Глава седьмая
В коей редеет состав чародейского сыска, а Геля выясняет, что где паук, там и паутина
Младой шляхтич или дворянин, ежели в ексерциции (в обучении) своей совершен, а наипаче в языках, в конной езде, танцевании, в шпажной битве и может добрый разговор учинить, к тому ж красноглаголев и в книгах научен, оный может с такими досуги прямым придворным человеком быть.
Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению…
Семен Аристархович давненько не чувствовал себя настолько растерянным. И причиной его состояния была юная суфражистка Попович. То, как она его холодно отшила — «давайте, я первой пойду…». Что это вообще было? Четверть часа тому назад она стонала в его объятиях, прислонившись к стене «Сада наслаждений», с готовностью отвечала на поцелуи, демонстрируя недюжинные таланты и недюжинную страсть, а теперь — «ах, меня гнум с неклюдом дожидаются. Гнум-то мне колечко подарил, а с неклюдом я вообще накоротке, в комнату свою пускаю, изгнанников нюхать…». Чем они там еще, кроме нюхания, занимались?
Крестовский вышел на бульвар, быстро пересек улицу. Сейчас он отправится домой, примет ледяную ванну и будет до утра работать. Только работа сможет как-то забить неуместные и жаркие мысли. А ведь хороша чертовка, за что ни возьмется, во всем хороша! Мыслит четко, по существу, на дамские сантименты не отвлекается, как паук паутину плетет, малость к малости, и выдает стройную версию. Соображает быстро, память отменная, особенно зрительная. Эх, была бы она не барышней, а… Нет! Семен даже усмехнулся чуть смущенно. Интересно, сколько еще она своих суфражистских идей придерживаться собирается, с таким-то темпераментом? Она же вспыхивает моментально.
— Семен Аристархович! — Из проезжающей коляски ему приветственно кивнула барышня, в которой Крестовский сразу же признал дочь Петухова, Александру Андреевну. — Сколько лет, сколько зим.
Крестовский поздоровался, размышляя, что женщина, которой он мог бы действительно увлечься, должна выглядеть примерно так — пристойно и спокойно, прогуливающейся с дуэньей в коляске по бульвару, а не…
— А мне дома велели под ногами не путаться, — продолжала девушка. — Все подготовкой к приему заняты, вот и отослали нас с фру Шобс прочь.
Фру Шобс, дуэнья Сашеньки, в разговоре участия не принимала и вообще делала вид, что варварского берендийского наречия не разумеет.
— Вот мы фильму посетили, теперь раздумываем, как бы еще время убить. А хотите, Семен Аристархович, мы вас подвезем? Вы же на Цветочной улице живете, через Мокошь, я ничего не путаю?
С Сашенькой Крестовский был не то чтоб накоротке, но довольно близко знаком. Дмитрий Уваров, друг ближайший, за барышней Петуховой ухаживал вполне серьезно, и молодые люди часто проводили вместе время.
— Нет-нет, предпочитаю пройтись.
— Я хотела с вами о Митеньке побеседовать. — Серые Сашенькины глаза увлажнились. — Прошу…
Семену ничего не оставалось, как занять место напротив барышни и посвятить полчаса своей жизни выслушиванию сетований и причитаний. Он бы и больше отдал, да только когда коляска подъезжала к мосту через реку Мокошь, заметил он зарево пожарища над Мясоедской улицей.
— Простите, Александра Андреевна, — твердо сказал Семен Аристархович, спрыгивая на мостовую. — Мне еще в приказ нужно явиться, совсем запамятовал, а сейчас вот вспомнил.
Полыхало знатно, и именно там, где он и опасался. В безопасности ли его суфражисточка? Раньше его, Семена, она успеть не могла, значит, до сих пор променад по бульвару совершает.
В тушении Семен Аристархович непосредственного участия решил не принимать, дернул оберег на шее, призывая к себе ближайших соратников, да отошел в сторону, осмотреться и оценить диспозицию. Ну еще ветряные потоки чуть направил, чтоб какую зловредную искру в сторону к другим домам не отнесло. На Мясоедской обитал народ дисциплинированный, привыкший как к возгораниям, так и к тому, что ожидание пожарной бригады может затянуться. Местные четко выстроились длинной очередью, передавая с рук на руки полные воды ведра, четверо дюжих мужиков топорами подсекали нависающие балки, чтоб огонь не перекинулся на соседние дома. Саму «Гортензию», конечно, уже не спасти. Семен лишь надеялся, что все жильцы и работники успели покинуть помещение и не пострадают. Он опять изменил направление ветра — пусть уж догорит быстрее, а там и остудить остаточный жар можно. Чуть в стороне, за углом соседнего дома, истошно выла баба: «Что деется-то! Душегубы!» Крестовский подошел — у самой стены, чуть прикрытые зарослями бурьяна, лежали трупы, опознаваемые с полувзгляда, — те самые приказные шпики, коим было дано задание присматривать за барышней Попович, ежели она покидает присутствие. Остаточной магии Семен не почувствовал. Он отодвинул голосящую женщину, склонился над телами: колющие раны в шею, по одной на каждого. Ребят убили почти бесшумно, просто снимая караульных. Крестовский покачал головой. А ведь это его ошибка, не ожидал он такой звериной жестокости от подозреваемой. Задумано-то было вполне осторожненько — вывести из себя ревнивую барышню, спровоцировать на прямое нападение и арестовать, воспользовавшись случаем. Случай представился бы рано или поздно, скорее всего, сегодня, после посещения театра. Почему Мамаев изменил планы? Что произошло?
Семен распрямился, перекрестился, сняв головной убор. Жалко ребят, знали, на что шли, каждый знал, но смерть — это всегда горе.
Он нашел в приткнутой к стене дома телеге мешковину, прикрыл покойников от досужих глаз. Придут приказные люди, заберут их в присутствие. Кстати, где они? Зорин должен бы уже появиться. А Попович придется изолировать. Пусть в приказе посидит, пока дело не закончится.
Крестовский кинул взгляд поверх толпы. Упомянутая Евангелина Романовна подходила к пепелищу своего дома в сопровождении Бесника. Неклюд, возбужденный шумом и суетой, сразу же покинул свою спутницу, Семен стал пробираться к ней. Когда оказался в полутора шагах от цели, заметил, что Геля не одна, а с полной пожилой женщиной, переговаривается, склонив той голову на плечо.
Любопытно. Значит, валькирия с Мясоедовской улицы завалила кочергой ночного татя? Монументальная женщина. Хотя, много ли бывшему неклюду надо? Он же гаджо, сгнил уже весь, наверное, изнутри. Такие вообще долго не живут.
Далее все пошло своим чередом. Появился Зорин, приведший с собой дежурный приказной отряд, Семен отдавал распоряжения.
Бесника надо бы к Попович приставить, пусть ее в присутствие сопроводит и сторожит, пока хотя бы один чардей туда не явится. Хотя почему-то решение это Крестовскому вовсе не нравилось, в мыслях неклюд молодцевато ухмылялся, а Попович слушала его с превеликим вниманием, как только она одна умеет, сморщив веснушчатый носик и чуть склонив голову к плечу. А после он увидел, как девушку скрутило при виде мертвых тел, и подумал, что вовсе эта Попович не холодный безэмоциональный сыскарь, а барышня. А значит, есть щелочки в ее суфражистской броне, вовсе она не идеальна. И почему-то эта Гелина слабость столь сильно его умилила, что он самолично отнес асессора в коляску и, отогнав надоедливого неклюда, сам отвез девушку в присутствие. Она была маленькой и беззащитной, всхлипывала поминутно, хватала ртом воздух. Коньяку ей налить, что ли? В кабинете должна фляжка валяться, из стратегических мамаевских запасов. Но алкоголя не понадобилось, — Попович отключилась на диванчике после легонького сонного заклинания, которое такому великому чародею и применять-то было странно. «Шли с тобой дорогой сна, да концовка не видна…» Его так в детстве матушка заговаривала, когда он шалил и не желал засыпать.
Семен подошел к своему столу, на котором Зорин предупредительно оставил все, что было им обнаружено при обыске рабочего стола Ольги Петровны. Все как и предполагалось — моток бечевы со следами магии, стопки писем от разных адресатов Эльдару Давидовичу Мамаеву. Переписку от его имени вела. Вот надушенные конвертики от Анны Штольц, криво подписанный, с золотым тисненым вензелем — от госпожи Бричкиной.
Геля во сне вскрикнула, застонала, Семен присел на краешек диванчика, погладил ее по щеке:
— Ш-ш-ш, все хорошо, спи, спи…
Она открыла зеленые глазищи:
— Почему Ляля?
Стеклышки очков были мутными, захватанными. Крестовский осторожно снял с девушки очки.
— Что значит — почему?
— Вы сами мне говорили, что убийства совершал сильный чародей, а Ляля-то…
— А это, Попович, еще одна несправедливость, допущенная мирозданием по отношению к дамам. Видите ли, в Берендийской империи, да и во многих других, учет чардеев-мальчиков ведется на государственном уровне. Сразу после крестин младенца мужеского пола осматривают специалисты на предмет его магического потенциала, об этом делается специальная отметка в метрике.
— А женщины?
— А они бывают сильными магами настолько редко, что когда-то в стародавние времена было решено их попросту игнорировать.
— Надо закон принять, — решительно сказала Геля. — Для равноправия и удобства сыскарных мероприятий.
— Непременно, — улыбнулся Семен, представив Попович, выступающую в Сенате. — Со следующей недели этим займетесь.
— Обязательно.
Девушка поворочалась, устраивая голову на подлокотнике.
— Значит, шансы, что Ляля на самом деле великая чародейка, высоки?
Семен кивнул.
— Я испытываю злорадство, — сообщила его подопечная. — Вот умом понимаю всю чудовищность совершенных Ольгой Петровной преступлений, а все равно приятно, что она всех великих чародеев-сыскарей Мокошь-града вокруг пальца обвела.
Крестовский понял, что хочет ее поцеловать, а лучше… не только поцеловать, но и…
— Очки верните, — велела Попович, страстных порывов шефа не ощутившая либо не пожелавшая разделить. — Я без них неловко себя чувствую.
— Только после того, — Семен демонстративно спрятал очки в карман сюртука, — как вы мне расскажете таинственную историю, сделавшую их присутствие столь необходимым.
Геля поморщилась, скрестила руки на груди, вздохнула:
— Это скучно, ваше высокородие.
— Позволю себе настаивать.
— Ну что ж… Мне было четырнадцать, золотой возраст для каждой провинциальной барышни. Маменька как раз решила, что домашнего обучения мне уже недостаточно, сняла домик в Вольске и записала меня в школу для девочек, которая позволяла после окончания подать прошение о продолжении образования в университете. Вам еще не скучно?
— Продолжайте.
— Вольск по сравнению с Орюпинском — город большой, полный соблазнов. Я вскорости обзавелась знакомствами, не все из которых моя маменька одобряла, а также подругой, которую маменька не одобряла вполне конкретно. Наденька Симонова была двумя годами старше, посещала уроки выпускного класса и казалась мне тогда идеалом девичьей красоты и поведения. За нами ухаживали молодые люди. Один из них, новиций кавалерийского училища, Леонид Воронцов, оказывал мне знаки внимания…
Геля улыбнулась холодной улыбкой, от которой Крестовскому опять захотелось погладить ее по щеке.
— Мы договорились ждать два года, до моего шестнадцатилетия, а затем вступить в брак. Раньше маменька бы меня не отпустила. Наденька наших отношений не одобряла, то, что я предпочитаю гулять с Леонидом, нарушило нашу дружную компанию. Но мне было все равно. Я просыпалась с мыслями о Ленечке, засыпала с ними, а когда не думала о нем, писала многостраничные послания предмету своих чувств.
Геля фыркнула:
— Ах, вы же спрашивали об очках… Однажды господин Воронцов вызвал меня в сумерках на свидание, признался в трепетной страсти, а также предупредил, что дела воинской службы требуют его отсутствия. Мы попрощались. А наутро ко мне пришла Наденька. Оказывается, пока я ждала своего шестнадцатилетия, мой возлюбленный крутил роман с моею подругой. И настолько их отношения продвинулись, что Наденька понесла, а Леонид сбежал, а я…
История действительно не блистала оригинальностью, и если бы не касалась его подопечной, Семену и в самом деле стало бы скучно.
— И после этого вы решили посвятить себя…
— После этого я разыскала Леонида Воронцова в слободке, где он прятался у троюродной тетки. Я же сызмальства по розыскам мастерица, а тут и стараться особо не понадобилось. Леониду пришлось жениться на Наденьке, в день венчания он пытался наложить на себя руки. Только вот револьвер дал осечку, а яд, кроме диареи, ничего не вызвал. Сначала ко мне пришла Наденька с проклятиями, что я довела ее жениха, потом ее маменька, существо склочное и крикливое, обвинившее меня в том, что пыталась жениха ее дочери соблазнить, а на десерт — родительница Воронцова, стенавшая, что я, девка гулящая, поломала жизнь ее дитятку, заставив жениться на гулящей подруге. Меня ославили на весь Вольск. На улице показывали пальцами, плевали в спину, поносили последними словами. Мне было четырнадцать, справиться с этим самостоятельно я не умела. Маменька узнала о скандале, быстро заткнула рты сплетницам, стало поспокойнее, но я боялась ходить одна, боялась смотреть людям в глаза. И тогда маменька принесла из лавки проволочные очки и сказала, что в них на меня никто внимания не обратит, потому что они вроде шапки-невидимки или маски маскарадной, в которой я могу быть не Гелей Попович, а кем мне угодно, хоть принцессой Лузитанской.
— Понятно, — сказал Крестовский, когда понял, что история окончена.
— Зато учиться я стала лучше всех, — всхлипнула Геля. — И с Вольскими суфражистками познакомилась, и взгляды их приняла.
— А что случилось с вашим женихом?
— Да что с ним станется? В поместье живет, с женой и детишками. Пьет, говорят, сильно, Наденьку поколачивает. Так вернете мне очки?
— Нет, — Семен покачал головой. — Мне приятнее видеть рядом Гелю Попович, а не принцессу Лузитанскую или другую мифическую даму. Ту Гелю, которая может разговорить любого разбойника, найти любую пропажу, которая быстро и четко думает, стреляет без промаха и может перебросить через бедро рослого неклюда, даже не упав в обморок.
Девушка широко улыбнулась и покраснела:
— Мне ваши слова, шеф, надо записать для памяти, буду перечитывать, когда опять ругаться приметесь.
В дверь постучали, Геля встрепенулась, пытаясь подняться, Семен властно придержал ее за плечо:
— Войдите.
Зорин, появившийся в кабинете, диспозицию оценил, уж очень хитро блеснули его добродушные обычно глаза.
— Плохие новости, Семушка, — посерьезнев, сообщил он. — Ольги-то Петровны нашей нет.
— Она не вернулась домой?
— Нет. — Иван Иванович сел в кресло, вытер лоб рукавом. — Там интереснее все. Человечка, который секретом возле Петуховского дома руководил, сам его высокопревосходительство к себе вызвал, потребовал объяснений, что чардейские шпики около его резиденции забыли. Тот объяснил, как и договаривались, что племянницу ждут, Ольгу Петровну…
Зорин вскочил с места, схватил со стола графин с водой, отпил из горлышка.
— Не томи.
— Нет ее, то есть совсем и не было отродясь. Петухов говорит, что никакой племянницы с ним не проживает, да и брата Петра у него никогда не было.
С диванчика меня будто ветром сдуло. Еще минуту назад я собиралась здесь пожизненно оставаться. А чего? Перфектно! Лежишь себе, слабую барышню отыгрываешь при благодарной публике. Делать ничего не нужно, разве что стараться, чтоб шеф не заметил, с каким вожделением я на него смотрю, и дышать носом размеренно, чтоб не застонать. Я и болтала столько, чтоб только он чего не заподозрил. Потому что не может человек, который вываливает на собеседника постыдные тайны прошлого, этого самого собеседника вожделеть. Нет, я-то могла, но он… С каким отеческим участием его высокородие меня слушал, мне даже на мгновение показалось, что он хочет погладить меня по лицу. Вот таких отношений с начальством тебе и нужно придерживаться, Гелечка. Учитель и ученик, старший товарищ и младший. В таких предикатах страсти нет и не будет. У кого хочешь спроси, хоть у специалиста по страстям Марка Иреновича. Подобную историю он фильмографировать откажется.
Но слова Зорина заставили мой организм перещелкнуться на регламент сыскарский, быстрый и деловитый.
— Ты же сам мне говорил, что она петуховская приживалка! Откуда узнал? До дома провожал?
По уму, это шеф должен был сейчас сыпать вопросами, но я оказалась проворнее. Кто успел, тот и съел!
— Да не провожал я ее, — смутился Зорин. — Она сама как-то обмолвилась, к слову пришлось.
— А какие документы она вам предоставила, когда на службу оформлялась? Кстати, когда это было?
— Больше года назад, незадолго до истории с Дмитрием пришла, — ответил мне Крестовский. — А бумаги при ней были обыкновенные — метрика, рекомендация от обер-полицмейстера, дипломы об окончании скорописных и самопечатных курсов. Хотя, судя по тому, как она ловко от имени Мамаева переписку с его бывшими подругами вела, все эти документы ей подделать было несложно. Кстати, куда подевался Эльдар? Попович, он точно вам об этом не поведал?
Я похолодела и села прямо на столешницу шефова стола, презрев как служебную субординацию, так и правила поведения в обществе.
— Что? — воскликнул его высокородие, а Ванечка привстал, чтоб подхватить меня, если в обморок брякнусь.
— А ведь я не с Мамаевым разговаривала. — У меня даже волосы на голове зашевелились от подкатившего ужаса. — Это Ляля со мной играла в обличье Эльдара! Он же меня «букашечка» называл в том разговоре, мне надо было раньше вспомнить.
— А букашечки при чем? — спросил Зорин, садясь на место.
— При том, что я ему велела так меня не называть. Ляля вышла из моей комнаты в «Гортензии», потом меня со двора позвал Эльдар, я передала ему записку… Там же про шпиков написано было! Это же, получается, я их рассекретила!
— Не отвлекайтесь, Попович. — Шеф мою истерику подбил на взлете. — Эдак вы во всех бедах мира винить себя приметесь. Продолжайте. По вашему мнению, наша Ольга Петровна набросила на себя морок и пошла к вам под окно?
— Это был не морок, — замахала я руками. — Что ж я, морок не отличу? Он же пузырчатый обыкновенно, сквозь него вечно что-то просвечивает. Или у великих чардеев по-иному?
— Ни у кого ничего не просвечивает, — скептично сказал Крестовский. — Вы у нас еще и магию видите, ко всем вашим талантам?
— Не всегда, иногда нюхаю… — Я была сосредоточена на других мыслях и удивление шефа полностью проигнорировала. — Ляля умела тело свое трансформировать, что-то с лицом делать, прихорошиться.
— Цвет глаз у нее при этом менялся?
— Да, причем у каждого глаза по-разному, и зрачок длинный становился, навроде кошачьего.
Чардей переглянулись со значением, я и это оставила в стороне.
— Значит, она вернулась, попрощалась, уехала… Зачем? Зачем она вернулась потом, если могла сразу на месте меня порешить?
— Может, ее неклюд спугнул? — предположил шеф.
— Нет, Бесник пришел позже, когда Ляля уже отбыла. Она куда-то отправилась, а потом вернулась, чтоб… Шеф, Мамаев у нее!
Семен Аристархович поднялся с диванчика, где все это время сидел, подошел к пристенному шкапчику, достал оттуда плоскую охотничью флягу и от души к ней приложился.
— Давайте, Попович, по пунктам.
— Первое — из приказа Ляля везла меня в своей коляске. На багажной полке лежал кофр, шляпная картонка и некий тюк, по очертаниям и размерам вполне схожий с запакованным человеческим телом, я еще пошутила по этому поводу. Ольга Петровна сказала, что все это — гардероб для посещения театра, но в комнату ко мне внесли только кофр и картонку. Второе — Мамаева после того, как он покинул вчера приказ, никто не видел. Кстати, может, он приказ и не покидал вовсе, надо посмотреть в книге приходов и уходов.
Зорин сорвался с места, и через две минуты чардеи, согнав меня со стола, рассматривали искомую книгу.
— Вы правы, отметки нет. Дальше! Как это связано с тем, что ей пришлось вернуться?
— На багажной полке места больше не оставалось, — подняла я вверх палец. — Ей пришлось сначала Эльдара куда-то определить. А это значит, что логово нашего паука-убийцы в черте города, потому что дальше она его увезти просто по времени не смогла бы. А еще, что она не убивать меня собиралась, а похитить.
— Браво, — немножко недоверчиво проговорил шеф. — Она вернулась со своим помощником, задержалась у вашей двери.
— Я там записку пришпилила, где меня разыскать можно, на случай, если вы в приказ неожиданно призовете.
Его высокородие покачал львиною головою, как бы устав удивляться моим фанабериям:
— Кстати, Иван Иванович, выжил ли ночной тать, истребленный квартирной хозяйкой нашей Евангелины Романовны?
— Нет, — Зорин будто очнулся ото сна, во время которого осматривал меня с радостным недоумением. — Я его внизу велел положить, у ледника.
— Идем, я хочу посмотреть, — велел шеф. — Вы, Попович, здесь нас подождите.
— Ну уж нет. — Я уже завязывала под подбородком шляпные ленты.
— Не горячись, Гелюшка, — попросил Зорин. — Опять плохо станет.
Они думают, я покойников боюсь?! Ну да, боюсь. Однако рано или поздно эту боязнь все одно придется превозмочь. Так почему бы не теперь?
И это оказалось не страшно, только муторно и чуточку противно. Неклюд Палюля лежал на жестяной столешнице и выглядел примерно так же, как я его видела в последний раз. За исключением того, что был мертв и вообще походил более на головешку. Некогда яркая его рубаха горелыми лохмотьями прикрывала грудь.
— Попович, к стене, — скомандовал шеф, надевая черные перчатки тонкой кожи. — Ваня, голыми руками не хватай.
Зорин тоже взял перчатки из ящика, стоящего у стены.
— Начали? — Он забормотал что-то, привычно запахло скошенной травой и молоком, Зорин замолчал, лишь ритмично покачиваясь из стороны в сторону.
— Почему он до костей не сгорел? — Я перфектно боролась с тошнотой.
— Твоя хозяйка, Гелюшка, его не до смерти пришибла, — оторвался от волшбы Зорин. — Он успел на нижний этаж доползти, а там на него ванна упала, вот и сохранился.
— Вы мешаете, Попович, — шикнул на меня Крестовский.
— Прошу прощения. А где многоглазие, о котором тетя Луша говорила? Две глазные впадины у него, я точно вижу! А вот никаких хелицер что-то не примечаю.
— Потому что после неклюдовой смерти, Попович, — шеф явно терял терпение, доставая из-за обшлага тонкий плоский нож, я только надеялась, что не по мою душу, — его внутренний зверь предпочитает затаиться, прежде чем и самому умереть. Если я когда-нибудь в порыве ревности пришибу вашего Бесника, вы сможете в этом убедиться.
Про ревность я не поняла, но спросила о другом:
— А разве «печатью отвержения» того зверя не изгоняют?
— Запирают, а душу изгнанника вручают темным силам. То, что сидело в этом неклюде, — тот самый его внутренний зверь, только трансформированный под действием…
Лохмотья на груди неклюда разошлись в стороны, обнажив торс, поросший редкими седыми волосами. Точно по центру грудины я увидела клеймо — десятиногого паука, заключенного в круг. Кожа, и без того обезображенная ожогом клейма, там, где обозначалось паучье брюхо, была повреждена, наружу из-под нее торчала длинная, пядей четырех, суставчатая лапа с острым когтем на конце. Лапа шевелилась, именно ее движение заставило распахнуться одежду покойника. Крестовский подскочил к столу, занося нож. Я опрометью выскочила из комнаты, решив, что перестану бояться покойников как-нибудь в другой раз, и вернулась в кабинет к диванчику и графину с водой.
Чардеев не было почти час. Я успела даже немного соскучиться и пару раз так и эдак прикинуть, куда Ляля могла оттранспортировать моего бывшего будущего жениха. Думаю, если мы это дело в ближайшее время не раскроем, Мамаева, да и вообще всех чардеев приказных, и без матримониального скандала в классе понизят по самое не балуй. По всему выходило, что увезла недалеко, но даже этого «недалеко» хватит месяца на два, при условии, что уже сейчас весь чародейский приказ примется прочесывать дом за домом.
— Это наш прокол, Ванечка, и единственное, что мы можем сделать сейчас, — это бросить все силы на поиски Эльдара, — говорил Крестовский, заходя в кабинет. — Отправляйся немедленно к дому Петухова, сними там секрет, я останусь в приказе для координации действий.
— Чего ждать будем? — деловито спросила я.
— У моря погоды, — неприветливо ответил шеф, было заметно, что он выжат до капли, даже, кажется, цвет волос потускнел. — Вы, Попович, вообще спать отправляетесь, чтоб с утра исполнять свои обязанности с должным тщанием.
Чардей успели и умыться, Ванечка вытирал руки носовым платком.
— Боюсь, господин обер-полицмейстер нам по своему разумению действовать не позволит. Такие шансы упускать не в его правилах.
— Несколько дней я нам выиграть смогу. — Крестовский быстро сел за стол, пододвинул к себе лист бумаги и что-то на нем застрочил. — Как снимешь секрет, отправляйся, будь любезен, в тайное присутствие, передай депешу…
Шеф быстро взглянул в мою сторону, потом махнул рукой:
— Тебе нужно передать его лично господину канцлеру, он часто по ночам работает, так что наверняка и сейчас еще в своем кабинете.
— Будет исполнено. — Зорин засунул в карман трубочку послания.
— Я не хочу спать. — Мой осторожный писк отвлек начальство, которое уже успело развернуть на столе карту Мокошь-града и теперь закрепляло ее, ставя по углам пресс-папье, чернильный прибор и два револьвера.
— Тогда отправляйтесь оправдательную бумагу для своей хозяйки составлять. — Шеф явно не желал отвлекаться. — Исполняйте.
И я пошла исполнять и закончила задание часам к пяти утра. И хорошо, что закончила, потому что, когда я спустилась вниз, дабы подышать свежим рассветным воздухом и размять ноги, на ступеньках приказа уже, чинно сложив руки на коленях, восседала тетя Луша. Неподалеку отирался Гришка с каким-то свертком наперевес.
— Гелюшка! — Хозяйка поднялась, шурша крахмальными юбками, по всему, готовилась она к визиту еще с ночи. — Как ты, родимая?
— Перфектно. — Я зевнула в ладошку и улыбнулась. — Шеф документ для вас уже подписал, погодите минуточку.
Пробежавшись туда и обратно по лестнице, я неплохо размяла ноги и даже ощутила здоровый голод. Лукерья Павловна внимательно прочла бумагу — шедевр моего личного самописного искусства — и спрятала ее на груди.
— Спасибо тебе, Гелюшка. Век твоей доброты не забуду, каждое воскресенье свечку ставить буду за здравие да за развитие твоей сыскарской карьеры.
— Благодарю. — Я прижала руки к груди. — Где же вы жить будете, пока «Гортензию» отстроят?
— Была б забота эти руины отстраивать. В деревню с Гришкой уедем, там у меня давно домик дожидается, сруб добротный, да амбары при нем, да стойла, да курятник. Живность заведу, огород. Я же стара уже, Гелюшка, пора мне о спокойной жизни подумать.
— Так вы и Гришку с собой заберете?
— А куда ему? Сирота у нас Гришка, а я — сухоцвет бездетный. Уж воспитаю мальца, как смогу.
Упомянутый Гришка приблизился к нам, поздоровался.
— Тут теть Луша тебе гостинец принесла. — Он протянул мне сверток. — Всю ночь с нитками-иголками промаялась, так что прими, ваш бродь, не побрезгуй.
— И вот это вот. — В свободную руку мне ткнулся еще один пакет, поменьше да поувесистей, уже от Лукерьи Павловны. — Я тебе тут покушать собрала.
— Спасибо.
— Ты мне за проживание вперед заплатила…
— Возвращать не нужно, — покачала я головой. — Вы же не виноваты, что я до положенного срока у вас не дожила.
Мы попрощались, обнявшись, я даже всплакнула чуточку от подступившей сентиментальности.
— Сундук-то твой, — всплеснула руками женщина, когда объятия закончились. — Я его у Петровны оставила, у соседки.
— Заберу с оказией.
— Только денег ей за услугу не давай, — велела тетя Луша. — Уплочено ей за сохранение да и сверх того. А прибедняться будет — не верь, скажи, разбойный приказ на нее натравишь за скупку краденого.
Я кивала и всхлипывала, кивала и улыбалась, потом опять принималась реветь. Тетя Луша и Гришка пошли вниз по улице, мальчик поддерживал женщину под руку. Мне подумалось, что именно пожар сплел вместе эти две ниточки жизни.
Уже в приемной я развернула пакеты. В увесистом оказался еще теплый каравай, ломоть ноздреватого сыра и кус буженины, а в другом — новенький, с иголочки, черный мундир.
Шеф вышел в приемную в шесть, с удивлением посмотрел на мое форменное облачение, затем, с вожделением, на Лялин стол, застеленный скатеркой и заставленный тарелочками с едой. Пока начальство изволило размышлять у себя, мне удалось разжиться еще и чаем.
— Прошу, — пригласила я.
Он не чинился, присел, отхлебнул чаю, вгрызся в горбушку, чуть не мурча от удовольствия. Котяра он у нас, кто же еще.
— Вы догадались уже, кто под видом Ляли в чародейский приказ проник?
— Есть пара идей, — ответил Крестовский. — Способность трансформировать свое тело довольно редка и магическим образом трудноопределима, значит, опираться мы будем на косвенные признаки.
— А она обязательно женщина? Ольга Петровна то есть?
— Не обязательно.
— Так, может, это Петухов? — Моя версия нравилась мне безусловно: во-первых обер-полицмейстер вызывал личную неприязнь, а во-вторых, ну, он мужчина, поэтому никакой солидарности я к нему, в отличие от Ляли, не ощущала. — Прикинулся барышней самописной, проник в приказ…
— И сидел каждый день с десяти до шести? И ревновал Мамаева настолько, чтоб на убийство пойти?
— Да, не получается. Только все равно, мне…
Снизу раздался грохот входной двери, затопали сапожищи. Уборка никогда не являлась моей сильной стороной, но тут я проявила просто чудеса сноровки, свернув скатерть вместе со снедью и запихнув получившийся тюк в архивный шкаф.
Шеф же спокойно воззрился на вошедших и неторопливо допил свой чай до донышка. В приемную ввалились стражники числом пять с чардеем, мне ранее незнакомым. То, что он чардей, я заключила из туманных плетей волшбы, которые свисали с обеих его вытянутых вперед рук.
— Велено доставить статского советника Крестовского в разбойный приказ, — грозно проговорил один из служивых, ибо чардей-сопроводитель в этот момент был настолько сосредоточен, что и рта раскрыть не мог.
— Кто приказал?
— Его высокоблагородие лично.
— Понятно.
Крестовский поставил на стол опустевшую чашку, поднялся пружинно:
— Пока меня не будет, Попович, вы остаетесь за главного, то есть за главную.
Я кивнула:
— И долго ваше высокородие отсутствовать намерено?
— Может, и вообще не судьба вернуться. — В голосе шефа послышались дурашливые нотки. — Идите сюда, горюшко мое, попрощаемся хоть по-человечески.
Он сгреб меня в охапку и прижал к груди.
— На моем столе… — он зачем-то быстро поцеловал меня за ухом, — крестиком отмечено место. Подожди, пока меня увезут, пойди туда, осмотрись. Поняла?
Я кивнула и поцеловала шефов подбородок. А что, можно ведь?
Шеф погладил меня по спине.
— Возьми револьвер. Если что, зови Зорина, он прикроет.
Его высокородие разомкнул руки, как мне показалось, с неохотой, достал из внутреннего кармана какую-то блестяшку, в которой я с удивлением узнала злополучную свою букву «ять», но теперь она не украшала гнумово кольцо, а висела на витой серебряной цепочке:
— В случае опасности просто сдерни его с шеи и спрячься, жди подмоги.
Он осторожно надел на меня оберег, кончиками пальцев погладив по затылку.
— Внутри нашего приказа очень теплые отношения между коллегами, — пояснил Крестовский ошеломленным зрителям и пошел к выходу. А я еще пару минуточек постояла в опустевшем присутствии, держа руку у сердца.
Револьвера я прихватила даже два и ломоть хлеба с бужениной в дорогу. Место, куда направил меня шеф, я знала прекрасно, и меня мало волновало, что жевать на ходу барышне, а особенно приказной чиновнице, неприлично. Значит, Ванечка не успел канцлеру депешу отнести, или успел, но тот еще на нее не среагировал. А если шефа действительно арестуют? Будем вдвоем с Зориным служить?
Путь мой лежал в ту самую заброшенную церковь, у ограды которой мы пару дней назад, а кажется, что пару лет, отдыхали с шефом после встречи с Мамаевым. На улице, особенно в Мясоедском квартале, было уже многолюдно, несмотря на ранний час. Сновали поденщики и торговцы, хозяйки шли на рынок, а самые расторопные уже с рынка, нагруженные корзинами со снедью.
У самой разрушенной церкви я отряхнулась от крошек и, достав из кармана приказной магический монокль, осмотрелась сквозь его стеклышко. Ванины обережные руны были нанесены по всему периметру, в два ряда. Я переступала их с тщательностью, не желая порушить доброе колдовство. Провал церковного входа оказался непреодолим, дверь, забитая пудовыми досками, не поддавалась, я обогнула угол и спустилась по осыпавшимся ступеням к боковому окошку, оно было не заколочено и вполне подходило для проникновения.
Внизу, а оказалась я в подвале, никто меня не встретил, я поискала ход в основное помещение, под подошвами скрипнуло что-то, оказавшееся футляром для фотографических кристаллов. Видимо, Мамаев, когда здесь все осматривал, воспользовался моим же путем. Рисунок паука обнаружился в нефе, он был огромным, аршинов четырех в диаметре, и нанесен был по центру стены. В помещении, вопреки ожиданиям не затхлом, было светло. Мокошь-градское солнце заглядывало сюда сквозь пустые окна, под ногами хрустели осколки. На пути мне встретилась и оконная рама, почти неповрежденная, с целым стеклом. Видимо, местные опасались растаскивать что-то из проклятого места. Неподалеку от нефа лежала куча тряпья. Сердце защемило, но, разглядев повнимательнее, я поняла, что передо мной не человеческая кожа, как мне с перепугу показалось, а бежевое шелковое платье, в котором я видела Лялю в последнюю нашу встречу. Шляпа была здесь же, прикрытая бежевым подолом, а сверху на ткани лежала подвеска — оберег, изображавший тонкий серебристый серп луны с прислонившейся к нему звездочкой.
«Вот ведь нехристь басурманская», — подумала я про Мамаева с нежностью и, подняв его оберег, спрятала в карман. Эльдар был здесь, живой или мертвый; я, конечно, надеялась на первое, а теперь его нет, заброшенная церковь пуста.
Меня ослепил солнечный зайчик, я повернула голову. Лучик, попавший в глаз, солнечным вовсе не был, это разноцветно полыхал рисунок. Я схватилась за револьвер, потом, передумав, отскочила в сторону, ухватилась за оконную раму и поставила ее на попа, выставив между собой и оживающим пауком стеклянную преграду.
«Магический ход прямо в стене, — думала я лихорадочно, — Если из него что-то на меня полезет, я завсегда оружие выхватить успею, а вот если меня колданут оттуда с особым цинизмом, револьвер не поможет».
— Ловка ты, Попович, — высокий Лялин голосок поднялся к сводчатому потолку и отразился от стен звонким эхом. — Далеко пойдешь, ежели на мужиков отвлекаться не станешь.
Я пыхтела, придерживая раму на вытянутых руках, уперев нижний ее край в мрамор пола, но наблюдению это не мешало. Ляля выглядывала из стены, а скорее, из-за стены, паучий рисунок, исчезнувший совсем, превратился в плоскую мерцающую картинку. Ольга Петровна в ярко-алом платье с открытыми плечами широко улыбалась. Наряд ей не шел абсолютно, тем более что и плечи, и обнаженные руки девушки были столь худы, что виднелись каждая выпирающая косточка и вязь синих вен.
— Можешь опустить стекло, я не собираюсь тебя заколдовывать.
— Ничего, — спокойно ответила я. — Мне не в тягость, а ты от соблазна убережешься.
— Как знаешь. — Собеседница скривилась, отчего я заключила, что колдовать она как раз и собиралась. — Ты одна? Без Крестовского? Или он с верным Зориным за углом от меня скрывается?
— Одна.
— Не ценят они тебя, Гелюшка, не берегут.
— Зато доверяют.
Ляля смешалась, потом дробно захихикала:
— Тебе же доверие важнее любви. Правда, Попович? Трое здоровых мужиков тебя в хвост и гриву используют, подставляют на каждом шагу, а тебе все — божья роса.
— Вот только Бога всуе не поминай. Тебе это негоже.
— Чего так?
— Ты себя другим богам посвятила, мне неведомым.
— Осуждаешь или завидуешь? Знаешь, какая сила мне моими новыми покровителями дадена?
— Было б чему завидовать. Тебе ради этой силы людей жрать приходится. Вкусно тебе было, Лялюшка, мамаевских полюбовниц харчить? Или ты не Лялюшка? Точно. У тебя же наверняка настоящее имя имеется.
Ольга Петровна опять хихикнула:
— Так я тебе свое имя и сказала! Держи карман шире.
— Я же все равно узнаю.
— Мечтаешь Крестовскому в клювике его принести, чтоб он на тебя наконец взор свой сапфировый обратил? Думаешь, я не заметила, что ты за ним сохнешь?
— И что? — Мне стало чуточку противно. — Одобрение начальства искать — это нормально, а вот с женщинами милого дружка квитаться до смерти — это уже не по-человечески. Зачем ты их убила?
— Потому что мне забавно было смотреть, как на Мамайку все ниточки сходятся, как Крест его подозревать начинает, какую боль эти мысли ему доставляют. Он же хлипкий, Семушка наш, все горести мира на себя примеряет.
Перфектно! Я взопрела под своим стеклянным щитом, как мокрая мышь, а разговор ведется глупо-девчачий. Спрашивается, ради чего стараюсь?
— Ты окошко свое магическое здесь оставила, чтоб со мной посплетничать?
Ляля пожала костлявыми плечами:
— Надеялась, чардей Эльдарушку спасать прибегут. Ты же пустышка, не видишь, какими хитрыми магическими ловушками тут все оборудовано. Явись сюда Зорин, или Крестовский, или оба вместе, мертвы бы уже были, это тебе — с гуся вода. А дохлые чардей, Попович, самые вкусные, если их правильно приготовить. Сначала яд впрыснуть нужно, потом подождать, пока забухтит…
Эх, зря я себе в дорогу пожевать брала. Все съеденное неумолимо запросилось наружу.
— Да уж, не повезло тебе со мной.
— Мне с тобой больше не повезло, Попович, чем ты думаешь. У меня все уже слажено было: Мамаева я собиралась в обличье шансонетки заманить, Зорину представиться деревенской барышней, поповской дочкой, а Крестовскому — роковой женщиной с тайной в прошлом. Семушка-то у нас именно таких любит, роковых. Эх, было бы время, я б тебе столько про его приключения рассказать могла…
— Не интересует. Где Эльдар Давидович?
— Здесь, — Ляля развела руками. — Жив и относительно здоров.
Я хотела спросить про Палюлю, но потом передумала. Неклюд — это именно та косвенная улика, на которую опирается Крестовский. Это козырь, который разыгрывать надо с осторожностью. Ляля явно тянет время. Чего она ждет? Может, подельника? Может, она еще не знает, что он мертв?
— А вот меня интересует: ты когда поняла, что великая волшебница? Когда силу в себе ощутила?
— Не скажу.
— Почему?
— Потому что ты, Попович, персонаж ушлый, словечко к словечку сплетешь, выводы начнешь строить. А оно мне не надобно.
Голова Ольги Петровны дернулась, черты пошли рябью.
— Ушлая букашечка, — сказала она голосом Мамаева ртом Мамаева и подмигнула Мамаевским же глазом.
Я похолодела:
— А еще кого можешь?
Мамаев хихикнул и превратился в рыжеволосую барышню с печальными глазами:
— Перфектно? Только очки наколдовать не могу. Да и ты свои сегодня не надела.
Слышать свой голос со стороны — не самое приятное. Это, значит, вот так я гласные тяну? Да у меня же, извините, говорок провинциальный проскакивает. Да мне же срочно надо учителя по речи разыскивать!
— А еще?
Рыжеволосая барышня повела глазами и превратилась в молодого человека с черными бакенбардами и загадочным взглядом.
А вот это уже интересно. Значит, она умеет превращаться только в того, кого видит, видит в самый момент превращения? Значит, Мамаев с ней? А тогда кто этот господин и что он делает в паучьем Лялином логове? И где я его раньше видела? Лицо-то знакомое, бакенбарды эти еще, и платок шейный, и сросшиеся на переносице изгибистые брови…
Додумать я не успела — мраморные плиты под моими ногами дрогнули, я, поднатужась, перехватила свой щит.
— Прощай, Попович. Ты, конечно, пустышка, но уж супротив законов физики тебе не устоять.
Так и не опознанный мною господин дробно хихикнул и щелкнул пальцами. На стене нефа опять появилось изображение паука. Снова тряхнуло. Я поняла, что церковь вот-вот рухнет. Надо бежать.
Брошеный щит рассыпался стеклянным крошевом, я понеслась к двери, рассудив, что если опять попытаюсь воспользоваться подвалом, там меня и завалит.
В спину мне ударил протяжный свист, я обернулась через плечо. Огромный, размером с откормленного волкодава, мохнатый паучина слазил со стены, перебирая всеми десятью лапами.
Вот, значит, как? На законы физики мы, значит, полагаемся не полностью?
Я выхватила револьвер, выпустила шесть пуль во входную дверь, выхватила второй и, развернувшись всем корпусом, отправила содержимое барабана в паучью тушу. Смотреть на результат времени не было — я саданула ногой дверь, выбивая прогнившую и поврежденную выстрелами доску, и ужом просочилась в образовавшуюся щель.
Перфектно!
Поднявшись с четверенек, я побежала вперед, за ограду. Остановилась, лишь когда пересекла ряд защитных рун. Заброшенная церковь разрушалась, складывалась, как карточный домик. Зрелище, если честно, было завораживающим, но и страшным одновременно. Разумеется, полюбоваться на него сбежался почти весь Мясоедский квартал, потому что развлечениями пренебрегать не в природе человеческой.
Две местные кумушки переговаривались, приближаясь ко мне:
— Вчера же только пожар был, Архиповна. А сейчас что?
— Так чардей шалят, Кузьминишна. Оно завсегда при чардейских шалостях трясения происходят.
— Это взрыв горного газа, — пояснила я любезно, пряча револьверы (эх, вот были бы при мне очки с дымными стеклышками, которые Ляля носила, могла бы их поправить со значением, фраза про горный газ именно такого движения и требовала), а затем, отряхнув колени и одернув форменный сюртук, отправилась по своим делам.
Задание шефа я исполнила, место, куда Ляля отвезла Мамаева, посетила. Результаты меня не радовали. Потому что Мамаев был мертв, потому что это мерзкое существо, которое называлось до недавнего времени Ольгой Петровной Петуховой, его убило. От голода или из ненависти, мотивы меня сейчас не интересовали. Иначе бы она его мне показала, не себя в его обличье, а живого Эльдара.
Оберег на моей шее завибрировал, нагрелся, почти обжигая кожу. Это что? Кто-то из приказа в опасности? Я достала из кармана мамаевскую подвеску. Она тоже была горячей. Перфектно! Кому-то нужна помощь, но я, будучи пустышкой, не смогла уразуметь, где и кому.
Я чуть не расплакалась от разочарования. Нет, вру, не чуть, а разревелась, и слезы еще ладонью размазала. Для этого мне пришлось закрыть глаза на секундочку, но того хватило, чтоб заметить красную линию на собственном веке, тоненькую, как швейная нить. Я выдохнула, высморкалась, спрятала платок и решительно зажмурилась. Линия появилась, чуть подрагивая, будто висела в воздухе. Я сделала шаг, другой. Ниточка натянулась. Мне указывали направление. Поэтому я пошла вперед. Глаза, конечно, пришлось открыть. Мокошь-град не то место, где незрячий может спокойно передвигаться, тут и затолкать могут, и лошадью придавить или колесом тележным. Время от времени я сверялась с путеводной ниточкой, опять открывала глаза. Шаг за шагом… Топ-топ… Эх, жаль, что я в нарядных вечерних туфельках на дело отправилась. Подошва-то тонкой кожи, я каждую выбоину на дороге чувствую, каждый камешек… Топ-топ…
Я шагнула вперед и натолкнулась на прохожего, идущего навстречу.
— Прошу прощения.
— Я вас издали заметил, Попович, — радостно сказал прохожий и оказался Семеном Аристарховичем Крестовским, успевшим переодеться в темно-серый щегольской сюртук. — Вы быстро обучились пользованию личным оберегом. Хвалю.
Интересно, это у нас в разбойном приказе арестантов наряжать принято?
— Вас уже отпустили?
— Меня даже до разбойного присутствия не довели, — похвастался шеф. — Иван Иванович успел раньше.
— Что теперь?
— Мы выиграли время до понедельника, а также получили в полное распоряжение отряд шпиков тайной канцелярии.
Это было действительно солидно.
— Что у вас, Попович?
— Эльдар там был, в церкви то есть. Но она его перевезла.
Начальство раздуло ноздри, затем достало носовой платок и принялось вытирать мое нечистое лицо:
— Запах пороха. Вы стреляли?
— Два барабана выпустила. Она сначала со мной говорила, а потом церковь начала рушиться, а я бежать, а она на меня паука напустила…
— Стоп. Расскажете все по порядку. Ванечка сейчас в железнодорожном управлении. — Шеф указал на фасад нарядного побеленного здания. — Там есть телефонный аппарат, и Иван Иванович добывает нам с вами важные сведения. Придется обождать. Идемте!
— Куда?
— Когда вы шли мне навстречу, зажмурившись и бормоча себе под нос, до меня донеслись слова о неудобной обуви.
Я ничего не поняла, но послушно последовала за шефом в распахнутые двери дорогой столичной лавки.
— Нам барышню обуть надо. — Его высокородие явно был здесь завсегдатаем.
Меня усадили на пуфик в глубине зала, и пока приветливые работницы хлопотали с коробками, шеф велел:
— По пунктам, Попович.
И я начала, толково, с расстановкой, с прямыми цитатами беседы. Начальство слушало внимательно, но сосредоточенность не помешала ему опуститься перед пуфиком на колени и схватить меня за ногу.
— Не пищите, Попович, — шикнул он на меня, когда я дернулась от неожиданности. — Я в любом случае сделаю это быстрее. Так, говорите, к финалу беседы наша Ольга Петровна натравила на вас паука?
— Ну да. — Я расслабилась, хотя прикосновение его рук меня несколько возбуждало. — Сполз со стены, с того места, где нарисован был.
— Понятно.
— Что?
— Это был вовсе не магический лаз, как вы изволили предположить, а переговорное зеркало. После деактивации остаточная магия оживила рисунок. Не уверен, что наша Ольга Петровна рассчитывала на этот эффект. Тем более что жизнь у таких фантомов — минут десять от силы.
— Балкой по темечку мне бы и без того хватило.
— Готово.
Я посмотрела вниз. На ногах моих красовались черные ботиночки с плотной шнуровкой на небольшом удобном каблуке.
— Пройдитесь. Но я уверен, что все идеально.
Я прошлась и покрутилась перед ростовым зеркалом. По сравнению с моим изрядно потрепанным недавними приключениями мундиром новая обувь выглядела еще наряднее.
— Где платить? — радостно спросила я начальство, забыв, что платить мне, собственно, нечем.
Оно поморщилось и молча отправилось к конторке.
Зорин ждал нас на улице, его добродушное лицо при виде меня осветилось широкой дружелюбной улыбкой:
— Гелюшка! Ты где была?
— Попович с нашим пауком-убийцей беседы вела, — наябедничал шеф. — Она тебе потом расскажет. Что у тебя?
— Лекарь твои подозрения подтвердил. И по датам все совпадает. Я тут записал, — Зорин передал Крестовскому открытый на середине блокнот.
Тот хмыкнул:
— Понятно…
— А могут ли господа великие чардеи для своей приказной пустышки пояснить, что именно им понятно? — проговорила я неприятным голосом. — Мне немножко обидно, что меня втемную используют. То есть я, конечно, не против и в вашем распоряжении, но хотелось бы осмысленно ваши приказы исполнять.
— Какова! — пробормотал Иван Иванович.
Крестовский захлопнул блокнот.
— Господин Зорин телефонировал доктору, который пользует семью Петуховых, и выяснял, не было ли в этом благородном семействе неких душевных хворей и последующего чудесного от них излечения.
Я тихонько молчала, вся обратившись в слух.
— Оказалось, — продолжил шеф, — что у Петуховых по женской линии передается психическое расстройство, которое названия в медицинских кругах еще не получило, но проявляется в том, что в человеке начинают обитать несколько личностей.
— Как у Уварова?
— Именно.
— Но интерес даже не в этом. Безумие Дмитрия Уварова, к слову, до этого случая поражавшее лишь женщин, если верить лекарям, совпало по времени с чудесным излечением от оного Александры Андреевны Петуховой, дочери обер-полицмейстера и нареченной невесты нашего с Ванечкой друга.
Я вспомнила, как Уваров прошептал: «Как там Сашенька?» — и по спине поползли ледяные мурашки.
— Он забрал себе ее безумие? Сошел с ума, убивал людей, пока вы его не поймали, а она решила мстить всем вам — друзьям-сыскарям-чародеям?
— По всему получается, что так. Дело раскрыто, Попович. Наш Паук-убийца — милейшая барышня Сашенька, у которой с детства замечали склонность к метаморфной магии, о чем стоит отметка в истории ее болезни.
— Раньше-то мы этого знать не могли, — пробасил Зорин. — Информация о семье обер-полицмейстера в секрете хранится. Если бы не связи Семена Аристарховича, если бы доктор указание из тайной канцелярии не получил…
Я кивнула. Поддерживающий наш приказ боярин начинал мне нравиться.
— Значит, мы сейчас будем арест производить?
— Честно говоря, — Крестовский покачал головой, — я не знаю, что делать. Уверен, что домой она не явится, а где ее логово, мы с вами так и не узнали.
— Надо домочадцев допросить.
— Мы потеряем время, пока получим разрешение тайной канцелярии.
— Шеф, а вы уверены, что Мамаев еще жив? — Я достала из кармана Эльдаров оберег и отдала его Крестовскому.
— Я на это надеюсь.
— А правда, что эти самые метаморфы могут превращаться только в то, что в этот момент видят?
— Да.
— Получается, что для того, чтоб превратиться в паука, Ляле нужен был Палюля?
— Вы хотите сказать, что Мамаев жив, потому что превратиться в чудовище Ольга, то есть Александра, не может? Хотя если, например, она этого десятинога умудрилась на фотокарточке запечатлеть…
— Я знаю, кого мы можем допросить быстро и без разрешения, — вдруг сообщил Зорин.
— Говори, — велел быстро шеф.
— Помнишь, Семушка, о том годе ты меня посылал с петуховской горничной разобраться? Ну той, которую подозревали в похищении столового серебра?
— Ее уволили после дознания, хотя вина осталась недоказана и скандал не раздували.
— Я знаю, где эта барышня живет, давай с ней поговорим, может, она что подскажет.
Бывшая горничная обитала неподалеку от гнумской слободки в чистеньком двухэтажном домике и барышней перестала быть два месяца назад, о чем сообщила с гордостью, продемонстрировав нам парадный брачный портрет на стене гостиной. Дом она держала богато, с господским размахом, чему я немало подивилась.
Шеф с Зориным накинулись на хозяйку с вопросами, а я, не находя себе применения в данной беседе, тихонько сидела в угловом креслице у накрытого вязаной скатертью круглого столика. На нем лежал пухлый фотографический альбом и несколько томиков стихов. Стихи читать не хотелось. Я листала альбом, прислушиваясь, впрочем, к разговору. О хозяевах бывшая горничная знала немало, но все не то, что нам требовалось. А альбом был обыкновенным, такими принято засидевшихся гостей развлекать. Младенческое фото, крестильное, парадное девичье. Потом был групповой портрет, среди людей, на нем изображенных, я узнала и нашу собеседницу, и господина обер-полицмейстера при мундире. На заграничный манер Петуховы жизнь ведут. Групповой портрет с прислугой. Что за блажь? Вот это вот, наверное, супруга, а это… Скатерть чуть съехала, альбом за ней, я перехватила, чтоб он не упал, и на пол спланировала карточка, то ли вклеенная с недостаточным тщанием, то ли просто некогда засунутая между страниц. Я подняла фото и вскрикнула. С него на меня смотрела Ольга Петровна Петухова, правда, непривычно моему глазу одетая, но вполне узнаваемая.
— Это кто?
Хозяйка улыбнулась.
— Это фру Шобс, Сашенькина бонна. Она тут молодая еще, видите, какая прическа? Я ради нее фото у фру Шобс и попросила, хотела такие же рогульки себе накрутить. А у фру портретов своих много, она и Сашеньке запрезентовала один с трогательной надписью.
Крестовский бросил взгляд на изображение и вздохнул:
— Я же с ней знаком, как же я мог ее в Ольге Петровне не опознать?
— А молодые люди вообще на стариков мало внимания обращают, особенно если те рангом пониже, — сказала я. — Зато теперь мы знаем, на что Ляля любовалась, прежде чем на службу в чародейский приказ отправляться.
— К сожалению, местоположение Мамаева нам эта информация не подскажет.
Я пожала плечами и положила фото на место, между листов альбома. Скатерть опять поехала. Да кто ж в здравом уме лакированную столешницу плетением накрывает? Теперь на полу оказался и альбом, и пухлые томики, и спланировавшая вниз скатерть. Помогать мне кинулся Ванечка, да так, что мы чуть лбами не столкнулись. Я ворчала, напирая на равноправие, а Зорин уже вернул на место скатерть и альбом. Я протянула ему книги. На обложке верхней был изображен сам поэт, задумчивый вдохновенный юноша.
— Чарльз Гордон, — прочла я золотистое тиснение буковок, — перевод с аглицкого.
Подняв глаза, я встретилась взглядом с Крестовским.
— Говори, — велел он, опять переходя на «ты». — Мне это выражение лица очень хорошо знакомо.
— Я знаю, где Мамаев, — ответила я просто.
Через пятьдесят шесть минут после той эпохальной фразы я уже уверенно поднималась по ступеням к «Саду наслаждений». Если начистоту, шествию моему триумфальному предшествовал (шествию предшествовал? Да-с, к учителю речи еще репетитора по берендийской словестности добавить придется) получасовой нелегкий разговор с начальством.
— Я запрещаю вам туда идти, Попович. Вы место вычислили, и довольно с вас, незачем лишний раз опасности подвергаться. — Непреклонный Крестовский был прекрасен, как никогда, даже серьги его чардейские горели этой самой прекрасной непреклонностью.
— Да я же просто поговорить с ней хочу! — Я прижимала к груди руки и говорила тоненько, чтоб хоть на жалости сыграть. — Ведь нам и мотивы выяснить надо, и события по порядку восстановить. Вы же сами, ваше высокородие, сказывали, арестантку у нас сразу тайный приказ заберет, а мы так ничего и не узнаем!
На самом деле было еще что-то, что влекло меня к нашему Пауку-убийце, какое-то неопределяемое желание в глаза ей посмотреть, в настоящие, не Лялины. Она же женщина, как и я. Такая же, но не такая. Мне казалось, что если я эту жирную точку в деле не поставлю, мучиться буду.
Шеф молчал, я перевела взгляд на Зорина.
— Мне же просто надо до нее дотронуться, Гелюшка, — сказал тот. — Оковы магические наброшу, и все. Сейчас, подкрепления дождемся…
— Так после набросишь, — не отступала я. — А вдруг она Мамаевым от тебя прикрываться станет? А я как раз все разведать успею!
Иван Иванович покачал головой.
Повисло молчание, я набрала в грудь воздуху, чтоб продолжить увещевания по третьему, кажется, кругу, но тут шеф сказал:
— Хорошо. Вы нам это дело, Попович, практически на блюдечке поднесли, так что заслужили нечто вроде ответной любезности. Идемте.
И мы пошли.
Многочисленные охранники «Сада наслаждений», в это мое посещение дежурившие чуть не за каждым углом, были нейтрализованы и засунуты по тем же углам. Вот тут я увидела, что такое слаженная работа приказных чардеев. Зорин вообще меня приятно удивил. Внешне-то Ванечка — увалень увальнем, но я еще никогда не видела, чтоб кто-то с эдакой быстротой сонные и обеззвучивающие заклинания накладывал. По чести, я вообще на такую потеху первый раз в жизни любовалась, но Ваня все равно — орел! Крестовский, предпочитавший методы убеждения и применения силы, от напарника не отставал.
— Подмога прибудет через двадцать минут, — говорил шеф, уходя от прямого в челюсть, перехватывая противника за запястье с последующей фиксацией. — Вы ее пока займите чем-нибудь, чтоб от Эльдара отвлечь.
— Предложу крестиком вышивать, — кивнула я серьезно. — Или загадки отгадывать.
В драке я участия не принимала, шеф не велел.
— И без самодеятельности, Попович.
— Слушаюсь.
— Иван, принимай, — очередной охранник мягко осел на пол. — Самое главное — разделить ее с Эльдаром.
— Угу.
— Я не знаю, что она может против вас использовать, какие заклинания, поэтому не рискуйте. И не сопротивляйтесь, и…
Я постучала в знакомую пурпурную дверь. Четыре раза с разными интервалами — один-шесть-четыре. Условный стук подсказал мне Крестовский, чем опять вызвал подозрения в том, что он в этом «саду» завсегдатай.
Чардеев будто сдуло сильным ветром и прижало к стенам неподалеку.
— Кого опять принесло? — Открывшая дверь андалузская прелестница перекинула за спину толстую рыжую косу.
Я осторожненько потеснила ее плечом и вошла в комнату. Перфектно! В простенке прикрытых вырвиглазными шторами окон висел поясной фотографический портрет Чарльза Гордона, аглицкого пиита, и смотрел на меня с грустным сожалением: все тлен, но и это пройдет. Отсюда Ольга Петровна со мной беседовала, потому и превратилась в первого, на кого взгляд упал.
— А Мамаев где? В шкаф его засунула? — Я села на диван с видом независимым. — И еще не хочется думать, что ты настоящую хозяйку сего нумера жизни лишила.
Она не стала превращаться в Лялю, а может, просто не оказалось под рукой нужного изображения. Вместо этого через полминуты на другом диванчике, приставленном вполоборота к моему, сидела молоденькая и хорошенькая барышня с чистыми серыми глазами и волосами самого что ни есть берендийского русого оттенка.
Александра Андреевна Петухова. А ведь это она вчера Крестовского подвозила, любезничала еще с ним. А я ревновала, кажется.
— Ты мне даже нравилась, Попович. — Голос низкий, почти контральто, и интонирует Александра Андреевна хорошо, со столичным выговором.
— Именно поэтому ты меня на каретном дворе по голове тюкнула и отравленной веревкой опутать собиралась? При симпатии именно так люди и поступают, чего уж…
— Ты не понимаешь, это не совсем я была.
— А кто? Принцесса Лузитанская?
— Ляля, — прошептала Сашенька. — Когда метаморфируешь, часть твоей личности тоже изменяется. Ляля действительно ревновала к тебе Мамаева и готова была что угодно сделать, чтоб соперницу с дороги убрать. Да и вся эта комбинация с Эльдаровыми пассиями — целиком ее идея.
Сдается мне, что кого-то в этой комнате не долечили, очень уж рассказ барышни Петуховой бред сумасшедшего напоминал. И это вовсе не в фигуральном смысле, а в конкретном, перекликался он с беседой моей с Дмитрием Уваровым.
— А когда ты паук, стало быть, он решает, как развлекаться?
Александра Андреевна улыбнулась:
— Паук, а точнее, паучиха, — это древняя неклюдская богиня. Сейчас-то эти дикари ее демоном считают, но когда-то поклонялись. Она наш мир и потусторонний сшивала нитями посередине бесконечности… Ах, какую она дает силу, когда я становлюсь ею! Знаешь, когда она научилась выбираться в наш мир в теле Палюли…
— Кто в Мясоедском квартале нищих убивал? — перебила я напевный рассказ. — Ты или Палюля?
Мы говорили о страшных вещах, а Сашенька улыбнулась с оттенком мечтательности, отчего я почувствовала подступающую дурноту.
— Нищих — он и каких-то девок подзаборных числом три. А потом я об этом узнала. Хотела уже батюшке про то донести, не лично, конечно, а посланием анонимным, дело бы вышло громкое, для службы его полезное, а для чародейского приказа — щелчок по лбу. Но неклюд мне попробовать предложил, и я согласилась.
— Что попробовать?
— В нее превратиться, в богиню, в неназванную. Сказал, силу мне это великую чародейскую даст, так что я смогу своими силами за Митеньку отомстить. Я же первый раз в церкви перекинулась. Боялась страшно, Палюля на стене мне ее нарисовал, чтоб ничего не отвлекало. Да даже изображение ее огромной силой обладает! Я сквозь него и уйти вчера смогла, и даже потом с тобою беседовать. А я боялась раньше…
— Погоди, — я опять перебила, собирая только факты, потому что уже полна была сочувствием к душегубице, а это могло делу только помешать, да и неправильно это. — А как же Ляля, то есть личина ее? Ты пришла в приказ, когда Уваров там еще служил, и после его ареста продолжала.
— А это Митенька придумал, — сказала девушка, — мы видеться хотели ежечасно, ежесекундно, а у нас не получалось. У него — приказ, у меня — родители и приличия. Вот он и предложил мне батюшкиной племянницей представиться. Домашние, зная мое слабое здоровье, думали, что я целыми днями в постели провожу или у лекарей. Да мы с ними и так только за ужином за столом встречались. Вот и не узнал никто, кроме нас с Митенькой. А когда его арестовали, я по привычке в приказ ходить стала, чтоб не выть дома в одиночестве, да думала, как мне за Митеньку отомстить поганым чародеям.
— Их-то вина в чем? В том, что арестовали, а не позволили людей дальше убивать?
Она на меня посмотрела, как на дурочку умалишенную, и быстро спросила:
— Почему твои чардеи в коридоре остались?
— Они тебя опасаются.
— А тебя им, значит, не жалко?
Вопрос я проигнорировала, барышня Петухова продолжила напирать:
— Они подлые людишки, начальнички твои: и Мамайка, и Ванька, и Крест — переступят через тебя и не обернутся. Уж насколько Митенька предан им был, дружбе их воинской, и его не пожалели. Ну, оступился, ошибся, ну так помочь надо, направить…
— Подожди, ты пришла в приказ ради вашей с Митенькой любви, а потом на Мамаева перекинулась? Что-то не сходится!
— Это не я! — вскрикнула Саша. — Я же тебе объясняла уже, Ляле Эльдарушка по нраву пришелся, она всех его любовниц извести решила. Актриска Штольц письмо на адрес присутствия написала, Ляля его прочла, вот все и получилось. И Бричкина эта тоже…
«А ведь она сумасшедшая, — подумала я. — Может, многоличности ее Уваров себе и забрал, но благости не прибавил. Ну не может нормальный человек считать белое черным, а черное белым, не может называть убийства ошибками. Или она местью свое чувство вины вглубь загнала? Ведь не прими Дмитрий на себя ее душевную хворь, не сошел бы он с ума, не закончил бы в скорбном доме. Да и, полноте, она же свои личины кем-то другим считает. Это не я — это Ляля! Точно не долечил! А скорее даже не вылечил, а сам ту хворь подхватил».
— Эх, делу время, потехе час. — Александра Андреевна поднялась с диванчика и подошла к окну. — Обложили вы меня, сыскарики, со всех сторон. — Она отодвинула штору и выглянула наружу. — Пора и мне вас потревожить…
Мне стало любопытно, что она там высматривает, поэтому я и сама подошла к окну, поглядеть.
— Внизу выгребная яма, — задумчиво проговорила Сашенька. — Вчера, когда я наконец твои следы в «Саду наслаждений» обнаружила да выяснила, что это не ты в нумерах в чиновничьем мундирчике клиентов принимаешь, пришла мне в голову замечательная идея. Здесь тебе, Попович, самое место, со всей твоей провинциальностью и гонором немереным.
Я дернулась в сторону, но она схватила меня за запястья:
— Когда метаморф чью-то личину на себя примеряет, он и часть способностей исходной личности использовать может.
Я заорала.
— Не услышат! На двери руны тишины намалеваны!
Подсечка, удар, толчок, и вот я, испуганная и потерявшая всякую уверенность, уже переваливаюсь через подоконник, смотрю то на яму, полную зловонной жижи, то на соперницу свою, уже успевшую видоизмениться и улыбающуюся моим ртом.
— Я всем скажу, что боролись мы в нумере, да вот только Сашенька Петухова ловка оказалась и за окошко успела сигануть. Чародеи подмену не сразу почуют, да мне и пары часов довольно, вызволю Митеньку своего… А твое тело баграми вылавливать будут.
Зачем она говорит-то столько? Что за легкомыслие? И тут я поняла, что за разговором Сашенька правой свободной рукой откинула крышечку появившегося будто по волшебству флакончика, занося его над моим лицом.
— Попортить тебя придется, кожу снять, чтоб не сразу опознали. Паучий яд, именно им тебя Ляля извести собиралась.
Я посмотрела в свои же зеленые глаза:
— Какая же ты дура! — И, оттолкнувшись ногами, спиной вперед вывалилась в окно.
Лучше так, лучше сама сгину, чем эта… монстра надо мною надругается.
Сколько там полет с высоты второго этажа длится? Мгновение? Меньше! То есть это если какой-нибудь великий чардей ради тебя с законами физики не сразится.
В полете меня подхватило, закружило, как лист на ветру, развернуло, я спланировала аршинов на двадцать в сторону, еще успев подумать, что для полетов в мундире к комплекту должен полагаться зонт и шляпка-котелок, как у сказочной бонны.
— Все узнали, Попович? — Крестовский говорил приглушенно, потому что держал у лица пропитанный ментоловой мазью платок, запашок от выгребной ямы сбивал с ног своей крепостью.
Я ответила утвердительно и отобрала у начальства аксессуар.
— Эльдар в соседней комнате и жив, я видела чардейское кружево, которым она его силы тянет, а хозяйка нумера, думаю, в туалетной, там явные следы на полу, будто тело тащили.
— Понятно. — Он посмотрел на окно, из которого я только что вылетела.
— Шеф, а как вы узнали, где меня ждать?
— Просто представил, как бы я действовал, если бы был Александрой Андреевной и ко мне Попович с разговорами явилась.
— И как?
— Я бы притворился вами, чтоб выиграть время. Идемте, если не хотите сам арест пропустить.
Мы выбрались задними дворами к главному входу, опять прошли фойе фильмотеатра и снова поднялись по лестнице. Я чувствовала себя здесь уже завсегдатаем. Дверь в нумер была открыта нараспашку, из-за нее доносились голоса, а по коридору в готовности стояли наши приказные числом более десятка.
Я заглянула в нумер, любуясь на себя же, стоящую в центре ониксового ковра, и на Ивана Ивановича, напряженно сплетающего какое-то колдовство.
— Ванечка, что ты делаешь? — плакала я нумерная. — Мне больно…
— Гелечка, — сказал Ваня мне настоящей, — она Эльдара держит, а я не…
— Сдавайтесь, Александра Андреевна, — усталым голосом велел Крестовский. — Это действительно конец.
Она обернулась, лицо исказила ненависть, оно пошло рябью, черты приняли вид нечеловечески уродливый. Метаморф одновременно пытался превратиться во всех, кто оказывался у него перед глазами.
— Всех порешу! Сыскарики! Чардеики!
— Нет, — сказал шеф и хлопнул в ладоши. — Уже нет.
Звук хлопка разросся ввысь и вширь, накрыл нас гулким колоколом, Саша упала, корчи ее, ни на что не похожие, продолжались еще долго. Я видела, что плетение, тянущее силы из Эльдара, лопнуло как струна, развеялось дымом. Зорин тоже это заметил, потому что споро продолжил бормотать заклинания.
Пока чародеи завершали арест, я быстро прошла сначала в туалетную, где обнаружилась вполне живая, но без чувств, андалузская прелестница, рот которой был, как кляпом, закрыт рыжим париком, а затем в смежную комнату, оказавшуюся спальней. Эльдар, спеленутый в кокон липкой паутины, едва дышал.
Я заплакала, схватила с бюро нож для резки бумаги, начала его освобождать. Мамаев открыл глаза.
— А я тебе, рыжик, колечко купил, — прошептал он слабым голосом.
— Софье Аристарховне его предложи, — заревела я уже в голос, — нехристь ты басурманская!
Эльдара и андалузскую прелестницу забрали в госпиталь вызванные кем-то медики, Сашеньку, после шефова колдовства едва живую, увезли тайные приказные, которых, кажется, никто не вызывал, но на то они и тайные, чтоб знать, когда сливки с чужой сметаны снять. Я попыталась составить протокол досмотра по свежим следам, но Крестовский велел уже успокоиться и не мельтешить, поручив это дело кому-то из наших.
Когда мы — я, Зорин и его высокородие — спустились по ступенькам фильмотеатра, башенные часы рыночной площади отбили час пополудни. Я остановилась, любуясь на большую фасадную афишу.
— А неплохо бы перекусить, — задумчиво проговорил Иван Иванович. — Время-то обеденное. Что начальство скажет?
— А я фильму про пленницу Варвару так и не посетила…
Шеф посмотрел на нас с умилением, как на любимых чадушек:
— Начальство повелевает отправиться обедать в наимоднейшую мокошь-градскую ресторацию, да поторопиться, потому что сегодня нам все документы по делу нашего «Паука-убийцы» оформить надобно. Как мы дело озаглавим, Попович?
— Я бы назвала «Дело о паучьей верности», — решила я после недолгого раздумья.
— Значит, на том и остановимся.
И мы пошли в ресторацию. По дороге Крестовский, отступив на полшага и придержав меня за локоток, быстро шепнул:
— А фильму про пленницу Варвару мы с тобой вместе обязательно посмотрим.
