Глава четвертая
В коей вершится наказание невиновных и награждение непричастных
Кто тебя наказует, тому благодари и почитай его за такого, который тебе всякого добра желает.
Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению…
Среда, десять утра, третье число месяца. На время недееспособности начальника приказа господина Крестовского его обязанности тяжким бременем легли на плечи Зорина. Иван Иванович командовать не умел и не любил, но повинность свою исполнял даже с некоторым блеском.
Семушка в порядке, ну, насколько может быть в порядке чардей в крайней степени магического истощения. За ним присматривают. И Матвей Кузьмич, главный волшебный лекарь — или лекарь-чародей? — Мокошь-града, заверил их, что здоровью дражайшего Семена Аристарховича как телесному, так и душевному более ничего не угрожает.
Иван Иванович поставил себе мысленно жирный плюсик.
Петухов покинул присутствие в самых расстроенных чувствах. По крайней мере, об этом поведала Зорину Ольга Петровна, которая со вчера еще побледнела и осунулась, а также стала пользовать ароматную нюхательную соль, чтоб унять свои нервические припадки. Расстроенные чувства обер-полицмейстера Зорина волновали постольку-поскольку. А вот то, что его высокородие Эльдара под стражу не взял, — это тоже плюсик, за который надо суфражисточку благодарить. Вот ведь Гелечка, вот ведь актриска!
Иван Иванович прошелся по кабинету, оправляя чиновничий мундир, заглянул в окошко, полюбовался пустым по случаю раннего времени каретным двором и тронул стеклянный колокольчик:
— Ольга Петровна, голубушка, принесите мне, будьте так любезны, новые данные с самописцев.
Ляля поправила на переносице очки с задымленными стеклами, которые только-только входили в моду среди мокошь-градских томных барышень, сменив загадочные вуалетки, и прошелестела:
— Сей момент. Там в основном текучка всякая.
Зорин кивнул:
— Да-да, голубушка, именно мелкие дела меня сейчас и интересуют. Хочу хоть немного Семену Аристарховичу помочь, прибраться, так сказать, мелкий сор вымести.
Ольга Петровна развернулась.
— И Евангелину Романовну ко мне позовите.
— А ее нет еще. — Ляля прижала к груди планшетик. — Видимо, вчерашние события…
Зорин взглянул на часы, покачал головой — пунктуальность господин исполняющий обязанности начальника ценил превыше иных талантов.
— Ну что ж, как только явится, велите ей зайти.
Ляля готовила документы с полчаса, затем еще минут пятнадцать доводила стопочку бумаг до совершенства, так что в кабинет начальства вернулась уже в одиннадцать.
— Попович на месте? — первым делом спросил Зорин.
Девушка отрицательно покачала головой.
— Та-ак… — Иван Иванович раздраженно постучал кончиками пальцев по столешнице. — А наш… гм… Эльдар Давидович?
Ляля опять ответила отрицательно:
— Может, он в своем кабинете? К нам он не заходил.
Иван Иванович отпустил Лялю и погрузился в работу. Мелкие дела потому и мелкие, что усилий требуют немного, а времени — вагон. Зорин со вниманием ознакомился со сводками за прошедший день, отмечая, какие из происшествий могут пройти по их ведомству, зачел жалобу, в которой мещанка Оботрестова обвиняла соседку в колдовстве, наведении порчи на оботрестовского сына-шалопая, а также оботрестовских кур, которые отказываются нестись, и петуха, который перестал выполнять свои супружеские обязанности по отношению к означенным курам. Иван Иванович мстительно назначил ответственным за это дело Мамаева и придвинул к себе следующий документ, оказавшийся допросным листом купца Жихарева, составленным Е.Р. Попович, о чем свидетельствовала первая графа формуляра. Здесь он задержался подольше, по мере чтения выражение лица Ивана Ивановича менялось, затем, расхохотавшись, Зорин решительно поднялся из-за стола и вышел из кабинета, прихватив бумаги с собой.
— Я в наш с Мамаевым кабинет наведаюсь, заодно Эльдару Давидовичу порученьице передам, — сообщил он Ольге Петровне, проходя через приемную.
Помещение, где Иван Иванович с приятелем коротали немногое свободное от исполнения заданий время, находилось на первом этаже. Зорин спустился по лестнице, проверил книгу приходов и уходов, уверился, что Геля сегодня не отмечалась, а Мамаев был на месте уже в половине десятого, и прошел в кабинет. Эльдар писал что-то на казенном формуляре.
— Я с утра Крестовского навещал, — сообщил Эльдар Давидович, поднимая голову от бумаг. — Он в сознании и очень тревожится, справимся ли мы здесь без него. Просил с курьером допросные листы Жихарева передать.
— Эти, что ли? — Зорин картинным жестом опустил листы на стол. — Нет-нет, ты внимательно зачти.
Эльдар вчитался, фыркнул и расхохотался, закинув голову.
— У меня любимое место там, где про кровавые сопли, — поддержал приятеля в его смехе Зорин. — И еще там, где «ять» западает.
— Ну что ты, вот этот пассаж и «два раза провернул» тоже неплох.
Отсмеявшись, Мамаев достал из кармана белоснежный платок и промокнул им испарину со лба.
— В нашей Гелечке погибает великий мастер прозы.
— Да уж, погибает… — Иван Иванович присел на свое обычное место. — Ты ее навещал?
— Когда? Вчера — поздно уже было, а сегодня — вон, с бумагами разбираюсь. Сейчас закончу и на второй этаж поднимусь…
— А Гелечки нету. — Зорин покачал головой. — И не предупредила никого.
— Может, больна?
— Ну, тогда вот тебе задание: проверь жалобу мещанки Оботрестовой, а на обратном пути суфражисточку нашу навести.
Мамаев, скривившись, зачел ламентацию, прикинул, что заставить петуха исполнять супружеские обязанности можно под угрозой наваристого петушиного бульона, а оболтус-сын лечится розгами, и решительно поднялся из-за стола:
— Будет исполнено, ваше высокоблагородие.
Приятелей в должностях разделял всего один чин.
Зорин вернулся на второй этаж и работал в кабинете Крестовского до самого обеденного времени, когда Ольга Петровна, заглянув в приоткрытую дверь, сообщила, что собирается прогуляться по набережной.
Тогда Иван Иванович достал из стола завернутый в вощеную бумагу сандвич и толстенький блокнот. В блокноте Зорин записывал все, что касалось «Дела паука», как он для себя обозвал чудовищные убийства, и занимался им только в свободное от основной работы время. Но сейчас ни заняться делом паука, ни откусить от захваченного из дому сандвича Ивану Ивановичу не удалось — в кабинет вихрем влетел Мамаев:
— Геля исчезла!
— Как так?
— Совсем. Абсолютно. Домой она не являлась со вчера, я с ее хозяйкой побеседовал.
— А мещанка Оботрестова?
— Что? А, это… Там все в порядке. Придет наша Аграфена Платоновна завтра к открытию, кляузу свою заберет. Там дело семейное, оболтус Оботрестов, сорока годков мужик, между прочим, к соседке чувствами воспылал. А матушка решила, что приворот, а соседка… Короче, там все к свадьбе сладилось, обвинение в колдовстве с будущей невестки снимается. Можешь звать меня «купидон чародейского приказа».
— Молодец, — решил Зорин и опять поставил мысленный плюсик. — Теперь Геля.
— Так пропала.
— Как искать будем? Оберегов на ней наших нет.
— Это проблема. — Мамаев зашуршал бумагой, откусил половину сандвича и вкусно зажевал. — Я мальчишек дворовых поспрашивал, никто ничего…
В дверь кабинета постучали, в приоткрытую створку просунулась голова дневального:
— Ваше благородие, не извольте гневаться, тут к вам человечек один просится. — Дневальный отодвинулся и впустил в кабинет нищего одноногого калику. — Говорит, дело чрезвычайной важности, нашей Евангелины Романовны касаемое.
Зорин кивнул, затем, рассмотрев посетителя, поморщился:
— Ты б, мил-человек, время от времени ногу-то менял, а то, знаешь, кровообращение нарушится, на самом деле конечность отсохнет.
Нищий, не чинясь, пошурудел под лохмотьями, картинно постучал по полу костылем и выпустил наружу вторую ногу.
— Благодарствуем.
— Что ты хотел про нашу барышню сообщить?
— Хорошая она у вас барышня, — с готовностью ответил нищий. — Денежку уже два раза мне давала, не хотелось бы такой источник доходу просто так вот терять.
— Ты ее когда в последний раз видел?
— Так вчерась. Место у меня напротив вашего присутствия, — он махнул костылем в сторону, — туточки, на самом угле. А вчера… Вы с вот этим господином в коляске уехали, а барышня ваша в каретный двор пошла. Я особо не смотрел, так, краем глаза зацепился, потому смотрю — неклюд следом. Ну не совсем следом, он сначала к ступеням подошел, потом головой повел вот так, — нищий показал как, — навроде как воздух нюхал, и тоже в каретный двор прошмыгнул. Потом слышу — крик, гвалт, ваш неклюд выбегает оттудова и барышню на руках волочет. Подозвал извозчика, барышню в коляску запихнул, сам следом уселся, и уехали они.
— Вчера почему не сообщил?
— Да в голову как-то не пришло. Мало ли, дело молодое. А утром барышня ваша не явилась, денежку мне, стало быть, не дала, я и встревожился.
Зорин подошел к архивному шкафчику, порылся там, достал папку, развернул ее на столешнице:
— Этот неклюд?
— Так точно.
— Спасибо, голубчик, можешь быть свободен.
— Так а денюжка как же? Прибыток мой недополученный от вашей барышни?
Мамаев порылся в карманах и одарил нищего гривенником.
Когда посетитель, сопровождаемый дневальным, наконец удалился, Эльдар Давидович решительно сдернул с вешалки свою шляпу:
— Пойду я, Ванечка, на самом дне поищу. С кем-то же Весник в Мокошь-граде дружбу водит, значит, помогут мне его логово отыскать. Одного не пойму — зачем? Что ему за радость в пленнице?
— Чужая душа — потемки, — покачал головой Зорин. — Да только кто там тебе что скажет, такому франту?
— Меня в Мокошь-граде и так каждая собака знает, так что в маскараде необходимости нет.
— И время потеряем, — продолжил Зорин.
— У тебя есть мысли получше?
— А ты не помнишь, часом, мы неклюдский баронский пояс уже в государево хранилище отправили?
— Семушка не говорил, значит, у нас еще артефактище.
— Вот им-то мы и воспользуемся. Он нам поможет неклюда отыскать. А где Бесник, там и Геля. — Зорин достал из ящика стола литую серебряную печать. — А потом на место положим, как будто так и было.
Мамаев идею коллеги одобрил, и товарищи ушли. Когда Ольга Петровна вернулась на свое рабочее место после обеденного променада, она никого в кабинете не обнаружила.
Мне снились пауки. Много — маленькие, средние, большие, названий которых я не знала и знать не хотела. Пау-пау-паучок… А еще хотелось пить. Я пробиралась к журчащему на склоне ручейку, разрывала плотную шелковистую паутину, наклонялась к воде… Пау!
Я открыла глаза. Все было белым. Капала вода. Я поводила головой из стороны в сторону, поморщилась от боли в затылке, нащупала на груди скомканную ткань. Простыня?
— Пришли в себя, голубушка?
Я скользнула рукой под подушку, схватила очки и быстро надела их на нос. Жест был автоматическим, а то, что очки обнаружились именно под подушкой, — удачей. Рядом со мной на краешке кровати сидел благообразный старичок в блестящем пенсне и белоснежной шапочке.
— Вы кто?
Старичок быстро подал мне кружку, до краев наполненную водой.
— Попейте, голубушка.
Я стонала, проталкивая в горло шарики благодатной жидкости, отдуваясь, вытерла рот рукавом, тоже белоснежным. Меня переодели?
— Где я? Как я здесь оказалась?
— А на вопросы я могу отвечать только по порядку, — хихикнул старец. — Меня зовут Матвей Кузьмич и я, некоторым образом, начальник в сей обители.
Я пошевелила бровями, что вызвало новый приступ головной боли.
— Вы, голубушка, в клиническом чародейском лазарете Мокошь-града. Как зовут, помните?
— Матвей Кузьмич, — ответила я с готовностью.
Лекарь хихикнул:
— Не меня, голубушка. Вас как зовут?
— Евангелина Романовна Попович? — В этом я уверена как раз не очень была.
— Чудесно-чудесно. — Матвей Кузьмич выудил из кармана трубочку чародейского фонарика и посветил мне в глаза. — Извольте открыть рот, язык покажите! Вот так — а-а-а!
Я проделала все, что он от меня требовал, за что была вознаграждена улыбкой и еще одной «голубушкой».
— Годков сколько? Проживаете где? Служите?
— У вас же все на картонке записано? — Я повела рукой в сторону изножья кровати. — Чиновник восьмого класса…
— Сообразительная барышня. А маменька как вас кличет?
— Горюшко мое непутевое.
— Чудесно! Ну что вам скажу, Евангелина Романовна, здоровы вы, голубушка на все сто, всем бы такое здоровье. Удар прошелся по касательной, так что ничего в головушке вашей не сдвинулось. Рассечение я залатал, ни следов, ни шрамов каких не оставил. Вот какой я молодец! И еще хорошо, что вас вовремя в госпиталь доставили. Кавалер у вас очень замечательный — просто чудо, что за кавалер.
Я почему-то подумала про Мамаева, потом вспомнила гнумского орденоносца, потом…
— А лазарет-то ваш, Матвей Кузьмич, вы сказывали — чародейский?
— Именно.
— А тогда почему меня здесь пользуют? Я-то при всех своих талантах не чародейка ни разу.
— Так и за это кавалера благодарить надобно. Он, правда, про то, что вы не чародейка, не знал, вы б ему сами про то поведали, голубушка. А то нехорошо может получиться в будущем. Он-то — неклюд, сущность волшебная. Может, планов каких настроил. Спасите, говорит, ваше высокопревосходительство, невесту мою нареченную! И глазами так сделал!
После мимической демонстрации сомнений у меня не осталось.
— Так меня господин Бесник в госпиталь доставил?
— Именно. А тут все одно к одному. Я только закончил начальство ваше пользовать, тут он, жених ваш. И глазами… — Матвей Кузьмич вторично показал как, но в этот раз на меня особого впечатления не произвел. — Хорошо, что я не успел еще со службы удалиться, сразу за вас, голубушка, принялся. Так кто, говорите, вас пришибить-то пытался?
— Лошадь? — ответила я вопросом, но с готовностью.
— Не похоже, — покачал головой эскулап. — И ожоги у вас были по шее и на плечах.
Я испуганно потянулась руками к вороту.
— Уже нет, — остановил меня Матвей Кузьмич. — Их-то я первым делом свел. Поганая штука, как будто крапивный след или гусеница по вас ядовитая ползала.
Я тряхнула головой. Ни про каких гусениц память моя ничего не сохранила. Я помнила, как пошла на каретный двор, осмотрела коляску, поболтала с лошадкой — серой глазастой красавицей, потом наклонилась к копытам… Не похоже, что меня лошадь треснула. Если бы она, удар пришелся бы вскользь от виска, а меня по затылку огрели. Ожоги опять же… Лошадь, что ли, ядовитая? И Бесник… Когда он там очутился? Или он самолично меня оприходовал, а потом испугался чего и сюда притащил? Может, силы не рассчитал, думал легонько стукнуть, а получилось со всей силы? Нет, глупости! Не тот Бесник неклюд, чтоб сыскных барышень калечить в подворотнях. Он бы один на один со мной вышел, да в личине беровой. Потому что сумерки уже были, он свою звериную ипостась уже контролировал плохо. Были сумерки, а сейчас? Я взглянула в сторону окошка, прикрытого прозрачной кисеей занавески, тоже белоснежной. Опять сумерки? Времени сколько?
Об этом я и спросила Матвея Кузьмича, обнаружив, что часики мои на сорочку, в коею обрядили меня неизвестные лекарские служители, не прикреплены.
— Около семи. И ежели вы, Евангелина Романовна, на службу решили торопиться, так бросьте. До вечера вам придется у нас побыть.
— Вы же сами сказали — здорова я?
— Порядок такой, — не пошел на уступки лекарь. — Засиделся я с вами, заболтался, голубушка. Вы отдохните пока, поспите. А через часик служители дневные явятся, так вас и покормят, и чаем напоят.
Я легла на подушку. Порядок, значит, порядок. Сказали лежать — значит, буду лежать. Покормят опять же. Есть хотелось. Потому что из-за службы своей я два дня питалась кое-как, и если не считать вечернего, позавчерашнего уже чаепития с Лукерьей Павловной и Мамаевым, маковой росины во рту не держала.
Поэтому я попрощалась с Матвеем Кузьмичом и стала ждать еды. Попросить лекаря отправить весточку в чародейский приказ я попросту забыла.
Соскучилась я быстро. С малолетства бездельничать была не приучена, так что и начинать не стоило. Я поднялась с кровати, убедилась, что голова моя уже в полном порядке — не кружится и не болит от движений, поискала в белоснежной комнатушке, куда мою одежду спрятали, не нашла и, секунды две поразмышляв, вышла в коридор. Решила идти на запах еды. Коридорчик, тоже беленький и чистенький, был абсолютно безлюден. Я подергала ручку ближайшей двери, оказалось заперто, и побрела дальше. Пахло хвоей, но не свежей лесной, а как будто свежедавленной. Выхода наружу из коридорчика не находилось. Была дверь моей комнаты, еще одна запертая и приоткрытая, следующая за запертой по правую руку. Я осторожно туда заглянула. Койка. Пустая и аккуратно застеленная, ширма плотной ткани, перегораживающая помещение, вешалка, столик. Из-за ширмы мне послышалось какое-то клацанье, будто кто-то пересыпал в руках речную гальку. Звук меня настолько удивил, что я вошла в комнату и заглянула за ширму. Там стояла ванна, массивная ванна на гнутых ножках, до краев наполненная колотым льдом, а в этом ледяном сугробе возлежал мой непосредственный начальник, Семен Аристархович Крестовский. Наружу торчала только львиная голова и немножко плеч — белоснежных и гладких. Глаза нашего льва были закрыты, из губ время от времени вырывалось облачко пара. Шеф всхлипнул, будто приснилось ему что-то неприятное, заворочался, отчего лед пришел в движение, издавая тот самый привлекший меня звук.
— Добавьте льда, — велело начальство, не открывая глаз.
Я поискала взглядом, около ванны стоял короб, до краев наполненный крошевом, с прислоненным к борту плоским дворницким совком. Приказания начальства — закон. Я взяла лопатищу, набрала льда с горкой и высыпала его в ванну.
— Попович?
Испуганный возглас застал меня, когда я набирала в совок следующую порцию. Я уронила свой инструмент и обернулась. На плечах шефа серебрились капельки воды, а из ванны валил пар, видно, температура начальства стала повышаться.
— Меня в соседней светлице пользуют, — оправдалась я, споро хватая выроненный совок и продолжая накидывать в ванну лед. — Меня ядовитая лошадь вчера лягнула, вот я сюда и загремела. Но все уже в порядке… Шеф, вы бы не волновались так, мне же сейчас лишнюю воду вычерпывать придется.
Я подхватила стоящее у стены ведро и полезла к нему в ванну, вычерпывать.
Шеф вскрикнул совсем уж затравленно и махнул рукой:
— Отставить! Два шага назад!
Он что, думает, что я по своему старому обычаю сейчас сверху улягусь? Я покраснела так, что температура в комнате еще повысилась, даже очки мои запотели, и отскочила.
— Позвать кого?
— Отвернитесь!
Я послушалась, прижала к груди руки и попыталась привести дыхание в порядок. Перфектно! Это же надо было так постараться, Гелюшка, чтоб великий чародей тебя боялся, от одного твоего вида температурил!
За спиной зашуршало, защелкало.
— Подайте мне одежду!
Я вышла из-за ширмы, взяла с вешалки белую длинную рубаху, какой-то шлафрок, вернулась, предварительно зажмурившись, протянула подношение. Через две минуты последовал приказ:
— Можете открыть глаза, Попович.
Шеф затянул пояс, пошатываясь, проследовал к постели, улегся, накинул на колени простыню и только после этого благостно мне кивнул:
— Что там с отравленной лошадью? Да не стойте там, садитесь!
Начальство похлопало ладонью по краю постели.
Я присела, пожала плечами, поправила очки.
— Когда Зорин с Мамаевым вас в госпиталь повезли, я пошла на каретный двор.
— Зачем?
— А помните, мы с вами у развалин церкви в тот вечер сидели? Так мимо коляска проезжала, приметная такая. И я эту коляску в нашем каретном дворе увидала, как раз из окошка кабинета заметила.
— Понятно.
— Коляска точно та самая. Значит, кто-то из разбойного приказа в тот день у кафешантана был, значит, у нас с вами новый подозреваемый обнаружился. Я подозреваю Петухова!
Мое заявление эффекта разорвавшейся бомбы не произвело. Шеф скривился, будто куснул лимонную дольку, и процедил:
— И почему именно его высокопревосходительство?
Я могла ответить «он мне не нравится», и ответ был бы абсолютно честным, но знала, что такое мое мнение шеф в расчет не примет.
— Мне остается только выяснить, кто на этой коляске в наш приказ явился.
Шеф закусил губу, подумал чуточку, потом, будто бы про себя, произнес:
— Возможно, мы заходили к вопросу не с той стороны. Я разрабатывал версию чародейскую, а нужно было о более приземленных материях думать. Кстати, Попович, — обратился он уже ко мне, — вы от всех дел с сегодняшнего дня отстранены. Можете на службе появляться, Ольге Петровне в приемной помогать, но не более.
— П-почему? — Если можно было бы как-нибудь иначе выразить свое удивление, я бы это сделала, но в тот момент смогла только запнуться на полуслове.
— Потому что, Попович, — ответило начальство, как мне показалось, не без удовольствия, — вы у нас теперь персона нон-грата, то есть лицо нежелательное.
— Почему? — Разнообразие моих вопросов удивляло меня саму.
— Потому что чиновник чародейского приказа всем прочим примером служить должен, а не адюльтеры на службе разводить.
Так это он мне Мамаева в упрек ставит?
— То, чем я после службы занимаюсь, никого тревожить не должно.
— А вот тревожит! — строго возразило начальство. — И, представьте себе, не меня. Я-то понимаю, что вы просто Эльдара спасти решили, таким вот опасным для своего реноме способом. Ваши, Попович, эскапады поставили под удар весь наш приказ. Тут вам не Орюпинск, ни заслуги вашего папеньки, ни доброе имя вашей маменьки в расчет не берутся. И пока я с жалобами на ваш этически-моральный облик не разберусь, сидите тише воды ниже травы!
— А уже и жалобы появились? — жалобно спросила я.
— Появятся, — заверило начальство, — за жалобами у нас дело не станет. В худшем случае вас попросту исключат и лишат чиновничьего класса.
«Хорошо, не казнят на месте, — подумала я с облегчением и тут же испугалась: — Как лишат? Как же без класса-то жить буду? У меня и так — восьмой, ниже только письмоводители да почтовые работники проходят. А также юнкеры, корнеты и коллежские регистраторы…»
— А в лучшем? — спросила я, чтоб не додумывать неприятные мысли.
— Ради лучшего нам с вами, Попович, придется очень постараться.
— С лошадью-то что будет? — Я уже понимала, что проиграла, но еще немножко дергалась, как полудохлая лягушка в крынке с молоком. — Можно, я хоть к разбойным схожу, на их каретный двор загляну?
— Нет. Напишите подробный отчет о событиях, я поручу это дело кому-нибудь из свободных сыскарей.
— Перфектно.
Я фыркнула, вскочила на ноги, пробежалась по комнате, шелестя подошвами разношенных госпитальных бахил. От Крестовского я такого не ожидала! От кого угодно, только не от шефа!
— А чего вы ожидали?
Я, кажется, вовсе не про себя реплики подавала, потому что начальство включилось в пикировку с пол-оборота.
— Равного отношения с вашей стороны ко всем вашим, ваше высокородие, подчиненным! Значит, получается, Мамаеву шуры-муры с актрисами крутить разрешается, а мне с ним нет?!
Вышло не очень складно, даже глупо как-то, но направление моей мысли собеседник уловил.
— Да что вам до Мамаева? Эльдар — чардей, у него влечение к противоположному полу к волшебному дару прилагается, это часть его сущности.
— А у меня, может, темперамент!
— Пороть вас, Попович, некому! Вот что у вас!
— Меня родители в любви воспитывали, знаете ли, не для того, чтобы всякие… — я повертела в воздухе растопыренной пятерней, — мне физической расправой угрожали.
— Угрожать? Вам? — Шеф закусил нижнюю губу, потом посмотрел на меня нехорошим каким-то, оценивающим взглядом и задумчиво, будто про себя, произнес: — А это могло бы быть интересным.
— Но-но! — Я поправила на переносице очки. — Некоторые женщины, ваше высокородие, научены давать сдачи тиранам!
Крестовский молчал, я вдруг ощутила, что стою перед ним в одной ночной сорочке, правда, длиной в пол, но тонкой, облегающей все мои… кхм… выпуклости и впуклости, которые еще именуют пошлейшим словосочетанием — девичьи прелести. Мне стало неловко, страшно и немножко томно. И закружилась голова, и я подумала, что вот сей же миг лишусь чувств, и это будет жирной точкой в моей позорной сыскарской карьере. Но тут в коридоре раздался шум, хлопнули вдалеке двери, громкие голоса разорвали тишину.
— Это служители, видимо, о которых меня Матвей Кузьмич предупреждал, — быстро, будто оправдываясь, пробормотала я. — Пойду разузнаю, когда нас, страдальцев, кормить положено.
И, не дожидаясь начальственного соизволения, я выбежала за дверь.
Почему он так на меня действует? Я сейчас о Крестовском. Что с ним — или со мной? — не так, что в его присутствии я почти перестаю себя контролировать? Может, это часть его чародейской сущности? У Мамаева она, к примеру, направлена наружу, а у шефа — внутрь. Может, он вот так на всех женщин действует? Надо будет Лялю спросить, не становятся ли у нее ватными ноги в четырех аршинах от начальства и не бьется ли сердце с перебоями. Однако, по чести говоря, у Ляли на любого представителя противоположного пола — реакция одна. Хотя, кажется, при шефе она не хихикает… Или хихикает?
В раздражении я саданула кулаком по стене, кусок ее поехал в сторону. То есть там дверь была, только раздвижная и без ручки, и закрашена под цвет шпалер, потому-то я ее и не приметила. Спустившись по винтовой лесенке, я оказалась в кухоньке, чистенькой, прибранной и какой-то по-домашнему уютной.
Добрая тетенька в переднике угостила меня сладким чаем и рассыпчатой пшенной кашей. Так что через полчасика я, сытая и оттого сонная, откинулась на стуле.
— Спасибо! А вот у меня в соседней горенке чардей болеет…
— И чего? — Тетенька то ли не любила чардеев, то ли раздражалась тем, что я начала издалека.
— Его кормить когда будем?
Хозяюшка хмыкнула, достала из шкафчика какой-то листок, хмыкнула еще раз и ответила:
— Не раньше пятницы. У него пост специальный, чародейский.
Мне стало жалко шефа, я даже на минуточку забыла, что сержусь на него сверх меры. Может, ему того, тайком завтрак пронести? Нет. Вдруг у него от моих потчеваний что-то в организме разладится, какие-нибудь тонкие чародейские настройки? Нет уж, Гелюшка, не лезь туда, где ничего не понимаешь. И так неладно получилось твоими стараниями. Да и не ходи к Крестовскому лишний раз, тебе же спокойнее — без сердцебиений и ногоподгибаний. Вечером домой вернешься, а завтра — на службу, Ольге Петровне с бумагами помогать. Не жизнь у тебя начнется, а бесконечный праздник! Тут я шмыгнула носом, потому что от открывающихся перспектив захотелось разреветься.
Я вернулась в комнату, растянулась на постели, засунув очки под подушку, и уже почти было задремала, потому что после сытной трапезы поспать — самое то. Мысли в голове шевелились простенькие, необязательные — я немножко подумала о несправедливости, о мужской гордыне, о том, какие у шефа белые и гладкие плечи, о пауках, которые снятся мне непрестанно почти каждую ночь.
А вот интересно, шеф сказал, что у всех чародеев из его списка есть алиби на момент убийства «вдовы Жихаревой», а потом перенес меня с собой на много верст в подвал приказа. Тогда что такое алиби для чародея, если он за пару мгновений может в любом месте оказаться? Ничто! Значит, если бы меня от дела не отодвинули, как бы я это самое дело распутывала? Думай, Геля, тебе голова для этого дадена!
Я бы разделила его на несколько «нитей». Первая — чародейская. Тут я пока не знаю, как подступиться, тут бы мне консультация понадобилась. Вторая ниточка — любовная. Я бы вызнала про всех мужчин, с которыми «Жихарева» дружбу водила, и сравнила бы списки — чардеев и любовников. Только вот все это и без меня уже сделали, в этом я уверена.
Третье. Венера из Парижа. Что у нее с покойной Анной Штольц общего? Мамаев? Кстати, и эту ниточку из рук выпускать нельзя, хотя она настолько явная, что просто не может быть верной.
Четвертая. Коляска разбойного приказа…
Пятая…
Нитей было уже много, я не могла их все держать в голове одновременно. Может, потому и заснула. И мне, конечно же, приснился паук, только теперь пауком тем была я. Я сплетала ниточку за ниточкой, скрепляя обрывки знаний. Купец Жихарев, несчастная Анна, Мамаев, Петухов, Толоконников, шеф — всем находилось место в моей паутине. И мне было очень правильно и спокойно, я методично плела свою сеть и знала, что через какое-то время, пусть не сразу, ответ для меня станет очевиден.
Жаль, что я обо всем этом забыла, когда проснулась.
— Я тебе говорил, она тут! — орал кто-то над ухом. — Пусти, аспид! Рука! Ай!
— И зачем ты ее сюда притащил, окаянный? — басил Зорин. — Покалечил нам красавицу?
— Тише говорите, — увещевал Эльдар. — Семушка за стенкой, услышит, нам всем мало не покажется!
— Я ее без сознания на каретном дворе нашел, — оправдывался неклюд. — В кровище!
— У меня еще ожоги были, — сообщила я, не открывая глаз. — Как от гусеницы ядовитой.
— Чавэ! — Бесник потрогал меня за нос. — Бледненькая какая…
Я надела очки, села на кровати и строго проговорила:
— Что за балаган, господа, вы здесь устроили? Проявите уважение к страдальцам, обитающим в этой… обители!
Обитающим в обители! Перфектно, Геля! Твой учитель словесности велел бы тебе стоять в углу на горохе за эдакие экзерсисы.
— А зачем ты неклюдский пояс надел, Ванечка? — уже спокойнее спросила я Зорина, заметив у него под сюртуком знакомые серебряные пластины.
— Я с его помощью этого вон, — Зорин махнул в сторону неклюда, — искал.
— Далеко же ты меня искал, чардей, — скривился Бесник. — Ровно до вашего приказного дневального. Я, чавэ, — неклюд обернулся ко мне и опустился на краешек кровати с таким видом, будто дело обычное и у нас с ним так общаться давно заведено, — отмечаться в приказ пришел. Стою, значит, имя свое в книге отмечаний корябаю, тут налетают на меня эти два разбойника и давай пытать.
— Допрашивать! — возразил Зорин.
— Пытать! — припечатал неклюд и вытянул вперед руку, демонстрируя синяк на запястье. — С угрозами и членовредительствами!
— Это у них стиль такой в приказе, — успокоила я Бесника, припомнив, как мне лично угрожал Крестовский. — Ну не до смерти же тебя запытали. Значит, ты меня, получается, спас?
— Получается.
— Спасибо. А когда ты меня на каретном дворе нашел, ты никого больше там не видел?
— Тень? Морок? — Бесник пожал алыми плечами. Страсть собеседника к вырвиглазным цветам сорочек меня несколько фраппировала. — Да я там, честно говоря, не присматривался и не принюхивался. Запах был гадостный, будто… — неклюд поводил глазами из стороны в сторону, — будто и не человек там был.
— Понятно, — ввернула я любимое шефово словечко.
Если бы мне ничем таким в приказе заниматься не запретили, я бы первым делом каретный двор обыскала. Орудие, так сказать, преступления найти попыталась. Дубина? Отравленная гусеничная дубина! Только что придуманный предмет меня немало вдохновил.
Мамаев с Зориным тем временем попытались обустроиться для беседы. На кровати места для них не оставалось, Эльдар уселся на подоконник, Иван просто прислонился к стеночке, бормоча под нос что-то недовольное.
— Документы мне захватили? — спросил появившийся на пороге Крестовский.
— Что ж вы всей честной компанией к барышне-то ввалились? — Лекарь Матвей Кузьмич тоже не желал остаться в стороне.
Зорин порылся во внутреннем кармане сюртука и достал трубочку бумаг:
— Вот все, что под руку попало.
Шеф зашуршал документами, высокомерным жестом согнал с моей кровати Весника и занял его место. Я почувствовала себя крайне неуютно, поискала глазами, на ком бы свой взор успокоить, и выбрала лекаря. Матвей Кузьмич смотрел сурово, почему-то не на нарушителей лазаретного спокойствия, а на меня, страдалицу.
— Кхм… — кашлянула я значительно. — Тут лекарь велел мне Веснику кое-что рассказать.
Все, кроме шефа, погруженного в чтение, навострили ушки.
— Что, чавэ?
— Я не чародейка!
— И чего?
— А того, что ты тут лекарю начальственному три бочки арестантов про наше обручение наплел, и Матвей Кузьмич беспокоится, что негоже тебе с простецкой барышней шашни крутить.
— Так я и не имел ничего такого в виду. — Неклюд пригладил ладонью свою эспаньолку. — Ну так, для красного словца приврал.
Мне стало немножко обидно, самую чуточку, и только мои высокие суфражистские идеалы остановили готовые сорваться с губ злые слова. Ну и еще смех шефа — веселый, но оттого мне еще более обидный. Я перевела пылающий праведным гневом взор на начальство. Начальство ржало, аки конь.
— И два раза провернув, — непонятно хохотнул Крестовский напоследок и отложил бумаги. — А вы, Попович, вообще скорописи не обучались?
Я еще прибавила градус праведного гнева и промолчала со значением.
— И в каждом слове по три ошибки!
«А хорошо, что мне на службе револьвера не выдали, — подумалось мне вдруг. — А то бы любовались мы сейчас на аккуратную дырочку меж золотистых львиных бровей».
— И что у вас за ненависть к букве «ять»? — Шеф не догадывался о нависшей над ним опасности.
— Она у меня западает, ваше высокородие. Починка пользованных самописцев в чародейском приказе оставляет желать лучшего.
— Вот этим вы в первую очередь и займетесь. — Начальство, видимо, решило меня добить сегодня унижением. — Почините самописец, затем, — шеф положил мне на грудь, прямо поверх простыни, документы, — перепечатаете протокол допроса без единой ошибки. Вы поняли, Попович?
— Так точно, — кисло ответила я.
— Когда вас отсюда отпускают? — Сапфировые очи Крестовского посмотрели на лекаря.
— Мы вечером хотели, — сказал Матвей Кузьмич. — Ну да раз такое дело, а барышня ваша здорова, то можно и сейчас. Тем более что кавалеров барышню сопроводить у нас преизбыток.
Преизбыток моих кавалеров демонстрировал желание меня сразу же упаковать и транспортировать как можно дальше из белоснежных стен лазарета.
— Одежду мне хоть вернут?
— Конечно, голубушка. — Матвей Кузьмич так хотел от меня избавиться, а со мной и от набившихся в комнату чардеев и прочих волшебных сущностей, что ринулся в коридор, закричал там вполголоса, призывая служителей.
Крестовский поднялся с моей постели:
— Пока Попович будет здесь прихорашиваться, вы, орлы, за мной!
Видно, Бесник себя орлом не считал, потому что за мужчинами не последовал.
— Не берегут они тебя, — проговорил задумчиво, когда за чардеями закрылась дверь.
— А чего меня беречь? Чай, не сахарная. Но ты бы тоже вышел, мне одеться надобно.
— Конечно, — с готовностью ответил неклюд и сел на постель. — Я вот что думаю, чавэ… Это же кто-то из своих тебя по головушке приложил.
— С чего такие мысли?
— Ну смотри, с каретного двора никто не выходил, но и на дворе не оставался. Значит, этот кто-то в присутствии скрылся.
— Там дверь есть?
— Есть, а от нее по лесенке сразу на другой этаж подняться можно.
— Не обязательно кто-то из наших, — покачала я головой. — Там и из разбойного приказа люди у нас были, и просто с улицы кто-то мог зайти, а потом через нижнюю приемную убежать.
— Нет! В приемной дневальный дежурит, мимо не проскочишь. Ваши это. Ну или правда разбойные.
Я поняла, что владельца коляски мне хочется обнаружить очень и очень.
— Ты говорил, запах там особый учуял?
— Поганый. Ну вроде как гаджо.
— Что? — Слово было мне незнакомо.
— Ну, изгой, проклятый. У нас бывает, когда неклюда изгоняют за проступок, за серьезный проступок, за преступление.
— И что, они сразу после изгнания пахнуть начинают?
— Да. — Бесник пожал плечами. — Навроде как душа заживо гниет.
— А ты таких вот… гаджо в Мокошь-граде не встречал?
— Нет. Они обычно людей избегают, им отшельничать приходится.
В комнату вошла давешняя тетушка в переднике, несла она мою одежду — коричневое гимназическое платье с юбкой плиссе, ботинки, дамскую мелочовку, которую нам обществом предписано под одежду поддевать.
— Пойду я? — пружинно поднялся Бесник. — Я же вчера специально так подгадал, чтоб под вечер в присутствие явиться да тебя до дома проводить.
— Ты только ухаживать за мной не удумай! — строго проговорила я. — Ничего у нас не сладится. Я — суфражистка!
— А пахнешь, как барышня, — сверкнул глазами неклюд, — лавандой и персиком. Так и быть, ухаживать не буду, но присматривать ты мне не запретишь.
— А толку? Я — сыскарь, сама как-нибудь со своей охраной справлюсь.
— Уже не справилась, чавэ. Свидимся еще.
И Бесник ушел. Тетушка была так любезна, что даже помогла мне одеться. Я с удовольствием отметила, что одежда чистая и отглаженная, и от всей души поблагодарила служительницу.
Один провожатый только что меня покинул, и я решила добыть себе другого, тем паче что сборище претендентов проходило в соседней комнате. Я пригладила волосы, подхватила с постели протоколы, которые мне придется переписывать, и решительно пошла к Крестовскому. У приоткрытой двери задержалась, прислушалась — потому что прислушиваться в сыскном деле положено, хотя обществом и порицается. Говорил шеф:
— Это единственный вариант как-то загасить скандал в самом разгаре. Эльдар, я надеюсь, ты поступишь правильно.
Мамаев что-то негромко ответил, что именно, я не расслышала.
— Потерять сейчас Попович мы себе позволить не можем. И дело даже не в ее странных талантах, а…
Опять забормотал Мамаев.
— Место плохое, согласен. Круглосуточное наблюдение там поставь, навесь на нее обереги. Когда? Ну, положим, в субботу… У обер-полицмейстера торжественный прием в честь юбилея…
Меня просто раздирало любопытство, я почти просунула голову в дверную щель, створка поехала в сторону, скрипнула.
— Я готова, — сообщила я скучным голосом, делая вид, что у меня в обычае темечком двери открывать.
— Так мы пойдем? — Эльдар Давидович изобразил радость и готовность следовать за мной. — Домой тебя, букашечка, доставлю. Отдохнешь, поспишь.
— Евангелина Романовна отправится со мной в приказ. — В голосе Зорина была начальственная строгость. — Ты, Эльдарушка, исполняй, что тебе поручено, а мне пояс неклюдский на место вернуть надобно.
— И это настолько важная работа, что без меня никак, — закончила я.
Мы попрощались с Крестовским и отправились на свободу с чистой совестью. Ехать было решено втроем. В коляске я развернула злосчастный протокол допроса. Хохотать мне не хотелось, хотелось прикрыть листами раскрасневшееся лицо и тихонечко помереть. И два раза провернув… Стыдоба! Еще и эссе свое про убийство купца Жихарева в формуляр поместить умудрилась! И «ять» эта, лезущая во все слова многократно. Не бывает в нашем языке слов с тремя «ять» подряд! Ну разве что «длинношеее»? Да только вот у меня таких длинношеих в каждом предложении с пяток наберется!
Я подняла глаза на попутчиков. Чардеи делали вид, что ничего не знают, ничего не понимают и каракуль моих отродясь не читывали. Врали.
Мамаев велел кучеру остановиться у какого-то переулка и, попрощавшись, отправился по своим делам. Зорин молчал, подставив лицо солнцу. Я страдала. Потом страдания кончились. Со мной рядом сидел чардей, а мне нужно было о кое-каких волшебных делах проконсультироваться. Я кашлянула и выложила Ивану Ивановичу свои размышления, касаемые перемещения чародеев в пространстве.
Зорин охотно ответил:
— Тут такое дело, Гелечка, — так, как Крестовский, по земляным жилам просочиться не может более никто. Способности у всех разные, ну то есть — разнонаправленные. Вот, к примеру, я владею магией более ментальной — какого охламона путами спеленать, горе отвести, полечить в меру своих возможностей. Эльдарушка — боец, так что ни обездвижить противника, ни заморочить не сможет. Зато щиты у него получаются — залюбуешься. А Семен…
— Я сейчас не о Крестовском, — перебила я, презрев вежливость. — Что, из того списка великих чардеев, с которым шеф работал, никто не мог явиться к покойной Анне Штольц и так же быстро исчезнуть?
— Никто. Кроме Семена только Митенька так умел, у них виды магии в чем-то схожи.
— Дмитрий Уваров? И его в том списке не было?
— Митька в скорбном доме, под круглосуточной охраной.
Зорин меня не убедил, но то, что хотела, я узнала.
Мы подъехали к присутствию, Иван пошел в подвалы — неклюдов пояс на место возвращать, а я поднялась в приемную, где была встречена встревоженной и бледненькой Лялей.
— Это что? — После обязательных приветствий я указала на очки с задымленными стеклами, надетые на девушку.
Ляля оглянулась по сторонам.
— Не говори только никому, — и сняла очки.
Глаза Ольги Петровны были разными: правый — обычно голубым, а левый — черным с золотистым поперечным зрачком на манер кошачьего.
— До вечера пройти должно, а сейчас…
Ляля всхлипнула и водрузила очки на место.
— Ты наколдовала что-то?
— Не с моими талантами, — грустно сказала девушка. — У меня от чародейства — одно слово, а сил с гулькин нос.
Ляля опустила голову, я проследовала за ее взглядом, на коротких ноготках расцветали лиловые, под цвет платья, лилии.
— Твой дар — внешность изменять?
— Немножко. Эх, если б я была мужчиной…
— А что, между женщин великих чардеев не бывает? — Я покопалась в памяти, выуживая факты. — Ну там, Марья Моревна же была или Моргана, к примеру, аглицкая.
— Бывают. Единицы и не в каждом поколении.
«Вот ведь несправедливость какая! — Суфражистка во мне мысленно подняла голову. — И тут мужикам свезло! Несправедливость какая вселенская!»
— А ты где пропадала? — перевела разговор Ольга Петровна. — Кстати, сегодня вечером я абсолютно свободна и могу с тобой позаниматься.
— Перфектно! — Я бросила на свой стол документы и потянулась к самописцу, который был уже поставлен на столешницу чьей-то заботливой рукой. — Мне как раз урок требуется.
Хотя почему чьей-то? Лялиной! Она же и протокол мой пресловутый на бумагу успела перенести. Из лучших, так сказать, побуждений. И два раза провернув…
Ольге Петровне про свои приключения я рассказала буквально в двух словах. Девушка ахала и охала от моего скупого отчета, затем спросила:
— Кто и, главное, зачем хотел тебе вред причинить?
— Даже если я об этом никогда не узнаю, не очень расстроюсь. Только все равно правда рано или поздно наружу выйдет. Правда — она всегда выплывает.
— Ну-ну.
Следующие несколько часов мы усердно трудились. Я четыре раза переписала протокол, добиваясь идеальности. Оказалось, что, если быть очень-очень внимательной и не терзать клавишу «ять» прямым ударом, то, трижды перекрестившись и задержав дыхание, можно осторожненько тюкнуть точно в центр, пропечатав одинокую красивенькую буковку. Ляля разбирала архивы, параллельно принимая телефонные сообщения. Зорин забегал раза три, шурудел в кабинете и убегал, нагруженный папками и тубусами. По косвенным признакам мы поняли, что наш Иван Иванович мотается туда-сюда между приказом и лазаретом, обеспечивая господина Крестовского необходимыми тому документами. «Дешевле было бы самого Крестовского вместе с ванной в приказ переместить», — подумала я, но мысль не озвучила.
В сумерках Ляля наконец сняла свои очки, ее глаза были уже привычными — голубыми и слегка влажными.
Заходил Бесник — посмотреть, как я тут, и предложить проводить домой. Я отказалась, сославшись на срочную работу, и он ушел.
— Армия твоих поклонников растет! — шутливо провозгласила Ляля. — А где же основной претендент на твою руку и сердце?
О ком я подумала? Правильно, о Крестовском. Даже сердце зашлось в уже привычной сладкой истоме. Ольга Петровна моего состояния не поняла, продолжив:
— Мамаев тебе уже кольцо подарил?
— Какое кольцо? — Облегчение, что речь пойдет не о шефе, слегка притупило мою природную сообразительность.
— Обручальное! Или так и будете своими свободными отношениями чиновничий люд смущать?
— Ты же понимаешь, что у меня с Эльдаром нет ничего? — осторожно спросила я.
— Я в этом не уверена.
— Точно.
— Он на тебя по-особенному смотрит.
— Тебе кажется. Он просто зашел ко мне в гости, по-дружески. Если бы его высокопревосходительство сразу не решил, что у нас страстные амуры…
— Не хочешь говорить, не надо, — обиделась Ляля и отвернулась к своему самописцу.
Я не знала, что еще привлечь в качестве убеждения. А ведь я хотела у нее о Крестовском спросить — действует он на нее или нет. А теперь-то время неудачное.
— А где у нас самописец починить можно? — спросила я на тему нейтральную.
— Только у гнумов, ну или хозяйствующего дядьку попроси, это его обязанности.
Просить дядьку мне не хотелось. Я заранее могла все его велеречивые оправдания по памяти воспроизвести. Посему оставались только гнумы. Так и вышло, что еще через два часа, попрощавшись с Ольгой Петровной и поблагодарив ее за науку, я стояла перед дверью мастерской «Гирштейн и сыновья» и поправляла на плече ремень самописного чехла.
Марк Иренович сидел на своем рабочем месте у стены, кузнецов в помещении уже не было, видно, их рабочий день был уже закончен.
— Добрый вечер, — поздоровалась я.
— Ночь уже скоро, — ответствовал гнум. — Какими судьбами ты меня на этот раз арестовывать пришла?
Водрузив на столешницу свой самописец, я сиропно попросила:
— Помоги, мил-человек. У меня в этой дивной машинке «ять» западает.
На грубом лице Марка читалось желание мне отказать, читалось оно минуты полторы, пока не сменилось хитрой полуусмешечкой.
— Баш на баш, коллежский асессор.
— Чего надо? — Я присела на стул для посетителей и приготовилась выслушивать требования.
— У меня твоими стараниями батюшка производство зеркал отобрал.
Я степенно кивнула.
— Сам теперь таким выгодным предприятием заниматься хочет, — продолжил Гирштейн-младший. — Выходим из тени, чистые руки, свободная совесть и прочая лабудень…
— Ну, — подогнала я докладчика.
— Только вот оформлением акциз мне велено заняться.
— Так и я в поборах не сильна.
— Глаз у тебя вострый, — с отвращением проговорил гнум. — Глянь им, что тут сделать можно, а я за это твой самописец перелатаю.
— А ты сможешь?
— Мастерство не пропьешь! — сказал Марк Иренович и достал из нагрудного кармана крестовую отвертку. — Гнумская матерь мне в помощь.
Уж не знаю, чего там напомогала моему бывшему арестанту его матерь, но уже через десять минут мой самописец превратился в груду шестереночек, планочек, плашечек, проволочек и трудно опознаваемых бирюлек. У меня дело шло получше — за те же самые десять минут я просмотрела бухгалтерские тетрадки и откинулась на спинку стула, рассеянно поглядывая по сторонам.
— Углядела? — спросил гнум с раздражением.
— Ага. Тебе расскажу только после того, как самописец мне обратно соберешь.
Уговор есть уговор. Марк кряхтел над деталями, я встала размять ноги, прошлась по помещению. Мне всегда было любопытно взглянуть на кузнечное дело, так сказать, изнутри. Здесь были молоты и наковальни, ковшики и ковшищи с водой, мехи, какие-то формочки, среди которых я заметила тех самых паучков с зеркальной оправы. Я подняла с табурета колечко паучьего хоровода.
— Любопытствуешь? — Марк, видно, тоже решивший поразмяться, подошел ко мне.
— Забавно, у тебя тут, оказывается, и не пауки вовсе, а жуки.
— Это еще почему?
— Потому что у паука восемь ног, а у твоих малышей — по шесть. — Я помахала в воздухе формочкой и замерла.
А сколько ног было у того рисунка на стене церкви? Шесть? Восемь? Точно не восемь, иначе меня бы это сейчас не заинтересовало.
Марк, потеряв интерес к разговору, копался в какой-то куче хлама, наваленного в углу, ухватился за торчащую проволочку, потянул на себя. Я быстро вернулась к столу, взяла карандаш и первый попавшийся клочок чистой бумаги. Зрительная память у меня о-го-го! Тельце, голова, хелицеры, ноги… Я даже глаза прикрыла, позволяя рукам самим вспоминать изображение. Грифель шуршал по поверхности бумаги, я рисовала.
— Нет числа твоим талантам, коллежский асессор, — сказал вернувшийся на свое место гнум. — Я тебе там саму клавишу заменю. Металл — заговоренное серебро, вещь дорогая, но для тебя, так уж и быть…
Я промолчала, хотя прекрасно помнила, в какой помойке его драгоценный металл еще пару минут назад валялся, и открыла глаза. Ног у паука было десять! Десять!
Что это нам дает? Да почти ничего.
Гнум кашлянул, привлекая мое внимание:
— Принимай работу.
Мой самописец был как новенький. Даже лучше новенького, в чем я убедилась, пробежавшись пальцами по клавишам, а еще он перестал выпускать из-под валика клубы буроватого дыма. Перфектно!
— Твоя очередь. — Марк вертел в руках старую проволочку с буквой «ять» на конце, пальцы его споро двигались, сплетая из серебряной нити какие-то узлы.
Я не чинилась:
— Значит, так: акциз у тебя такой большой, поскольку ты пытаешься по ведомству развлечений свои зеркала проводить.
— А надо по какому?
— По телефонному! — Я подняла вверх указательный палец. — Нешто не слыхал, что наше императорское величество освободил от податей все производства, с модернизациями связанные? Гнумы же первые от того указа выиграли, частные поезда строить принялись да телефонные провода плести. Твои зеркала только вместе с телефонными аппаратами работают?
Гнум кивнул, слегка ошалело хлопая глазками.
— Модернизация налицо, — торжественно закончила я. — И если я все правильно по деньгам прикинула, ты мне теперь пожизненно должен бесплатно самописцы чинить.
Слово «бесплатно» гнуму не понравилось, он задумчиво пожевал губами:
— Баш на баш?
— У тебя есть что мне предложить?
— Информацию, коллежский асессор. Если договоримся, я расскажу тебе, где я раньше эту, — он ткнул пальцем в мой рисунок, лежащий на столе, — страховидлу видал.
Я согласилась. Пожизненно чинить самописцы я как-то и не планировала. Разве что чинильную мастерскую открыть, но чиновникам свое дело вести по закону не полагается.
— Лет семь назад я делал печать на заказ, тоже, кстати, из заговоренного серебра.
— Для кого?
— Для эстляндского неклюдского барона.
— Чародейскую печать?
— В нашем деле без чародейсва никак. Она называлась… Погоди… Красиво же называлась… «Печать отвержения». Точно!
— А почему ты уверен, что паук тот же самый? За семь-то лет позабыться могло.
— Я таких вещей не забываю. У тебя вот здесь, — плоский ноготь заскользил по рисунку, — очень характерный переход от головы, и здесь, где ножные крепления, и рога эти…
— Хелицеры, — рассеянно поправила я.
Значит, неклюды? Надо будет допросить Весника. Мне же запретили! А, плевать. Сама потихоньку разузнаю.
— Эстляндия — это же далеко очень?
Гнум с готовностью развернул на столе карту и показал мне окраинную губернию.
— А чего этот барон через всю империю к тебе добирался? Ты же семь лет назад небось подмастерьем еще был.
— Талантливым подмастерьем! — обиделся Гирштейн-младший. — А добирался он не ко мне, а к величеству. Я так понял, то ли у него аудиенция у монарха была, то ли вообще всех неклюдских баронов Бериндий в Мокошь-граде собирал. А печать неклюд мне уже заодно заказал, сокрушался еще, что эстляндские гнумы жаднее столичных. Пришлось поэтому слупить с него втридорога, чтоб честь столицы поддержать.
Я попрощалась, не забыв ни самописца, ни своих художеств, кои свернула аккуратненько и в карман положила. Уже на пороге Марк придержал меня за локоток.
— Держи, коллежский асессор, мне оно без надобности. А тебе, может, сгодится на что.
На ладони у меня оказалось витое серебряное кольцо-печатка с буковкой «ять» на верхней площадке.
— Такое вообще на мизинце носить положено, — сообщил гнум, — но у тебя пальчики тонкие.
Пока я пыталась сообразить, что вообще происходит, гнум схватил кольцо с моей ладони и быстро надел на мой же средний палец.
— В самый раз. Прощевай, асессор, сладких снов.
И я пошла домой. «Окольцевали, значит, а проводить не предложили. Недаром я мужчин не люблю», — подумала я мимоходом, а потом сосредоточилась на других мыслях.
Время было не совсем уж позднее, но темное. Два часа до полуночи, как сообщили мне верные часики, которые я не забыла к платью приколоть. Поэтому я сначала вышла из переплетения переулков гнумской слободки на набережную — к фонарям, фланирующим людям и проезжающим коляскам, — а потом уж, миновав чародейское присутствие, свернула к Швейному переулку, за которым начиналась Мясоедская. Дорога была мне знакома, я даже знала, что, если свернуть эдак вот от начавшего уже представление кафешантана, там, за углом, будет пекаренка, где, если мне повезет, я разживусь хлебушком на поздний ужин. Есть хотелось уже просто неприлично, даже в животе урчало. Эх, надо было в лазарете еще обед себе стребовать, так сказать, прощальный.
Я свернула и нос к носу столкнулась с некой барышней, которую с перепугу приняла невесть за что. Поэтому, сразу встав в боевую стойку, попыталась той барышне врезать посильнее. К нашему обоюдному счастью, удар пришелся вскользь, и кулак мой, прошуршав оборками пелеринки, никакого ущерба не произвел.
— Сыскарка! — воскликнула барышня и энергично сплюнула на мостовую.
— Шансонетка! — Плевать я не стала, не так, знаете ли, воспитаны. — Жозефина и история коварного обольщения. Матрена Ивановна Величкина. Какими судьбами в наших трущобах?
Девушка окинула внимательным взглядом мое платье, скривилась, высокомерно поправила на плечах пелерину.
— Работаю я здесь. — Тряхнув смоляными кудрями, она протянула руку в сторону кафешантана.
— Давно?
— Три дня как. — Она как-то погрустнела, высокомерие свое подсдула.
— А Клотильда с Элеонорой, — я покопалась в памяти, чтоб выудить оттуда имена остальных ее товарок, — тоже с тобой?
— Они-то как раз в театр служить пристроились. Меня-то не взяли, представь, а рыжуху с коровой белобрысой — с распростертыми объятиями.
Перфектно! А как же дружба женская нерушимая? Мы вместе до конца? Или всех троих, или ни одну?
Я про это вслух, конечно, не спрашивала. И так все было понятно.
— Там брюнеток избыток, — будто кого-то оправдывая, продолжила Жозефина, — в кордебалете-то.
— Волосы перекрасить предлагали?
Она вздохнула:
— Я там такой тарарам подняла, когда отказ получила, такую мерихлюндию устроила…
— Поскандалила, значит?
Я испытывала к девушке некоторое сочувствие, хотя и не должна была, памятуя хамское отношение ко мне ее и ее подруженек.
— А чего на службу опаздываешь? Представление-то уже в разгаре.
— После антракта мой выход. — Жозефина пошуршала чем-то под оборками, я заметила выглядывающий из складок ткани бумажный пакет. Значит, не одна я свежей выпечкой поужинать мечтаю. А еще значит, что булочная еще открыта. Я стала спешно прощаться, в животе урчало, да и не было у нас общих тем для разговора с этой случайной знакомицей.
— Ты, это, в гости заходи, — неожиданно предложила она. — Вот завтра после полудня, к примеру. Вижу, жизнь тебя потрепать успела, так я помочь могу.
Я приподняла вопросительно брови. Что она имеет в виду? Мое платье?
— Прокатили тебя со службой-то? — В голосе шансонетки звучало искреннее участие.
Я уж открыла рот, чтоб возразить и про карьеру свою блистательную поведать, но передумала. Жозефина работает там, где произошло второе убийство. В понедельник, между прочим, произошло, а сегодня только среда, но вечерним представлениям кафешантана это нисколько не мешает. Жизнь продолжается? Только я сейчас не о всеобщем падении нравов подумала, а о прекрасной возможности лично место преступления осмотреть. Поэтому я потупилась, пробормотала некий нейтрально-жалостливый ответ и заверила собеседницу, что в гости явлюсь с превеликим удовольствием.
— Если умеешь что-нибудь руками делать, тебя примут, — сообщила мне та. — У нас и в костюмерной работники требуются, и в буфете. Только совсем уж рано не приходи, я почивать буду.
После полудня? Перфектно. У меня как раз будет пауза, для обеда предназначенная. И я, пообещав, что приду, и поблагодарив Жозефину, отправилась сначала в булочную, потом домой.
По пути мне все казалось, что за мной кто-то следит, затылок почесывался, будто кто-то вперил в него злобный взгляд, по спине бегали мурашки, и еще, когда я резко оборачивалась, чтоб увидеть преследователя, краешком глаза успевала заметить какую-то тень.
Посему, добравшись до вывески меблированных комнат «Гортензия», я испытала изрядное облегчение. Тетя Луша меня ждала, в моей комнате, между прочим, за накрытым к ужину столом, с пыхтящим самоваром и самым недовольным выражением лица из всех возможных. Так что перед сном кроме обильной трапезы я получила еще и прилагающуюся к ней взбучку, рефреном которой звучала фраза: «Порядочная чиновница дома должна ночевать, а не невесть где, даже и в лазарете, даже и с проломленной головой, даже и на задании пострадав, шляться».
Я ощутила себя почти как дома — матушка моя тоже любила меня перед сном пожурить. Поэтому примерно за час до полуночи в постели оказалась абсолютно сытая и счастливая чиновница восьмого класса. И, к слову, в эту ночь мне не снились пауки.
