Усилия Бет оставаться незаметной сводили на нет кошки.

Прыгая через садовые ограды и высовываясь из-за мусорных баков, они принялись преследовать ее сразу после того, как девушка миновала станцию метро «Финсбери Парк». Насколько Бет могла судить, это были обыкновенные лондонские беспризорники: не Флотилия или Вандл, или другой член кошачьего почетного караула Матери Улиц. Однако они тащились по ее следу, словно Гамельнская процессия – единой шеренгой с изящно задранными хвостами. К тому времени, как Бет прошла Турецкую пекарню на Грин-лайн и срезала через Бизнес-парк, она уже не видела конца процессии.

К счастью, стояла ночь, и по улице бродила лишь горстка людей, большинство из которых были пьяны и одеты в футболки, и потому, скорее всего, приняли бы ее кошачью свиту за галлюцинацию, вызванную алкоголем или переохлаждением или всем сразу. Некоторые все же пялились и тыкали пальцами, но Бет натянула капюшон, опустила голову и не останавливалась. Изолированный кабель волос скользил по затылку.

Бет по-прежнему сжимала в кулаке фото, обнаруженное у Синода. Девушка не знала, зачем забрала его из их хранилищ – в напоминании она не нуждалась, изображение было выжжено в памяти.

«Кара, – повторяла она снова и снова, заполняя пространство между другими мыслями. – Кара».

Бет слышала разговоры, но поняла, что уже близко, только когда заметила, что подворотня, по которой она шла, освещена лучше соседних. На здешних тротуарах уличные фонари торчали гуще; цемент в основании многих оказался свежим. Заглянув в плафоны, Бет увидела посреди оранжевого свечения колебания света и тени, которые могли бы быть пальцами.

Улыбнувшись, девушка поспешила дальше, и кошачья свита беззвучно двинулась следом. Вскоре они начали проходить статуи, нелепо стоящие за газетными киосками или рядом с обклеенными листовками телефонными будками. Все они смотрели в одну сторону – туда же, куда и она.

Рядом с железной дорогой возвышалась приземистая бетонная башня. Архитектура была грубой, бесчеловечная дешевизна заменяла в ней вкус, но две детали отличали строение от других многоэтажек, возвышающихся на горизонте. Во-первых, все окна башни были темными, а во-вторых, прилегающий к ней бетонный дворик загромождали каменные тела. Армия взяла башню в кольцо.

Сменивший направление ветер донес до Бет кисловатую мусорную вонь. Гаттергласс находился в осаде. Подняв копье в одной руке и сжав фотографию Кары в другой, Бет бросилась бежать. Испуганные и гневные крики поплыли за нею по дворику. Некоторые из каменных тел метнулись к девушке, но никто из них не мог к ней прикоснуться. Ее босые ноги шлепали по бетону все быстрее, по мере того, как она втягивала в себя естество Лондона. Священные токсины Синода продолжали действовать на нее: Бет чувствовала, как ее физиология меняется с каждой секундой.

Тротуарный Монах, заключенный в рябую железную карающую кожу, кинулся к одному из окон на первом этаже башни. Стекло разлетелось – наружу вырвался исполинский кулак из ржавого радиатора. Приняв удар грудью, металлическая статуя на миг замерла. Лязг, с которым она упала на бетонную мостовую, разнесся над городом. Кулак втянулся обратно в башню.

Бет изменила траекторию, припустив к выбитому окну. «Остается надеяться, что я покрепче Тротуарного Монаха, – подумала она. – Или что Гласс рад меня видеть…»

Учитывая то, как она рассталась с бывшим сенешалем Матери Улиц, надеяться на второе не приходилось.

Она прыгнула, точно циркачка вплывая в окно, и приземлилась, ударившись гораздо слабее, чем ожидала – пол, испуская густую вонь разложения, сдвигался и сплющивался под нею.

Бет поднялась на ноги. Комната оказалась по пояс завалена мусором: апельсиновые корки, кусочки белого пластика, разломанная мебель, печатные платы, кипы трухлявой бумаги, обувь, сгнившая до подошвы. Бет присела, приподняв копье и ожидая нападения: любая из этих мусорных дюн могла скрывать клинок из сломанной двери автомобиля или пересобрать себя в лицо с глазами – яичными скорлупками, плюющееся ржавыми гвоздями с пулеметной скоростью.

Минуты шли, а нападения все не было. Мусорное море оставалось неподвижным. Порывисто вдохнув, Бет двинулась к двери.

Коридор так же оказался завален мусором. Бет не смогла заставить себя идти по нему – пришлось перелезать. Она болезненно осознавала, что слабеет с каждой секундой без соприкосновения с каменной кладкой, но имя Кары продолжало вертеться в памяти, подгоняя ее вперед. Подойдя к пожарной лестнице, она, словно альпинист, принялась взбираться по покрывающей ее мусорной горке.

Бет поразилась: она слышала, что Гаттергласс, осажденный со всех сторон, нашел мусорную цитадель к северу от Юстона слишком обширной, чтобы держать оборону, и перебрался на юг, к городскому центру, но не думала, что мусорный дух перетащит с собой весь мусор. Бет догадалась: для Гласса это было сродни переезду из величественного дома аристократов, пытающихся расставить всю фамильную мебель в панельной двушке.

Она поднималась этаж за этажом, дотягиваясь до бетона кончиками пальцев сквозь беспорядочную мешанину гниющего мяса, раздавленных лампочек и Темза знает чего еще. Вытянутыми пальцами девушка почувствовала расплывчатый проблеск разума: Гаттергласс явно был здесь… и столь же явно не спешил появляться. Очевидным было и кое-что еще: старый дух знал, что она пришла.

Бет продолжила взбираться.

Верхний этаж не так сильно утопал в мусоре, и девушка смогла распрямиться. Широкие окна выходили на тысячи тысяч мерцающих искр городской ночи.

Взгромоздившись на ободранный корпус старой стиральной машинки, положив подбородок на колени, – очевидно, любуясь видом, – сидела фигура, закутавшаяся в черный пластик. Бет услышала писк и возню крыс.

– Вот радостей моих родник, принесший столько горя, – пронзительный и певучий голос, производимый легкими из бутылки от средства для мытья посуды и голосовыми связками из резинок, противоречил мощи его владельца. – А знают, что он сотворит, лишь улицы и море… Ну, – голос засочился иронией, – возможно, улицы, море и порой предупредительный мусорный дух…

Гаттергласс повернулся и уставился на Бет глазами – яичными скорлупками, впрессованными в практически безликую голову из папье-маше. Пальцы из пустых зажигалок подняли флакон с прозрачной жидкостью.

– Не это ли ищешь? Не стоит изображать удивление, миледи. Голуби Синода, может, и пропитались химикатами, но остаются голубями. – Сенешаль кивнул в сторону крыши, где слышалось воркование. – И все еще говорят. В отличие от некоторых. – В тоне мусорного духа послышалась горькая ирония. – Я тебя ждал.

Бет беспокойно взглянула на Гласса. «Миледи?». Она сканировала мусор, пока не нашла отброшенную дверь от ванной. Девушка повернула ее зеркальной стороной к Гласу, вопросительно приподняв брови.

Гаттергласс фыркнул:

– Да, когда-то это было домом. – Глаза – яичные скорлупки вперились в стекло, и короткие пальцы пригладили несуществующие брови. – Я был врачом, потом – ученым. Хотел дойти до самой сути вещей. – Под черным пластиковым мешком взволнованно завозились. – Поэтому я делал то, что положено ученым: теоретизировал, проводил эксперименты, и один из них привел меня сюда. – Гласс посмотрел на пузырек. – Вот этот, если быть точным. Смесь из трех составляющих, упущенных ненужных химикатов. Я всегда отличался умением создавать нечто из того, что другие выбрасывают. Полагаю, я единственный человек на свете, способный пройти этот путь… по крайней мере, был несколько дней назад. На этом же пути я встретил ее… или, возможно, – разрыв в папье-маше загнулся, словно улыбка, – возможно, я имею в виду тебя. – Скорлупный взгляд окинул ее кабельные волосы и архитектурную кожу.

Бет решительно покачала головой. Гаттергласс не возразил ей, но улыбка из папье-маше осталась.

Она загнулась туже, когда Бет щелкнула колпачком маркера и закарябала по зеркалу.

– Что делал ученый… под… пятой Бога? – Склонив голову, добродушно прочитал сообщение Гласс. – Ох, мисс Брэдли, а как ты думаешь, что я делал? Кто лучший исследователь, чем… ученый? Я провел всю свою жизнь, ища вещи за гранью понимания, и наконец нашел это в ней: бесконечность непостижимого. Я влюбился. – Голос Гласса звучал задумчиво, насколько позволял временный материал. – Как было не влюбиться? Но, – пальцы – раздавленные ручки подбросили и поймали флакон, – ты же пришла сюда не за историей моей жизни?

Бет стерла написанное с зеркальной поверхности, крепко сжав другой рукой фотографию Кары. «Пожалуйста, пусть у тебя будет ответ, – подумала девушка. – Любой».

Взяв себя в руки, она перевернула зеркало.

– Что я хочу за это? – похоже, Гласс искренне удивился. Потом из невидимых легких вырвался хриплый смех. – Ох, миледи, ты слишком много времени проводишь в компании Джонни Нафты. Ты поэтому так завелась? Мне, правда, любопытно. Как ты думаешь, что я у тебя попрошу? Или ты явилась сюда, зажав в кулаке прут Филиуса, потому что думала, что за это придется со мной сразиться?

Мусорные мешки расправились, словно черные крылья, когда Гласс раскинул руки из погнутых вешалок. Мусорный дух подплыл к Бет на волне насекомых, и девушка удивленно напряглась, когда Гаттергласс ее обнял.

– Бедная наивная богиня, – прохрипел тонкий голос ей на ухо. – Что я могу у тебя попросить? Ты уже делаешь все, что я когда-либо ждал от тебя… становишься всем, чем я когда-либо видел тебя. – Гласс отстранился, нежно посмотрев на Бет. – Ты так на нее похожа. Так похожа. – Язык из старой губки смочил губы, чтобы они не раскрошились, изгибаясь. – И даже будь тут что-то, – он снова пожал плечами, на этот раз печальнее, – кто же стал бы торговаться со своими богами?!

Гласс передал Бет флакон с застенчивой улыбкой ребенка, преподносящего маме самодельный подарок.

– Бери. Тебе нужно лишь повелеть мне отдать это.

Бет напряглась, услышав это слово. Глаза – яичные скорлупки светились неясным триумфом. Гласс видел, как девушка вздрогнула, и догадался, что она поняла.

– В конце концов, я пожертвовал гораздо бо́льшим ради своей религии.