Глава шестая
В коей четверг никак не хочет заканчиваться, а пятница ничего, кроме неприятностей, не приносит

Семен явился на встречу заранее, — зная, как его покровитель сверхпунктуален, он не хотел омрачить общение даже полуминутным опозданием. Каждый раз они встречались в разных местах, назначенных Юлием Францевичем, и от статского советника требовалось лишь неукоснительно придерживаться переданных запиской или тайным письмом инструкций. Покровитель Семена Аристарховича вращался в таких высоких кругах, можно сказать высочайших, что ему приходилось лавировать меж массою правительственных группировок, опасаясь шпионов как его величества, так и иных царедворцев. Юлий Францевич Брют выходил из ситуаций с блеском, умудряясь не попасть в зависимость ни от одной из заинтересованных сторон и являясь вот уже второй десяток лет бессменным главным чиновником империи, единственным и неповторимым канцлером берендийского престола.

В этот вечер, а точнее — ночь, ибо десятый час уже минул, встреча планировалась в нумерах с игривым названием «Сад наслаждений», где велась бойкая торговля продажной любовью и прочими легальными и полулегальными радостями жизни. Чтоб попасть в «сад», требовалось пройти первый этаж с эркерным фасадом, нависающим над столичным бульваром. Здесь торговали зрелищами вполне пристойными, здесь располагался известный в Мокошь-граде фильмотеатр.

Семен поднялся по устланным ковром ступеням, миновал украшенное афишами фильмов фойе, кивнул ливрейному лакею, несшему службу у неприметной двери в конце неприметного коридора.

— Что изволите, ваше превосходительство?

— Посетить заседание клуба садоводов, — ответил Семен Аристархович условной фразой.

Лакей постучал в дверь четырежды, с разными интервалами между ударами, и поклонился, принимая предложенную мзду.

За дверью Семена ждал еще один служитель, который повел статского советника длинным узким коридором. Чародей по привычке отмечал остаточные следы волшебства. Вот здесь, за розовой дверью, пользовались приворотным зельем, за вот этой, с золочеными лилиями, использовали заклинания подчинения, а тут — просто воскуряли какую-то гадость, к чародейству отношения не имеющую, но в столице строжайше запрещенную. Служитель остановился перед дверью, неряшливо покрытой слоем пурпурной краски, будто кто-то хотел сделать ее как можно менее интересной. Однако от взгляда Семена Аристарховича не укрылась дорожка защитных рун, нанесенных через всю деревянную поверхность.

— Прошу.

К дверной ручке служитель не прикоснулся, и Семен, сделав пасс, деактивирующий чужое волшебство, сам открыл дверь и вошел в нумер. Пахло пудрой, духами, шампанским, застоялым сигарным дымом. Обстановка радовала глаз обилием расцветок и текстур. Здесь были шелковые шпалеры — ядовито-желтые с алыми бутонами роз, атласные золотые драпри на окнах, плюшевая обивка диванов оттенка бычьей крови и ониксово-черный ковер на полу. Человек, который обставлял это помещение, явно не дружил с головой либо с хорошим вкусом. Хотя вкус свой он, кажется, пытался подчеркнуть, — межоконный простенок украшал портрет наимоднейшего аглицкого поэта Чарльза Гордона. Семен повесил шляпу на вешалку, обнаруженную в углу, оставил трость в подставке и сел на диван. До назначенного времени у него было восемь минут. Размышлять, о чем с ним хотел беседовать канцлер, смысла не имело. В общении с покровителем Крестовский придерживался политики честности и недомолвок. Честности — поскольку у Юлия Францевича имелись возможности проверить каждое слово статского советника, а недомолвок — поскольку излишняя откровенность могла повредить не только ему, Семену, но и людям, за судьбу которых он нес ответственность. Канцлер — вовсе не благочинный старец, коего из себя изображает перед широкой публикой, а жестокий и расчетливый интриган. И на покровительство его можно рассчитывать только до тех пор, пока приносишь ему ощутимую пользу и пока он полностью уверен в твоей преданности.

Крестовский посмотрел на циферблат напольных часов, стоящих в углу, и поднялся с места. Одновременно с этим раскрылась дверь и в нумер вошел Брют. Канцлер был не стар — приближаясь к шестидесяти годам, он сохранил прекрасную физическую форму. В его каштановых волосах блестели седые пряди, из-под кустистых бровей смотрели хищные желтовато-карие тигриные глаза. Одет он был неброско — в темно-серый костюм и мягкую шляпу на тон темнее.

Семен поклонился:

— Ваше высокопревосходительство.

— Ах, оставь, Семен, мы сегодня без чинов. — Брют бросил шляпу на вешалку, обвел помещение цепким взглядом, раздул ноздри длинного изогнутого носа. — В экую клоаку нас с тобой сегодня занесло.

Крестовский скупо улыбнулся.

— Кстати… — Канцлер уселся на диван, закинул ногу на ногу и кивнул собеседнику, приглашая и его присесть. — Нумер оплачен до утра, как и знойная андалузская куртизанка, к этому нумеру приписанная. Так что, если возникнет желание…

Семен, все так же улыбаясь, покачал головой.

— А вот это зря, — укорил его канцлер. — Молодость один раз дается, и пролетает в мгновение ока. И ежели не тратить ее на барышень и винопитие, в старости останется только сожалеть об упущенных наслаждениях.

Брют вздохнул, как бы демонстрируя свои личные сожаления.

— Ну-с, мой юный друг, поведайте старику о своих новостях.

— Что именно интересует ваше высокопревосходительство? — осторожно спросил Крестовский, презрев предложение покровителя общаться без чинов. — Пока я подтвердил свои догадки касательно причастности известного нам лица к делу о паучьих убийствах. Полный отчет будет предоставлен в тайную канцелярию к концу следующей недели. Неклюдский пояс отправлен в государево хранилище…

— К черту пояс! — прервал его собеседник. — Про барышню твою расскажи. Ходят слухи, что Петухов тебе суфражистку в приказ подсунул! Да еще и простушку-немагичку!

Семен Аристархович приподнял брови:

— Однако я не ожидал, что наши внутренние…

— Брось! Петухов еще с червеня всем направо и налево рассказывал, какую свинью подсунул надменным чардеям. Так что она? Хороша ваша хрюшка?

— Господин обер-полицмейстер и о ее… гм… мировоззрении был осведомлен?

— Да нет, только про то, что барышня. И очень этим фактом потешался. Про остальное мне потом уж доложили. Не тяните, молодой человек. Она хороша?

Канцлер, как обычно, поминутно менял обращение, переходя с «ты» на «вы», и нисколько этим не озабочивался.

— Толковая, — ответил Крестовский искренне. — Умна, логично мыслит, учится на лету, сыскным талантом не обделена.

Брют поморщился:

— Да что там до ее талантов… Уродина?

— Да нет, вполне… — Семен чуточку запнулся, поняв, что слово «хорошенькая» из его уст может быть истолковано превратно, — обычной внешности.

— Роман с кем-то закрутила?

— Эльдар Давидович Мамаев, мой непосредственный подчиненный, будет просить ее руки в субботу на приеме у обер-полицмейстера.

— А вот это славно, — сказал Юлий Францевич и поднялся с места. — А то я, знаешь ли, грешным делом подумал, что новая барышня в приказе тебя примется окучивать. Суфражистка свободных взглядов, да еще и умна, против такого, думал я, старик, моему Семушке не устоять. А она, вишь, решила на нижестоящую должность разменяться. Молодец девчонка, хвалю.

Семен тоже поднялся с места, ибо сидеть в присутствии старшего, по возрасту либо по званию, было неприлично. Разговор его немало озадачил, его цели он не понимал.

— Рыжая еще, — продолжал канцлер, снимая с вешалки свою шляпу. — А ваша страсть к рыжим, Семен Аристархович, всем известна. Кстати, андалузка эта, которую я тебе до утра оплатил, тоже рыжая, говорят, и манер самых что ни на есть приличных. Я специально такую заказывал и велел приодеть ее поскромнее.

— Ваше высокопревосходительство, — остановил Крестовский уже выходящего за дверь канцлера. — Прошу извинить мое скудоумие, но не могли бы вы мне пояснить…

— А чего пояснять, Семушка. — Брют открыл дверь и вышел в коридор. — Планы у меня на твой счет большие, ты же мне, старику-бобылю, заместо сына, не хочу, чтоб ты на курсисточек разменивался. Так вот и стараюсь по-стариковски тебя развлечь да на путь истинный направить. Не благодари… А вот, кстати, и наш экзотический цветок.

По коридору к ним навстречу шла рыжая девица в премилой шляпке и бледно-зеленом платье, украшенном лентами. В первую очередь Семен подумал, что у здешних обитательниц странное представление о скромности нарядов, а во вторую похолодел, потому как по коридору «Сада наслаждений» несмело ступала Евангелина Романовна Попович, чиновник восьмого класса. Крестовский умел думать быстро. Прежде чем Геля успела открыть рот, он сдернул с нее очки и ухватил девушку за плечо.

— Я передумал, Юлий Францевич. Негоже от таких подарков отказываться.

Канцлер умильно хихикнул и махнул рукой.

Пока Брют шел по коридору, Семен не отпускал Гелиного плеча, а когда канцлер повернулся уже у самого выхода, чтоб полюбоваться на обращение с его подарком, наклонился к девушке:

— Не пищите, Попович, это надо для дела.

Он проговорил эти слова едва слышным шепотом, глядя в испуганные зеленые глаза, а потом с чувством ее поцеловал.

Геля не издала ни звука, слегка обмякнув, Семен, не желая оборачиваться и проверять, смотрит ли все еще на них Брют, затолкал ее в нумер, не прерывая поцелуя.

В четверг после обеда, неожиданно долгого и сытного, я усиленно боролась с дремой, служа на благо Отечества, и даже помыслить не могла, что уже через несколько часов окажусь в столичном… кхм… лупанарии с собственным начальством и в самой что ни на есть пикантной ситуации. Однако обо всем по порядку.

Я колотила по клавишам послушного теперь самописца, шеф тихонько сидел в кабинете. Ляля пробежала к нему с каким-то хозяйственным вопросом, чтоб сразу умчаться. Зорин все не возвращался, впрочем, как и Мамаев. Старания мои в овладении скорописью, как мне казалось, принесли некий результат — я уже могла почти не смотреть на клавиши, позволив рукам самостоятельно решать, подушечку какого пальца в каждом случае задействовать. Вечером меня ждало театральное представление, и я немного поразмышляла, какое из двух нарядных платьев мне надеть. Варианта было всего два: шелковое черное с довольно смелым вырезом, которое я сочла для сегодняшнего случая излишне нарядным, мысленно отложив его на субботу — меня, конечно, на прием к обер-полицмейстеру еще никто официально не пригласил, но, зная шефа, можно было предсказать, что повеление я получу минуты за полторы до приема, — и мятно-зеленое, которое матушка величала «барышня в поиске». Ко второму платью полагалась шляпка, моя любимая, между прочим, и я уже предвкушала, как выпущу локоны из-под отделочных кружев. Рыжим зеленое вообще-то к лицу, особенно если с оттенком глаз гармонирует. Мне даже стало немножко жалко эдакую красоту тратить на Мамаева.

— Я домой телефонировала, — сообщила входящая в приемную Ляля, — с аппарата, который у нас на первом этаже установлен. Велела мне платье для вечернего выхода подвезти.

— Перфектно! Значит, у меня переоденемся.

— А еще возьмем дядюшкину коляску. Она ему все равно без надобности, а мы с удобством до места доберемся.

Все складывалось наилучшим образом. События сегодняшнего дня, страшные, грустные, а иногда и просто противные, отодвинулись куда-то на периферию сознания, настроение сначала вошло в норму, а после и вовсе улучшилось. Через некоторое время я уже мурлыкала под нос модный в этом сезоне шлягер.

За полчаса до окончания присутственного времени шеф вышел из кабинета, вежливо с нами попрощался, велел на работе не засиживаться и удалился в неведомые дали. Ляля повеление восприняла буквально, заполошно вскочив со своего места:

— Поторопись, Гелечка. Сегодня мы будем не чиновницами приказными, а просто барышнями при приличном кавалере!

Ольга Петровна, кажется, радовалась предстоящему развлечению. Вот и славно, вот и хорошо, значит, не сердится она на меня более, и дружбе нашей девичьей ничто не грозит.

Коляска ждала нас у подъездной лестницы, багажная полка ее была занята кофром, шляпной коробкой двухаршинного обхвата и огроменным тюком некрашеной мешковины в оплетке конопляных шнуров. Да уж, подготовилась Ляля с размахом!

— Подумают, что мы труп в багаже перевозим, — несколько неудачно пошутила я.

— Да пусть что угодно думают, — отмахнулась девушка. — До досужих сплетен мне дела нет.

Кучер, пожилой уже кряжистый дядька с крючковатым носом и черными глазами, откинул подножку.

— Это Палюля, — кивнула мне Ляля, взбираясь в коляску. — Обычно он меня возит.

Кучер подал мне руку, помогая подняться.

— Вы неклюд? — спросила я, потому что во внешности петуховского слуги почудились мне знакомые черты.

— Был неклюд, да весь вышел, ваше бродь, — хрипло отозвался тот, до меня донесся удушливый, какой-то гнилостный запашок. — Устраивайтесь, домчу с ветерком.

Всю дорогу до своего дома я была рассеянна. Меня почему-то тревожил Лялин неклюд, да и коляска казалась знакомой, можно сказать, до боли. Я даже время от времени прикасалась к затылку, памятуя тот удар по голове.

— А давно он у вас служит? — спросила я Лялю громким шепотом, указывая на кучера.

— Сколько себя помню. Дядюшка, когда в Эстляндии служил, арестовал его за конокрадство, да пожалел почему-то, через строй под шпицрутены не отправил. С тех пор Палюля семье Петуховых предан.

У меня в голове щелкнуло. Неклюд, изгнанник, Петухов, Эстляндская волость. Картинка почти сложилась. Мне срочно нужно было поговорить с шефом.

— Ты знаешь, где его высокородие живет?

— Крестовский? Даже не представляю. Меня к нему на квартиру не посылали ни разу, а к себе в гости он, как ты понимаешь, не зазывал.

Честное слово, если бы шеф сейчас еще был в приказе, я настояла бы на немедленном возвращении на службу. Все мои подозрения в отношении Петухова получили недвусмысленное подтверждение. Оставалось еще одно, последнее, которое я получила, когда коляска остановилась у вывески меблированных комнат «Гортензия».

Пока Ляля возилась со своим багажом, я обошла коляску и погладила лошадиную морду:

— Ну здравствуй, красавица, узнала меня?

Лошадка была та самая, с которой я ворковала, когда получила по голове неким тупым предметом.

Надо что-то делать! Петухов — убийца, его кучер как-то связан с убийствами, он неклюд, стало быть, маг по определению. Ольге Петровне домой возвращаться нельзя! Она в опасности!

Я остановилась. Прежде чем начинать производить арест и поднимать переполох, следовало подумать, не упустила ли я чего.

Значит, первое — я, предположим, арестовываю неклюда, доставляю его в приказ и произвожу допрос. Он плюет в мои ясные очи и говорит, что ничего не знает. Второе — я рассказываю обо всем шефу, тот сам преступника допрашивает, оберегая уже свои очи от неклюдских плевков. Третье — я сначала все рассказываю начальству, а только потом произвожу арест.

Третий вариант показался мне предпочтительней. Неудачное задержание наследника гнумской фамилии мне до сих пор икается, значит, на этот раз я горячку пороть не буду. Мне даже утра ждать не понадобится. Через несколько часов я увижу Мамаева, он опытный сыскарь и знает что делать.

Ольга Петровна с Палюлей уже транспортировали кофр и шляпную коробку на второй этаж, и я, как вежливая хозяйка, отправилась туда же.

И арестовывать сейчас слугу нельзя. Для того чтоб прижать к стенке Петухова, между прочим, обер-полицмейстера, чиновника не просто высокого, а высочайшего ранга, нужно это делать почти одномоментно, чтоб его высокопревосходительство не успел понять, что происходит. Да и Лялю он не тронет. Ежели до сего времени он на нее не покусился, значит, в ближнем своем круге не свирепствует.

Несколько успокоенная этими размышлениями, я стала принимать гостей. Палюля, разумеется, в моей комнатенке не остался. Он просто поставил кофр на пол, картонку на стол и удалился, сообщив своим хриплым голосом, что подождет внизу. Ляля осмотрела помещение и сморщила носик:

— Скромно живешь, Гелечка.

— Да я здесь ночую только, — пожала я плечами, одновременно пытаясь задвинуть плетенку с грязным бельем под кровать. — Да и много ли мне надо.

— Ну ты же дворянка, завидная невеста, должна себе чуточку роскошества организовать. — Ляля неторопливо распаковывала свои наряды.

Шляпа оказалась монументальной, украшенной атласными розами и флердоранжем, платье — откровенным по самое не балуй. Цвет мне его скорее понравился, бежевый, почти телесный, но когда с моей помощью Ольга Петровна облачилась в свой наряд, мне показалось, что она просто надела на себя еще одну кожу. Я даже поежилась от эдакой аналогии.

— А ты так и пойдешь в мундире, Гелечка?

— Времени еще вдосталь, — ответила я. — Не стемнело еще даже, театр в десять, мы еще успеем перекусить что-нибудь.

Я отправилась на кухню. Положение любимицы Лукерьи Павловны давало мне особые привилегии. Самовар и все, что к чаю полагается, мне организовали в мгновение ока. Ляля ела, как птичка, едва надкусывая кушанья, я же отдала должное и холодной буженине, и свежему хлебу, и малосольным хрустящим огурчикам.

Разговор велся неспешный, ни к чему не обязывающий и очень девичий. Я травила байки о временах далекой юности, Ольга Петровна посвятила меня в тонкости воинской субординации и научила нескольким соленым словечкам, которые узнала от гарнизонных солдат. Я на всякий случай их запомнила. Никогда не знаешь, что в жизни может пригодиться. За беседой стемнело. Я попыталась возжечь магический светильник, тот никак возжигаться не желал, мигая, будто дразнясь. Я чертыхнулась, использовав свежеобретенное выражение, на что Ляля дробно захихикала:

— Переодевайся, Гелечка. Я пока спущусь, попрошу свечей нам принести.

— Скажи еще там, что мы трапезу закончили, можно посуду забирать, мне кухарка говорила, они пораньше сегодня освободиться хотят.

Девушка кивнула и удалилась, я занялась туалетом: разоблачилась, открыла сундук, достала завернутое в папиросную бумагу платье и разложила его на кровати. В стекло что-то стукнуло. Я замерла, прислушиваясь, стук повторился. Я подошла к окну и распахнула створку. Во дворе стоял Эльдар Давидович Мамаев.

— Что за балаган? — строго спросила я, подтягивая на груди ворот нижней рубахи, ибо беседовать изволила неглиже. — Камнями еще швыряешься. Поднимайся, я через минуту готова буду.

— Не могу я, букашечка, — произнес чардей, высыпая под ноги горсть мелких камушков, которыми и вызывал меня к окошку. — Дело у меня чрезвычайной важности образовалось, не смогу я вас сегодня в театр сопроводить. Ольга Петровна с тобой?

— Вышла на минутку.

— И ей я тоже приношу глубочайшие извинения, — каялся Мамаев вполголоса. — Вину свою обязательно в ближайшее время заглажу.

За спиной его, шагах в семи, стояла петуховская коляска, неклюд, сидящий на ее облучке, прислушивался к разговору.

— Подожди, я сейчас спущусь.

Натянуть мундир, сбежать по ступеням — это минутное дело, объясниться с Лялей, отвести Эльдара в сторону от Палюли… Нет, это совсем уж подозрительно получится. К тому же Мамаев уже отрицательно махал руками:

— Нет, нет, букашечка! У меня ни минутки на это нет! Ну войди в мое положение!

Дела у него! Барышня, наверное, очередная!

Но злиться и вредничать времени не было, тем более я придумала, как мне выйти из ситуации.

— Так половинку от минуточки подожди!

Я схватила лист бумаги и карандаш и принялась быстро писать, оперевшись на подоконник, куда доставал уличный фонарный свет. Надо… шефу сказать… там еще где-то должны твои шпики отираться… Петухов… неклюд… Эстляндия…

Записка была составлена перфектно — четко, ясно, по существу. Я свернула ее трубочкой и бросила в окно:

— Прочти со вниманием.

Мамаев пробежал строчки глазами, для чего ему пришлось подойти поближе к фонарю. Выражения лица я рассмотреть не могла, но, закончив, чардей поднял руку, показывая мне, что информацию воспринял и готов действовать. Затем он скрылся за поворотом, прибавив шаг. Я вернулась к сундуку.

Вот и не понадобилось мне мое платье мятно-зеленое. Даже немножко жалко.

Ляля вернулась в комнату, я сообщила ей о перемене планов, чем немало расстроила. Свечей она не принесла, просто не найдя кухни.

— Плутала в коридорах, отбиваясь от подозрительных личностей. — Сказано это было с долей гордости.

— Если хочешь, мы можем и без кавалера развлечься, — предложила я. — В тот же театр пойдем.

— Нет. — Она уже начала собираться, пакуя в кофр дневную одежду. — И дело даже не в приличиях, просто настроение упущено.

Я присмотрелась, не плачет ли подруга, она отвела глаза, уже знакомые, разноцветные.

— Пыталась прихорошиться, оказалось, зря.

Я этих ее попыток не понимала, но решила промолчать. Попрощались мы на грустной ноте. После я улеглась поверх одеяла, сдвинув в сторону непригодившийся наряд.

Ничего, что театр отменился. Главное, что информацию Мамаеву я передала и он уже начал действовать. Моя миссия, если уж говорить начистоту, подошла к концу. На арест меня могут и не позвать, значит, новости я только утром узнаю. Эх, вот изобрели бы гнумы действительно дешевую и быструю связь, или вошли бы телефонные аппараты в обиход повсеместно, вот бы нам, сыскарям, удобство получилось. В ту же секунду могли бы сведениями обмениваться. Правда, и преступникам бы поудобнее стало совместные аферы проворачивать…

В стекло опять стукнуло. Я подскочила к окну, чтоб тут же испуганно охнуть и присесть. За окном был неклюд, правда, к счастью, не старик Палюля, а молодой Бесник, сверкающий белозубой, несколько трансформированной медвежьими клыками улыбкой. Я подхватила первое, что подвернулось под руку, и юркнула за ширму, одеваться. Гость мой незваный, уже потянув на себя створки, влазил в комнату.

— О приличиях хоть бы подумал!

— А я, чавэ, к тебе в приказ заходил. — Нисколько не пристыженный, Бесник двигал мебель, видно, усаживаясь на стул, из-за ширмы мне его видно не было. — А мне говорят, Евангелина Романовна изволила домой отправиться пораньше. А я походил, погрустил и вот пришел.

Одежды я захватила с собой недостаточно, то есть совсем. В руках моих оказалась только юбка, которая и за обмундирование-то не считалась, ибо знаков отличия на ней не было.

— Ну и зачем пришел? — спросила я, выглядывая из своего укрытия.

Бесник тем временем, оказывается, возившийся со светильником, подергал за какой-то рычажок, щелкнул пальцами, и комнатенка моя осветилась привычным желтоватым светом.

— Тянет.

Перфектно! И чего я его просто из окна не столкнула? Авось не расшибся бы, а я б приличия соблюла. Сейчас-то поздно скандалить. Тянет его, ирода! У меня все думы про паука-убийцу-Петухова, а его тянет!

— Одежду мне подай сюда, — велела я строжайшим тоном.

За ширмой затопало, зашуршало, и ко мне на руки опустилось зеленое платье.

«Стало быть, судьба мне его надеть сегодня», — решила я и принялась облачаться.

Тем временем гость пересказывал мне столичные новости. Я не вслушивалась, шнуровочки да крючочки заняли все внимание, их было много и располагались они по большей части в местах труднодоступных, то есть на спине.

— Князь Серебряный и пленница Варвара… — Неклюд запнулся, когда я вышла из-за ширмы. — Да ты красотка, чавэ.

— Попрошу без пошлых комплиментов. — Я присела к столу. — Про какого князя ты там сейчас говорил?

— Это название наиновешей фильмы.

— И?

— И я тебя сегодня приглашаю ее посмотреть.

Я покачала головой. Еще чего не хватало! У меня тут дело раскрытое, убийца, почитай, в кармане, а я по фильмотеатрам расхаживать?

Весник, будто подслушав мои мысли, продолжил:

— Я же все понимаю, чавэ. Служба твоя важная да полезная все силы отнимает. Только одной службой жить нельзя, перегоришь, потухнешь, и даже любимое дело не в радость станет. Отдыхать тоже нужно, и развлекаться, полной жизнью жить.

В чем-то он был прав, видала я таких, перегоревших. Папенька мой покойный все силы науке отдавал, но иногда накатывало на него — апатия, злоба. Неделями из спальни не выходил, чтоб мою детскую душу случайно не травмировать. А ежели припомнить, то он только с появлением в нашей жизни маменьки поспокойней стал, помолодел даже, книжку написал, по ней до сих пор в университетах преподают.

— Около фильмотеатра заведение одно есть, где сливочное мороженое подают. — Бесник, как и я, умел заходить с козырей.

Отказаться от мороженого в мокошь-градскую жару мог только безумец. Я молча поднялась и достала из сундука шляпную картонку.

В конце концов, до утра меня вряд ли на службу стребуют. Но, чтоб совсем уж очистить совесть, я достала еще один лист бумаги, написала, куда отправляюсь, и пришпилила его на дверь комнаты с внешней стороны.

До фильмотеатра было решено прогуляться пешком. Руки мне неклюд не предложил, да я бы и не приняла, не в таких мы отношениях, поэтому мы просто шли рядом, время от времени перебрасываясь словами. Я пару раз оглянулась, не крадутся ли за мной мамаевские шпики, и, их не обнаружив, решила, что Эльдар уже снял служак с поста.

Мы завернули в переулок — Бесник, успевший изучить местную топографию, сказал, что так мы изрядно срежем — и нос к носу, ну ладно, грудью к носу, столкнулись с Марком Иреновичем Гирштейном, наследником известной гнумской фамилии.

— Я к тебе, асессор. — Марк Иренович антимоний не разводил, сразу приступив к делу. — Вот.

Он достал из внутреннего кармана оплывший кусок металла.

— Нашел тебе форму, в которой ту печать отвержения заливал.

— Гаджо? — прорычал неклюд.

— Тебе известно, что это за штука? — Я приняла у гнума подношение и протянула Беснику.

— Такой печатью из неклюдов изгоняют, — пояснил тот, не прикоснувшись к форме. — Запирают внутреннего зверя, а душу изгнанника темным силам отдают. У моего родителя похожая есть. Да я же вашему Крестовскому про то рассказывал.

— Ну, мне он, вишь, не пересказал. — Я опустила железку в тканый ридиюольчик, который несла на запястье, потеснив в нем носовой платок, денежку, необходимую любой барышне, даже если она идет гулять с кавалером, и гребешок. — Спасибо, Марк, — поблагодарила я гнума.

— Спасибо в карман не положишь и в стакан не нальешь, — начал он обычную гнумскую бодягу, призванную возвеличить свершение и стребовать ответную услугу.

— Твое дело с гаджо связано, чавэ? — встревоженно перебил его неклюд. — Это опасно очень. Они поганые люди, нет, даже нелюди. У тебя пахло в комнате… Он у тебя был?

«Конечно, был, — подумала я, — Лялины наряды подносил. Недаром мне показалось, что от Палюли дух гадостный. Мне же и Бесник говорил, что изгнанники пованивать начинают, будто душа в теле гниет».

А вслух ответила:

— Мои служебные дела я с тобой обсуждать не буду. Вел меня на фильму, так веди.

— В «Сад наслаждений»? — оживился гнум.

Я посмотрела на Бесника, тот подтвердил с нажимом:

— В него, на первый этаж.

Марк Иренович вдохнул полной грудью и раскрыл рот. Я знала, что за этим последует, даже его стенания по поводу несправедливой судьбинушки и людской неблагодарности могла по пунктам расписать, поэтому предложила:

— Идем с нами, если хочешь.

— Именно так выглядит твое, асессор, «спасибо»?

— Ну, если предпочитаешь на словах… — Я хитро улыбнулась.

Даже если у Бесника были возражения насчет увеличения нашей компании, озвучить их он не успел. Марк Иренович ухватил его под руку, привстав на цыпочки:

— Тогда надо поторопиться. Перед началом показа надо обязательно в «Крем-глясе» зайти, сливочное мороженое по такой жаре — самое то.

«Крем-глясе» оказалось премилым заведением. Мы выбрали столик на веранде, заказали лакомство и с удовольствием съели его, поглядывая на проходящих по бульвару людей. Публика была все больше приличная, нарядно одетая. И я даже мысленно поблагодарила Бесника за то, что его стараниями в красивом платье на прогулку пошла.

Платил за нас неклюд, так зыркнув глазищами, когда я предложила внести долю за себя и приглашенного мною гнума, что я решила о равноправии мужчин и женщин более не заикаться. По крайней мере, сегодня.

Фильмотеатр «Сад наслаждений» оборудован был богато, ковровыми дорожками, позолотой, яркими пятнами афиш на стенах. И первая фильма мне понравилась. Это была комедия положений, где толстый дядька бегал за шкодливым мальчишкой и все никак не мог его догнать. Тапер наигрывал фоном такой залихватский марш, что даже захотелось подпеть. Я искоса взглянула на неклюда, сидящего от меня по правую руку, тот смотрел на экран широко открытыми глазами, будто опасаясь моргать.

— Ты чего?

— Первый раз фильму вижу.

Понятно. Я-то калач тертый. В Вольске меня матушка часто на показы водила. Там, правда, не так шикарно все обставлено, как в столицах, обычно зал ресторана снимают для этих целей, но все же представление о фильматографе я получила.

— Комедии — самое прибыльное. — Под мой левый локоть просунулась голова Марка Иреновича. — Ну еще, пожалуй, про роковую страсть хорошо идет, но тут еще очень от актера зависит.

— Гнумы и фильматографом занимаются? — спросила я вполголоса, мешать разговорами остальной публике не хотелось.

— Мы всегда на пике прогресса работаем.

Я хмыкнула. Если есть хоть какая-то возможность заработать, гнум ее использует, если нет — изобретет возможность.

— Только не говори, что это твой фильмотеатр.

— Не скажу. Не мой, папенькин, меня он к съемкам пристроить собирается, когда в возраст солидный войду.

— И скоро это будет? — заинтересованно спросил неклюд.

Спутники мои переговаривались на уровне моей груди, и меня это слегка ажитировало.

— Послезавтра, — неохотно ответил Марк. — На празднество не зову, но подарки можете готовить.

Я кончиками пальцев раздвинула мужские макушки и поднялась.

— Проводить?

— Не стоит. — Галантность спутников невольно умилила. — Сама справлюсь. До начала основной фильмы успею вернуться.

Пройдя через ряд и немножко запутавшись в плотных занавесях входа, я выбралась в фойе. Уход мой носил характер вовсе не демонстративный, а, скорее, физиологический. Выпитый с Лялей чай, а затем два бокала лимонада в «Крем-глясе» требовали немедленного посещения дамской комнаты. Вот ее-то я и отправилась искать. Места такие оборудуются обычно не у главного входа, поэтому я решительно свернула в глубь здания и обнаружила искомое за вторым поворотом. После еще умылась над белоснежным рукомойником, промокнула лицо и руки своим носовым платком и повертелась перед ростовым зеркалом, разглаживая складочки платья и поправляя шляпку. Все было в порядке, кроме одного. Выйдя из дамской комнаты, я свернула не в ту сторону (да, даже с отважными искательницами подземелий такое бывает!) и поняла это слишком поздно. Толкнув какую-то дверь, переступила через порог. Там было темно, я потянулась рукой вперед, уж не знаю зачем. Подошвы туфелек соскользнули, чтоб не упасть, пришлось оттолкнуться ногами, дверь за спиной захлопнулась. Одновременно зажегся потолочный магический светильник. Я оказалась в чулане, от пола которого наверх вела винтовая лесенка. Подергав дверь и убедившись, что с этой стороны она не открывается, я стала подниматься. Лестница вывела на второй этаж, в коридор, по обе стороны которого был ряд дверей, причем ни одна из них не была похожа на другую. Я немножко поудивлялась эдаким изыскам и, призвав логику, решила, что другой выход должен располагаться в другом конце. Место было душное и какое-то преувеличенно бесшумное, ковровая дорожка под ногами скрадывала шаги, отсутствие окон давило. Я не боялась нисколечко, в конце концов, люди строили, а не сказочные великаны, значит, и план здесь не своеобычный, похожий на другие. Звук открывающейся двери в тишине прозвучал громом небесным, хотя открылась она без скрипов. В коридор вышел пожилой подтянутый мужчина, говоря что-то вполголоса кому-то, оставшемуся в комнате, затем появился и второй собеседник. Я, не ускоряя шага, двигалась дальше, еще не решив, поздороваюсь пристойненько или с расспросами брошусь, как на волю выбраться.

— Не благодари, — донеслась до меня фраза пожилого. — А вот и наш экзотический цветочек.

Тут я узнала второго мужчину и натурально онемела. Семен Аристархович повернул голову, наши взгляды встретились, знакомая мне жаркая истома пробежала по спине.

«Это же шеф! — лихорадочно думала я, чтоб отвлечься от неуместных ощущений. — Я хотела его видеть. Все одно к одному. Это судьба меня заставила не в ту сторону свернуть, чтоб я шефа увидела, чтоб все ему рассказала, чтоб…»

Служебные мысли помогали мало, потому что начальство схватило меня за плечо. От прикосновения мне еще чуточку поплохело.

Думай, Геля! Не стало бы его высокородие тебя просто так за конечности хватать! Он твое внимание привлечь хочет, чтоб молчала, чтоб личность свою не раскрыла. Думай! Наверное, у шефа здесь встреча с информатором.

Тем временем — а прошло секунды три, не больше — начальство склонилось ко мне и велело:

— Не пищите, Попович, это надо для дела.

Не то чтобы я раньше не целовалась… Бывало. На заре туманной юности, до того, как я суфражистские взгляды на себя примерила и решила, что без мужчин жизнь устраивать правильней, и кавалер у меня был страстно-трепетный, и поцелуй под звездным небом Вольска — да, один, но ведь был! Только вот до сего момента я и не подозревала, что можно целовать вот так — открытым ртом, будто ставя огненные печати, вторгаясь внутрь.

Крестовский толкнул мною дверь, мы ввалились в комнату, не прерывая поцелуя. Нога моя запуталась за что-то, возможно край ковра, я покачнулась, но он перехватил меня за спину, развернул, прижал к стене. Его руки и губы не останавливались ни на секунду, я тяжело дышала. Где-то в уголке сознания скукожилась мыслишка, что если мы сейчас не остановимся, на одну невинную девицу в Мокошь-граде станет сегодня меньше. Но мне, если честно, было все равно.

Я запустила пальцы в рыжую львиную гриву и тихонько застонала от удовольствия. Видимо, мой едва слышный стон сработал выключателем. А скорее, то, что дверь по левую руку от меня замерцала зеленым светом и распахнулась. Крестовский отстранился, я придержалась руками за стену, чтоб не сползти по ней. На пороге воздвиглась барышня примерно моих лет, в отчаянно-рыжих локонах под черной шляпкой и чиновничьем мундире такого вида, коего мне раньше видеть не приходилось. Черная юбка с разрезами по бокам, такими длинными, что виднелись подвязки шелковых чулок, плотно облегала бедра, приталенный сюртук, расстегнутый на четыре, не меньше, верхние пуговки, позволял любоваться кружевом лифа и даже, если напрячь зрение, лентами корсета незнакомки. Богатству зрелища способствовало также и отсутствие под сюртуком блузки.

— Опаздываете, андалузская прелестница, — сказал Семен Аристархович самым противным из своих голосов. — Молодежь за вас всю работу исполняет. — И, взяв меня за руку, спокойно вывел за дверь.

Андалузская прелестница нас не преследовала, а дорогу Крестовский знал прекрасно. Коридор, лестница, коридор, поворот, ступеньки. И вот уже я дрожу от холода, это при жаре-то серпеневой, на каком-то заднем дворе рядом с дождевой бочкой, коллекцией покореженных временем табуретов и грядками, флору которых в темноте определить не представляется возможным.

— На кого вы шпионите, Попович? — устало спросил шеф, присаживаясь на один из табуретов.

— Ни на кого! — прижала я к груди руки. — Случайно так получилось.

— То есть вы хотите сказать, — по мере произнесения фраз голос начальства креп и под конец стал напоминать львиный рык, — что приличная барышня вроде вас, пусть и с определенными изъянами в голове, может случайно оказаться в борделе?

Сначала я обиделась на «изъяны в голове», потом переспросила:

— В борделе?

— Да! В доме терпимости, в притоне, в гнезде разврата, в лупанарии…

— Я фильму смотрела, — прервала я шефов поток синонимов. — Потом мне выйти надо было от спутников, я заплутала, а тут бордель. Я же, ваше высокородие, и помыслить не могла, что два таких разноплановых заведения, как фильмотеатр и вот это вот, в одном здании разместить можно. Ну вот, тут бордель, а тут вы… А барышня малоодетая, стало быть, порочная женщина? И слава богу, что именно она, а то я уж стала размышлять, в каком чиновничьем ведомстве подобные мундиры уставом носить приписано. Значит, бордель, вы, барышня, господин в серой шляпе, от которого вы личность мою скрыли…

На самом деле мне было стыдно просто до обморока и я очень боялась, что сейчас шеф примется за обсуждение того самого «нужного для дела» поцелуя и всех последующих, которые, как я подозревала, для дела были вовсе не нужны. А еще мне было обидно, что Крестовский целовал меня только «для дела», и стыдно за эту обиду, такую бабскую и вообще-то мне не свойственную. Поэтому я просто болтала, загоняя стыд вглубь, и мне даже было неважно, за кого он меня принимает, за шпионку, разгульную девицу или чокнутую суфражистку.

— А этот господин серошляпный, как я догадываюсь, информатор ваш. Поэтому и встреча была назначена тайно и поэтому в таком непривычном для вас месте.

«Ага, Геля, ври себе и дальше. Место для него непривычное, то-то он все закутки здесь доподлинно изучил! Первый раз шеф твой в этот дом терпимости наведался! А до того — ни ногой!»

— Где Мамаев? — прервал мои самокопания Семен Аристархович. — Он же собирался вас с Ольгой Петровной в театр вести.

— Он не смог, — ответила я. — Извинялся, сказал, дело важное и неотложное. Вот я от разочарования на фильму и пошла. Стойте, шеф! Значит, вы Эльдара вечером еще не видели? Он вас, видимо, не нашел. Мне же вам столько рассказать надо!

Я азартно придвинула второй табурет и присела на него, не забыв проверить перед тем сохранность всех четырех ножек.

— Шеф! Наш паук-убийца — это Петухов! Я точно знаю.

Красивое лицо Крестовского осветила улыбка — так как светила она в купе с полной мокошь-градской луной, видела я ее во всех подробностях. Хорошая была улыбка, будто ребенку предназначенная, любимому чадушку, от которого любая глупость радостна и умилительна.

— Излагайте.

Ну, я и изложила. И про коляску, и про неклюда-отступника, и про запашок его явный, про волость Эстляндскую, в которой Петухов службу нес. Не забыла достать из ридикюля форму для печатной отливки, а также рассказать, что Беснику запах гаджо в моей комнате учуять удалось.

Крестовский слушал со вниманием, даже не скривился ни разу, только время от времени разбавлял монолог мой сакраментальным «понятно», но в целом с блеском исполнял роль благодарной публики.

— Арестовывать его надо! — закончила я свою речь и хлопнула ладонью по колену.

— Кого? Обер-полицмейстера? — переспросил шеф.

— Сначала неклюда, а потом, конечно, и его высокопревосходительство, пока опомниться не успел, — подтвердила я.

— Ну, во-первых, Попович, мы с вами Петухова арестовать не сможем при всем желании, чиновников такого ранга только личная гвардия государя под стражу взять может.

Я о таком ранее не слышала, поэтому покраснела, устыдившись своего незнания.

— Во-вторых, кроме неких подозрений, признаю, вполне обоснованных и косвенными уликами подтверждаемых, нам с вами и предъявить-то нечего.

— А допрос тогда на что?

— Допрашивать самого обер-полицмейстера у нас с вами тоже… допрашивалка не выросла. В ведении тайной канцелярии такие дела.

Я погрустнела. Куда ни кинь, всюду клин.

— Ну а в-третьих, — Семен Аристархович наклонился ко мне с заговорщицким видом, — зачем Петухову все это понадобилось?

— То есть?

— У каждого преступления есть мотив — ревность, жажда власти, стяжательство. Какой мотив может быть у его высокопревосходительства?

— А неужто и пауки мотивами живут? — всплеснула я руками. — Может, в паучьем теле Петуховым инстинкты движут, а не ваши заумные…

Кстати, про мотивы мне очень понравилось. Я эту мысль на потом отложила, чтоб со вкусом додумать. А возражала для проформы, чтоб наши общие размышления подстегнуть.

— Или, к примеру, безумцы. Мотивы их нам вообще непонятны, но они же чем-то в своих деяниях руководствуются? Уваров тот же, к примеру, со своим расстройством многоличностным.

Крестовский отвел задумчиво глаза, тоже что-то прикидывая. Надеюсь, мои старания и его на какую-то идею натолкнули.

— Есть еще один человек, Попович, на котором все эти ниточки сходятся.

И тут я поняла, что прозрение, посетившее меня сегодня, в львиную голову его высокородия уже наведывалось.

— Кто? — Я тоже склонилась поближе к собеседнику, даже очки сдвинула поближе к кончику носа.

Хотя… Очки мои шеф мне с момента коридорной встречи не вернул, так что ничего я не сдвигала, а только мазнула кончиком пальца по переносице. Мой азартный жест немедленно вверг нас в неловкость. Мы с шефом оказались слишком близко, лицо к лицу, что вызвало во мне волну воспоминаний о… Короче, все, что не стоило вспоминать, то и вспомнилось. Но отодвинуться тоже уже возможным не представлялось, потому что тогда бы он все понял, весь мой позор. А он, кажется, понял. Да не кажется, точно он все понял, котяра (львы же к семейству кошачьих относятся?), потому что продолжил говорить, не отводя взгляда от моего рта и чуть заметно, будто дразнясь, улыбался.

— Кто из наших общих знакомых был в Эстляндии, накоротке с неклюдом-изгнанником и пользуется коляской, которую вы, Попович, столь неуспешно осматривали?

Я молчала. В голове творился кавардак, мысли, не желая сосредотачиваться на чем-то одном, скакали с его слов к его губам и обратно. Неклюд, Эстландия, коляска.

— И, самое главное, кто мог желать смерти обеим бывшим подругам господина Мамаева, да еще таким образом все осуществить, чтоб подозрение аккурат на него пало? А мотив я вам предложу — ревность.

В моей голове что-то перещелкнуло, я отшатнулась и воскликнула:

— Ляля?

Картинка начала складываться по новой. Ляля — самое информированное существо во всем приказе, она все про всех знает, ведет переписку всех начальствующих чиновников, принимает и отправляет личную почту.

— Как она могла знать, что Мамаев из Вольска на свидание тайное отправится?

— Это хороший вопрос, — похвалил меня Крестовский. — Эльдар Давидович, будучи в Вольской губернии, получил письмо от некоей особы, в Мокошь-граде постоянно не проживающей, что несколько дней она пробудет в столице. Он примчался на встречу к возлюбленной, на которой выяснилось, что письма она не посылала, хотя свиданию с разлюбезным Эльдарушкой рада безмерно.

— А вы откуда про это знаете? — спросила я с подозрением. — Господин Мамаев говорил, что даже под пытками имя любезной не выдаст.

Крестовский скорбно вздохнул:

— Наш любвеобильный друг и ваш почти жених, Попович, вот уже полтора года тайно ухаживает за моей сестрой, Софьей Аристарховной. Она, в свою очередь, ухаживания эти принимает, но, потеряв голову не до конца, ставит в известность своего старшего брата и опекуна.

— А Эльдар не знает, что вы знаете?

— Ну, наверное, раз принялся огород городить с тайнами и клятвами. А может, дружбу нашу порушить не хочет, будучи уверенным, что в руке Софьи ему будет отказано.

Ага, значит, сестры ему для друга боевого жалко. Хотя если бы у меня была сестра, я б ее тоже Мамаеву не доверила, вот Зорину, например, с удовольствием. Да что там сестру, я б и маменьку свою Ивану Ивановичу вручила бы у алтаря без сомнений. Потому что он мужчина надежный и со всех сторон положительный.

— Так, получается, Софью Аристарховну нам охранять надобно?

Шеф покачал головой:

— Она в Остерайхе, в тамошнем магическом университете учится, а уж там, поверьте, ни один паук-убийца появиться не сможет.

Картинка в голове сложилась полностью, ну почти. Кроме того, что, как я знала, Ляля особо одаренной магичкой не была, остальное сходилось одно к одному.

— Шеф, а когда вы Ольгу Петровну подозревать начали?

— После второго убийства, а особенно после того, как вас, Попович, на каретном дворе лягнула отравленная лошадь. Заметьте, раскрыли вы господину обер-полицмейстеру свои фальшивые с Мамаевым отношения, и сразу же вас покарали.

— Очень неженский способ мщения она выбрала, — задумчиво проговорила я. — Нам на курсах говорили, что до физической расправы дамы редко опускаются, все больше полагаясь на яды или револьвер.

— Так вас бы и отравили, кабы не Бесник. Врач, который вас пользовал, сообщил мне, что ожоговые следы на спине вашей сильным ядом были оставлены. Скорее всего, на вас накинули ткань, пропитанную каким-то веществом. Вас бы отключили, что, собственно, и проделали, оттащили бы в угол каретного двора, куда обычно никто не заглядывает, да и оставили там. А наутро, скорее всего, по запаху, кто-нибудь из работников обнаружил бы на территории чародейского приказа ваш полуразложившийся труп.

Меня замутило. Получается, Бесник меня от страшной смерти спас.

— Тогда почему мы ее до сих пор не арестовали? Я Ольгу Петровну имею в виду.

— А здесь, Попович, вступают в силу законы не государевы, а интриги внутреннего двора. Господин Петухов — ставленник боярина Еськова, который к нашему приказу недружелюбен. И если мы без твердокаменных оснований семейство обер-полицмейстера потревожить посмеем, неприятности будут не только у нас, но и…

— Нашего боярина как прозывают? — быстро спросила я. — Нас же кто-то в верхах тоже поддерживает?

Крестовский с улыбкой покачал головой:

— Быстро соображаете, Попович, хвалю. Но в эти дела вам точно совать ваш носик не стоит.

Я потерла переносицу, зачесавшуюся после «носика»:

— Погодите. Да я же его портрет в газете видела, ну, того господина, с которым вы в борделе беседовать изволили. Поясной портрет, в мундире еще, кавалер четырех орденов и петлица… Точно! — Я хлопнула в ладоши.

— Тсс… — шеф взял меня за руки. — Не стоит произносить таких имен просто так…

Меня опять повело. Да что ж это творится? Что у него за феромоны такие?!

— Слушайте, — возбужденно продолжило начальство. — Мы собрали уже все необходимые доказательства. Арест Ольги Петровны Петуховой будет произведен на рассвете и уже к вечеру у нас будет полная картина убийств. Мы играем наверняка.

Дверь, через которую меня выводил Крестовский, открылась. На крыльце появилась внушительная бабища с лоханью наперевес.

— Кто тут шляется? — спросила она грозно и перехватила лохань, в которой плюхалось нечто неаппетитное.

Мы вскочили с табуретов и выбежали через калитку, как парочка нашкодивших подростков. Улочка, где мы очутились, была тишайшей, шеф уверенно прошел за ближайший угол, затем остановился, повернул меня к себе, придержав за плечи.

— Сейчас мы выйдем на бульвар около входа в фильмотеатр. — Его длинные пальцы быстро поправили ленты моей шляпки, затем он достал из кармана очки и осторожно надел их на меня. — Показ уже закончился, так что людей на улице будет предостаточно.

Закончился? Значит, основную фильму я профукала? Немножко обидно. И спутники мои, наверное, тревожатся, где меня носит.

Я кивнула:

— Тогда давайте я первая пойду. Меня Бесник с Марком Иреновичем обыскались уже небось.

— Вы проводите время в компании неклюда и гнума? — спросил Семен Аристархович неприятным голосом.

— Получается, что да, — развела я освободившиеся от его прикосновений руки. — Но вы же сами давеча говорили, что, как я после службы развлекаюсь, никого не волнует. Тем более что господа эти очень мне пригодились для сбора служебной информации.

Я еще хотела сообщить, что пресловутый Савва Кузьмич, учитель мой Вольский, вбил в наши головы, что для сыскаря налаживание связей — вещь наиважнейшая для работы, и любой встреченный человек для раскрытия дел пригодиться может. Но шеф, кажется, к беседе нашей интерес утратил, оттолкнул меня взглядом:

— Тогда ступайте к своим информаторам. Надеюсь, на службе вы завтра появитесь без опозданий. Вам придется часть обязанностей Ольги Петровны на себя взять, пока мы нового секретаря не примем.

Я щелкнула каблуками никак не предназначенных для этого вечерних туфелек и отправилась исполнять приказ. Потому что помедли я еще минуточку — не выдержала бы, бросилась на широкую львиную грудь, ожидая продолжения «нужных для дела» поцелуев.

На бульваре было действительно многолюдно. Я подошла к самому входу в фильмотеатр, туда, где начинался бортик ковровой дорожки, и принялась стоять, краешком глаза косясь в сторону, откуда должен был появиться Крестовский. За ним дело не стало, я заметила его статную фигуру в свете фонарей. Он пересек мостовую, перейдя на другую сторону улицы, поправил шляпу, поклонился даме в проезжающейся коляске. Коляска остановилась. Семен Аристархович перекинулся с пассажиркой парой слов, рассмеялся на какую-то фразу. Собеседница его оказалась красоткой, холеной русоволосой прелестницей, молоденькой и улыбчивой. По левую руку от нее сидела сопровождающая ее пожилая женщина, по-видимому дуэнья. Шеф покачал головой, будто отказываясь от чего-то, затем развел руками и тоже сел в коляску, напротив дамы. Они уехали, а я поняла, что хочу разреветься.

— Вот ты где, чавэ. — Бесник подошел со спины, и я успела незаметно вытереть глаза тыльной стороной ладони.

— Где гуляла, асессор? — строго спросил гнум.

Спутники мои, видимо, сдружившиеся за время моего отсутствия, переглянулись.

— Я бы тебе рассказал, чем эта барышня пахнет, — протянул неклюд, пошевелив кончиком носа, — и какие выводы из этих запахов сделать можно, но промолчу, памятуя, что при нас дама.

Оба они противно захихикали. Я решила тему не поддерживать. Бесник своим звериным чутьем состояние мое, конечно же, учуял. Ну и пусть, ну и ладно. Мы немного прогулялись по бульвару, гнум потребовал с Бесника еще каких-то угощений, намекая на будущие барыши, поэтому продолжали прогулку мы, нагруженные сластями: пряниками, засахаренными орешками и липкими леденцами на палочках — всем тем разнообразием вкусной, но легкомысленной снеди, которую можно было приобрести у уличных лоточников.

— Я сегодня точно решил в фильматографе себя попробовать, — сообщи мне неклюд, — Марк как раз с вересня фильму снимать будет и меня на главную роль пригласил.

— Неклюдов никто еще на экране показывать не пытался, — вторил ему гнум. — Я первый буду. Бесник у нас мужчина фактажный, камера его любить должна. История будет про пленницу Варвару и…

— Про Варвару уже было, — возражала я. — Тебя за воровство чужих идей в суд призовут и штрафами обложат.

— Да? Ну ладно, пусть не Варвара, пусть, к примеру, Евангелина. Только пленницей она должна быть обязательно, публика это любит. Ее должен какой-нибудь экзотический принц пленить, ну, магольский, к примеру. Сначала она будет его ненавидеть, а потом влюбится.

— Ты живых маголов хоть видел? Они же… — я повертела в воздухе рукой, — специфические очень, навроде яматайцев.

— Ой, асессор, я тебя умоляю! Я не видел. И никто не видел, кроме шибко разумных заучек. Да и вообще, публику не правда интересует, а страсть, а уж страсть я им обеспечу. Я и магольский принц Бесник вместе со мной. Кстати, не хочешь на роль пленницы попробоваться? Там сцена будет трепетная очень. Пленница в прозрачных кисеях и расшитом драгоценностями лифе тоскует, руки ее прикованы к стене темницы над головой, отчего лиф расшитый только выигрывает, тут заходит принц, делает глазами вот так…

Я отказалась, даже не дослушав.

Время было уже позднее, на башенных часах отбило час пополуночи, мы направились в сторону моего дома. У переулочка, ведущего в гнумскую слободу, Марк Иренович вежливо с нами попрощался, а Бесник сообщил, что проводит меня до подъезда и уйдет не раньше, чем я в комнате магический светильник зажгу. А потом оказалось, что возжигать мне уже нечего и негде, потому что меблированные комнаты «Гортензия» догорают, разбрасывая над пожарищем снопы искр.

Кажется, на улице были все жители квартала и еще парочки соседних, сновали люди с ведрами, раздавались выкрики «Сюда!», «Подсоби!», «Налегай!». Вода с шипением лилась на горящую древесину, к небу поднимались клубы дыма. В стороне выла истошно баба: «Да что же это деется-то, люди добрые?!»

— То-то я зарево еще с бульвара заметил, — проорал мне неклюд, перекрикивая шум толпы. — Стой здесь, чавэ, ближе не подходи!

И он побежал, ввинчиваясь в скопление народа. Скопление, кстати, начинало редеть. Думаю, пожары в этом городе — явление не такое уж редкое, при деревянных-то постройках, привык к ним народ местный. Потушили, и слава богу, а на том и расходиться можно.

— Сундук мой там сгорел, — всхлипнула я жалобно неведомо кому. — И мундир тоже…

— Ну, одежки-то я спасти успела. — Лукерья Павловна обняла меня за плечи, накинув краешек своей шали. — Гришка за сундуком следить приставлен. Ты его после найди, мальца, как в арестантской меня определишь.

— Вас есть за что арестовывать? — Я склонилась головой на мягкое тетушкино плечо, было уютно, почти как в объятиях маменьки.

— Я человека убила, Гелюшка. — Женщина тяжело вздохнула. — Своими руками на месте порешила.

— Так, может, он заслужил? — Брать под стражу хозяйку дюже не хотелось.

— Может, и заслужил, — не спорила та. — Ночью по надобности вышла я в коридор, кочергу еще прихватила, ты же знаешь, заедает у нас задвижка в том самом помещении. Ну вот, иду, значит, кочерга в одной руке, свеча в другой, на втором этаже смотрю, шебуршит кто-то у твоей двери, да не один, — двое татей было. Я прикрикнула, кочергой замахнулась, один по лестнице побежал, другой на меня двинулся. Я как его рассмотрела, чуть не сомлела от ужаса: голова паучья, Глазьев немерено, а изо рта жвалы торчат. А дальше как в тумане. В себя пришла, когда на полу страховидлу эту кочергой добивала. Писк, хруст, кровища вонючая во все стороны брызжет, а вокруг огонь трещит. Я-то свечу выронила, чтоб кочергу двумя руками сподручней держать, от огонька свечного занавеси коридорные занялись. Хорошо еще, я не молча свирепствовала, орала в голос, так что всех перебудила. Получилось, выйти-то все успели, не сгорел никто. Гришка к тебе кинулся, не знал, что тебя нет еще, я за ним, тут балка рухнула, поэтому мы твой сундук к внешней стене двинули, он же тяжелый, но двигался просто.

— Там колесики по дну привинчены, — всхлипнула я, — гнумская работа.

— Ну, вот мы тем сундуком полстены-то и вышибли, и на нем на двор свалились. Хорошо, только второй этаж, а так бы костей не собрали.

— Да, хорошо, — согласилась я.

Тетя Луша заплакала, размазывая по лицу пожарную копоть:

— Арестуй уж меня, Гелюшка. Не чужие мы люди, лучше уж ты, чем кто другой.

— Он бы вас убил. Понимаете? Если бы не вы, то он. Нет на вас этого греха.

— Так еще есть, — шмыгнула носом хозяйка. — Помнишь, ко мне давеча господинчик сальный заходил, вы еще на лестнице встретились?

— Да. — К чему она ведет, я не понимала.

— Страховщик это, мы бумаги подписывали. Как раз супротив пожарных случаев…

— И что?

— А то, что сама ведь я дом свой пожгла.

— Не думаю, что у вас будут проблемы с получением страховой суммы, — раздалось у нас за спинами.

Как долго стоял там Крестовский? Может, и весь сказ услышать успел. Но голос принадлежал именно ему.

— Если хотите, вам завтра в чародейском приказе оправдательную бумагу выдадут. Евангелина Романовна ее составит, а я подпишу.

— Это мое начальство, — шепнула я женщине.

Та заворковала благодарности, кланяясь чуть не в пояс, хлопотливо заозиралась:

— Так я завтра в присутствие подойду. Спасибочки, ваш бродь. А Гришка-то, Гришка мой где? Нас соседка переночевать сегодня пустит. А ты-то как, Гелечка? С нами пойдешь?

— Я обустройством Евангелины Романовны лично займусь, — пообещал шеф. — В лучшем виде ее разместим, вашу погорелицу.

Тетя Луша возражать не стала, не до того, видно, было. Местные мальчишки уже вовсю орудовали на пепелище, доставая из-под углей уцелевшее столовой серебро.

По всему видно, тушили пожар не только водицей, но и магическим образом, потому и догорело быстро.

— Обожжетесь, ироды! — прикрикнула на них Лукерья Павловна. — Прочь! Не сметь мое имущество присваивать!

Шеф приблизился ко мне, встал очень близко — не обнял, а как бы предложил опереться, и я прислонилась к нему спиной. И почему-то сразу полегчало.

— Да, Попович, — задумчиво протянуло начальство, — натворили мы с вами дел.

— А мы при чем?

— При том, что думать быстрее надо, — непонятно ответил Крестовский и громко проговорил уже не мне: — Оцепить квартал, всех подозрительных личностей под стражу. Зорин с Мамаевым явились?

Я обернулась. Вокруг появлялись люди в полицейских мундирах, раздавались свистки городовых.

— Здесь я, — Иван Иванович держал в руке какую-то рогульку, навроде раздвоенной куриной косточки.

— Посмотри там, — велел Крестовский. — Либо труп в развалинах, либо не совсем труп. Хозяйка его кочергой пришибла.

— В приказ его доставить?

— Да. В арестантскую, да лекарей вызови, если он еще жив. И еще… — Шеф помялся, почему-то глядя на меня. — Еще два трупа нужно к нам перевезти…

Что он говорит? Тетя Луша же уверена, что никто не погиб.

Зорин что-то спрашивал, уточняя, а я, покинув чардеев, уже брела к соседнему дому, у стены которого лежали два тела, покрытые мешковиной. Пашка и Димка, мои шпики неумелые. То-то я их, уходя, не приметила, то-то…

— Слабенькая она у нас, нервическая, — Зорин придержал меня за затылок. — Гелюшка, ты уж соберись как-то, не могу я тебя сейчас колдануть, силы мне беречь надо.

Я глубоко дышала. Что мне стоило, дурище, дома остаться? Не случилось бы тогда ничего, ну или случилось бы, но только со мной.

— Стилет, — пояснял кому-то шеф. — Никаких следов колдовства, обычное убийство. Мамаев где?

— Нет его, Семушка, — басил Зорин. — Сам удивляюсь. Вызов от тебя мощный был, меня разбудил моментально.

— Понятно. Попович, идти можете?

Я покачала головой. Я не то что идти, жить не могла. Глаза застила бурая пелена, и я не видела ни зги, только звуки и оставались.

— Понятно.

Ноги мои оторвались от земли, кто-то, хмыкнув и не особо напрягаясь, понес меня на руках.

— Что случилось, чавэ?

— Бесник, вы очень кстати. — От шефа хорошо пахло, и я тихонечко зарылась носом в его воротник. — Идите с Иваном Ивановичем, там где-то ваш сородич под обломками, помогите его найти.

Неклюд не возражал, поскольку голоса его я больше не слышала. Меня посадили на что-то твердое, я застонала, потому что носу стало прохладно и невкусно. Потом меня немного потрясло под цоканье лошадиных копыт. Тряска почему-то подействовала благотворно, у приказного подъезда я даже смогла открыть глаза и самостоятельно проследовать с Семеном Аристарховичем на второй этаж.

— Сидите здесь, — велел он, подталкивая меня на угловой диванчик в своем кабинете. — А лучше лежите, а еще лучше — спите. Вашу тонкую душевную организацию здесь ничего не потревожит.

Наверное, он немножко подколдовал, потому что я послушно заснула.