Часть 1
Раньше я ненавидела утро. Эти ужасные рассветные часы, когда нас выдирают из сна, и мы сваливаемся с кроватей, нелепо потряхивая головами, разминаем тяжелое тело и зябко переступаем босыми ногами. Когда все наше нутро еще почивает в сладких объятиях сна и мысли ворочаются медленно, вяло, а глаза подслеповато щурятся, не желая обозревать убогую реальность.
Под утро мне всегда снились потрясающие сны. Живые и яркие, наполненные сказочными красками и тихим ощущением счастья. Мне грезились кленовые листья, пронизанные солнечным светом, танцующие чарующий танец осени на дрожащем серебряном ветру. Закатные маки благоухали дурманящее и трепетно, а ледяная колодезная вода обжигала мои смеющиеся губы.
Я никогда не видела в своих снах людей. Но в них я была счастлива.
Только это было раньше. До того, как мои ночи превратились в кошмар.
Сегодня утром голова после бессонной ночи болела нещадно, горло ссохлось, руки дрожали. Единственное желание — уткнуться носом в подушку, подоткнуть под живот одеяло и хоть немножко поспать, но кто же мне это позволит?
Железная Гарпия возникла на пороге спальни еще до того, как зазвенел на башне колокол, и злобно оглядела наши сонные лица и нечесаные головы. Конечно, кроме меня, все еще в постелях, сладко посапывают и досматривают самые сладкие утренние сны.
— Подъем!!!
Это ужасное, ненавистное всем приютом слово Гарпия орала каждый день со смаком и наслаждением, отчего мы ненавидели ее еще больше. Лично я вообще не понимаю тех, кто способен без проблем просыпаться на заре, да еще и радостно улыбаться при этом. Гарпия не улыбалась, не думаю, что она вообще в курсе, что существует такая мимическая нелепица, как улыбка, но, то что чувствовала она себя с утра до тошноты (исключительно нашей) бодро, это — несомненно.
— Подъем!!! Встать! Живо! Мерзавки ленивые!
Голос у Гарпии противный, высокий, на одной ноте, когда она так орет дурниной, у меня порой уши закладывает. А еще она любит стучать утром колотушкой по железной крышке от кастрюли, как будто собственных гнусных обертонов ей было мало! От подобной какофонии и мертвый поднимется, мы же, хоть и сомневались периодически, но пока причисляли себя к живым.
Убедившись, что девчонки худо-бедно повылазили из-под одеял и нестройно потянулись в комнату омовений, Гарпия убралась. Через минуту ее вопли раздались и в конце коридора.
— Не пойду умываться, — хмуро сообщила Ксенька, — холодина то какая! Брр…
Я молча застегивала негнущимися пальцами холщовую рубашку. К холоду мы привыкли, отапливали у нас плохо, дрова экономили. Сейчас еще терпимо, хоть пол и ледяной, а вот зимой станет совсем туго. В прошлом году мы завешивали окна кожухами, затыкали щели сеном и тряпками, а все равно к утру все промерзало, задубевшие кожухи отдирали вместе с наледью. А ведь в них еще ходить…
Мое место у окна, которое я (а вернее Ксенька для меня) с трудом отвоевала в жару, к зиме станет столь же привлекательным как ледяной скит отшельника, желающих мало…
Правда, к зиме меня здесь уже не будет.
Тоска накатила снова, сжала виски.
— Ты чего бледная такая, краше в яму успокоения кладут? — Ксенька нещадно драла расческой свои рыжие кудри, потом плюнула и закрутила на макушке тугой пучок. — опять не спала что ли?
— Спала, — буркнула я, — голова болит.
— Ну-ну, — подруга посмотрела косо, — часто она у тебя болит! Сходила бы ты к травнице, Янка, смотреть на тебя страшно же!
— И не смотри, — я отвернулась, мазнула взглядом по своему отражению в темном окне. Да уж, и правда смотреть страшно. Бледное осунувшееся лицо с остро выпирающим от худобы носом, сине-черные от недосыпа и усталости круги под глазами, белые пакли волос, синюшно-бледные губы. Красота…
Ксенька уловила мою гримаску.
— Ветряна, я серьезно! Сходи к травнице, пусть она тебе снадобий каких наварит! Ты на приведение стала похожа! И не ври, что спала, вижу, что глаза слипаются! Надо с твоей бессонницей что-то делать! Доведешь же себя… и кричала опять ведь. Сходи к Данине! А не то я сама схожу, слышишь? Наберу у нее сонных капель и вылью тебе в чай! Хоть выспишься!
Я вздрогнула. С Ксеньки станется, она решительная. И не объяснишь же, что нельзя мне спать! Никак нельзя…
Я через силу улыбнулась и сказала как можно беззаботнее.
— Схожу, Ксеня, схожу! Обещаю! Вот после построения и отправлюсь. Одевайся лучше скорее, опоздаем на пробежку, Гарпия с нас три шкуры спустит! Опять будем вместо трех кругов пять бегать. Или без завтрака оставит, что гораздо хуже…
Упоминание завтрака сразу заставило нас проглотить голодную слюну и в рекордные сроки одеться и выбежать на улицу.
И то чуть не опоздали. Гарпия шагнула во двор на мгновение позже нас. Посмотрела недовольно. Больше от того, что мы все же успели и лишили ее такой сладостной возможности нас наказать. Наказывать она любила, особенно меня, почему-то. Уж не знаю, чем я ей так не угодила, дебоширкой и забиякой я не была, училась сносно, из любимых развлечений- посидеть в каком-нибудь углу, уткнувшись носом в старый фолиант. Но почему-то именно от вида моей тощей фигуры у Гарпии особенно сильно перекашивалось лицо, и она наливалась лютой злобой.
Поэтому по мере сил на глаза ей я старалась не попадаться.
— Построились!! Бегом! Три круга! Шевелите граблями, шаромыги обморочные, живее!!
Мы грустно потрусили по кругу, я затесалась в середину, стараясь не выбиваться из строя. Плестись в хвосте чревато, Гарпия красноречиво похлопывала хлыстом по голенищу сапог, и я не сомневалась, что если окажусь в конце, она не применит им воспользоваться. А снова ощутить жало хлыста на своей шкуре мне что-то не хотелось.
Морозный воздух царапал горло, драл легкие, но я была ему благодарна. Он хоть немножко прогонял из головы обморочную ночную тьму, от которой заходилось в ужасе нутро. Мысли ворочались в голове тяжело, натужно, как толстый склизкий червяк в склянке. Как я не старалась, ничего дельного в голову не приходило. А подумать бы надо. Трезво и здраво, взвесить ситуацию, обдумать варианты. И найти решение.
Хотя какое тут решение, кроме тошноты и паники, бульканьем подступающей к горлу, ничего дельного придумать не удавалось. И посоветоваться не с кем. Даже Ксеньке не рассказать, испугается, шарахнется от меня как от скаженной, тогда совсем худо станет…
Но что же делать? Что же мне делать??? Ведь не выдержу, засну, и тогда это повториться снова. А не спать не смогу, сморит, сил нет совсем, итак еле ноги переставляю. А еще только утро. Девчонки вон бегут ладно, сильно, взбодрились на утреннем холодке, проснулись. Разрумянились, глаза блестят.
А я уже на первом круге хриплю, как загнанная лошадь, тело ватное, не слушается.
Поспать бы… хорошо так, по-настоящему, а не вполглаза, тревожными урывками, как сплю я уже три месяца. Свернуться бы на теплом топчане, под пушистым одеялом, кошкой обернуться вокруг подушки, и спать, спать, спать… долго — долго и сладко-сладко, без тоски, сжимающей горло, без страха, без Зова…
Икры обожгло болью, и я вынырнула из мутной, затягивающей меня дремоты. Все-таки, я отстала, оказалась в хвосте, чем Гарпия и воспользовалась с радостью. Я мельком увидела замах и снова ноги вспыхнули от удара хлыста.
Даже зимой мы бегали в ботинках, и коротких штанах, по колено. Сверху- рубашки и меховые безрукавки на голове одинаковые черные шапочки. Но икры, икры почти голые, прикрытые только тонкими суконными носками… И получать по ним хлыстом было очень и очень болезненно. Тем более, получать по еще не зажившим и даже толком не затянувшимся вчерашним ранам. и позавчерашним. Да что там говорить, последнее время получала я по своим несчастным ногам постоянно. Если честно, на ногах у меня уже образовалась незаживающее кровавое месиво.
К тому же Гарпия вымачивала свой хлыст в соляном растворе.
Я заскулила, зная, что нельзя. Это было Правило. Плакать у нас запрещалось. наказания нужно было принимать стоически и смиренно, еще желательно с благодарностью. Но сегодня мне это решительно не удавалось.
Подсохшие коркой старые раны полопались, теплая кровь полилась в ботинки. Соль с хлыста разъедала кожу, тошнота муторно забурлила в пустом желудке, я судорожно задышала ртом, пытаясь ее прогнать.
— Не ныть!! — радостно заорала Гарпия, и снова мои ноги обвил хлыст. Боль, кажется, обожгла все нутро, я клацнула зубами, чуть не откусив язык и не устояв на подкосившихся ногах рухнула лицом на дорожку. даже сгруппироваться не успела. Из носа закапала кровь. Я равнодушно вытерла ее рукавом.
— Встать! Кому сказала! Бегом! Еще круг!
Я шатаясь встала на четвереньки, кое-как поднялась. Ладони ободраны, нос разбит, ноги болят нестерпимо.
— Бегооооммм!!!
Гарпия с вытаращенными глазами снова замахнулась. Этого удара я уже почти не почувствовала, как ни странно. Шатаясь, заковыляла по дорожке. Бегом это, конечно, трудно назвать, но хоть так. У меня появились серьезные опасения, что если упаду снова, Гарпия оторвется на мне по полной. Девчонки уже закончили пробежку, я уловила несколько сочувственных взглядов. Правда, тайком, никто не хотел разделить мою участь.
Я хрипя и пошатываясь волочилась по дорожке, из носа капало и я вытирала его рукавом, оставляя на ткани красную полоску.
Еще и стирать придется. А по холоду сохнет до-олго… это плохо. Или так пойти на занятия?
Нет, нельзя, первый урок по святопочитанию и смирению у иерея Аристарха, он хоть и не Гарпия, но гадость та еще… лучше в мокрой пойду…
Я сосредоточено переставляла ноги, полоска финиша маячила где-то вдалеке, и кажется, совсем не приближалась. Эх, не доползу…
Надо отвлечься, подумать о чем-нибудь, что отвлечет от боли в ногах, от душаших слез и бесконечной усталости.
В голову опять полезло видение теплого топчана с теплым пушистым покрывалом…мягким-мягким, теплым-теплым… надо встряхнуться.
«…ветер крылышки мне дарит, в спинку ласково толкает… укрывает, закрывает, помогает- помогает, — забормотала я себе под нос детскую песенку, — снег пушистый все укроет, успокоит… успокоит…»
А… как там дальше? Забыла!
Ох! За детской считалочкой даже не заметила, как доплелась- таки до ворот!!! Гарпия смотрела дикими глазами, не ожидала, видимо, такой живучести от меня, ходячего трупа, даже хлыст выронила. И медленно, словно через силу мне кивнула, отпуская.
У меня от радости даже силы появились! И я почти бегом припустила к приюту.
У же входя в здание, обернулась. Гарпия все также стояла посреди двора и смотрела мне вслед. От ее взгляда даже на расстоянии у меня мороз пошел по коже, ох, не к добру… Вокруг нее медленно кружились и оседали снежинки. Надо же, а я и не заметила, когда снег пошел.
Первый в этом году.
* * *
Завтрак я пропустила. Пока плелась дополнительный круг, пока судорожно застирывала рукав рубашки, морщась, промывала и заматывала тряпицами икры, завтрак, конечно, закончился.
В животе бурчало уже, кажется на весь приют, так есть хотелось. Но когда я ворвалась в трапезную, дневальщицы уже отодвигали лавки и мели вениками под столами.
От голода я чуть не завыла.
Кухарка Авдотья осторожно поманила меня пальцем в закуток.
— Ветряна, опять получила? — тихо спросила она. Я понура кивнула. Понятное дело. Кто ж по доброй воле завтрак — то пропустит? Кухарка жалостливо покачала головой. Из всех наших «попечителей» жалели нас только она, да еще травница, Данина.
Правда, толку от этой жалости было мало, «жалеть и привечать послушниц» было строжайше запрещено. И кухарка и травница — бабы местные, деревенские. Жили в деревеньке бедно, а здесь, в приюте они зарабатывали хоть какую-то медянку и потому ссориться с наставницами им совсем не хотелось. Живо прогонят.
А Авдотья еще и бездомная, сгорела ее изба в пожаре два года назад, а новую поставить безмужней бабе никто не захотел. Да и некому особо, в деревеньке одни старики да бесхозные бабы и остались. Потому и бабская жалость их выражалась лишь в печальных вздохах и горестных взглядах на нас, горемык.
— Опять отхлестала?
Я поморщилась и кивнула. Ноги под тряпицами ныли и кровоточили, благо хоть под коричневыми балахонами, которые мы носили, не видно. Но хромала я заметно. И нос опух.
— Ох, бедняжка, за что ж на тебя наша Гар… ох… мистрис Карислава так взъелась!
Я хихикнула. Ну да, Гарпия это за глаза, конечно, а так-то — мистрис Карислава! Что б ее!
Авдотья тоже хихикнула, от глаз ее разбежались лучики морщинок, и я залюбовалась ее добродушным, круглым лицом с вечным румянцем и веснушками.
Она же мое осмотрела совсем горестно.
— Какая ты худющая, Ветряна, ужасть… Болезненная, тощая… а с носом-то, что, горюшко? Упала?
— Ага… — я беззаботно повела плечом, жадно принюхиваясь к запахам трапезной. Каша сегодня, похоже, была кукурузная. Обычно у Авдотьи она получалась чуть подгорелой и жидковатой, но вкусно-ой…
В горле что — то булькнуло.
Авдотья покосилась на дневальщиц. Те сосредоточено скребли пол вениками.
— Вот, возьми, — в карман моего балахона из передника кухарки перекочевал кусок хлеба с подсохшим сыром и румяное с одного бока яблоко. Я сглотнула и от счастья еле сдержалась, чтобы не расцеловать ее.
— Тихо ты, — чуть улыбнулась Авдотья, — не шуми. Иди давай, скоро занятия начнутся. Опоздаешь, опять тебе влетит.
— Авдотьюшка!! Спасибо! Вот…чтоб тебе замуж выйти! За…за — я задумалась, чего бы такого хорошего сказать. Все-таки мои познания в женихах были весьма скудны. Да и откуда им взяться, кроме противного арея Аристарха, послушницы и мужчин-то не видели. Так, заезжал раз в полгода ректор, толстый, вальяжный мужик, на которого мы смотреть боялись, да порой заглядывали вестники. ну и деревенские, пропахшие потом забулдыги помогали в приюте по хозяйству, вот и весь наш опыт.
— За богатого! — неуверенно выдохнула я, — и красивого!
Авдотья рассмеялась.
— Ох, бездоля ты, бездоля…какой богатый-красивый? В нашей глухомани то…? тут кривых, да убогих и тех расхватали, а ты говоришь… да и кто на старицу позарится, когда молодки безмужние сидят? Эх…выдумщица ты, Ветряна. — Авдотья пригладила передник и лукаво улыбнулась, — да и на кого ж я вас брошу, глупых? Давай уже, беги.
Я кивнула и выскочила в коридор, на ходу засовывая в рот хлеб с сыром. Вкусно- то как!!! ммм…
* * *
Занятия я отсидела еле-еле. Постоянно клевала носом, клонило в сон. От недосыпа даже чувство голода как-то притупилось. тем более что помимо подарка Авдотьи и Ксеня обо мне позаботилась, притащила с утренней трапезы постную коврижку с кислой брусникой. Я честно половину вернула обратно, зная, какая подружка сластена, и как редко нам перепадают такие вкусности.
Чрезвычайно довольные, мы по-тихому схрумкали лакомство, поделили мое яблочко и запили все ледяной, аж зубы свело, водой из настенного фонтанчика.
Аристарх нудно бубнил что-то про грехи и искупления, я честно старалась не уснуть. Ксенька пару раз тыкала мне в бок пером, и я вздрагивала, бессмысленно тараща глаза на учителей.
Зато мой жуткий вид, даже Аристарха пронял и меня он сегодня не трогал, только косил неприязненно. Хотя он в принципе косоглазый, так что косил, может, не на меня, а на подругу. Поэтому старательно таращились мы обе.
После скудного обеда из пустых щей и ржаной краюшки (праздник живота, видимо, закончился на утренней ковриге) нас наконец, отпустили на подготовку. Девчонки уселись зубрить уроки, я же без сил свернулась на кровати. За окошком было серо, снег прекратился и небо затянула привычная осенняя хмурь.
Глухим отголоском в памяти всплыло воспоминание о совсем другой осени: мягкой, переливчатой, бронзово-золотой с яркими всполохами падающих кленовых листьев, пронзительной синевой неба и острыми, пьяными запахами прелой травы. И счастье, беззаботное, спокойное, уверенное счастье, словно еще один запах, такой же естественный и понятный, такой же необходимый…
Когда это было? И было ли вообще… или снова моя голова выдает желаемое за действительное, странную мешанину из снов и фантазий. Но как радостно окунаться в эти сны!
Здесь, в приграничье, такой осени никогда не было. Может, потому что здесь не было кленов? Только ели. Огромные, суровые, стоящие плотной стеной, как суровые колючие стражи, утыкающиеся острыми макушками в хмурое небо.
После холодного лета здесь как-то разом наступала осенняя хмурь, без перехода и подготовки. беспросветно затягивало тучами небо и нудный, монотонный дождь выливался на землю грязными, серо-желтыми потоками. В один день развозило дороги, превращая утоптанную колею с глинистое, скользкое и непроходимое месиво, и мы грустно вздыхали: осень.
Поистине, не найти лучшего места для воспитания смирения и долготерпимости!
Я вздохнула, стараясь не упираться опухшим носом в жесткую подушку.
И уснула, как в яму провалилась.
* * *
— Не трогайте меня! Отстаньте!!! Я не хочууууу!!!!!
— Ветряна! Да проснись же!
Я вскочила на кровати, поскуливая и бессмысленно размахивая руками. Кажется, попала даже. Рогнеда терла покрасневшую скулу и поглядывала на меня не добро.
— Чт-то случилось? — заикаясь, спросила я.
— Что, что? — Рогнеда демонстративно скривилась, — орала ты опять, как полоумная! Хотя почему как, сдвинутая и есть! Достала вопить. Еще и руками размахиваешь, как мельница, вот смотри! А я помочь хотела!
— Извини, — я свесила ноги с кровати, обвела взглядом испуганных девчонок, — просто мне… мне кошмар приснился.
— Опять! — Рогнеда презрительно всплеснула руками, — достала ты всех своими кошмарами, малахольная! Достала, понимаешь? По ночам орала, теперь еще и днем. И руками — то зачем размахивать? Драться зачем? Вот так и помогай людям…
— Да заглохни ты, — прикрикнула Ксенька и Рогнеда замолчала. Ксеня сильная, если что, может, и в глаз дать, не постесняется, мне с ней повезло. Рогнеда отошла и стала, сварливо ворча, потирать синяк. Но предусмотрительно отойдя от нас подальше.
Остальные тоже разошлись по своим койкам, кто читать, кто учить.
Я подтянула колени к груди, тоскливо свернувшись в клубочек. И стараясь не смотреть на подругу.
— Ветряна… ты можешь мне рассказать?
Я помотала головой, не поднимая глаз.
— Я… я не помню, Ксеня. Не помню, что снилось. Прости.
Подружка не поверила и вздохнула.
— Ну как хочешь, захочешь- расскажешь. Просто я беспокоюсь за тебя. — снова вздох, — ты стала… странная…
Я усмехнулась.
— Стала? Вот не припомню, когда это я была не странной!
— Ну, это да, — Ксеня криво улыбнулась и сказала еще тише, — но сейчас особенно, Ветряна. Ты не спишь по ночам, я несколько раз видела, как ты стоишь у окна, смотришь… ночью. И… и мне страшно делается. И эти кошмары твои постоянно. Что тебе снится? Почему ты не попросишь у Данины успокоительных капель? Чего ты… боишься, Ветряна?
Я молчала.
Ксенька склонила голову к самому моему уху.
— Это… то самое? — выдохнула она почти неслышно, — Ветряна… это… Зов?
Я судорожно задышала в подушку, пахнувшую плесенью и сыростью.
— Нет! — получилось резче, чем хотелось, громче, чем надо и я испугалась. Пара девочек подняла головы, удивлено на нас посмотрели. Я выдавила улыбку и уставилась подруге в глаза.
— Нет, — уже спокойнее сказала я, — что ты такое говоришь? Это просто кошмары. И потом сейчас день!
Ксеня медленно кивнула. Да, день. Все знают, что Зов слышен только по ночам.
Я снова улыбнулась, скосила глаза, как в детстве. Ксенька всегда от этого смеялась, словно сумасшедшая. И сейчас улыбнулась. Неуверенно, криво, но все же.
— Ксень, это просто кошмары, — уже серьезно сказала я. — побегай от хлыста Гарпии, еще и не такое приснится!
— Да уж, досталось тебе сегодня, — подруга сочувственно заохала. Она бегала хорошо, и почти никогда не попадала под хлыст.
— Ага… еще и носом ударилась, больно, между прочим!
Подружка у меня жалостливая, сразу начала охать и советы давать, как нос разбитый лечить. Ей драчунье, виднее, не раз прилетало. И забыла про опасную тему. Ну, или сделала вид. Я старательно кивала, слушая ее наставления и стараясь не разреветься. Но в глазах щипало, перехватывало дыхание и я, испугавшись, что не сдержусь, бодро спрыгнула с кровати. И охнула, так больно разбитым ногам стало.
Слезы тут же хлынули из глаз. Ксеня подхватила меня под локоть, придержала и бесцеремонно задрала мою юбку.
— Ох ты ж, жопа дохлого мерина!!! — выругалась благочестивая послушница. И откуда она это берет? Рогнеда посмотрела осуждающе, остальные захихикали.
— Пойду-ка к Данине, — шмыгнула я носом, — мазь попрошу.
И поковыляла в коридор, поскорее, чтобы Ксенька со мной не увязалась. Сейчас мне просто жизненно необходимо побыть одной.
* * *
В коридорах приюта было глухо и пустынно. И темно. На улице только вечереет, но здесь в каменных коридорах с одним маленьким окошком- бойницей в конце уже сгустился настоящий ночной мрак. Свечи, как всегда, экономили и в коридоре не жгли, а с собой из комнаты я не взяла.
Ничего. Темнота меня не пугала. Чего боятся? Я прожила здесь все свою жизнь и знала каждый закуток старого здания.
Лет пятьдесят назад в этих краях проходили торговые пути и местная деревенька с живописным названием «Вересковая пустошь» была крепким и богатым поселением, с ежегодной ярмаркой и еженедельными рыночными днями. Селяне держали скотину, возделывали поля, караваны проходящих торговых обозов пополнялись продуктами местных мастеров, жизнь кипела.
И здание нашего приюта тогда принадлежало местному лорд и его красавице жене. В хрониках сохранились воспоминания об устраиваемых ими охотах и балах, на которые приезжали высокородные гости из соседнего городка Зареченска и даже!!! из самой столицы.
Потом торговый путь захирел, купцы Пустошь стали объезжать, уж не знаю почему. Может, разбойники лихачили или купцы удобнее пути нашли. И лорд как-то спешно решил убраться отсюда подальше, переехал в столицу со всей своей свитой, прислугой, лошадьми и охотничьими собаками.
Деревенские, особенно молодежь, тоже потянулись с родных мест в чужие края, кто за заработком, кто за женихом или невестой.
А замок остался. Суровый, из темного камня, увенчанный конусной крышей и башенками, с центральным зданием и двумя крылами, сурово возвышающийся над притихшей деревенькой. И название у него было столь же мрачное и надменное: «Риверстейн»- возвышающийся.
Еще с десяток лет Риверстейн пустовал, старый привратник, оставленный лордом для пригляда за барским имуществом тихо скончался, здание обветшало. Деревенские сюда не совались, боялись неуспокоенных духов и вурдалаков, которые якобы, обитали в Риверстейне и куражилась по ночам.
А потом в чью-то «светлую» голову пришла мысль организовать здесь приют для девочек и готовить из них послушниц под патронажем Ордена Пресветлой Матери-Прародительницы. Злые языки утверждали, что таким образом отправили в ссылку опального в ту пору служителя сего Ордена.
Все это я вычитала в столь любимых мной фолиантах, над которыми я могла сидеть часами, за что и была нещадно ругана Ксенькой. Ксеня читать не любила, предпочитала проводить свободное время активно и весело, например, таскать кислые яблоки с деревенских огородов или, напялив серую простыню на голову пугать в коридорах послушниц.
Я улыбнулась, вспомнив детские забавы. Все уголки нашего приюта уже тогда были излазаны мной и неугомонной Ксенькой вдоль и поперек. Так что темных коридоров я совсем не боялась, и даже без лампы шла спокойно, привычно.
И когда впереди замерцал одинокий огонек свечи, я также привычно спряталась в нишу за старой портьерой. Уж не знаю для чего эта ниша предназначалась во времена лорда, а во времена наших дурачеств мы регулярно в ней отсиживались после через чур рьяных забав, чтобы не влетело.
— …Я пока в своем уме и уверенна в словах… — неприязненный шепот Гарпии заставил меня вздрогнуть. Я осторожно заглянула в одну из прорех старого гобелена. Так и есть, мистрис Карислава, а с ней наша преподавательница по арифметике и числосложению мистрис Божена. Я вознесла быструю благодарственную молитву Пречистой матери за то, что вышла из комнаты без лампы. Дрожащий одинокий огонек две старые перечницы уж точно бы заметили издалека, и так удачно избежать встречи мне бы не удалось. А зная любовь гарпии ко мне… брр… встречаться с ней в узком коридоре мне не хотелось.
Я затаилась за ветхой тканью, молясь, чтобы меня не заметили.
На стене коридора дрожали две тени преподавательниц: узкий и тонкий, как стрела силуэт Божены и коренастый, грушевидный- Гарпии.
— Божена, я знаю, что говорю! Не надо делать из меня скаженную! Эта девка меченная, я с самого начала это поняла! Выродок, греховный приблод, монстр! Я всегда это знала, чуяла, а сегодня убедилась!
— Карислава, твоя ненависть к этой послушнице запредельна, — усмехнулась мистрис Божена, — право, это переходит уже все границы. В конце концов, скоро ее пребывание здесь закончится, ты же знаешь.
Я перестала дышать. О, великая Мать! Неужели они говорят обо мне? Если меня заметят… оооо…
Преподавательницы остановились в двух шагах от меня. Я боялась смотреть в прореху, вдруг Гарпия своим чудовищным нюхом учует меня или почувствует мой взгляд?
Или свет свечи спляшет на моих белых волосах и это привлечет их внимание… о Боги… все-таки гобелен старючий и прорех на нем достаточно. Ну почему я не повязала платок???
Сиплый шепот Гарпии, привыкшей на своих подопечных орать, снова пробрал меня морозом по хребту.
— Закончится…хе-хе… как бы наше пребывание здесь не закончилось! Говорю же девка меченная! И не смотри на меня так! Я… видела…
— Карислава, ну что ты видела? Я тоже видела как ты лупила сегодня девчонку. Право, тебе стоит быть осторожнее. Лорду это не понравится. Ты же читала указ. Нам не стоит так рьяно… учить воспитанниц послушанию.
— Глупые новые указы… только так можно выбить из их дурных голов ненужные мысли.
Это какие ж это, интересно?
— Но я видела… видела, Божена…
— Да что же? — мистрис Божена раздражено поправила волосы. Я еще плотнее впечаталась в стену, спина уже ощутимо ныла от неудобной позы.
Гарпия попыхтела, словно не решаясь.
— Девка… она…летела!
Летела???
Великая мать, Гарпия сошла с ума! Вот радость то!
Мистрис Божена, похоже, пришла к такому же выводу.
— Карислава, тебе надо отдохнуть, — с чувством сказала она, — ты перетрудилась.
Ага, перетрудилась. Да ее в телегу запрягать можно вместо нашей старой кобылы и поле пахать. И кнутом по бокам отхаживать хорошенько, чтоб неповадно было.
Мне так понравилась представшая перед мысленным взором картина, что я чуть не хихикнула. Но вовремя опомнилась и крепко стиснула зубы.
— Ты не понимаешь, — Гарпия перешла на злобный шепот, похожий на шипение разбуженной гадюки, — не понимаешь, я видела! Девка плелась по двору, как дохлая улитка, а потом вокруг нее закружил снежный ветер и она полетела! Прям до ворот долетела! Как на крыльях! Мерзавка!
Божена решительно шагнула вперед.
— Карислава, тебе показалось. Сегодня выпал первый снег, и в снежном тумане все просто привиделось, пойми же! И на твоем месте я не распространялась бы о твоих… эм… фантазиях. Это звучит весьма странно, согласись.
Я мысленно застонала. Звучит — то это странно, только за дурные фантазии Гарпии расплачиваться снова придется мне!
— И потом, ты просто встревожена, я понимаю. Мы все встревожены… — голос преподавательницы удалялся, свет свечи поплыл по коридору и мне пришлось напрячь слух, чтобы услышать продолжение.
— Эти странные исчезновения девочек… все так…пугающе. Пришлось написать в Старовер об разбушевавшейся Гнили, пусть придержат вестников, нам тут лишние глаза не к чему… но, все же за одну луну мы не досчитались шестерых. И из пустоши доходят совсем уж дикие байки, и у них пропадают дети… понятно, деревенский люд темный, но все же, все же… чует мое сердце — не к добру…
— Брось, девчонки и раньше пропадали, — хмуро отозвалась Гарпия, — не впервой… небось волки утащили, дурех, нечего за ограду лезть… дикий край, дикий. А Староверу и так дела до нас нет, зря опасаетесь…
Голоса окончательно затихли за углом коридора.
Я осторожно отлепилась от стены и перевела дыхание. Кажется, я и впрямь не дышала! Спина ныла, ноги болели. Кажется, тряпицы промокли от крови, надо сменить. Я беспокойно провела ладонью по каменному полу. Не хватало еще оставить кровавый след, тогда уж проще написать тут аршинными буквами: здесь стояла и подслушивала Ветряна Белогорская. Как раз и как прощальная надпись на надгробие сойдет!
Но ничего, камни холодные и сухие. Утром на всякий случай приду, проверю со свечкой.
Все еще таясь и вздрагивая, я двинулась по коридору в противоположную от удалившихся преподавательниц сторону.
* * *
До травницы я дошла без происшествий, никого больше не встретив. Честно пыталась по дороге обдумать услышанное, но в голове было пусто и гулко, как в каменных коридорах приюта. Так, потряхивая головой и надеясь прогнать эту звонкую пустоту, я и дошла до каморки Данины.
Травница, сухонькая, засушенная, как ее травки, стояла в углу комнатушки и отчетливо хлюпала носом, прижимая к глазам пальцы, желто-коричневые от въевшегося в них сока растений. От моих шагов она вздрогнула, торопливо повела по лицу кончиком головного платка, посмотрела испуганно.
— Ох, Ветряна, это ты…а мне тут в глаз что-то попало…
И засуетилась по коморке, бестолково переставляя глиняные ступки.
Я успокаивающе улыбнулась.
— Данина, мне бы мазь какую… для ног.
— Ох, бедолага, опять под хлыст попала? Лютует мистрис Карислава, лютует… да ты ложись, деточка, на кушетку, ложись… вот так… ох ты ж Пресветлая Мать, что ж делается-то? Совсем тебя, бедняжку исполосовали, места живого же нет… это что ж делается? Ведь девка же, не страдник вольховский, а вот же ж…
Так причитая, Данина уложила меня на кушетку, размотала присохшие к ногам тряпицы и стала осторожно промывать мне раны.
— И не заживает совсем. Тебе полежать бы недельку-другую, да под хлыст не попадать…
Я почти весело рассмеялась. Полежать недельку — это Данина хорошо придумала. Только кто ж мне позволит?
Отдыхать на узкой кушетке было так хорошо, что я почти не морщилась, когда травница стала мазать мне ноги чем-то густым и вонючим.
— Вот так, девочка, вот так… полегче-то будет. Эх, Ветряна, бедолажная ты! Вот подружка твоя, Ксеня, до чего ладная! И крепкая, как лошадка, и резвая, как коза! А ты ж чего такая доходяжная-то? Одуванчик горный, дунь-разлетиться, глянь-подломиться… Хотя все вы тут… горюны-горюшы, сиротинушки… эх, долюшка!
Под уютное ее бормотание я заклевала носом. Снова невыносимо потянуло в сон, и я заставила себя встряхнуться, села, поправляя юбку. Старая кушетка натужно заскрипела.
Я любила бывать в каморке Данины. В маленьком помещении было куда уютнее наших спален. здесь всегда остро пахло корешками и травами, пучки которых весели под потолком на деревянных балках. На грубо сколоченном столе глиняные и каменные ступки, шлифовальные круги, мотки чистых тряпиц и склянки с настойками. В углу резной, добротный шкаф, на кривых устрашающих ножках и большим навесным замком.
В детстве каморка Данины казалась нам волшебным, зачарованным местом, а сама травница- чаровницей. Находились даже те, кто утверждал, что она не много, ни мало — фея, и под коричневым линялым кожухом прячет настоящие слюдяные крылышки. А ее шкаф был для нас хранилищем невероятных тайн и чудес. Мы наперебой придумывали, что если бы довелось в него заглянуть, мы нашли бы там дверь в сказочную Варению или сундук с драгоценностями или на худой конец рог единорога, который всем известно, раз и навсегда делает счастливым.
Ночью, сбившись в кучку и укрывшись одеялами, мы шепотом, чтобы не услышала Гарпия, строили предположения одно другого чудесатее и нелепее по поводу содержимого волшебного шкафа. Ксеня традиционно настаивала на сокровищах, и с упоением мечтала, на что потратит несметные богатства, когда удастся ими завладеть. Правда, в основном, получалось у нее, что накупит много булок, сладких пирожков с кленовым сиропом и засахаренных ягод. Ну и ботинки новые. И пуховое одеяло. Хотя нет, одеяло нельзя- отберут. Так что дальше гастрономических вкуснятень фантазия практичной подруги не распространялась.
Я же грезила о тайной дверце, за которой начинается сказочная страна Варения, где живут волшебные существа — единороги и драконы, где всегда лето и есть маленький домик, в котором меня ждут…
Таинственный шкаф занимал наши мысли вплоть до того дня, когда мы в очередной раз с разбитыми коленками приковыляли к травнице и не застали ее на месте.
Зато застали шкаф и, — о чудо! — большой ржавый замок на нем висел лишь цепляясь своим крюком за одно из полуколец.
Шкаф был открыт!
С благоговением, которое так и не смог вбить в нас Аристарх по отношению к святым старцам Ордена и любопытством, которое кошкам и не снилось, мы потянули на себя дверцу, приседая в ужасе от натужного скрипа и…
… и ничего. Ничего в том шкафу интересного, конечно же, не было. Были чуть пыльные полки, заставленные пустыми и полными склянками, мотки бечевки, ивовая корзина с шишками, желудями и ветками, тряпицы, старые чесаные унты, в которых Данина ходила зимой, а также початая и тщательно заткнутая свернутой тряпкой бутыль кислого деревенского вина.
Еще год мы с Ксеней переживали жестокое разочарование и даже чувствовали себя обманутыми, словно Данина специально заколдовала шкаф и оставила его открытым!
Я улыбнулась, вспомнив все это. Травница, уставшая женщина средних лет, проворно сматывала грязные тряпицы и кидала их в ведро для кипячения. Только глупые приютские девчонки могли возомнить ее феей.
— Данина, я еще хотела попросить у тебя какую-нибудь настойку… для бодрости. Понимаешь, выпускной год, задают много, а меня в сон клонит. На погоду, наверное. Может, есть что-нибудь? Что-нибудь такое, чтобы спать… не хотелось?
— Ветряна, деточка, да куда ж тебе не спать?
Данина, как квочка крыльями, всплеснула руками.
— И так одни глаза остались, в чем только душа держится?
Я пожала плечами, просительно глядя на травницу.
— Ладно сделаю, — проворчала та, — ух эти послушницы, все учать и учать… а чего учать? Непонятно.
Она сноровисто расставила на столе плошки с травками, и принялась смешивать их в ступе, продолжая ворчать.
— Учать и учать, сколько можно то? Прям как Данилка мой, тоже все над книжками сидит, в знахари решил податься. Лучше б к кожевнику в подмастерья пошел, всегда медяжка в руках будет! Так нет же, уперся, в знахари! И не спит ночами, все над лечебниками своими сидит! Сделаю настойку, как для него, бодрую!
Упоминание сына Данилки словно высветлило изнутри коричневое, сухое лицо травницы и оно помолодело, разгладилось. И в ворчливой ее ругани все же сквозила гордость за мальчишку, вот мол какой- решил и сделает!
Я вспомнила вихрастого белобрысого Данилу, совсем не похожего на смуглую мать. Был он нашим ровесником, и иногда крутился в Риверстейне, помогая матери таскать тяжелые ивовые корзины с травами и шишками, или расталкивая в каменных ступках ветки. Нас, девчонок он стеснялся, прятался за широкие юбки травницы и сверкал оттуда любопытными голубыми глазенками.
Правда лет восемь назад, когда мальчишке исполнилось десять, наши мистрис сочли Данилку слишком взрослым, чтобы находится в женском приюте, мол, это может повлиять на нашу нравственность и ходить к нам мальчик перестал.
— А чем плохо в знахари?
Я слезла с кушетки с любопытством следя за работой Данины, — всегда знахари нужны, особенно у нас, в Приграничье. Да и в городе тоже. Практики наберет, может, даже к лорду попасть, если повезет. А нет, так и деревенских лечить надо, то от хвороб, то от бедствий всяких.
— Так-то оно так, — неохотно согласилась травница, — токмо лучше б в кожевники… спокойнее как-то…
Данина задумалась, лицо ее снова нахмурилось и внутренний свет пропал. Я вспомнила дошедшие до нас в прошлом году слухи о том, что казнили в Старовесте двух знахарей, обвинив в колдовстве, чернокнижестве и потворствованию Зову. Казнили страшно, четвертовали, а потом сожгли, и прах отвезли в Черные Земли, а это значит, что не будет тем колдунам покоя, и будут вечно терзать их души чудища Черных Земель.
Брр…
— Данина, а это правда, что из деревни пропадают дети?
Каменный пестик вывалился из рук травницы и с сухим стуком покатился по столу. Я с интересом проследила его перемещение и перевела взгляд на перепуганную женщину.
— Кто тебе…? Ох, Ветряна! Кто ж тебе это сказал?
— А я подслушала, — искренне ответила я, — так это правда?
Травница тяжело, кособоко опустилась на лавку.
— Не знаю я, что сейчас правда, Ветряна. Не знаю. Странные времена настали, темные… Поговаривают… поговаривают, что пропадают.
— В Пустоши?
— Да, и у нас в Пустоши, и в Пычиженске, пропали двое. И в Загребе… И дальше, почти у границы- тоже. И главное, с собаками охотничьими искали, мужики все округу прочесали, как гребешком, нет, как нет. И следов нет! Как испарились.
— Как это, совсем никаких следов? Куда ж они делись?
— Вот и непонятно куда они делись! Есть следы от дома до лесной кромки, четкие такие, и собаками взятые и охотникам видимые, а потом — пууф! — и все. Как испарились детки-то!
— Как же они ночью из домов незаметно выходили? — задумчиво протянула я.
— Почему ночью? — удивилась Данина, — средь бела дня все! Ночью-то насторожились бы, не пустили, а тут никто и внимания не обратил!
— Так это не Зов? — слишком радостно брякнула я.
Данина охнула, обмахнулась тряпкой, словно мух отгоняя. Посмотрела осуждающе.
— Да, Святая Мать с тобой и духи ее верные, святые старцы! Что ты такое вслух говоришь! Еще беду накличешь! Нет, вроде, не…то самое. Днем же, да и никаких признаков заранее у деток не было.
Признаков не было. Конечно, кто ж скажет, если они и были. Ага, ищи дураков. Однако от мысли, что пропавшие дети ушли не по Зову, мне стало легче.
— Вот мало нам той напости было, сколько бед от Зова, сколько горестей…а теперь еще и днем пропадают! Это что ж делается?
— Так может зверь какой, — предположила я, — волк или медведь? вон их сколько в лесах развелось!
— А следы? Следов-то нетути!! Уж нешто охотники звериный след не распознают? Или не заметят? Нету следов!
Я снова задумалась, машинально перебирая сухие корешки. И правда странно. Куда же они подевались? Представила себе мальчишку в коротких штанишках, ботиночках и тулупчике, вот смешно он топает по деревне, водит палочкой по земле, гоняет за щекой вкуснючую сладкую ягоду с медом, пинает шишку. Топ-топ, на земле остаются четкие следы его ботиночек, и ему весело и не хочется возвращаться, только сладость уже заканчивается и мамка будет ругаться, что опять он дошел до самой кромки, куда ходить нельзя, но так хочется. И вдруг…
И вдруг… я зажмурилась, словно вото-вот увижу это вдруг, пойму, что там произошло и куда делся розовощекий мальчишка с веточкой в руках.
— Держи свою настойку! По глоточку пей, когда сильно в сон клонит, но не больше трех глотков за раз, Ветряна!
Я встрепенулась, осоловело уставившись на травницу. Даже не сразу поняла, что это такое она мне в руки сует. Ах, настойка… ну, да. Разочаровано запихнула склянку в карман юбки, не забыв поблагодарить женщину.
* * *
— Чего так долго, — подскочила мне навстречу Ксеня, — одевайся скорее, на вечерню опоздаем!
Сама она уже наматывала на волосы платок, натягивала кожух.
— Давай-давай, шевелись! Не хватало еще по пальцам получить за опоздание! Все уже ушли!
Я схватила свой тулуп, на ходу закручивая косы под платок. Выскочив, мы как раз успели пристроится в хвост процессии, традиционно каждый вечер восхваляющей святых старцев Ордена. Раньше мы ходили вдоль всего приюта со свечами в руках, однако последние годы воск экономили, и в руках послушницы несли еловые и дубовые ветви.
Даже Аристарх, гундосо распевавший псалмы во главе процессии и арея Алфиа, замыкающая, размахивали ветками, как и мы.
Замерзшая процессия, шагающая вдоль здания и размахивающая ельником выглядела столь комично, что мы с Ксенькой привычно захихикали, но тут же сделали серьезные, одухотворенные лица. С одухотворенностью, кажется, переборщили, потому что Алфиа покосилась и взмахнула прутом. Мы вытянулись по струнке и старательно (то есть заунывно) запели вслед за Аристархом. Игуменья Алфиа в отличии от Гарпии, хлыстом не владела, зато в совершенстве владела гибким ивовым прутом, которым с удовольствием хлестала учениц по пальцам за недостаток рвения. да так, что руки распухали до локтей, и пальцы не могли удержать на следующий день перо.
Поэтому пели мы старательно.
За время, проведенное в каморке травницы, ночь уверенно опустилась на землю. В морозном небе мерцали синие звезды, желтая луна таращилась на нас всеми своими пятнами. Где-то в лесу, у елей чуть хрипло и протяжно завыл волк, так четко попадая в такт с Аристархом, словно они на пару тренировались. Мы не удержавшись, прыснули.
Алфиа сверкнула на нас глазами, но тут в ельнике волчий вой подхватили еще с десяток звериных глоток, дикая лесная песня заглушила наши испуганные голоса, Аристарх закашлялся и замолчал. Видимо, не зная как поступить, все-таки теперь уже не понятно кто кому подпевает… да и потом распевать псалмы под волчий вой- это как-то… кощунственно!
Еще несколько зверей завыли справа и слева, создавая весьма неприятное ощущение, что нас окружают. Девчонки сбились с шага, нарушая торжественный строй, боязливо собрались в дрожащую кучу. Аристарх с Алфеей тревожно озирались, не зная, что предпринять. То ли дальше продолжить шествие, то ли плюнуть и спрятаться за каменные стены приюта. Хотелось плюнуть, желание это столь отчетливо читалось на их лицах, освещенных луной, что даже первогодки это поняли.
— Не расходится, — приказала Алфиа, потрясая прутом и тревожно озираясь, — всем стоять! И потрусила к началу процессии, вернее кучки.
— Как волки близко, — тихо сказала Ксеня мне в ухо, — никогда так близко не подходили. Словно прям у ограды воют.
Я кивнула, подула на замерзшие пальцы, непочтительно засунув ветку под мышку. Подруга права, я не помню, чтобы волки так близко подходили к Риверстейну. Иногда, конечно, доносились протяжные волчьи песни, но далеко, в лесу, ближе к Границе.
Я с интересом прислушалась.
— А красиво поют, — удивилась, — с чувством.
— Все-таки ты, Ветряна, скаженная. С каким чувством, это же волки! Жрать они хотят. Вот схрумкали бы пару послушниц, еще пуще б запели. От радости уже!
— Нет в тебе романтики! — я задумчиво уставилась на звезды. — красота-то какая!!! Посмотри.
— Ага, предпочитаю на лавке у печи пирожки рассматривать. Вот то красота, — буркнула подружка, — да и неуютно как-то… так близко воют… страшно.
— А мне вот нет, — призналась я и сама удивилась. А ведь, правда, не страшно. Даже как-то… нравится. Ведь красиво же поют, в самом деле!
Я прикрыла глаза. В том, что волки именно поют, а не воют бездумно с голодухи, я даже не сомневалась. И чудилось, что я даже понимаю, о чем их песня. О свободе… о безудержном беге по рыхлому снегу…об острых запахах леса, что не дают спать… о ветре, с которым можно играть в салочки… об одиночестве… о надежде, что переживут зиму, встретят весну и цветение трав…
Мне безудержно захотелось поднять лицо к луне и подпеть… или подвыть!
— Ветряна, что с тобой? — Ксеня рассматривала меня подозрительно.
— Повыть захотелось, — серьезно сказала я.
— Ааа… ну да, это бывает. Мне показалось, что ты их слушаешь.
— Ну да, слушаю. Слова красивые…
— Какие слова? — пискнула Ксю, округлив глаза.
— А… — я махнула рукой, — пошли, вон наши в тепло потянулись.
И поковыляла к приюту, отмахиваясь от подружки. Волки словно расстроившись, что слушатели удалились, замолчали.
* * *
Ужин порадовал жидкой овсянкой и ржаной краюшкой.
— С такими харчами скоро не волки нас, а мы их жрать пойдем, — хмуро сообщила Ксеня, размазывая содержимое тарелки. Я захихикала, представив свою боевую подружку с топором в одной руке и обалдевшим от такого нахальства волчарой- в другой. Ксеня тоже улыбнулась.
Мы еще похихикали, так и эдак представляя эту картину, поэтому я вспомнила о произошедшем, и посерьезнела.
— Данина говорит, в деревнях пропадают дети. И еще, у нас в приюте- тоже. Только настоятельницы это скрывают. — прошептала я, оглядываясь, чтобы не услышали другие. Впрочем, особого внимания на нас никто не обращал, послушницы торопливо стучали ложками. Наставница у окна лениво рассматривала зал, присматривая за воспитанницами.
Я потихоньку рассказала Ксени все, что услышала от травницы. О подслушанном разговоре Божены и Гарпии, вернее, той части, где речь шла обо мне, говорить не стала, слишком он был… странным. Хотелось самой для начала все обдумать.
Подруга задумалась.
— Непонятно… куда ж они все подевались? И даже следов не осталось? Ни снежка примятого, ни сломанных веток, ни отпечатков на земле?
— Ни-че-го! Охотники искали, с собаками и — никаких следов. Вернее следы есть, детей, до определенного места, а потом, обрывается!
— Улетели они что ли? — недоуменно сморщила лоб Ксеня, — не бывает же так! А может, это все байки деревенские? Сама знаешь, горазды они сочинять небылицы!
Я пожала плечами. Может, и байки, но на душе тяжело. Да и наставницы наши перепуганные ходят, тревожные, а наших грымз так просто не испугать.
— У нас тоже пропадают, — задумчиво сказала Ксеня. — сама подумай, послушниц становится все меньше и меньше, куда они деваются? Младшие раньше пять столов занимали, а сейчас- три…
— Ну, Гниль по весне разгулялась… — неуверенно сказала я.
— Ага… это нам так сказали. Что Гниль…надо в Пустошь сходить, — решительно сказала Ксеня, — разузнать, что там да как. Ох, не нравится мне все это!
А то, мне тоже…
— Как же мы туда сходим? Не пускают же!
— Придумаем! — подруга в третий раз облизала пустую ложку, и с сожалением обозрела пустую миску и поднялась. В том, что Ксеня обязательно придумает как сбежать в деревню, я не сомневалась.
* * *
К сожалению, планы по посещению деревни пришлось отложить. С вечера бодрая и решительная Ксеня к утру проснулась с горячечной головой и красными, воспаленными глазами.
— Студенная Хвороба! — обрадовала нас прибежавшая Данина.
Ксеня застонала. Все знают какие отвратительные на вкус настойки от этой напасти! Гадкие настолько, что болеть хворобой мы искреннее стараемся пореже!
— И ты, Ветряна, мне тоже не нравишься, — заявила Данина, ну-ка покажи язык!
Я высунула кончик, косясь на недовольно застывшую в углу Гарпию. Отлеживание в постели одной послушницы, она скрепя сердце еще могла пережить, но двух!!! Да еще каких!!! А как же ее любимое утреннее развлечение с хлыстом?
Однако Данина непреклонно стояла на своем.
— Ветряна, Ксеня, живо в постель! Не хватало мне еще всех послушниц заразить! Как вас потом лечить? Лорд ректор приедет, а у нас все по койкам лежат, хворают, его заражают! Он ругаться будет, мол, не усмотрела Данина, прозевала, прошляпила!!! Живо в постель, кому говорю!
Гарпия скривилась, упоминание лорда ректора ей явно не понравилось, однако перспектива, нарисованная хитрой травницей, не понравилась еще больше. Потому что влетит тогда не только ей, но и Гарпии тоже.
Однако сдаваться так просто мистрис не жалела.
— Пусть Ксеня остается, а вот Ветряна на больную что-то не похожа…
— Не похожа? — взвилась травница, — да вы посмотрите на нее! Глаза красные слезятся, сама синюшная, трясется, как припадочная!
Меня и правда потряхивало. От очередной бессонной ночи да выпитой почти полностью бодрящей настойки. Эффект от нее был, спать не хотелось, но сейчас меня трясло хлеще горячечной Ксени.
— Страшная, как навь кладбищенская! — добила меня Данина.
Я обиделась. Ну не красотка, конечно, но кладбищенская навь??? Это, пожалуй, слишком!
Зато Гарпии сравнение понравилось, она даже растянула тонкие губы в подобии улыбки. Чтобы ее порадовать я скосила глаза и обморочно задышала. А так как с утра я не успела расчесаться и волосы дыбом стояли на голове, выглядела я, наверняка, знатно.
Данина сдвинула брови, чтобы я не переигрывала.
— Пойду отварчик от Хворобы принесу! — радостно потерла руки травница, — и побольше! И корень мохровицы заодно, чтобы уж наверняка!
Гарпия растянула губы сильнее. Настойка мерзкая, а корень мохровицы, который нужно жевать от горячки, отвратительный настолько, что запросто сшибает с ног лошадь. Убедившись, что ничего радостного нам не светит, а данные лекарства вполне можно приравнять к утренней экзекуции, Гарпия милостиво разрешила нам болеть и удалилась.
— Ух… — Данина вытерла со лба лоб. Я плюхнулась на свою койку.
— Навь кладбищенская???
— Ну прости, надо ж было мистрис убедить. хотя… — она окинула меня скептическим взглядом и добила, — хотя навь кладбищенская покраше тебя будет! все, я за настойками пошла, а вы живо под одеяло! Не хватало еще и правда всех хворобой заразить. — и хитро улыбаясь, вредная травница вышла.
Я благодарно посмотрела ей вслед и вытянулась на узкой койке. Все-таки возможность поспать в тепле вместо бега по стылому двору от хлыста и нудных занятий весьма радовала. Даже, если для этого пришлось стать навью! И потом вопрос собственной внешности меня и раньше не сильно волновал, а сейчас и подавно. Страшная я, так что ж поделать, замуж все равно нам не выходить. Послушницы Ордена принимали целибат, обет безбрачия. А что бы просвещать, да нести святое слово народу и моя неказистая внешность сойдет.
И все же… Навь кладбищенская!
— Ты сегодня опять не спала? — сипло спросила Ксеня. И как она заметила? Сама же дрыхла сном младенца все ночь. Я промолчала, не зная что сказать. Темные, как спелые вишни глаза подруги осуждающе рассматривали меня из-под одеяла.
— Сейчас поспи. Утро уже. Можно.
На глаза мне навернулись слезы. Защипали, и я судорожно задышала ртом уже по-настоящему.
— Догадалась… — прошептала я.
— Дура ты, Ветряна, — сипло, но с чувством резюмировала Ксеня, — спи. Потом поговорим.
Облегчение от того, что можно будет все рассказать, что Ксенька не испугалась и не отвернулась от меня, было столь сильным, что я не выдержала, затряслась от хлынувших слез. И свернулась калачиком, отвернувшись, уставилась невидящим взглядом в стену.
— Поспи, — повторила Ксеня шепотом. И я расслабилась и… заснула.
Когда Данина принесла настойки мы в унисон посапывали на своих койках.
* * *
Поговорить нам не удалось. Измученная вынужденным бодровствованием последних дней, я проспала до заката, даже на запахи принесенной дневальщицей каши не отреагировала. А к вечеру Ксеньке стало хуже, горячка усиливалась. Подруга металась на узкой койке, красные жаркие пятна разлились по ее щекам. Данина озабочено протирала ее влажной тряпкой, вымоченной в настойке трав и ругалась себе под нос.
— Надо перенести ее ко мне, — сообщила травница, — нельзя здесь оставлять, боюсь все хуже, чем я думала…эх, хоть бы не…
Вздрогнула, поняв, о чем женщина умолчала. Хоть бы не Гниль, от которого в прошлом году так и не спасли трех послушниц.
— Собери ее вещи. Нательную рубашку, платье, платок. И одеяло сверни, ей холодно, постараюсь ее согреть. Позову кого-нибудь, чтобы перенести Ксеню ко мне в травницкую.
— Я с Ксеней!
— Тут сиди. Если то, чего я опасаюсь… тут сиди!
Я упрямо выставила худой подбородок.
— Я. С Ксеней. Даже если это Чернильная Гниль, все равно. Я ее не брошу.
Данина покачала головой, потом устало махнула рукой, соглашаясь.
В комнатке травницы мы уложили больную на кушетке, укрыв двумя одеялами, но подруга все равно тряслась от холода. Пока Данина готовила снадобья, я разожгла камин, не жалея дров, так что через полчаса в маленькой комнатушке было нечем дышать от жара. Однако, Ксеня все так же мерзла. Всю ночь Травница, сцепив зубы, обтирала ее горячее, мокрое тело холстиной. Иногда она без сил замирала в углу, на куче хвороста и сена, и тогда ее заменяла я.
Ксеня плакала, когда мы стаскивали с нее одеяла, хваталась за него горячими пальцами, просила оставить ее в покое и не мучить.
— Так холодно, — бормотала она, стуча зубами, — ужасно холодно…
Об ее кожу можно было обжечься.
Весть о том, что две послушницы больны гнилью, как разрушительный смерч пронеслась по приюту, сея ужас и панику. Наши скудные пожитки в тот же день отправили в огонь. Даже перья, которыми мы писали и Ксенину резную заколку, единственную ее память о погибших родителях. Благо, я успела завернуть в узел носильные вещи, а то и вовсе остались бы мы с подругой лишь в ночных рубашках и чепцах.
Каморку травницы стали обходить десятыми коридорами, даже Гарпия не рискнула к нам сунуться, только через дверь распорядилась вывесить на окно белую тряпку, когда все будет кончено. Данина хмыкнула.
— Интересно, если все уже кончено, как мы сможем это осуществить? — поинтересовалась она. Я представила, как мой хладный труп, осознавая свой долг перед приютом и лично перед Мистрис Кариславой, восстает из небытия, скрипя костями и потряхивая окоченевшими конечностями, ползет к окну, размахивает тряпицей и, успокоено, снова отправляется в чистилище.
И захихикала. Травница устало мне улыбнулась.
Утром под окнами коморки развели костер из можжевеловых и сосновых веток, которые, как известно, отгоняют злых духов и нечисть. Аристарх заунывно затянул псалмы, ему нестройно подпевали испуганные и дрожащие от холода послушницы.
Сырые ветки долго не хотели разгораться, чадили, потом все же занялись, и черный смолянистый дым клубами повалил в открытую створку. Я растворила окошко пошире, и вывернула на горящую кучу отхожее ведро, «совершено случайно» окатив заодно и Аристарха. Под его вопли и сдавленное хихиканье воспитанниц, костер сражено зашипел и погас.
Вечером огороженное местечко за дверью, где нам оставляли еду, оказалось пустым. Наш преподаватель терпимости терпимостью не отличался. Так что ужинать нам пришлось кислыми ягодами из запасов Данины.
На третий день Ксене стало лучше, жар немножко спал и она, измученная горячкой, уснула. Мы с травнице все три дня спавшие по очереди, на тюке с сеном, облегченно вздохнули.
— Кажется, повезло, — вытирая пот со лба дрожащей рукой, сказала травница, — теперь Ксенюшка пойдет на поправку. Только вот настойки у меня заканчиваются, а они ей необходимы для поддержания сил.
— Что же делать? — пригорюнилась я.
— У меня дома, в Пустошах есть запас, только вот я боюсь оставлять больную надолго, вдруг опять лихорадка?
— Я схожу, — решилась я и потянулась за кожухом, — больше все равно некому.
— Может, обратиться к мистрис, — засомневалась Данина, — авось, выделят кого, за снадобьями-то.
— Пока они решаться, да соберутся, неделя пройдет, — покачала я головой, мы не можем так рисковать. Вдруг настойки сегодня понадобятся? Только вот как мимо привратника пройти? Послушницам в деревню ходить запрещено.
Травница окинула меня задумчивым взглядом и хитро улыбнулась.
— Есть одна мысль. Снимай-ка ты, дорогуша, свою приютскую одежу, да влезай в мое платье и сапоги.
Я понимающе кивнула.
Через полчаса я беспрепятственно прошла через ворота приюта и вышла на дорогу. На мне было черное платье травницы, высокие сапоги, вдовий платок Данины надежно скрыл волосы до самых бровей, а широкий плащ с капюшоном довершал образ. Я сгорбилась, низко опустила голову и зашаркала ногами, подражая походке женщины и крепко обнимая ивовую корзину.
Привратник на выходе только крякнул досадливо, увидев меня, но ничего не сказал, даже отошел подальше, чтобы края моего плаща его не задели.
— Данина, что правда, к нам гниль принесло? — крикнул он мне в спину. Я показала ему жест, который не положено знать благочестивой послушнице, и заспешила к деревне.
— Вот старая карга, что б тебя… — пробубнил привратник, сплевывая на землю.
* * *
От приюта до «Вересковой Пустоши» около трех верст ходу. По детству мы неоднократно сбегали в деревню, то за паданками у раскидистой яблони с края домов, то в поисках кислой морошки. Повзрослев, детские набеги на деревню пришлось прекратить, деревенские на жаловали приютских, относились насторожено и могли наябедничать наставницам. А те шалостей не прощали, могли прутом отхлестать и на воду с сухарями посадить. А то и в «темную» на семидневицу отправить, чтоб другим не повадно было. Да и неудобно как-то взрослым девицам по околицам шляться в поисках подгнивших яблок.
Так что бегать в деревню мы перестали.
Но дорогу я, конечно, не забыла. Отойдя от приюта на достаточное расстояние, я выпрямила спину и осмотрелась… Красный суглинок подмерз на морозце и идти по нему было легко. После трех дней в душноватой каморке травницы, тело радовалось движению и свежему воздуху. За каменной лестницей с тремя площадками-ярусами высились ворота, а за воротами начиналась пролесок с кряжистыми, чахловатыми осинами и соснами. Раньше, во времена лорда, деревья у Риверстейна выкорчевывали, оставляя широкую обзорную полосу с полверсты шириной. Сейчас же суровый северный лес уверенно подбирался к самой ограде приюта. За молодыми сосенками стояли стеной огромные треугольные ели, их подножья подпирали мшистые валуны, из-под которых змеились вылезшие корни деревьев. Севернее Риверстейна тянулись озера и болота, заросшие диким багульником, морошкой и звездчатой осокой и летом оттуда ощутимо тянуло запахом гнилостной топи. Еще дальше, за непроходимыми болотами возвышались грядой осколы Северных гор, по которым пролегала Граница с Черными Землями.
Вересковая Пустошь расположилась южнее, вниз по склону холма, на котором когда-то и воздвигли здание приюта, в долине. Туда я и направлялась.
Дом Данины располагался ближе к окраине, меня это порадовало, все-таки идти через деревню я остерегалась. Я шагнула за шаткий заборчик, плешивый пес высунул коричневый нос из конуры, лениво тявкнул и залез обратно. Тоже мне охранник.
На пороге навстречу мне выскочил Данила.
— Матушка! — обрадовался он и споткнулся, растерянно.
— Ты… ты кто? Почему ты в одежде моей матери? Что с ней случилось???
— Данила, не кричи! И не пугайся, я Ветряна, помнишь меня? Из приюта? Меня прислала твоя мама, за снадобьями. Подожди, вот тут она все тебе написала…
Я торопливо сунула ему пергамент, тайком рассматривая сына травницы пока он, хмурясь, читал послание. В отличии от большинства деревенских, сын травницы был обучен грамоте.
Я запомнила Данилу вихрастым и тощим пацаном со сбитыми коленками и испуганными глазенками, а сейчас передо мной стоял высокий серьезный парень, казавшийся слишком взрослым и суровым для своих лет.
— Девочка с седыми волосами, — узнал он меня, — иди в дом, нечего тут стоять, соседям глаза мозолить.
Я послушно прошла в сени, на ходу снимая платок и приглаживая вылезшие из кос волосы.
В доме было чисто, привычно пахло корешками и сухой травой. А еще едой.
Я сглотнула слюну, стараясь, чтобы Данила не услышал, но он все же услышал, либо просто догадался. Молча поставил передо мной стакан козьего молока и кусок пирога, начиненный кашей и мелкой озерной снеткой. От густого и сладкого запаха теста слюна помимо воли до краев наполнила рот и я снова судорожно сглотнула, а потом впилась зубами в румяный, чуть подгоревший с края бок пирога, шумно прихлебнула пенку с молока, и устыдившись своих манер, мучительно покраснела.
Данила сделал вид, что не заметил. Деловито перебирал пузырьки с дубовыми пробками и пузатые склянки, рассматривал их на свет и складывал в ивовую корзину.
Доев пирог и с сожалением заглянув в опустевшую кружку, я вспомнила про воспитание и завела светскую беседу. Хотя больше от любопытства.
— Данина говорит, ты решил стать знахарем?
— Угу.
— Тебе нравится лечить людей?
— Угу.
— В ученики пойдешь?
— Угу.
— В Пустошах ведь знахаря нет, значит, придется в Загреб отправляться или в Пычиженск, да? Или вообще в Старовест?
— Угу.
— Да, уж болтливым тебя не назовешь, — съехидничала я.
Данила посмотрел из-под лохматых пшеничных бровей и насупился.
— А чего зря языком молоть, время придет идти- пойду. Куда- не думал пока.
— Не стратег, — резюмировала я.
— Чего обзываешься, — неожиданно по-детски обиделся парень.
Мне стало смешно. Я искренне попыталась объяснить Даниле значение слова «стратег». Кажется, парень не понял, но поверил, что обидеть его я не хотела. Но на всякий случай опять нахмурился.
Я тайком улыбнулась. похоже сын травницы просто стесняется меня, вот и хмурится, старается казаться взрослым и суровым.
— Слушай, Данила, а ты слышал про пропавших детей?
Парень ощутимо напрягся, но ответил.
— Было такое, — кивнул парень.
— И не байки, как считаешь?
— Я почем знаю! — неожиданно зло выкрикнул он, — что ты ко мне привязалась?? Забирай свои лекарства и вали в свой замок! И нечего сюда шастать!!!
Я вскочила, платок упал с колен, и я суетливо подхватила его, чуть не упав, запутавшись в неудобных юбках.
— Да и что я такого спросила, что ты орешь, как скаженный? подумаешь, фиалка какая, спросить нельзя! Чего орать сразу? И вообще, ты чего нервный такой?
Данила отвернулся, задышал натужно.
— Извини, — глухо, не поворачиваясь сказал он, — я не хотел…орать. Просто у нас правда дети пропадают, во всех окрестностях, недолетки совсем… старшому двенадцать весен, а другие и того меньше…
— Сколько их пропало?
— Девять… уже девять.
Я ужаснулась. Ничего себе! Девять детей пропали бесследно из маленькой деревеньки!
Я обошла согнувшегося, как от непосильного груза, парня, заглянула ему в глаза.
— Ты знаешь где они? Что с ними случилось?
— Нет! — снова выкрикнул он. И снова задышал, как собака, успокаиваясь, — нет.
— Данила, — позвала я, — если ты можешь помочь… сам же говоришь, мальцы, недолетки…
Он отпихнул меня так, что я с трудом на ногах удержалась.
— Говорю же, не знаю!!! Я ничего не знаю!!! И ничем не могу помочь! Теперь уходи! Уходи отсюда!
Я неторопливо накрыла платком волосы, завязала концы.
— Знаешь, — задумчиво протянула я, разглядывая спину отвернувшегося от меня Данилы, — твоя мама сказала, что ты не спишь по ночам, даже просил ее сделать для тебя бодрящую настойку, — спина парня напряглась еще больше, — возможно, я понимаю, что с тобой происходит. Я тоже стараюсь ночью… не спать. Уже три месяца. Это тяжело… очень. И страшно.
— Я не понимаю о чем ты говоришь, — сухо, не поворачиваясь бросил он.
Я вздохнула, сдаваясь, подхватила корзину.
— Спасибо за пирог, Данила. Я передам твоей матушке, что у тебя все в порядке. Она за тебя волнуется. И… и если захочешь поговорить…около приюта со стороны ельника есть заброшенная часовня, я иногда прихожу туда… подумать.
Данила фыркнул. Я еще постояла, но так и не дождавшись ответа, вышла за порог.
На этот раз пес даже носа из конуры не высунул.
Потоптавшись за калиткой, я задумчиво побрела вдоль частокола. То, что сын травницы знает больше, чем говорит очевидно. Но не пытать же его, в самом деле. Да и размеры у меня не те, чтобы силой вытянуть из рослого парня то, что он не хочет говорить. Но чего он боится, почему молчит? Ведь явно переживает, нервничает и говорит о пропавших детях с откровенной жалостью, но рассказать больше — не желает. Не доверяет мне? Может и так, с чего ему доверять, мы и виделись — то пару раз и то по детству.
Я улыбнулась, вспомнив, как смутилась Данина, когда ее мальчишка, увидев меня в первый раз, вытаращил глазенки, и непосредственно ткнул в меня пальцем.
— А почему у этой девочки волосы как у нашей старой бабуни? Белые-белые??? Она что, девочка-старушка?
Данина стала что-то ему выговаривать, а я тогда задрала нос и убежала, чтобы не расплакаться. С возрастом, я привыкла к такой реакции на мою внешность, и перестала обращать на это внимание, а по детству, помню сильно расстраивалась, плакала или злилась. Волосы у меня длинные, и как ни странно совершенно седые. Белые, словно лунь. Были ли они такие от рождения или посидели из-за какого-то события, я не знаю. В приют в свои пять лет я попала уже с такими волосами, а все, что было раньше моя детская память, увы не сохранила.
Вынырнув из воспоминаний, я нерешительно потопталась у колючих кустов дикого шиповника и решилась дойти до местной харчевни, купить для Ксени какое-нибудь лакомство. Харчевня в Пустоши была одна и весьма потрепанная, впрочем, как и все в этой деревеньке. Располагалась она на первом, а вернее полуподвальном этаже длинного, приземистого здания. На втором хозяин обустроил тесные и сырые комнатушки для заезжих путников. Здесь же имелась лавка с товарами, в которой можно было приобрести разную мелочь в дорогу и нехитрую снедь.
Кроме занятий послушницы весьма активно занимались рукоделием и шитьем, которое потом отправляли в город на продажу. Деньги шли на благо всего приюта, но по весне практичная Ксеня сопровождала повозку и несколько медяков за связанные рукавицы остались в ее кармане. И сейчас были весьма кстати.
Надвинув платок до самых глаз и выставив перед собой корзину, я зашла во двор. Здесь пахло конским навозом и хлебом, в подтаявшей глинистой грязи возились взъерошенные неопрятные куры, выискивая червяков и крошки. Сизый петух с ощипанным хвостом и красным, свесившимся набок, гребнем, глянул на меня недобро, возмущено захлопал крыльями и спрятался за колесо накрытой холстиной телеги. Я осторожно двинулась к харчевне, обходя копошащихся птиц и приподнимая подол. Грязь и навоз противно чавкали под подошвами сапог.
В самой харчевне было получше, по крайней мере, чисто. В маленьком помещении полумрак, серый пасмурный свет едва проникает через мутные стекла, а для керосинок и свечей еще рано, день на дворе. Я робко попросила у хмурой женщины горячий сбитень, купила сладкую булку для Ксени, заплатила медяк и присела на лавку.
От пенистого, медового, пахнувшего имбирем и перцем сбитня на душе стало легко и радостно, я даже задумалась как бы раздобыть склянку побольше, да угостить напитком подругу и травницу. Правда, потом вспомнила, что в кармане у меня пусто, и пригорюнилось. Ладно, решила я, булка тоже хорошо. Ксеня обрадуется.
Дверь хлопнула, впуская новых посетителей.
Я горестно вздохнула и украдкой оглядела парочку, устроившуюся за столиком. На мужчину не посмотрела, слишком яркой была его спутниц. Никогда в жизни я не видела таких красавиц. Бархатная, персиковая кожа, огромные темные, чуть вытянутые к вискам глаза, блестящая черная волна неприкрытых волос. Дорогое, темно-синее, с серебряной вышивкой и камнями у горла платье подчеркивало ее удивительную красоту и как влитое сидело на точенной фигуре. Плащ, целиком подбитый мехом серебристой лисицы, девушка небрежно бросила на лавку.
Аристократы. Верно, из самой столицы прибыли. Интересно, что им понадобилось в нашей глуши?
— Ну какое же убожество! — услышала я приглушенное.
Я вздрогнула, чуть пролив сбитень на деревянный стол.
Это она что, обо мне??? Нет, ну понятно, я не красавица и плащ у меня грязный, в темных пятнах, и сапоги в навозе, но «убожество»??? На глаза навернулись слезы, я отчаянно заморгала и еще ниже опустила голову.
— Аллиана, перестань, — голос мужчины звучал глухо и чуть хрипло, как у простуженного, — мы здесь не для того, чтобы обсуждать твою ненависть к людям.
— Ненависть? Ха! — та, которую назвали Аллиана откинула голову и расхохоталась, — все, что я испытываю к этим маленьким человеческим тварюшкам, всего лишь презрение и брезгливость!
Ничего себе! Я возмущенно засопела. Нет, видала я, конечно, разных грымз, но чтоб таких…впрочем, говорят, в Старовере все такие.
— Ты только посмотри на эту, — продолжала девушка не стесняясь и даже не думая говорить тише, — убогое, жалкое создание. Ни красоты, ни силы… полная бесполезность. Даже невкусная!
Я поперхнулась сбитнем. Может, они не обо мне? С надеждой осмотрела пустой зал. Кроме меня — никого. Даже хозяйка куда-то делась. Видать за разносолами побежала, дорогих гостей потчевать.
— Никто не мешал тебе остаться за Чертой- еще глуше сказал мужчина, — я с собой не звал… а мне нужно разобраться в происходящем…
— Ах! — резко вскинула голову красавица, — я не верю в эти глупые россказни?!чушь и глупости! Две сущности в одной- невозможно…
— Но источник просыпается. Я чувствую его. В этом Оракул не ошибся.
Девушка резко выдохнула, словно от боли.
— И все же… не понимаю! Мне здесь не нравится, ты же знаешь! Ужасно, все просто ужасно! и эти отвратительные люди… мерзкие, ничтожные и тупые создания! Низшая раса! И они…они воняют!
Я прислушалась, не видящим взглядом уставившись в глиняную кружку. Кажется, сбитень горчит.
— Аллиана, помолчи. Ты мешаешь мне думать.
Я изо всех сил напрягла слух, поневоле заинтересовавшись. О чем это они?
— Но мне тут не нравится, — капризно сказала Аллиана, ее я слышала хорошо, — и я…
— Замолчи. — голос прозвучал вообще без эмоций, но мне необъяснимо стало страшно. Кажется этой красавице тоже, потому что она резко замолчала. Но смотрела возмущенно. Мужчина хрипло рассмеялся.
— Интересная иллюзия, — сказал он.
Девушка кокетливо откинула волосы.
— Тебе нравится, дорогой?
— Нет.
— Ах, ты…сволочь!
Я прикрылась кружкой, чтобы хихикнуть. И украдкой взглянула на парочку. Что это?
Волна страха накрыла меня с головой, я отчаянно заморгала! Потому что у возмущенной красотки на моих глазах заискрились волосы, клыки удлинились и чуть выдвинулись вперед, так что я ясно видела их торчащими из под верхней губы, и глаза из темных стали ярко-красными!
О пречистая Матерь и святые старцы!!! Кто это??? Вурдалак!!!
Мужчина вдруг резко повернул голову и уставился на меня. Я уткнулась носом в кружку, перед глазами все плыло, но я четко осознавала, что он смотрит на меня! И мне было страшно!
— Она тебя видела. — глухо сказал он.
— Это невозможно, — ответила девушка.
Теперь я знала, они оба меня рассматривают. Мужчина и эта… с клыками! Сердце сжалось от ужаса.
— Невозможно! — уверенно повторила клыкастая, — она человек, никаких следов Силы.
— Заткнись!
Мужчина почти зарычал, и меня обдало ледяной волной. И тут я ощутила… что-то странное. Как будто меня коснулось на шее легкое перышко и это перышко аккуратно так, но настойчиво прошлось по моей шее, потом щеке, пощекотало лоб и стало погружаться, погружаться внутрь моей головы!
Я не выдержала, взвизгнула и вскочила.
И невероятно как он вдруг оказался прямо передо мной! То есть я была совершенно уверена, что мужчина сидит за соседним столиком, все так же, чуть расслабленно, вполоборота ко мне и через мгновения без единого движения он оказывается передо мной, так близко, словно собирается поцеловать! и я уже неотвратимо погружаюсь в черные омуты его глаз, которые словно выплескиваются из берегов, черный дым стелиться из зрачков, окутывая его лицо и оно дрожит, меняется…и сквозь одно лицо проступает совершенно другое!
И я вместо обычного, вполне заурядного мужского лица вижу настоящее: чуждое и…страшное. Он словно становится выше ростом… значительно выше, и шире, я мельком замечаю бронзовую кожу, темные волосы до плеч, мощные плечи и руки, странное тусклое кольцо, висящее на шнурке в разрезе ворота и снова вижу его глаза: нечеловеческие, черные глаза с желтым ободком вокруг прямоугольного, как у зверя, зрачка, из которых, о, ужас! струится серо-черный дым!
У меня кружится голова, слабость сковывает тело, а мужчина все ближе. Желтый ободок в его странных глазах становится ярче, вспыхивает золотым, это завораживает и пугает одновременно.
Он смотрит не отрываясь, и мне кажется, что я тону, словно меня засасывает в черную дыру или воронку. И меня тянет, тянет на какую-то невероятную глубину и я знаю, что там от меня, моего сознания и души, ничего не останется!
Очередная волна ужаса окутала меня с головой, и я не выдержала. С воплем подскочила, стряхивая морок, опрокинула лавку, задела чашку и остатки сбитня липкой жижей выплеснулись на стол, а я с коротким, придушенным всхлипом оттолкнула от себя мужчину и подвывая, бросилась к двери!
И только пробежав версту от деревни, я остановилась и без сил привалилась к шершавому стволу кряжистого дуба. И осознала, что ивовая корзина со столь необходимыми снадобьями, рукавицами и купленной в лавке сладкой булкой, осталась стоять на полу харчевни, возле ножки стола! Я застонала в голос, медленно сползла и уселась на корточки, обхватив колени руками.
И только сейчас заметила крепко зажатое к кулаке…кольцо?
Что это? Я медленно раскрыла ладонь, в ужасе уставившись на собственную руку.
Закрыла глаза, досчитала до десяти и снова открыла. Оно было там. Кольцо. Тусклая серая спираль на кожаном шнурке- разорванном. Тупо смотрю на него еще минуту. Нет, я все же не совсем безмозглая, и уже понимаю, что когда отталкивала то страшное, с не человеческими глазами чудовище, каким-то образом умудрилась сорвать этот шнурок с его шеи, но вот воспринять это событие и как-то его переварить мой разум категорически отказывался!
Что мне теперь делать я не знала. Одно знала совершенно точно: обратно я не вернусь ни за что.
Очень хотелось разрыдаться в голос, просто от страха и непонимания, но я не стала. Вряд ли мне сейчас это поможет.
Когда ноги окончательно затекли, я все-таки встала и кряхтя, как старуха, медленно поплелась в сторону приюта. Тусклую спираль на шнурке просто засунула в карман, что с ним делать решу потом, сейчас были проблемы поважнее.
* * *
До приюта я добрела уже впотьмах, еле переставляя от усталости и пережитого ужаса ноги. Горестно размышляя о том, что же я скажу травнице, и горько сожалея о забытой корзине, я даже не обратила внимания на застывшего за воротами привратника.
В коридорах было пусто, все на вечерних занятиях. Я доплелась до каморки травницы и со всхлипом открыла дверь.
— Данина, я…
Она вскинула на меня воспаленные, лихорадочно блестевшие глаза.
— Ксеня умирает.
Онемев, я мгновение смотрела на травницу, силясь понять, что такое она сказала, и как с моей безрассудной и веселой Ксенькой можно соотнести такое страшное слово как «смерть». А потом бухнулась на колени перед кушеткой.
Подруга лежала спокойно, словно спала. Чуть влажные ее кудряшки потемнели от пота, и завитки прилипли к бледному лицу, с которого словно схлынули все веснушки. Ресницы подрагивали, словно снился Ксени какой-то занимательный сон…
И пятна…
Столь красноречивые и жуткие в своей неотвратимости сине-фиолетовые пятна чернильной гнили, благодаря которым эта болезнь и получила свое название. Везде: на тонкой шее, на груди, крепких запястьях, животе… ужасные убийственные предвестники смерти…
— Ей стало хуже, когда ты ушла, — вытирая глаза ладонью, сказала Данина, — я ничего не могла сделать…
Я молча села на кушетку, обняв худенькое тело подруги.
— Ветряна… — начала, было, Травница, но замолчала.
Я знала, что она хочет сказать. Нельзя трогать больного гнилью, чернильные пятна заразны, переползут с умирающего на еще живого, как паразиты поселятся в теле, сожрут, подточат изнутри. Но мне было все равно. На всей земле у меня только одна родная душа, один близкий человечек. И я не оставлю ее.
— Не уходи, Ксеня, — просила я, — пожалуйста,… у меня больше никого нет…
Данина отвернулась. Тяжело шаркая, отошла к остывающему камину, я услышала оттуда ее сдавленные всхлипы.
Про корзину она не спросила. Да и не к чему. Нет лекарства от чернильной гнили. Я это знала не хуже травницы.
Я прижала к себе подругу, баюкая, словно маленькую. Ксеня не реагировала. Дыхание ее натужное, трудное, с хрипом вырывалось из горла, замедляясь, прерываясь…
— Я не могу тебя потерять. Не могу, Ксенька, слышишь? Пожалуйста,… ну пожалуйста…
Безвольное холодное тело ее словно тяжестью наливалось. Так тяжелеет человек, засыпая…
Я попала в приют осенью. Помню грязную дорогу перед воротами, черные остовы облетевших деревьев, тянувших к небу сухие, скрюченные ветки- пальцы. Риверстейн, мрачно нависал над размокшей долиной, ощерившись узкими окошками и распластав, как ворон каменные крылья. Настоящие, живые вороны, молча и выжидающие, сидели на каменных столбах и кружились над воротами, оглашая округу зловещими криками. Я помню, как стояла у входа, с ужасом взирая на эту черную громадину, казавшуюся мне страшной обителью монстров, и испугано комкала в ладошках грязный платок. Я не помню, как очутилась здесь, и кто меня привез, самое первое мое воспоминание- это зловещая глыба Риверстейна, угрожающе рассматривающая меня, собираясь сожрать.
А потом в облезлых, облетевших кустах что-то завозилось, зашевелилось. Я отскочила с диким визгом, а из кустов вылезло нечто грязное, конопатое, с куцыми косичками и измазанными глиной ладонями.
— Чу! — насмешливо брякнуло это нечто, при ближайшем рассмотрении оказавшееся девчонкой, — и что это здесь за плакса такая?
— Я не плакса! — хотелось обидеться, но любопытство победило, — а что ты делала в кустах?
Девочка задумалась, подозрительно меня рассматривая и решая, можно ли мне доверить Большую Тайну. И,видимо сочла меня достойной столь великой чести.
— Я ищу сокровища гномов! — важным шепотом поведала она, — хочешь со мной? Я Ксеня, — и протянула мне измызганную ладошку.
Еще бы я не хотела! Так что, когда нас обнаружили настоятельницы, мы уже обе были с ног до головы перемазаны глиной и присыпаны опавшими листьями.
Влетело нам знатно! Даже не отмыв, нас заперли в темном чулане. Правда, Ксеньке было не привыкать к подобному времяпровождению, а я была так увлечена непосредственной живостью моей новой знакомой, что и не заметила наказания. Через сутки мы вышли оттуда закадычными подружками.
… и теперь моя солнечная Ксеня, такая живая и веселая засыпает на мох руках… засыпает вечным сном, из которого нет возврата…
— Тихо-тихо в соснах ветер шелестит…тихо-тихо что-то соснам говорит… баю-бай, стволы качает он крылом… засыпают, засыпают сосны сном…
Вспомнила я слова Ксенькиной детской песенки. Ее пела ей бабушка, до того как преставилась, оставив внучку круглой сиротой. И подружка шептала ее мне, когда я не могла уснуть, мучаясь кошмарами или переживая очередное несправедливое наказание.
Я закрыла глаза. Я не буду сейчас ни о чем думать. Ничего нет, кроме этой минуты, кроме засыпающей на моих руках Ксени, кроме исчезающего ее дыхания. Кроме ветра в соснах, который шелестит, сливаясь с этим дыханием. Кроме тонкого месяца, смотрящего на нас сверху. Кроме бескрайнего, необъятного ночного неба с россыпью звезд.
Я хочу, чтобы ей приснились хорошие сны. Как в добрых сказках, которые мы так любили в детстве.
— … Спите, сосны, говорит он, надо спать… чтобы завтра в небо ветвями врастать…чтобы сок земли корнями пить… надо спать. Так ветер говорит.
Я прижалась щекой к щеке подруги. Тонкая. Как молодая сосенка. Мне всегда она представлялась такой: упругим, налитым жизненным соком деревцем с блестящей янтарной смолой.
— …Будет завтра солнце согревать… и птицы петь… река звенеть, сверкать… будут травы пахнуть, а пока… надо спать. Всего лишь надо спать…
Слова незатейливой песенки закончились, как закончилось и Ксенькино дыхание. Огромная, невыносимая тяжесть навалилась на меня, придавила неподъемным камнем, высосала силы, не позволяя глаза открыть. Я решила, что тоже умираю. «Вот и хорошо», — устало подумала я. Хорошо. Потому что открывать глаза не хотелось. И я просто застыла, сжимая в руках мертвую Ксеню.
* * *
Сознание возвращалось в мое тело медленно, с натугой. Словно раздумывало, нужно ли ему такое никчемное тельце или поискать, что получше. Получше поблизости не оказалось и пришлось — в мое.
Я открыла глаза, силясь понять, где я. Бок придавило что-то тяжелое, не давая повернуться. Я обозрела каморку. За столом, положив голову на сложенные руки, спит Данина. Неудобно, кособоко, словно заснула внезапно там, где сидела. Пошевелилась, заворочалась, словно почувствовала мой взгляд. Неловко повела затекшей шеей.
— Ветряна? — прошептала она.
Я скосила глаза. За мутным окошком вставало солнце, бледные солнечные зайчики лениво плескались в пузатых склянках и блестящими лужами посверкивали на досках пола.
Шевельнулась. Руку закололо иголками, как бывает от долгой и неудобной позы.
Ксеня…
Я все вспомнила. Вспомнила и меня замутило от осознания потери, от того непереносимого, что булькало в горле и хрипом рвалось из нутра.
Данина неуверенно поднялась.
— Ветряна…
Я стиснула зубы, пытаясь задавить то, что грозило меня затопить слезами, и повернула голову.
— И чего ты на мне разлеглась, — недовольно спросила мертвая Ксеня, уставившись на меня темными, как вишни, глазами, — ты мне все внутренности своими костями отдавила, кляча полудохлая!
Кажется, я все же заорала. И Данина тоже.
Потому что в дверь забарабанили, и кто-то из коридора тоже заорал дурниной:
— Эй, что у вас там происходит? Ломайте, дверь! Выносите мертвяков! Несите факелы! И сжечь, сжечь, а не то все мы тут от гнили падем! Пришла погибель наша за согрешения и мысли нечестивые, пришли духи скорби и отмщения…
И пока мы с Даниной таращились на Ксеню, та деловито поправила серую ночную рубашку, впихнула босые ноги в сапоги, и распахнула дверь.
— Оо!!! — завыл Аристарх, получивший по носу, — двойница, чур меня, чур!! Умертвие восставшие, нежить, уууу!!!
За ареем толпились испуганные воспитанницы и привратник, вооруженный колченогим табуретом. За ними кучкувались наставницы. На безопасном расстоянии блестела глазами мистрис Божена и постукивала кончиком хлыста по голенищу сапог Гарпия.
Появление Ксени с распущенными волосами и в длиной, до пят рубашке на фоне освещенного проема двери произвело эффект взрыва: послушницы завизжали, Аристарх завыл, привратник бросил табурет и дал деру, а наставницы истово замахали руками, осенняя себя божественным полусолнцем.
Ксеня застыла. Толпа тоже.
— Я извиняюсь, конечно… но что это вы все тут делаете? — изумилась Ксеня, — и кто тут, простите, мертвяк? — И осмотрелась заинтересовано.
— Ты…мертвяк и есть! Нежить восставшая…
— Я?? — поперхнулась Ксеня и уточнила с искренним участием, — Учитель, вы с ума сошли?
Все как по команде воззрились на Аристарха. С вытянутыми руками, всклокоченной бороденкой и вытаращенными глазами он так точно соответствовал образу скаженного, что Божена не выдержала, хмыкнула. Вслед за ней смешки раздались в тесных рядах послушниц.
— Умееертвие!!! — завыл Аристарх не совсем уверено, особенно напирая на букву «е». Сходство со скаженным козликом стало полным.
Кто-то уже откровенно хихикал.
Резкий властный голос остудил всех, как ушат ледяной воды, вылитой за шиворот.
— Будьте добры, объяснить, что здесь происходит!
Мы в едином порыве вытянулись струночку. Ксеня посторонилась, пропуская в каморку высокую и прекрасную в своей ледяной красоте женщину, урожденную графину Аралтис, мать-настоятельницу нашего приюта Селению Аралтис Гриночерсскую.
В нашем приюте сейчас проживают около сорока воспитанниц. От самых маленьких, пятилетних (девочки младше пяти лет содержаться в другом приюте, в Загребе, а потом их перевозят к нам), до выпускниц. И восемь наставников, семь женщин и Аристарх.
И все мы, как один, испытываем трепет и благоговение, переходящее в священный трепет перед нашей матерью- настоятельницей.
Леди Селения необычайно красива. Высокая, светловолосая, с прозрачными зелеными глазами, похожими на драгоценные изумруды или глубокие воды горного озера. Кожа ее светла, как снег, брови прочерчены так красиво и тонко, словно их нарисовал художник, губы яркие. И хоть красота ее похожа на красоту острой льдинки, оторваться от созерцания ее невозможно.
Мы одинаково сильно восхищались ее и боялись ее.
— Я жду, — чуть удивленно осмотрев нас, поторопила она.
— Матушка, не губите! — Данина очнулась и бросилась на колени, приложившись губами к тонкой руке в замшевой перчатке, — воспитанницы хворобой студеной разболелись, вот я и велела их сюда перенести, дабы других не заразить! Три дня их настойками-снадобьями поила, травами обкладывала, смолой окуривала, вылечила! Выздоравливают девочки, скоро не следа хворобы не останется!
Леди Селения осмотрелась, потянула носом, словно принюхиваясь. На гладком, как алебастр лице отразилось недоумение. Она застыла посреди каморки, даже руку от травницы не убрала, словно забыла.
— Врут… — проблеял от двери Аристарх, — чернильную гниль принесли в наш дом, греховницы! нежить они давно, умертвия… Все тут ляжем, если…
— Тихо. — мать-настоятельница словно очнулась, мазнула взглядом ледяных глаз по Ксене, обернулась ко мне. Я постаралась выдержать ее взгляд, хотя, честно, хотелось спрятаться под одеяло. Если бы она стала расспрашивать, боюсь, я бы не выдержала, все ей выложила. И про Зов, и про чернильные пятна на теле Ксени и про скрытного Данилу… и даже про то, как хлеб таскаю из трапезной по ночам!
«Только не спрашивай, только ничего не спрашивай», — взмолилась я про себя и по привычке, как в детстве, представила себя сидящей в прозрачной скорлупе, в которой меня не найти.
Селения еще постояла, раздумывая, и резко отвернулась, взметнув шелковые юбки.
— Арей Аристарх, не говорите глупости! Очевидно, что гнилью послушницы не больны и однозначно живы. Девочки, вы освобождаетесь от занятий до полного выздоровления. А сейчас всем разойтись по комнатам, — сказала настоятельница, ни капли не повысив голос, но через минуту толпу из коридора, как ветром сдуло! Обиженный арей испарился быстрее всех. Разочаровано щелкнув кнутом и сверкнув глазами, удалилась и Гарпия.
Дверь каморки со стуком закрылась.
Данина, кряхтя, поднялась с колен.
— Обшиблась я, — ни на кого не глядя, сказала она, — обшиблась. Видать, не гниль то была…
Я недоверчиво промолчала.
Ксеня, не умеющая, долго молчать и тем более грустить, плюхнулась на кушетку.
— Ох, как есть-то хочется! — воскликнула она, — целого медведя сейчас бы съела! Живьем!
Мы с облегчением рассмеялись, а потом я все-таки заплакала. Ну, не удержалась.
* * *
Все же подруга была еще довольно слаба. Чем бы Ксеня не болела (по молчаливому соглашению, мы не обсуждали это), выздоравливала она медленно, словно не хотя. Тело, сгоравшее в горячке, с трудом возвращало жизненные силы, к тому же наше скудное довольствие и не способствовал их скорейшему возвращению.
Решено было временно оставить Ксеню в каморке травницы, мне же пришлось вернуться в спальню воспитанниц. Когда я явилась туда после нашего трехдневного отсутствия, оказалось испуганные послушницы во главе с Аристархом, сожгли не только все наши вещи, но и постельные тюфяки, белье и даже кровать привратник порубил топором и пустил на затопку камина. Так что спать мне было просто не на чем. Моего в этой комнате, много лет служившей мне домом, нечего не осталось.
Я не винила девочек. Все боятся смерти. Чернильная гниль и смерть- синонимы.
Но вот где мне теперь спать — вопрос.
Пока я растерянно стояла посреди комнаты, а послушницы испугано жались по углам и косились на меня, явилась младшая наставница Загляда и поманила меня пальцем.
— Пойдем, Ветряна, Матушка распорядилась временно поселить тебя в синей комнате. Где твои вещи?
— На мне, — пропищала я.
Загляда пожала плечами, мол «сама виновата», и вышла в коридор.
Синей комнатой называли маленькое помещение в левом крыле Риверстейна. Из обстановки здесь были только узкая кровать с жестким тюфяком, прикроватный столик с пыльным глиняным кувшином и пузатый комод для вещей. Стены, в прошлом бежевые с красивым васильковым рисунком, со временем превратились в серо-сизые, с облупившейся штукатуркой. Зато витражное окошко, набранное из разноцветных кусочков слюды, сохранилось прекрасно. Тусклые лучи осеннего солнца сквозь такое окно, казались живыми и задорными, яркими бликами оседая на всех поверхностях комнаты.
В общем, мне понравилось. Тем более, что после общей комнаты, которую я всю жизнь делила с десятью воспитанницами, отдельная комната казалась мне невероятной роскошью.
Я постелила свежее постельное белье, протерла окошко влажной тряпочкой и почти счастливая устроилась на подоконнике.
И вспомнила про события в харчевне! И про кольцо!
Сунула руку в карман черного платья Данины, которое так и не переодела, и вскрикнула. Серая спираль на шнурке была там, среди семечной шелухи, клочка исписанного пергамента и корешков болотной мальвы, оберегающей от дурного глаза. Лежало себе спокойненько и даже, вроде, ярче стало! Вот гадость…!
Итак, будем думать.
Я устроилась с ногами на подоконнике, подложив под себя для тепла плащ. И покосилось на кольцо.
Что же произошло?
Я была в в харчевне. Убежала оттуда поскуливая, как щенок. У меня в руках оказалось чужое кольцо. Возможно ценное. Я влипла в неприятности.
Но вот все остальное… мои видения? Галлюцинации? Бред? Возможно…И даже вероятнее всего.
В конце концов, версия, что я задремала, тоже годилась, а кольцо… я и правда его сорвала с того мужчины! Который, скорее всего, просто подошел к уснувшей девушке за соседним столиком поинтересоваться, все ли в порядке!
Да уж, бедняга, хотел помочь, заботу проявил, а тут я вскакиваю с дикими глазами, срываю с него шнурок, толкаю и с воем бросаюсь к двери!
Ужас-то какой!
И что же мне теперь делать? Это кольцо… вдруг оно ценное? Не похоже, конечно, обычная тусклая спиралька, даже не серебро, скорее железо. Потертое, какое-то, и я бы сказала- некрасивое. Сделано грубо, без изящества.
Я поднесла его поближе к глазам. Если хорошо присмотреться внутри какие-то символы или буквы, но такие стертые, что и не разобрать. А может, это просто был какой-то рисунок, который совсем стерся от времени. То что железяка старая, я не сомневалась.
Так что ценным колечко явно не назовешь, но возможно оно дорого его владельцу, как память? Не зря же он его носил на груди…
Я усилием воли отогнала воспоминание о глазах, из которых струится мрак… брр… приснится же такое, в самом деле. Даже сейчас страх накатывает волной, бросая в дрожь.
Интересно, кто это кольцо носил? Наверное, возлюбленная. Я мечтательно прикрыла глаза, представляя себе невероятную историю любви и… вздохнула. Наставницы всегда говорили, что я чересчур впечатлительна и романтична. Что есть, то есть…
Кстати размер у колечка маленький, мне на средний пальчик подошел бы. Я осторожно развязала кожаный шнурок, и удивилась. Тусклое колечко, освобожденное от петельки, засверкало ярче, зазолотилось. Серый металл отчетливо отливал теперь красным. Ну конечно, сижу у окна, вот на металле и отражаются блики красного северного солнца.
Я подняла ладонь, повернулась с окошку, чтобы лучше было видно. Колечко сверкало. А красиво… и почему сначала мне оно показалось безобразным?
Я еще полюбовалась и… надела его на средний пальчик.
И размерчик мой… ой! Маленькая серебряная змейка на моем пальце засверкала еще ярче, красный блеск стал почти нестерпимым, тусклый металл стремительно становился золотым, потом красным, потом багряным… по всему колечку отчетливо проступили буквы и символы, которых я не понимала! И самое страшное… маленькая, теперь уже золотая спиралька пошевелилась, один из кончиков увеличился, стал капелькой и на ней отчетливо проступили…глаза, и маленькая пасть с раздвоенным языком! И эта уже живая змейка, плотно обхватила мой палец, устраиваясь подобнее, качнула треугольной головой, посмотрела на меня, и острые клыки впились мне в кожу. Еще мгновение я смотрела на каплю крови, вытекающую из моего пальца, а потом провалилась в небытие.
* * *
Я валялась на черном песке преисподней, уткнувшись в него носом.
Умерла? Осторожно приподнялась на локтях, разлохматившаяся коса тяжело упала в песок. Я повертела головой, перевела взгляд на ладони. Правая чуть ободрана, словно я откуда-то снова упала. Да и в теле ощущение удара, грудь и ребра ноют, словно там синяк разливается. Покряхтев, я перевернулась и плюхнулась на зад.
Ох, Пресветлая Матерь! Что это???
Я сидела на клочке черного, как угольная крошка песка. Может, правда уголь? Нет, ладони не пачкает, и по ощущениям- мелкий песок, утекающий сквозь пальцы. И цвет, столь всепоглощающая чернь, без единого вкрапления другого цвета, что мое темное платье на этом фоне казалось серым и даже белесым. Мой «островок» чуть возвышался над остальной пустыней, и края его ссыпались вниз песчаными водопадиками, но не оседали на землю, а словно закручивались в черные воронки, всасываясь в песок. Сероватый, грязный туман рваными клоками стелился над пустыней, передвигаясь с места на место, как приведение. И вся пустыня под этим туманом двигалась, шевелилась, перекатывалась, словно литые мышцы под шкурой невиданного монстра.
Чуть поодаль, возвышались огромные силуэты, показавшиеся мне сначала деревьями, но при более длительном рассмотрении оказавшиеся темными каменными изваяниями, похожими на перевернутые и воткнутые кроной в песок вековые дубы. И у основания этих каменных «крон» шевелилась густая, плотная тьма, выползающая иногда в разные стороны щупальцами мрака.
«Корни» же каменных исполинов упирались в бело-серую муть, которая тоже жила и двигалась, как от порывов ветра, хотя никакого движения воздуха я не ощущала.
Здесь не было ни одной цветной краски, только насколько хватало глаз: черный песок, закручивающийся в водовороты, мрак, расползающийся щупальцами, и серый туман, рванный внизу и густой, плотный вверху.
Линия горизонта отсутствовала, граница, соединяющая верх и низ размывалась и дрожала, ее невозможно было уловить взглядом и рассмотреть.
И тихо… мертво. Ни шелеста листьев, ни голосов птиц, ни шума ветра. И даже хрип умирающего животного кажется глухим, словно сквозь соломенный тюфяк…
Хрип умирающего животного???
Я вскочила и испуганно обернулась. И чуть снова не упала от увиденной картины.
За моей спиной, в саженях десяти умирал монстр. Длинное, змееподобное тело, утыканное шипами, размером с коровий рог, заканчивалось вытянутой плоской головой. Четыре глаза, расположенные по форме ромба поддернуты желтой, куриной пленкой. Из пасти вывалился узкий, как жало, сочащийся слизью, язык. И кровь, черная, густая, толчками выплескивающаяся на песок и тут же впитывающаяся, не оставляя следов.
Я пошатнулась. Над умирающим монстром стоял его убийца и по сравнению с ним, огромная шипастая змея показалась мне безобиднее домашней кошки.
Ибо это было истинное порождение тьмы, демон теней, исчадие кошмарного нечто. Я смотрела на его спину и бок, пока он вытаскивал из змея клинок из синей стали и не торопливо вытирал о его шкуру. Демон был огромный, с бронзово-черной кожей, под которой двигались стальные мышцы и как канаты перекручивались сухожилия. Черные длинные волосы переходили в короткую шерсть, узкой полосой закрывающей хребет и уходящей под пояс кожаных штанов. Блестящие, черные как у ворона крылья огромными куполами висели над его фигурой, и каждое крыло заканчивался колючим шипом.
Не торопясь, демон обернулся и посмотрел на меня. На голове у монстра были широкие, витые рога, с темно-красными кончиками, и что совсем дико- почти человеческое лицо, только с бронзовой кожей и желтыми, звериными глазами, которые сейчас разглядывали меня.
И сделал шаг ко мне.
Я хотела закричать, но в горло словно насыпали этого странного черного песка, отчего оно ссохлось, не в силах произнести не звука. Демон склонил рогатую голову и медленно, словно прогуливаясь, двинулся ко мне. Вокруг его сапог черной воронкой заклубилась тьма, живая тень ластилась к нему верным псом, окутывая до колен, потом до живота, клоками облепила его тело. Темнота ползла по нему, обнимая, рваным плащом, стелясь за его плечами. Ив этой тьме облик его менялся, двигался, переливался, как ртуть, в другую форму. И сам он не шел, скользил, словно не касаясь черного песка, не оставляя следов, так стремительно и плавно, как не может двигаться человек. Вроде бы только что он стоял возле змея, и уже — черная тьма рядом со мной, буквально в двух шагах, и кажется, что все расстояние он словно преодолел одним плавным движением.
Это пугало. Очень.
Возле моего «островка» тьма сползла клочьями, впиталась в песок, развеялась. Передо мной стоял человек. В тех же черных брюках и сапогах, с голым торсом и синим клинком в правой руке. Крылья и рога исчезли, остались темные волосы до плеч, бронзовая кожа и глаза с желтым ободком вокруг прямоугольного, как у зверя, зрачка.
Я узнала его. Тот самый, из харчевни…
Он рассматривал меня, чуть склонив голову, словно увидел любопытную зверюшку. Я попятилась, инстинктивно выставив вперед руку.
— Не подходите ко мне! — из ссохшегося горла прозвучал не яростный крик, как хотелось, а сиплый шепот.
— А то что? — насмешливо спросил он.
Я опешила. Действительно что? Что я могу сделать — то? Хоть против воина с мечом, хоть против демона? Даже закричать не получается! А хоть и получилось бы, очень сомневаюсь, что кто-то поспешил бы мне на помощь. Я устало махнула рукой. И мужчина вдруг напрягся, подобрался, как зверь перед прыжком, и от его ленивого спокойствия ничего не осталось. Он смотрел на мою руку с тусклым кольцом- змейкой.
Я опять пропустила его движение, но в следующий миг он уже нависал надо мной, его руки сжали мои плечи, и я вскрикнула от боли и страха.
— Аргард! Это была ты! Ты инициировала его!
— Не надо, прошу вас! — я сжалась в комок, ожидая удара, привычно втянула голову в плечи и зажмурилась. Но ничего не случилось. Я осторожно подняла взгляд.
Мужчина задумчиво меня рассматривал. Его глаза стремительно меняли цвет, выгорали, желтый ободок расползался по радужке, делая ее светло-коричневой и прогоняя тьму. Он даже руки убрал. Почему-то стало невыносимо стыдно за свою малодушную, детскую реакцию, я вспыхнула и гордо выпрямилась, высоко подняв голову.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — как можно достойнее сказала я. Голос был сиплым и я испугалась, что закашляю. Глупая я, сейчас есть проблемы — то и пострашнее…
— Я случайно сорвала с вас это кольцо. Пыталась оттолкнуть. Я… я испугалась. У меня ведь были причины пугаться, не так ли? — не удержалась я от ехидства, — и конечно, я тотчас же вам его верну!
И в доказательство подняла руку, собираясь снять колечко.
Змейки на пальце не было. Я растеряно растопырила ладонь, потом вторую… ничего. Святые старцы, неужели потеряла? Уронила в эти черные пески и «змейка» провалилась в жуткую воронку? Да где же оно!
Мужчина больно схватил меня за левую руку, дернул, задирая, рукав. Жесткая ткань треснула от резкого движения, образуя прореху до самого локтя. И там, возле сгиба на бледной коже проступила черная отметина: змея, кусающая свой хвост. Я совершенно по-ребячьи ойкнула и подняла на него изумленные глаза.
— Что это?
Он задумчиво рассматривал мою руку. Длинные загорелые пальцы рассеяно прошлись по отметине, чуть касаясь ее. Я отдернула руку, торопливо поправив разодранный рукав.
Мужчина поднял голову, и на лице его было задумчивое и не верящее выражение. Кажется, отвечать мне он не собирался, все еще напряженно что-то обдумывая. Во мне необъяснимо вспыхнула злость. В конце концов, я не виновата, что это чертово кольцо попало ко мне, и сюда не просилась, и вообще, так трудно ответить что ли???
— Что это такое? Кто вы? Где мы находимся? — выдохнула я, — отвечайте!
Напряженное выражение пропало с его лица, и он насмешливо поднял бровь.
— Да, теперь вижу, что Аргард определенно инициирован… — видимо, самому себе сказал мужчина. потому что я ни слова не поняла. И отступил на шаг, рассматривая мои белые, встрепанные волосы, худое лицо, старое платье, висящее на мне пыльным мешком…
— Кто бы мог подумать… человек…какая насмешка судьбы…
Я снова не поняла, но стало обидно, и я вспыхнула до корней волос.
— Кто вы такой? — резко сказала я — в данной ситуации гораздо интереснее кто ты… однако… меня зовут Арх'аррион… по крайней мере, ты можешь меня так называть.
Я подумала, что вообще никак ни хочу его называть, а также видеть и слышать. Но… спасибо, что ответил. Я не стала уточнять, кто он такой… побоялась. Поэтому решила сразу перейти к сути.
— Где мы находимся? Я умерла?
Он хмыкнул.
— А ты ощущаешь себя мертвой?
Я машинально потерла ребра, там точно разливался синяк. Нет, ощущала я себя болезненно живой!
— Тогда что это за место? И как я тут оказалась?
— Это Черта. Стык между мирами, теневая грань…
— Черные Земли! — выдохнула я, внезапно прозрев. Пресветлая Матерь, как же я сразу не догадалась, это же Проклятые Черные Земли! Неужели, Зов победил меня и я пришла?
— Тебя перенес Аргард. — он кивнул на мой локоть. Да, то, что Аргардом мужчина называет тусклое кольцо змейку, я уже поняла, — он порождение Хаоса и стремиться к нему. Особенно после инициации. Но энергии не хватило. Ты человек и твоя кровь дала ему слишком мало Силы. Или Аргард просто перенес тебя ко мне…
— Вы так говорите, словно это кольцо…Аргард, живое!
— Конечно, живое, — удивился моей глупости Арх'аррион, — Аргард — вечный дух. Собственно… он гораздо живее нас!
— Ох… он что, может думать, мыслить?
— Не совсем. Артефакт не обладает сознанием в привычном для нас понимании. Но обладает сущностью, способной на многое…
— И как мне его снять? Вернее… убрать…это? — выставила я локоть.
— Никак. Аргард нельзя украсть, отобрать, взять случайно. Это невозможно. Он имеет власть над событиями, упорядочивает Хаос и окольцовывает Время. Сейчас я не могу забрать его обратно. — мужчина отвернулся, — Аргард выбрал. Ты его инициировала. Пока это все.
Это прозвучала, как приговор. Для меня. Закружилась голова. Черные Земли, змее-монстр, демон, ставший мужчиной и ведущий со мной почти светскую беседу, Аргард… перед глазами поплыло. Я попятилась. Нога скользнула, угодила в воронку, попала в пустоту. Вскрикнул, я нелепо повалилась набок и упала на черный песок. Как же больно…
Темные руки бесцеремонно задрали мне юбку и стащили сапог. Потом второй. Я даже не успела стыдливо вскрикнуть. Да и больно было так, что не до стыда. Подвернутая лодыжка отдавала резкой болью, к тому же снова открылись подсохшие рубцы на икрах, щедро заливая кровью ступни.
Мужчина опустился на колено и разглядывал всю эту красоту с таким лицом, что мне захотелось сгореть от стыда. Я опять дернулась, когда он положил ладони на мои голые ноги. Поднял голову.
— Тебе надо возвращаться, — спокойно сказал он, — Черта забирает силы, а у тебя и так их слишком мало, — и резко полоснув по своим рукам клинком, прижал окровавленные ладони к моим лодыжкам. Крепко, обхватив всеми пальцами, словно хотел сломать.
— Кровь к крови… Сила к Силе. Добровольно. аарем соо лум…
Я вскрикнула от ужаса. Но боли не было, наоборот, по ногам прошлось теплом, от левой ступни до сердца, перекинулось на правую сторону, мягко обожгло и спустилось по другой ноге.
И прямо на моих глазах, за мгновения, края рубцов потянулись друг к другу, нарастая новой бледной кожей, срастаясь и не оставляя даже шрамов! В груди разлилось упоительное тепло, перестали ныть ребра, затянулись ссадины на руках и лице. И я почувствовала себя так, словно выпила залпом фужер терпкого деревенского вина, стало восхитительно легко и радостно. Чистая энергия бурлила в теле, заставляя его петь от не испытываемого раннее счастья!
— Пресветлая Матерь!!! — выдохнула я, — как же это… чудесно!!!
И рассмеялась. Арх'аррион поднял на меня глаза, ставшие темными, как бездна.
— Береги… Аргард, — сказал он и толкнул меня в грудь, выталкивая из Черных Земель.
* * *
Очнулась я от криков. Думаю, отключилась я совсем ненадолго, даже с подоконника свалится, не успела. Так и сидела на нем, свесив одну ногу и упираясь лбом в оконную раму. Спрыгнув на пол, я натянула валяющиеся рядом сапоги и осторожно выглянула в коридор. Там трепыхались по стенам пугливые тени, метались всполохи свечей, и бестолково суетились послушницы.
И страшно на одной ноте подвывал женский голос.
Я бочком втиснулась в коридор, схватила за рукав пробегающую мимо Поладу.
— Что случилось?
— За Рогнедой утопленница Златоцвета пришла, — жутким шепотом поведала Полада, раз за разом осенняя себя молитвенным полусолнцем, — меня за ареем Аристархом послали, чтобы он духа неупокоенного изгнал и нас всех, грешных, защитил! Ой, что ж делается, Ветряна, это что же делается! Ведь среди бела дня утопленники ходить стали! К живым в гости наведываться!
— Подожди, не кричи, — я поморщилась, — разыграл кто-то Рогнеду, видимо. Какая утопленница, совсем девчонки с ума посходили!
— Так правда! Сама Златоцвета и явилась, как из пруда в тот день вытащенная! в том же платье и венком в волосах! Как живехонькая, только лицо-то рыбы и раки съели! возле ученической подошла к Рогнеде, уставилась своими пустыми глазницами и руки к ней тянет, словно обнять хочет. Та сначала без чувств упала, конечно, а как в себя пришла- в крик.
— А сейчас Рогнеда где?
— Да там же и лежит, возле ученической! что ж это твориться, Ветряна, то гниль, то утопленницы! — и Полада сорвалась с места, почти неприлично задирая для бега юбки.
Я в задумчивости пошла к ученической.
Рогнеда у нас девушка практичная и не глупая, лучшая ученица и любимица наставников. Ни в каких авантюрах и шалостях участия не принимала, демонстративно фыркала на наши проказы и отчаянно рассчитывала после выпуска попасть с хорошими рекомендациями в Старовер.
Оттого тем более удивительно, что она не постеснялась поднять такой крик и вой, а это нашим попечителям ох как не понравится. Да еще и рассказать, что к ней, не много, ни мало явилась с того света утопленница Златоцвета! Неужели, Рогнеда так испугалась чьего-то розыгрыша, что не подумала о своей репутации? Не побоялась гнева наставников?
Да и кто мог ее так разыграть?
Возле ученической толпилась кучка возбужденных послушниц. Рогнеда, бледная, с остекленевшими глазами, в которых явственно плескался ужас, сидела, привалившись к стене.
Я протиснулась к ней, заглянула в лицо.
— Неда, — позвала я ее детским прозвищем, — Неда… что случилось? Ты меня слышишь?
Рогнеда очнулась, словно из-под воды вынырнула, схватила меня за руку и больно стиснула ладонь.
— Это была она, она!!! Златоцвета! Стояла тут, в платье белом, на лице склизкие ошметки, и с волос вода капает… а изо рта… изо рта пиявки лезут!!!
Послушницы дружно взвизгнули и в страхе осмотрелись.
— А чего она хотела, — спросила я, покосившись на свою руку. Рогнеда стискивала ее так, словно хотела сломать.
— Брошку, — всхлипнула несчастная Рогнеда, — брошку, которая у меня осталось, когда она утопла. Ну не выкидывать же мне ее было! Я же не знала тогда, что она в том пруду преставится! А она тут стоит и, говорит, брошку отдай! На платье приколоть хочу! А зачем ей брошка, утопленнице-то!!!
Конец фразы девушка прохрипела, безумно вращая глазами и, кажется, собираясь снова упасть в обморок.
— Вот жуть-то, — выдохнул кто-то за моим плечом. В конце коридора застучали ботинки и послышался гундосый глас Аристарха, вещающего про греховниц и кару, которую мы все заслужили.
Я поспешила выдернуть ладонь из тисков и убраться подальше от душеспасительных проповедей. Рогнеда осталась тихо подвывать на каменном полу.
В каморке травницы, куда я заглянула, тихо спала на кушетке Ксеня, Данины не было. Я сняла пыльное черное платье и быстро ополоснулась над кадушкой с холодной водой. На ногах засохли кровавые поддеки, но когда я их смыла, никаких ран не обнаружилось. Бледная кожа была совершенно целой. Я воровато оглянулась на дверь, задвинула щеколду, и быстро рассмотрела себя. Так и есть: ни ран, ни ссадин, ни синяков. Даже шрамы все пропали! А уж их-то у меня было предостаточно, наставники не слишком берегли наши шкуры! Кажется, никогда в жизни я не была такой здоровой!
Жаль, что в приюте запрещены зеркала, первый раз в жизни мне захотелось внимательно себя рассмотреть.
Я торопливо вытерлась холстиной и натянула на чуть влажное тело свое ученическое платье. Наскоро переплела косу. Надо же, даже волосы, раньше жесткие и сухие, стали мягкими и гладкими! Подруга за время моего купания так и не проснулась, только перевернулась на другой бок. Я подбросил дров в остывающий камин и задумалась.
Колечко снова было на моем пальце. Золотистая змейка с явно различимой треугольной головой и зелеными камушками- глазками, по всей спирали плотно покрытая символами, как чешуйками. Сейчас она совсем не походила на ту тусклую железку, которой была до того как я надела ее на палец. До того, как она меня укусила.
Я поднесла палец к глазам. Так и есть, два маленьких прокола, как от иголки, с застывшей в ранке капелькой крови. Единственные ранки, оставшиеся на моем теле. Значит, ничего мне не привиделось. И хуже всего то, что кольцо не снималось. Что я только не делала: стояла, с задранной вверх рукой, терла золой, нещадно тянула, чуть не оторвав себе палец, — без толку. Золотистая змейка не жала, но и слезать с пальца категорически отказывалась, сидела, как вшитая!
В итоге я плюнула, замотала палец тряпицей, чтобы скрыть от любопытных глаз и отправилась обедать.
В трапезной царило взбудораженное возбуждение. В жизни приютских не так часто случается что-то интересное, и произошедшее с Рогнедой обсуждалось смачно, с придыханием и испуганными вскриками. Даже выступление Божены, запретившей это обсуждать и списавшей все на «переутомление от излишнего рвения на ниве учебы и благочестия» не возымело должного действия. Да и сама Божена, непривычно растерянная и вздрагивающая, еще больше распалила наши страхи и домыслы.
Я взяла у дневальщицы миску с грибной похлебкой и присела за дальним столом. Послушницы меня сторонились, приглядывались с опаской. Вроде бы и сказано всем, что нет никакой гнили, а все равно страшно. Да и я свою компанию я никому не навязывала, сидела тихонько в уголке и хлебала жидкий суп, заедая сухарем.
За соседним столом расположились младшие девочки, лет по десять — двенадцать. Они сидели, как и я, обособленно и шептались, склонив головы. Я поневоле прислушалась.
— Надо сказать, — говорила курносая заплаканная девчушка, — надо сказать мистрис Божене.
— Глупая, нельзя никому говорить! — жарко возражала другая, испуганно озираясь, — ты же слышала, что сказала мистрис, этой выпускнице все почудилось! И если мы расскажем, нас назовут лгуньями! А ты помнишь, как наказывают врушек? Хочешь, чтобы нас опять посадили в подвал, к крысам?
— Ой, нет! — курносая захлюпала носом, перепугавшись. Но ведь нам не показалось, Рокси! Мы ведь с ней разговаривали! И даже два раза! Ничего нам не привиделось!
— Никто не поверит, сестричка! Никто нам не поверит, только хуже себе сделаем. Видела, какие наставницы лютые стали? Мистрис Бронегода на уроке чистописания без разбору по пальцам хлестала и на горох ставила, как с цепи сорвалась. А Загляда заставила все «наставление отрокам от святого старца Димитрова» к завтраму выучить, а там букв… за неделю бы управится! А кто не справится, того грозится в «зачарованную» часовню отправить, от вороньего помета ступени мыть, а все знают, что там неупокоенные духи шалят! Вон, видишь, выпускница за нами сидит, седая вся, это она в той часовне ночь просидела, в наказание за ослушание! хочешь такой же стать?
Я хмыкнула в кулак. Да уж, не знала, что мною детей пугают.
— Но мы же с ней разговаривали… — тоскливо проскулила курносая, — может, она еще к нам придет? Я по ней так скучаю, по нашей Лане…
— Говори тише! — одернула сестру Рокси и зашептала так тихо, что слов я уже разобрать не могла.
Я отнесла пустую миску дневальщице, напомнила отнести двойную порцию обеда в каморку травницы и кивнула в сторону сестричек.
— А кто эти девочки, что-то я их тут раньше не видела.
— Да как это, — удивилась дневальщица, — сестрички же это, каждый день тама сидят, как не видела — то? Раньше-то трое их было, так померла в том году третья-то, от гнили и померла. Веселушка такая была, Ланой кликали…то-то сестрички горевали, плакали!
— Ну, да, точно, — рассеяно улыбнулась я. — Девочки так быстро растут, меняются… Не узнала.
И отвернувшись от недоверчивого взгляда дневальшицы, я вышла из трапезной.
Разговор сестричек натолкнул меня на одну мысль и так как я все равно освобождена от занятий, я решила посетить ту самую «зачарованную» часовню.
* * *
В детстве нас тоже пугали страшилками про жуткого неупокоенного духа, обитающего в заброшенной часовне возле ельника. В этом месте каменная ограда разрушилась от непогоды пару лет назад, а восстановить ее так и не удосужились. За оградой стеной стояли колючие кусты можжевельника и дикого рышника, дальше начинался непроходимый ельник, за которым опасно расположились топляки и болота. С этой стороны подойти к Риверстейну можно было только по узкой тропинке и то, если знать где она находится.
Накинув кожух и платок, я отправилась прямиком к часовне. Ксеня не любила это место. Говорила, что здесь ей не уютно, а вот мне часовня нравилась. Особенно тем, что здесь было пусто и тихо, можно было спрятаться от любопытных глаз послушниц и недовольных- наставниц. Посидеть в тишине на истертых каменных ступенях, поворошить ногой ворох опавших листьев и сухих иголок, подумать.
Сидеть снаружи сегодня было слишком холодно и я зашла внутрь. За пустой ритуальной чашей стояла старая лавка и громоздилась куча тряпья и соломы, которую складывал сюда привратник, про запас. Я остановилась в дверях, пережидая, пока глаза привыкнут к полумраку, и осторожно двинулась к лавке.
Сквозь дыры в полуразрушенной крыше сочился тусклый свет, освещая истертый алтарь с углублением для свечи и затертую, уже почти не различимую фреску, изображавшую сценку из жизни святых старцев. Причудливая светотень сплела на полу замысловатый узор, как паук- паутину.
И тут куча тряпья зашевелилась.
Медленно, словно раздумывая потянулись вверх истлевшие тряпки, осыпаясь вниз трухой и гнилой соломой, старый пузатый тулуп, раскачиваясь в тусклом свете приподнялся и потянул ко мне пустые рукава…
— Ветряянааа…
Я взвизгнула, в одно мгновение стянула с ноги башмак и запустила в оживший призрак.
— А! — заорал призрак басом, — ты что с ума сошла, дурища??? Больно же!
И из кучи тряпья вылез Данила, озлоблено потирая правый глаз и косясь на меня левым.
— Уу… синяк будет! ты что творишь-то? Как я теперь мамке покажусь, с фингалом? Она же придирками замучает, решит, что я снова с деревенскими подрался!
Я уставилась на него растерянно, поджав озябшую без башмака ногу.
— А зачем ты тут прячешься?
— Так хмырь какой-то мимо ходил, копытами шуршал. Я и схоронился в соломе, чтобы он не засек, да за уши не отодрал.
— Это не хмырь, это наш привратник. И отдай башмак. Холодно.
Башмак Данила отдал, но смотреть исподлобья не перестал.
— Зачем ты вообще сюда пришел-то?
— То есть как зачем? Ты же сама меня сюда зазывала!
— Я? тебя зазывала? когда это???
— Ты что забыла? — подозрительно уставился на меня парень, — сама же говорила, что будешь меня ждать на вечерней заре в часовне, около ельника!
Я покачала головой. В его исполнение это звучала так, словно я его на тайное свидание приглашала!
— Ладно, не хмурься. Вот, приложи к глазу медяшку, чтобы синяк не налился. Пошли на лавку сядем, только говори тише, а то вдруг тот хмырь… хм… привратник будет мимо проходить. Еще подумает, что мы тут развратничаем.
Данила залился мучительным румянцем, причем разом загорелся от шеи до ушей, как уличный светоч. Я с любопытством воззрилась на это невиданное зрелище. Никогда не видела, чтобы парни так краснели. Как стыдливая девица перед сватами. Хотя, как я уже говорила у меня не велик опыт общения с парням. То есть, его вовсе нет.
— Нужно больно… развратничать с тобой! Размечталась! — буркнул он.
— И не собиралась, — чуть обиженно протянула я и отобрала свою медяшку. Вот пусть с фингалом и ходит, раз такой разборчивый.
— Я того… поговорить хотел.
— Ну говори, раз хотел. — буркнула я.
Парень помялся, не зная с чего начать. Я задумчиво обозревала стену. Потом вздохнула.
— Ладно, рассказывай. Давно ты Зов слышишь?
Парень вздрогнул, напрягся, потом поник плечами, скукожился как старик.
— Две недели, — выдохнул он, — уже целых две недели…
— А я почти три месяца. — сказала я.
Первый раз я услышала Зов в цветень, в самой середине лета.
В этом году оно выдалось на редкость жарким, душным. В наших суровых северных краях такого лета не помнили старожилы уже сотню лет. Воздух над полями стоял сухой, трескучий, грозящий вспыхнуть на сухих травах пожаром. С болот тянуло тленом и тяжелым гнилостным духом. Коровы лениво валялись в тени, не выходя на солнцепек пастбища, жалобно ревя от облепивших их слепней и мошек. В Вересковой Пустоши жители каждый день обливали дома водой из лесного ручья, опасаясь возгорания. К середине цветня ручей пересох. Даже вечнозеленые сосны пожелтели и поникли развесистыми лапами.
Каменный Риверстейн упрямо хранил прохладу почти весь цветень, жадно сражаясь за холодок, словно уставший рыцарь за девицу. Но к концу месяца сдался, и жаркая духота по-хозяйски вползла в его коридоры и залы.
Послушницы спали на полу. Соломенные тюфяки нещадно нагревались под горячими телами. Окна приходилось закрывать. В открытую створку тут же устремлялась гудящая туча комарья, которую приходилось выкуривать, зажигая еловые ветки и тогда в помещении становилось совершенно невыносимо.
Ксеня отвоевала нам место у окна, и мы растянулись на одеяле, пытаясь уснуть.
В ту ночь я впервые услышала Зов. Протяжный, надрывный, проникающий в душу и поселяющийся в ней натужным страхом. Он жгутов скручивает разум, заставляя подчиниться, не принимая отказа, порабощая. Зов становится владыкой мыслей, властелином чувств, хозяином и господином, которого нельзя ослушаться. Он не зовет, — приказывает.
Я очнулась в ужасе, хватая ртом воздух, как из трясины вынырнула. Посмотрела на разметавшуюся от жары Ксеню и покрылась ледяными мурашками.
В Северном Королевстве всегда были те, кто слышал Зов. Это наше проклятие за грехи предков, страшная расплата. Сопротивляться Зову невозможно, как ни старайся, однажды сломаешься и все равно уйдешь туда, куда он зовет. В страшные Черные Земли, где вершат кровавые мессы проклятые колдуны.
Души детей, ушедших по Зову подлежали отлучению от Ордена, потому что считались они пособниками чернокнижников и мракобесов. В священных писаниях говорилось, что надобно детей не «пущать», запирать в подвалах, прятать, а лучше всего сжечь, дабы не допустить согрешения. До кучи, а так же устрашения бесов, желательно сжечь и родственников, а ежели по каким-то причинам дите, ушедшее по Зову надумает вернуться, священному огню полагалось придать всю деревню, как обитель греха.
Поэтому, ежели и был в семье ребенок, ушедший по Зову, родичи это скрывали, предпочитали говорить, мол задрал дите медведь, или к дальним родственникам на учебу уехал. Хотя в это никто и не верил.
Про Зов говорить не принято, чтобы не накликать. Даже слово это лучше не называть, дабы не услышали чудовища Черных земель.
Вот я и не говорила. И Данила тоже.
Мы переглянулись, грустно и понимающе.
— Мамке сказал, что в знахари готовлюсь. Когда совсем невмочь станет и я уйду, пусть думает, что пошел в Старовер в ученики подаваться.
— Так ждать будет, — опечалилась я.
— Будет.
Мы помолчали.
— Как думаешь, это правда, что Зов ведет в Черные Земли, — шепотом спросил Данила, — и ждут нас там проклятые колдуны для страшных своих деяний?
— Я думаю, в мире все совсем не так, как мы привыкли думать. И не так как говорит Орден, — неуверенно высказала я кощунственную мысль, — кстати, я уже несколько дней Зов не слышала.
— И я! — обрадовался Данила. — Вчера даже выспался. Не спал пол ночи, боялся, и сам не заметил, как заснул. А проснулся, когда петухи петь начали. И ничего… не было Зова!
— Точно! Так что, может, пронесло? Мы же не знаем, как оно бывает. Кого-то, может, позовет- позовет, не дозовется и того… отстанет!
Данила даже порозовел от радости, посмотрел на меня сверкающими в полутьме глазами.
— Отстанет! — выдохнул он и, расхрабрившись, помахал кулаком невидимому Зову.
— Вот я ему…получит он у меня! Вернее, шиш он получит, а не меня!
Я прыснула от смеха. Данила тоже рассмеялся. Улыбка у него была хорошая, открытая, делающая его совсем мальчишкой.
— Расскажи, что ты знаешь о пропавших детях, — посерьезнела я. — мне кажется, это как-то связано с…тем самым. Хотя они уходят днем, но ведь тоже пропадают неведомо куда, так?
Радость парня, как рукой сняло.
— Не знаю я ничего, — глухо сказал он, — ничего… только вот…
— Что? Что только?
— Снятся они мне. Вижу, что сидят они в каком-то погребе сыром. Пол земляной, как нора какая-то… и страшно им… очень. Еще ходит там кто-то… жуткий, но его я увидеть не могу никак. Я вообще так странно там все вижу, словно чьими-то глазами, то одного ребенка, то другого. Поначалу, когда это началось, думал, мерещится, чудиться мне, а потом понял, что правда. Как о детях этих узнал. Специально в Загреб ездил, поспрашивал там у местных потихоньку, к харчевне покрутился. Мамке сказал, что по знахарству поехал разузнать. А сам- про ребятишек. Так там у местного старосты дочка пропала, десятилетка. Пошла к колодцу воды набрать и сгинула, как не было ее! Уж они ее всем Загребом искали, каждый уголок облазили, во все лазейки заглянули, нет девчонки! Я спрашиваю: а во что одета была? Они: то-то и то-то, в косе алая лента, платок с лебедями батя накануне подарил, шубка рысья… а я такую девчушку в своем сне накануне и видел. Только зареванную, грязную и в той яме. Но платок и шуба- все как сказано.
Я слушала затаив дыхание.
— Так рассказать надо! Старосте…
— Ага, рассказать! Да меня тут же под белы рученьки, да на центральную площадь, на костер поведут! Мявкнуть не успею! Как колдуна! Откуда же мне еще такие видения могут быть? Мракобесье… а если еще и про Зов прознают, даже до площади не доведут, на месте пристукнут.
— Да уж… — я загрустила, — тут уж не поспоришь… делать то что будем?
— Не знаю я.
Я осторожно положила руку ему на плечо. Хотелось рассказать больше, но… но как? Как рассказать то, что со мной случилось? Данила хоть и хорохорится, но еще мальчишка, не выдержит, расскажет кому, тогда обоих обережники и повяжут. Вместе и будем разжигать собой костер на площади Старовера. Это если до столицы довезут, а скорее у ближайшего столба успокоят, без церемоний.
— Нам надо подумать, как помочь этим детям. — сказала я, — Данила, возможно, ты единственный, кто может, им помочь, и обязан это сделать! Не знаю почему, просто чувствую, что это важно.
— Но как?
— Тебе надо попытаться рассмотреть больше в своем сне. Ты сможешь это сделать? Увидеть какие-то детали, мелочи… что — то, что подскажет где они находятся и как туда попали.
— Мне это не нравится, — хмуро отвернулся парень, — я не хочу этого! Там так жутко. К тому же, я не контролирую это. Все случается само собой, иногда я засыпаю и словно попадаю в тело одного из детей.
— Им тоже там страшно и жутко, — жестко сказала я, — только эти дети на самом деле сидят в яме, а ты нет.
Данила пристыжено отвернулся.
— Я попробую. Попробую…рассмотреть больше.
— Вот и хорошо, — сказала я поднимаясь. Пора было возвращаться, а то еще хватятся меня, искать начнут.
— Кстати, — вспомнила я, — у вас в Пустошах не происходит ничего… необычного?
— Вроде, нет, — почесал затылок парень, — разве что вдовица купеческая вчера чуть избу не спалила с испугу, еле залить успели, хорошо- осень на дворе, огонь лизнул только, да и издох. А летом бы и головешек не осталось!
— А что случилось? — заинтересовалась я?
— Да почуялся ей покойный муж сдуру. Блажила на все Пустоши, мол, зашел в сени и кулаком на нее машет, как при жизни махал, особенно спьяну. Баба — то перепугалась, свалилась от страха на пол, лучину сбила. Да пока без чувств валялась, огонь с лучины на одеяло перекинулся, а там и оконные завеси занялись. Хорошо, соседка козу только подоила, через огород в избу шла, вот и увидела, как из купеческих окон дым валит! Вытащили купчиху, дом только с одного бока подгорел, а она все плачет, да про покойничка орет! Скаженная! Ладно, Ветряна, бывай! Ты заглядывай, я завтра приду, если получится!
И Данила осторожно выглянув в щель, убедился, что рядом никого нет, скользнул из часовни и растворился в ельнике.
Я спустилась по истертым ступенькам, размышляя о не в меру ретивых местных покойничках. К вечеру заметно похолодало, северный ветер рассержено швырял в лицо мелкую ледяную стружку, то ли ледяной дождь, то ли мокрый снег. Звезд не видно, небо затянулось хмурой свинцовой тучей, брюхом цепляющейся за острые вершины сосен. В редких прорехах тучи, как в вспоротых ранах, бледно серебрится молодой месяц.
В ельнике, куда скользнул Данила лежит густая, плотная тень, и кажется, что кто-то смотрит оттуда на меня, наблюдает. Я поежилась, всматриваясь в темноту. Стало неуютно и страшно.
— Данила? — неуверенным шепотом позвала я.
Тьма не ответила, но словно стала еще плотнее и гуще, мелькнули желтые, звериные глаза. я отпрянула. Волк! Неужели подошел так близко к Риверстейну? И я здесь совсем одна… и глупый Данила убежал через ельник, может, его уже доедает под ближайшим кустом волчья стая?
Задохнувшись от страха, я попятилась, стараясь не делать резких движений. Казалось, что стоит повернуться спиной и зверь нападет, одним прыжком преодолеет разделяющее нас расстояние, плавно, как не способен человек, как…
— Арх'аррион, — выдохнула я.
Тьма словно замерла, потом чуть расступилась, позволяя мне увидеть его. Он стоял там, прислонившись плечом к стволу, все те же брюки и сапоги, голый торс. Вместо плаща укутавшись в тень.
Я развернулась и со всех ног бросилась к стенам приюта.
