантакетец Бенджамин Лоуренс, Томас Никерсон и Исаак Коул из Массачусетса. Чем сильней страдали они от голода, тем сильней уповали на первого помощника. Чейз писал, они «изводили меня вопросами, доберемся ли мы до земли. И я, как мог, успокаивал их».

После всего, что случилось с ними, Чейз изменился. Из резкого педанта, стоявшего на раздаче с пистолетом под рукой, он превратился в добряка, разговаривавшего с матросами, как писал Никерсон, «почти бодрым голосом». Теперь, когда их муки достигли новых высот, Чейз признал, что его команде нужна была не дисциплина, а дружеская поддержка. Все они видели, что случилось с Петерсоном, и только надежда стояла между ними и смертью. То, что Чейз смог ради своей команды забыть о присущем ему авторитарном стиле управления, ставит его в один ряд с сэром Эрнестом Шеклтоном, одним из величайших и самых уважаемых лидеров своего времени. Подвиг Шеклтона, спасшего двадцать семь членов своей Антарктической экспедиции, назвали «высшим проявлением лидерских качеств в невозможных обстоятельствах». В 1916 году, через семнадцать месяцев борьбы с жесточайшими условиями, включая изнурительный переход через паковый лед, два перехода в крошечном, размером с вельбот, шлюпе по штормовому южному океану и ужасающий переход через зубчатые пики Южной Георгии, Шеклтон наконец достиг китобойной станции, а потом вернулся, чтобы спасти тех, кого он оставил на Слоновьем острове.

Забота Шеклтона о своей команде была легендарной. «Его забота была такой, – писал его напарник Фрэнк Уорсли, – что суровые мужчины видели в ней что-то женское, почти нервное». Но Шеклтон не хуже Блая умел поддерживать дисциплину. В одной из предыдущих экспедиций, когда один из путешественников попробовал поднять бунт, Шеклтон подавил назревавшее восстание, просто опрокинув его наземь. Это сочетание решительности и командирских навыков, с одной стороны, и способности к сопереживанию, с другой, редко сочетается в одном человеке. Но Чейз в свои двадцать три года, а это почти вдвое меньше, чем было Шеклтону, смог преодолеть безжалостную жесткость требовательного человека и сделать все, что было в его силах, чтобы поддержать своих людей в отчаянной ситуации.

Никерсон называл Чейза «замечательным человеком» и признавал его заслугу в том, что они не потеряли надежды. Перенеся столько всего, рассуждал Чейз, они обязаны были держаться за жизнь: «Я говорил с ними и убеждал, что мы умрем только после того, как умрет наша надежда». Это было больше чем преданность друг другу. Это был и вопрос веры. «Ужасные жертвы и лишения, которые мы перенесли, охранили нас от смерти, – уверял Чейз товарищей, – мы заплатили слишком высокую цену, чтобы умереть сейчас». К тому же он говорил, что «недостойно мужчины жаловаться понапрасну». «Мы обязаны, – настаивал Чейз, – видеть в наших страданиях высшую волю, и только высшим милосердием мы будем избавлены от них». И хотя за прошедшие два месяца они видели не так уж и много проявлений божьей милости, Чейз уговаривал матросов «крепиться и довериться мудрости Всевышнего, не впадая в отчаяние».

В следующие три дня дул восточный ветер, отгоняя их дальше и дальше на юг. «Невозможно было победить человеческую природу и не роптать, – признавал Чейз. – Это был какой-то рок: не оправдалось ни одно наше ожидание, все наши мольбы пропадали втуне».

Двадцать шестого января, на шестьдесят шестой день после крушения, они сориентировались по солнцу и определили, что находятся на тридцать шестом градусе южной широты – на шестьсот морских миль южнее острова Хендерсона. От лежащего на востоке Вальпараисо их отделяла примерно тысяча восемьсот миль. В тот день на смену жаркому солнцу пришел ледяной дождь. Голод и так понизил температуру тел на несколько градусов, а теперь, когда нечем было укрыться, путешественники и вовсе рисковали умереть от переохлаждения. Им не оставалось ничего другого, кроме как пытаться вернуться назад, на север, к экватору.

Ветер дул с востока, и им приходилось маневрировать, налегая на рулевое весло, чтобы держать лодку правым бортом к ветру. До того как они покинули Хендерсон, подобный маневр не вызывал затруднений. Теперь, даже когда ветер был не слишком сильным, они не могли ни удержать весло, ни убрать паруса. «Мы долго работали, чтоб развернуть нашу лодку, – вспоминал Чейз, – и так устали, что едва нам это удалось, побросали все, предоставив дальнейшее воле волн». Без рулевого и без матросов, следящих за парусами, лодка бесцельно дрейфовала дальше. Люди, дрожа, лежали на дне вельбота. «Ужас нашего положения накатил на нас с новой силой», – писал Чейз. Через два часа они собрались с силами, чтобы поднять паруса. Но теперь их несло на север, параллельно побережью Южной Америки. Чейз невольно задавался вопросом: «На что мы надеялись?»

Пока люди Чейза лежали, парализованные голодом, умер еще один член команды Хендрикса. На сей раз это был Исайя Шеппард, третий за неделю умерший и съеденный афроамериканец. На следующий день, двадцать восьмого января – шестьдесят восьмой день после крушения – умер и был съеден Самуэль Рид, единственный чернокожий в команде Полларда. Уильям Бонд остался последним живым чернокожим в команде «Эссекса». Уже не было сомнений, кто стал фаэтоном, а кто – ястребом.

Мореплаватели признавали, что каннибализм низводил цивилизованных людей до уровня тех жестоких дикарей, которые предавались ему из удовольствия. В 1710 году на острове Бун капитан Дин наблюдал, как страшно преобразилась его команда, как только они начали есть тело плотника. «В несколько дней я увидел, как изменился их обычный характер, – писал он. – Исчезли добрые, миролюбивые люди. Взгляд их стал хищным и диким, поведение – жестоким и варварским».

Но не сам акт людоедства снимает моральные ограничения цивилизованного человека. Скорее, это делает невыносимый голод. Еще до высадки на острове Чейз заметил, что страдания мешали матросам «быть снисходительнее и внимательней друг к другу».

Даже во время управляемого Миннесотского эксперимента 1945 года его участники отмечали изменения в собственном поведении. Большинство волонтеров были членами церкви Братства, и многие надеялись, что лишения сделают их лучше. Все произошло с точностью до наоборот. «Большинство почувствовало, что голод не облагородил, а оскотинил их, и они поняли, как тонок был налет цивилизованности».

В другом печально известном случае людоедства в 1765 году страдал от голода экипаж сильно поврежденного судна «Пэгги», затерянного в бурных водах Атлантики. Хотя на борту было много вина и бренди, восемнадцать дней у людей не было во рту ни крошки. Выпив для храбрости, первый помощник сообщил капитану, что он и остальная часть команды собираются убить и съесть темнокожего раба. Капитан отказался принимать в этом участие и был слишком слаб, чтобы помешать им. Из своей каюты он слышал ужасные звуки их трапезы. Через несколько дней команда снова пришла к капитану в поисках новой жертвы. «Я сказал им, что смерть бедного негра не привела их ни к чему хорошему, – писал он, – голод их ничуть не уменьшился. Они же сказали, что вновь проголодались и им нужно снова поесть».

Как и экипаж «Пэгги», экипаж «Эссекса» больше не руководствовался теми нормами, что управляли их жизнями до крушения. Они стали членами «современного дикого сообщества» – этот термин был введен психологами, изучающими людей, переживших плен в фашистских концентрационных лагерях. Люди в таких сообществах очень быстро начинали руководствоваться инстинктами и напоминали скорее стаи диких животных. Точно так же, как заключенные в лагерях страдали от голода и «чрезвычайного нервного напряжения», экипаж «Эссекса» жил в постоянном страхе перед завтрашним днем, не зная, кто из них умрет первым. В таких обстоятельствах, как свидетельствовал один из узников Освенцима, «чувства притупляются». Другая женщина назвала возникшее состояние «аморальным желанием жить». «Ничто не принималось в расчет. Я просто хотела жить. Я украла бы у мужа, у родителей, у ребенка, только чтобы выжить. И каждый день мне приходилось дисциплинировать себя с изуверской хитростью, только бы не позволить себе сделать что-то, что уберет последние нравственные барьеры».

В таких диких сообществах часто образуются небольшие группы. Это коллективная форма защиты от того безжалостного ужаса, который их окружает. И именно здесь нантакетцы – с их родственными и религиозными связями – имели подавляющее преимущество. Поскольку в живых не осталось ни одного чернокожего, никто не может опровергнуть свидетельства белых. Существует вероятность, что нантакетцы боролись за собственное выживание яростнее, чем утверждали после. Конечно, статистика внушает подозрения: все первые съеденные были черными. Скорее всего, нантакетцы не убивали их, но, вполне возможно, не делились с ними мясом умерших.

Как бы там ни было, единственное свидетельство пренебрежения черными – тот факт, что всех их определили в лодку к умирающему командиру. Что на самом деле отличало экипаж «Эссекса» – это высокая дисциплина и сожаление об ошибках, которое они неизменно демонстрировали во всех испытаниях. Если нужда толкнула их вести себя по-скотски, в глубине души они всегда сожалели об этом.

Уильям Бонд продержался дольше прочих чернокожих матросов, потому что был стюардом при капитане. Это позволяло ему питаться сытнее и разнообразнее, чем его товарищам на баке. Но теперь, когда он остался единственным чернокожим среди белых, он должен был спросить себя о своем будущем.

Жестокая арифметика людоедства не только давала еду живым, но и сокращала число голодных ртов. К моменту смерти Самуэля Рида, к двадцать восьмому января, каждый из семерых получал приблизительно по три тысячи калорий мяса (с момента смерти Лоусона Томаса их пайка увеличилась на треть). И хотя это количество примерно соответствовало количеству мяса одной галапагосской черепахи, люди все еще испытывали недостаток в жире, который жизненно необходим для обменных процессов. Сколько бы мяса они теперь ни ели, без жира оно не имело для них особой энергетической ценности.

Ночь двадцать девятого января была темнее прочих. Двум лодкам стало труднее следить друг за другом, людям не хватало сил, чтобы управлять рулевым веслом и парусами. Той ночью Поллард и его команда обнаружили, что вельбот с Овидом Хендриксом, Уильямом Бондом и Джозефом Вестом исчез. Нантакетцы были слишком слабы, чтобы приниматься за поиски. Им не хватило сил даже поднять фонарь или выстрелить из пистолета. Впервые с момента крушения «Эссекса» Джордж Поллард, Оуэн Коффин, Чарльз Рэмсделл и Барзилай Рей, четыре нантакетца, остались одни. Они были на тридцать пятом градусе южной широты и ста градусах западной долготы, в полутора тысячах миль от побережья Южной Америки. Однако, что бы их ни ждало, они были в лучших условиях, чем люди на лодке Хендрикса. Без компаса или квадранта те были обречены на блуждание в пустом, бескрайнем море.

Шестого февраля, после того, как четверо из лодки Полларда доели «последний кусочек» Самуэля Рида, они, по словам одного из выживших, начали «смотреть друг на друга с темными помыслами». «Но мы молчали». И лишь самый молодой из них, шестнадцатилетний Чарльз Рэмсделл высказал эти мысли вслух. Он предложил бросить жребий, чтобы судьба решила, кто из них будет убит, чтобы другие остались жить.

Подобные жребии в подобных ситуациях были давней морской традицией. Самый ранний из зарегистрированных случаев относится к первой половине семнадцатого века, когда семь англичан, отплывших с одного из островов Карибского моря, были унесены от берега штормом. Через семнадцать дней в открытом море один из них предложил бросить жребий. Случилось так, что жребий выпал тому, кто предложил его кинуть. После другой жребий определил палача. Жертву убили и съели.

В 1765 году, когда команда поврежденного корабля «Пэгги» съела чернокожего раба, матросы начали искать, кто еще может послужить им пищей. Выбор пал на Дэвида Флэтта, одного из самых популярных моряков в команде. «Флэтт был шокирован принятым решением, – писал капитан Харрисон, – еще больше его пугали кошмарные приготовления к казни». Он попросил, чтобы ему дали немного времени приготовиться к смерти, и команда согласилась отложить расправу на одиннадцать часов следующего утра. Страх подобной смерти убил Флэтта. К полуночи он оглох, а к утру обезумел. В восемь утра их увидел другой корабль. Но для Дэвида Флэтта было уже поздно. Даже после того, как команду «Пэгги» доставили в Англию, Харрисон писал, что «несчастный Флэтт так и не вернул рассудок».

Добрый квакер едва ли мог согласиться тянуть подобный жребий. Друзья не могут убивать людей, им также запрещено играть в азартные игры. Чарльз Рэмсделл, сын краснодеревщика, был конгрегационалистом. Однако и Оуэн Коффин, и Барзилай Рей, оба были членами общества Друзей. Хотя Поллард не был квакером, квакерами были его бабушка и дед, а прабабка, Мехитэйбл Поллард, была министром.

В столь же страшных обстоятельствах другие матросы принимали разные решения. В 1811 году стотридцатидевятитонный бриг «Полли» на пути из Бостона в Карибское море во время шторма потерял все мачты, и сто девяносто один день экипаж дрейфовал на полузатопленном корпусе судна. Хотя часть экипажа умерла от голода, оставшиеся в живых не стали есть их тела. Они использовали их в качестве приманки, закрепив на лине и волоча за кораблем. Матросы сумели поймать достаточно акул, чтобы дожить до спасения. Если бы после смерти Мэтью Джоя команда «Эссекса» поступила так же, то, возможно, они никогда не впали бы в ту крайность, которая поставила их перед ужасным выбором.

Сперва Поллард, если верить Никерсону, «и слушать не хотел» юного Рэмсделла «и всем прочим сказал “нет”, позволив тем не менее съесть свое тело, если он умрет раньше». Тогда Оуэн Коффин, кузен Полларда, восемнадцатилетний сын его тети, поддержал требование Рэмсделла бросать жребий.

Поллард посмотрел на трех своих юных товарищей. От голода их глаза, очерченные темными кругами, запали. Было ясно, что они стоят на пороге смерти. И так же ясно было, что все они, включая Барзилая Рея, осиротевшего сына знаменитого нантакетского бондаря, были согласны с предложением Рэмсделла. Как и оба раза до этого – в Гольфстриме после шквала и после того, как «Эссекс» пошел на дно, – Поллард уступил воле большинства. Он согласился бросить жребий. Если сострадание сделало из Чейза сочувствующего, но все-таки жесткого лидера, то перенесенные испытания лишь окончательно разрушили уверенность Полларда в собственной правоте. Он стал абсолютно другим человеком.

Они пометили огрызки бумаги и бросили их в шляпу. Жребий пал на Оуэна Коффина. «Мой мальчик! Мальчик мой! – кричал Поллард. – Если хочешь отказаться от жребия, я выстрелю в первого, кто прикоснется к тебе!» Потом капитан предложил забрать жребий, принеся в жертву себя. «И кто бы усомнился, что Поллард скорее сам тысячу раз принял бы смерть? – спрашивал Никерсон. – Никто из тех, кто знал его». Но Коффин уже смирился со своею судьбой. «Я приму этот жребий, как принял бы любой другой», – мягко ответил он. Они снова тянули жребий, чтобы решить, кто убьет мальчика. Жребий пал на друга Коффина, Чарльза Рэмсделла.

И хотя жребий был его идеей, Рэмсделл отказался доводить дело до конца. «Он долго отпирался, – писал Никерсон, – утверждая, что никогда не сможет сделать этого, но в конце концов все-таки сделал». Перед смертью Коффин оставил устное послание матери, которое Поллард обещал передать, если сможет. Потом Коффин попросил несколько минут тишины. Наконец, заверив всех, что «жребий был честным», он склонил голову на планшир. «Вскоре он был съеден, – вспоминал Поллард, – и ничего от него не осталось».