Книга: Сыскарь чародейского приказа
Назад: Глава вторая В коей грядет первое задание сыскаря и появляется слишком много пауков
Дальше: Глава четвертая В коей вершится наказание невиновных и награждение непричастных

Глава третья
В коей задание с честью исполняется, но происходит еще одно убийство

Когда тебе что приказано будет сделать, то управь сам со всяким прилежанием, а отнюдь на своих добрых приятелей не надейся и ни на кого не уповай.
Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению…
Крестовский явился в присутствие уже в восемь утра. Почивал он плохо, тяжелые думы не давали расслабиться и поймать благословение сна. Он тревожился за Эльдара, опасался новых интриг обер-полицмейстера, о которых, конечно, был уже осведомлен. Еще одного прокола Петухов им не простит. После того случая с Митькой они все ходят по тонкому льду — и Эльдар, и добродушный Зорин, и сам он, Крестовский.
Изначально их было четверо. Четверо великих чародеев на службе государевой. Их призвали в столицу из гарнизона на границе с Маголией, когда императорский канцлер организовывал службу чародейскую. И поначалу «ловцы диковинок» только диковинками и занимались — добывали для венценосного покровителя старинные артефакты, волшебных животных, фолианты, о существовании которых узнавали в других древних фолиантах.
Четверо. Иван Зорин, Эльдар Мамаев, Семен Крестовский и Дмитрий Уваров. Митька даже посильней своих товарищей в волшбе был. Бравый вояка, умнейший, обаятельнейший, лучший.
Затем их услуги потребовались в самом городе. Мокошь-град, отстроенный еще Бериндием Вторым на Мокошанских болотах, в излучине реки Мокошь, был слишком близок к Нави, краю страшному, чужеродному, неизведанному. Много с той стороны поганого волшебства в Мокошь-град попадало да и оседало на столичных улицах. Тогда его величество повелел отдельный чародейский приказ организовать, под эгидой разбойного, да своих личных чардеев в него определил. И поначалу все шло неплохо: они ловили страшных навских мороков, разбирали случаи применения волшбы в преступных целях, раскрыли громкое убийство купца-миллионщика Оболдуева, который под хмельком отправился в болота искать фейские хороводы да так там и сгинул. Потом непосредственное начальство сменилось, ушедшего из-за преклонного возраста на покой обер-полицмейстера Артамонова сменил Петухов, человек военного звания и военного образа мыслей. Андрей Всеволодович в один момент решил, что чардеям в его городе изрядно воли дали, но так как сам он супротив государева повеления укорот им сделать не мог, гадил по мелочи — спихивал на чародейский приказ самые плевые дела, забрасывал депешами, требовал финансовых проверок. А уж когда с Митькой…
Крестовский раздраженно смял в руках лист бумаги.
С Митькой произошла ужасная история. Они знали, что иногда с чародеями случаются подобные казусы. Митька сошел с ума. В одночасье. Его магия, сильная, полноводная, чистая, отравила его изнутри. Он стал чудовищем. Митька убивал просто ради удовольствия, он мог выдернуть с улицы случайного прохожего и раздавить его магическими тисками, как спелый плод. Они побороли сумасшедшего Уварова втроем, ни у одного из них самостоятельно это бы не получилось. Теперь Митька сидел под арестом в скорбном доме, в забранной плотной решеткой комнатенке, и ждал смерти.
Петухов моментально направил в имперскую канцелярию жалобу со стенаниями о том, что держать чардеев в городе опасно для жителей. Жалоба осталась без ответа. Там было кому вступиться за чародейский приказ. Но Семен знал, что Петухов не унялся и что рано или поздно его кляузы достигнут цели.
Если это действительно произошло, если теперь в магический перехлест попал Эльдар…
Крестовский прекрасно помнил покойную Анну Штольц, чей изуродованный труп видел давеча на кровати меблированных комнат. Они с Эльдаром были прекрасной парой — затейники, хохотуны, жизнелюбы. Может, там что-то и сладилось бы, да Анечка хотела всего внимания, а Эльдар не мог его ей предоставить. И расстались они не очень ладно, со взаимными обвинениями, и госпожа Штольц хотела стреляться, и Крестовский услал Эльдара с каким-то поручением в провинцию, покуда все утихло. Анечка горевала, оставила свою службу в столичном театре и пропала из виду, для того чтоб через полтора года появиться уже столь кошмарным образом.
Как только Петухову станет известно о связи ее с Эльдаром…
Крестовский вздохнул и опустил лицо в сложенные на столе руки.
Надобно изолировать Мамаева, свезти его в имение родовое да и оставить там на пару недель, и искать, искать паука-убийцу. С Ванькой своими подозрениями поделиться срочно. И лишний раз предупредить, чтоб с новой ставленницей Петухова, барышней Попович, не откровенничал. Суфражисточка! Уже везде свой носик сунуть успела — и в подвалах осмотреться, и других чиновников обаять. Эльдар с Ванькой только что с рук у нее не едят. Юное дарование…
Семен фыркнул, вспомнив, как она пыталась его в арестантской обыскать. Сама непосредственность! Ах, я фонарь ищу! И обниматься сунулась. А ведь Семен ее чуть было не поцеловал… Ну а что, он мужчина, как ни пытается в себе мужские стремления загасить, время от времени они прорываются. А тут… Такой шанс, рыженький, мягонький, фиалками пахнущий, да еще и с веснушками на носу. Эти веснушки почему-то более всего к мужскому началу взывали.
Вот и ладно, что он ее услал лавочников опрашивать. Не будет тут мельтешить. Мокошь-град — город большой, пока все лавки обойдешь — неделя пройдет, не меньше. А он тем временем…
В дверь кабинета постучали. Крестовский взглянул на часы — без четверти девять. Ольга Петровна приходит к десяти, значит, в приемной никого нет. Не дожидаясь ответа, ранний визитер толкнул дверную створку. На пороге появился гнумский юноша, до крайности грустный и, кажется, слегка поколоченный, поскольку под глазом гнума сизым цветом наливался синячина, и девочка-гимназистка, юная блондинка в коричневом форменном платье и шляпке-канотье. В одной руке незнакомка чуть на отлете держала слегка потекший леденцовый петушок на палочке, а в другой… цепочку полицейских фиксационных наручников, в которые был закован ее спутник:
— Шеф! — закричала гимназистка, дергая за цепочку. — Шеф! Это Марк Гирштейн, организатор забавы «Сети любви» и производитель тех самых зеркал!
Крестовский подумал… А впрочем, приличных мыслей у него не было.

 

Проснулась я на рассвете, как и загадывала. Разжилась на кухне раскаленным утюгом, тщательным образом прошлась им по маскарадному костюму и еще — пока не остыли угли — отгладила чиновничий мундир. Форменную одежду оставила на спинке стула (перед службой домой наведаюсь, переоденусь), надела на себя коричневое платье с плоеной юбкой, зашнуровала ботиночки, после осторожно, дабы не перестараться, запудрила перед зеркалом свои веснушки и, стянув волосы в очень плотный пучок, нацепила на голову белокурый парик. Косички сплелись две — задорные и недлинные, чуть ниже плеч. Мой образ гимназистки завершила шляпка-канотье. Я поводила головой из стороны в сторону. Закрепилось перфектно, на ходу не слетит. Очки свои я спрятала в футлярчик и положила в карман. Как-то мне с ними спокойнее.
В коридоре мне ни души не встретилось, посему и вида своего странного объяснять не пришлось. Дежурящий у входа половой меня не признал, но после вопроса, заданного строгим тоном, сообщил, что Гришка обыкновенно ночует при кухне, но сейчас его там уже нет, поскольку с утра его в булочную за свежей выпечкой отправили.
Я вышла на двор и еще минут десять топала плоскими каблучками ботиночек по нему, из стороны в сторону, десять шагов вперед, десять шагов назад, повторить, пока дождалась посыльного Гришку.
Гришка меня тоже поначалу не признал, потом долго хохотал, сложившись вдвое и похлопывая себя ладонями по коленям, а потом подсказал мне адрес ближайшей лавки, где можно было разжиться паучьим зеркальцем, и как зовут приказчика.
В первую лавку я вошла в половине восьмого. И всего их обошла четыре. В первой я поинтересовалась, точно ли встречу суженого при помощи этого устройства, потребовала письменных гарантий и адреса другой лавки, чтоб прицениться в двух местах, а уж там выбрать. Лавочник мне адрес сообщил с превеликим удовольствием, сбагрить противного клиента конкурентам ему было приятно. Перед второй лавкой я купила у уличного разносчика петушок на палочке, и так с ним во рту внутрь и вошла. От липкой сладости я слегка прикартавливала и поведала приказчику страшную историю про то, что встретила при помощи зеркальца милого корнета, и теперь спать ночами не могу, о том кавалере мечтая. Через три минуты у меня был адрес следующих конкурентов и общие данные обо всех милейших корнетах, обитающих в квартале Мясоедской. В третьей лавке торговала женщина. Я с порога разревелась. Моя история стала совсем уж грустной. Соблазнили, бросили… Чего уж ждать от мужчин… Поэтому в четвертую лавку я уже вошла беременной. Ну, то есть выпятив живот и время от времени прихватывая себя за поясницу свободной от липкого петушка рукой.
В четверть девятого я уже стояла перед гнумской мастерской «Гирштейн и сыновья» и искала глазами, куда бы выбросить уже осточертевшего мне петушка. Подходящего места не находилось, и, пообещав себе непременно при оказии написать в городской совет жалобу на отсутствие повсеместно мусорных уличных ваз, я толкнула дверь мастерской. Там было душно, горел огонь под наковаленкой, суетились гнумы-кузнецы в кожаных передниках. У дальней стены, украшенной, видно, предметами, сей мастерской производимыми, среди которых я заметила даже наручники, за письменным столом расположился юноша, который при моем приближении выразил лицом удивление, затем восхищение и, только когда я почесала свободной рукой под париком, неприкрытый ужас.
— Марк Иренович Гирштейн? — У гнумов отчеств не бывает, у них второе имя по матери. — Чародейский приказ, коллежский асессор Попович. У меня к вам пара вопросов имеется.
Кабы гнум не попытался бежать, могло статься, встреча наша с ним и не произошла бы столь судьбоносно. Но он попытался, а после еще и в драку полез, и кузнецов своих на подмогу кликнул.
Кузнецы приблизились, глядя с осторожностью и никак мне не препятствуя, так что, наскоро отвесив ретивому юнцу пару оплеух, я заковала его в наручники, снятые тут же со стены, и потащила в присутствие. Пусть теперь с ним Крестовский разбирается.
По дороге знакомых нам не встретилось, как, впрочем, и мусорных ваз. Посему в кабинете Крестовского я объявилась без четверти девять — с петушком в одной руке и с Гирштейном на палочке… то есть в наручниках — в другой.
— Шеф! — заорала я с порога.
Его высокородие поднял на меня мутноватый взгляд.
— Шеф! Это Марк Гирштейн, организатор забавы «Сети любви» и производитель тех самых зеркал!
Гнум бухнулся на колени, я, не выпуская цепочку, бросила петушка в сторону мусорной корзины, попала, и освободившейся рукой с превеликим облегчением стянула с головы шляпку и парик. Потому что, кажется, обещанная Гришкой жара наступила, и я под париком страсть как взопрела.
— Прикажете его в допросную вести?
Шеф посмотрел на нас с видом слегка затравленным, покачал львиной головой, откашлялся и спокойно сказал:
— Присаживайтесь, господин Гирштейн.
Я дернула за цепочку, гнум поднялся на ноги, сделал пару неверных шагов и опустился на стул.
— Попович, снимите с него наручники! — скомандовало начальство.
Я прижала к груди парик. Ключи я в мастерской взять запамятовала.
— Не могу!
Крестовский вздохнул, затем щелкнул пальцами, от его руки к гнуму потянулся полупрозрачный хвостик волшбы.
А вот сие странно. Волшбу-то я вижу невооруженным взглядом, а руны чародейские — нет. Предивно все-таки человеческий организм устроен. Или предивно устроено само волшебство?
К слову, от начальственного чардейства ровно ничего не произошло, только гнум пискнул, будто от резкой боли.
— Погодите, ваше высокородие, — жалобно сказал Гирштейн. — Это же нарочно заговоренная партия, для особых случаев, их колдовством не откроешь.
— А как? — спросила уже я, потому что мне стало любопытно и захотелось пару таких игрушек в свое личное владение. А то мало ли каких чардеев заарестовывать на службе придется.
Гирштейн хмыкнул, поискал глазами на письменном столе, затем, изогнувшись, цапнул со столешницы булавку с жемчужной головкой.
— Подсоби, коллежский асессор, я пальцами не дотянусь.
Следуя гнумским указаниям, я вставила острие булавки в замочную скважину, повернула, повозила, Марк внимательно прислушивался к звукам, как щелкал металл о металл, его мохнатые уши шевелились от напряжения, потом велел надавить. Через секунду наручники раскрылись и упали на пол.
— Перфектно! — Я радостно всплеснула руками и осеклась. Крестовский смотрел на меня с гневом.
— Попович, извольте удалиться и привести себя в подобающий вид!
Я подобрала с кресла свой парик, шляпку и вышла за дверь, едва сдерживая слезы. В моих фантазиях лев меня за молниеносно проведенное дознание хвалил. К реальности я оказалась не готова.
Сев за свой стол в приемной, я спрятала в ящик маскарадные аксессуары, распустила свои волосы, заплела их затем в косу, надела на нос очки. Эх, мундир мой чиновничий, что в нумере на спинке стула меня дожидаться остался, как бы ты мне сейчас пригодился! Из-за неплотно прикрытой двери кабинета доносился баритон Крестовского и быстрый говорок гнума. Мне захотелось подкрасться да подслушать, что там происходит. Однако я вспомнила начальственную злобу и передумала это делать.
— Геля? Ты чего в такую рань? — В приемную входил Мамаев с каким-то кубическим саквояжем через плечо. — Самописец у тебя рабочий? Дай попользоваться.
Эльдар Давидович согнал меня с места, сам на него сел, расстегнул свой саквояж, извлекая из него фотографический аппарат:
— А я, представь, букашечка, с самого утра ту самую церковь осматривал, ну про которую нам твоя хозяйка сказывала.
Мамаев ловко разобрал аппарат, достал из него кристалл, похожий на информационный, и вставил его в мой самописец.
— Что нашел?
— Мы вот сейчас фотографическую карточку с тобой наколдуем, и я все обскажу, чтоб предметно все было.
Мой самописец жужжал, принимая информацию, Мамаев встал, подошел к шкафу, достал с полки лист глянцевой неписчей бумаги, положил ее в углубление.
— Сейчас, сейчас…
Над самописцем поднялось облачко бурого пара.
Дверь кабинета распахнулась, оттуда выходил гнум Гирштейн, повеселевший и успокоенный.
— Идем, Попович, — сказал он мне благостно. — Его высокородие велело, чтоб ты меня сопроводила.
— Куда?
— В казначейство. Будем бумаги на партию наручников для чародейского приказа оформлять.
— Ты его высокородию по чести все обсказал? — спросила я гнума уже на лестнице.
— Как под присягой. Мне же и скрывать особо нечего.
— А бежать тогда почему снарядился?
— Испугался, — пожал плечами Марк. — Думал, ты из-за податей меня арестовывать пришла. Я же, если как на духу, через наши отчеты эти зеркальца не провожу. Так, подработка мелкая, копеечка малая…
— Ты полторы тысячи зеркал только в том месяце в Мокошь-граде продал, — покачала я головой. — Уж не знаю, что для тебя много, если этого мало.
Гнум хмыкнул:
— Откуда узнала?
— Глянула в торговую отчетность в паре мест да и прикинула на глазок.
— Вострый у тебя глаз, коллежский асессор, — похвалил Марк. — Ну так вот, зеркала мои никакого отношения к тому убийству, про которое я, к слову, не знаю ничевошеньки, не имеют. Я их из остатков графита клепаю, коий на телефонные микрофоны идет. Графита много, он нигде не учитывается, так что…
— А как они действуют?
— Ну… Вот барышня какая посылает запрос — «суженый мой ряженый», или кавалер, соответственно, любовь всей жизни призовет. Форма, кстати, значения особого не играет. Зеркальце активируется, когда активируется телефонный аппарат, затем телефонный аппарат тот запрос перенаправляет, а там, у телефонщиков, на каждой станции — адресная книга. Адрес выбирается случайно, время тоже случайно. Если два запроса посылаются одновременно, велика вероятность, что и адрес они получат один на двоих. Так что — шашка в дамках — судьба нас свела, поедемте в нумера! — Последние слова Гирштейн пропел на мотив модного шлягера.
— И все? Просто адреса из адресной книги?
— Без конкретного дома, конечно, и без фамилий, мне лишние скандалы ни к чему. Ну и иногда к посланиям какой-нибудь афоризм присовокупляется, это уж от меня лично, — типа «извилисты дороги судьбы» али «плачет не человек, а душа»…
— А его высокородие что тебе на это сказал?
— Сказал из города не уезжать, вызовет меня попозже, а если попробую сбежать, грозился тебя по моему следу отправить.
Перфектно! Значит, эта паучья ниточка оказалась вовсе ненужной.
— А пауков зачем по ободу зеркала пустил? Нравятся они тебе?
— Штампуются они просто, — честно ответил гнум, — так дешевле. Но специально для тебя, коллежский асессор, могу присочинить символичную историю.
В казначействе, а они, к слову, службу начинали на час раньше остальных, нас встретили как родных. Крестовский, оказывается, им уже телефонировал и предупредил о нашем скором прибытии. Пока Марк подписывал свои бумаги, я получила часть жалованья, мне причитающегося, остатную мне в половине серпеня выплатят, и подъемные. Сумма была приятной и, хоть ни в какое, конечно, сравнение она с «мелочью» Гирштейна не шла, душу мне грела изрядно.
Мы вполне дружелюбно попрощались с Марком Иреновичем у дверей присутствия, я почла своим долгом извиниться за излишнюю боевитость, он извинения принял, и мы разошлись. Я поднялась по ступенькам, он пошел вдоль набережной.
У стойки вахтенного отирался неклюд Бесник, который встретил мое появление радостным возгласом:
— Чавэ! А что это на тебе за странные тряпочки понацеплены?
«Странный вопрос от человека в малиновой сорочке», — хотелось мне ответить, но я лишь поздоровалась:
— Вы у нас какими судьбами, господин Бесник?
— Так мне теперь каждый день к вам приходить отмечаться надобно. Через месяц уже пореже — только раз в неделю.
Я кивнула, желая попрощаться, но Бесник поднялся со мной на второй этаж, продолжая говорить:
— А давай я теперь по вечерам ходить отмечаться буду? Ты во сколько службу заканчиваешь, чавэ?
Я уселась на свое рабочее место и поправила очки.
— К чему сие любопытство?
— Провожать буду, — серьезно ответил неклюд. — Ты у нас барышня видная, небось какой тать тебя по пути в «Гортензию» обидеть сообразит?
Мне стало немножко жалко дорожного татя. Стоп!
— Ты почем знаешь, где я живу?
— Так, почитай, вся Мясоедская уже знает, — рассмеялся неклюд. — На вывеску с твоим светлым ликом скоро уже экскурсии водить начнут!
Экскурсия. Словечко было новомодное и не так чтоб общеупотребительное. И ввернул его в свою речь неклюд с явственным удовольствием.
— Да мы с тобой практически соседи, чавэ!
Настенные часы пробили десять, в приемную вошла Ольга Петровна, на этот раз в желтом платьице с кружавчиками. Каштановые свои волосы секретарь сегодня распрямила и скрепила чуть пониже затылка желтым кружевным же бантом.
Ляля поздоровалась слегка неодобрительно. Яркий неклюд, склонившийся над моим письменным столом, на приличного мужчину походил мало.
— Ну так я пошел, — Бесник размашисто поклонился. — Свидимся еще, чавэ.
Я ничего не ответила. Мамаев оставил на моем столе свои вещи, и я была занята уборкой оных.
— Новый поклонник, Гелечка? — Сегодня Ляля была бледна и неприветлива. — Где только такие находятся?
— Сосед, — честно ответила я. — Увидел внизу, зашел поздороваться.
Ольга Петровна тоже занималась уборкой, сметая со стола видимые ей одной пылинки. Мне захотелось ее как-то развеселить.
— А я же пошла вчера в Швейный переулок! — проговорила я громким шепотом. — И представь…
— Что? — Ляля быстро глянула в мою сторону и отвела глаза.
— И видела там Эльдара Давидовича собственной персоной!
Ляля вздохнула, будто с облегчением, но мне могло и показаться, и покачала головой:
— И с какой же барышней на этот раз был наш любвеобильный Мамаев?
— В одиночестве. Может, именно с ним тебя паучье колдовство свести пыталось?
— Сомнительно, — Ляля откинула крышку самописца. — Я когда на службу устраивалась…
Девушка умолкла, будто поняв, что сболтнула что-то лишнее. Потом тряхнула волосами:
— Впрочем, это не является какой-то страшной тайной. В любом случае тебе кто-нибудь об этом донесет. Когда я только начала секретарем Семена Аристарховича работать, господин Мамаев проявлял ко мне интерес, и мне даже некоторое время казалось, что он за мной ухаживает.
Она замолчала, я с ужасом заметила, что глаза ее увлажнились, Ляля собиралась плакать. Женских слез я боялась, если они не мои и не для дела, поэтому заполошно вскочила с места, выхватила из-под манжеты носовой платок и ринулась к коллеге:
— Он тебя обидел?
Ляля платок приняла, изящно в него высморкнулась и бросила к себе в стол.
— Знаешь, самое обидное, что он, наверное, так ничего и не понял. Он же легкомысленный у нас, Эльдарушка, женолюб и бонвиван. У него таких, как я, влюбленных дурочек десятки, наверное, если не сотни.
Мне было неловко. Эльдар мне нравился. Не как мужчина, а как… Человек? Коллега? Но и к Ляле я испытывала чувства самые что ни на есть теплые. Как же ей, наверное, трудно здесь служить, каждый день его видеть…
Колокольчик на секретарском столе призывно звякнул, Ольга Петровна шмыгнула носом, подхватила планшетик и юркнула в кабинет.
Я вернулась на свое место. Надо бы с самописцем поработать, вчерашние знания применить. Ляля вышла с очень недовольным видом.
— Это тебя зовут, — сообщила мне и, всхлипнув, плюхнулась на стул, опустив лицо в сложенные на столешнице руки. Ее плечи сотрясли рыдания.
Как женщина и суфражистка, я должна была остаться и посочувствовать ей, как чиновник восьмого ранга — устремиться на зов начальства. Чиновник во мне победил. Я вошла в кабинет.
Мамаев сидел напротив шефа, размахивал какими-то бумагами, Крестовский просматривал лежащий на столе документ, поднял голову, велел:
— Садитесь, Попович, — и опять опустил глаза.
— Ольга Петровна там за Зориным пошла? — спросил меня Мамаев.
Я пожала плечами. За те три секунды, что меня в приемной нет, — вряд ли, но в перспективе — возможно.
Шеф щелкнул пальцами, из угла к его столу подскочило кресло.
— Сядьте, Попович! Что вы видите?
Он пододвинул ко мне блестящий квадратик фотографической карточки.
Мой самописец и так умеет? Перфектно!
Я вгляделась в картинку и четко ответила:
— Я вижу настенный рисунок, снятый чуть снизу, и от того размеры его и пропорции на глаз определить не смогу. На рисунке — схематическое изображение паука, вписанное в круг. Ежели вас руны интересуют, то их я не вижу, то ли вследствие того, что видеть их не могу, то ли потому, что их там нет.
— Да какие руны, — Мамаев отодвинул от меня карточку. — Там фонит просто, в этой церкви. Местные, дурилки, вокруг оберегов понаставили, вот за полгода и накопилось без выхода. Зорин там все почистит, это его парафия.
— Нам эта находка ничего не дает, — сказал Крестовский, в задумчивости закусив нижнюю губу. — У нас нет тел, соответственно, доказательств, что подобные убийства в Мокошь-граде происходили раньше.
— А что, — спросила я осторожненько, — колдовство совсем вам незнакомое? Может, надо в каком вашем тайном чардейском архиве спросить?
Крестовский посмотрел на меня с отвращением.
— У нас, Попович, у чардеев, все происходит таким образом, что для получения некоей информации нам приходится уединяться в подземных помещениях и впадать в состояние, некоторым образом схожее со сном. И нам очень трудно это состояние поддерживать, когда на нас сверху ложатся женщины!
Мне стало стыдно; чтоб скрыть свое состояние, я зыркнула в документы, на начальственном столе разложенные, а на начальство постаралась не смотреть.
Анна Штольц, двадцати семи лет, невинно убиенная… Какая же она при жизни хорошенькая была! Просто картинка!
— Кхм… — сказал Мамаев, — я в этом диалоге не понял ничего, но, кажется, и понимать не хочу. Давайте, Семен Аристархович, вы велите Зорину в этой церкви все почистить, а мы с Евангелиной Романовной жителей допросим.
— А Попович в город выпускать нельзя, — мстительно сообщило начальство. — Она для мирного населения опасность представляет! Давеча вот отпрыска благородной гнумской фамилии побила и в наручниках ко мне привела… Кстати, Попович, что там с договорами?
— Подписали. Будут нам гнумские оковы наиновейшей модели, — пробормотала я.
Хоть какая-то с меня польза все-таки есть? Ну скажи, шеф!
— Ну так я самостоятельно… — уже очень осторожно предложил Мамаев.
— А вы, Эльдар Давидович, по специальному поручению в Вольскую губернию отправляетесь.
Я обрадовалась. Можно будет с Эльдаром деньги для матушки передать. Перфектно! Одно к одному — и жалованье я получила, и гонца для транспортировки оного.
— А что за поручение? — почему-то зло спросил Мамаев и резко поднялся с места.
— Я потом вам объясню.
— Извольте немедленно!
— Попович, подождите в приемной.
— Геля, никуда не уходи. У меня от коллег тайн нет!
От глубочайшего служебного конфуза меня спас явившийся в кабинет Зорин. Потому что ослушаться шефа я не могла, но и ослушаться Мамаева не могла тоже, потому что и он тоже начальство, коли выше меня по рангу, и его приказ поступил вторым, таким образом приобретая приоритет… Вот если бы Крестовский еще раз сказал: «Подите!..»
— Что за шум, а драки нет? — весело спросил Зорин, свежий, отдохнувший, в элегантном темно-сером костюме и с мягкой шляпой, которую Иван Иванович держал в руке слегка наотлет.
И тревога в кабинете растворилась, исчезла, сменившись спокойствием. У спокойствия этого был отчетливый запах скошенной травы и молока, из чего я заключила, что Зорин слегка подколдовал.
— Да Семушка все думает, что я до сих пор дитя неразумное, — махнул рукой Мамаев и сел на место. — Думает, меня за ручку водить надобно.
— Ну так, может, он и не так уж не прав? — Иван Иванович по-простому, без колдовства пододвинул себе кресло и с удобством в нем обустроился.
Теперь мы все трое полукругом сидели перед шефом.
— Я боюсь, что с тобой тоже будет, что с Митькой, — быстро сказал Крестовский. — Я специально допросил всех чардеев высокого ранга, которые находились в городе в день убийства Анны Штольц. У всех есть алиби, Эльдар, кроме тебя.
Зорин неодобрительно покачал головой, потом счел нужным пояснить мне:
— Наш Эльдар Давидович в свое время с убиенной Штольц близкую дружбу водил. А Семен Аристархович ко всему тревожится, что Эльдар Давидович мог с ума сойти непосредственно перед убийством. У чардеев, Гелюшка, бывает такое — магический перехлест называется, когда волшебство тебя контролировать начинает. С Митькой, про которого здесь упоминалось, Дмитрием Уваровым, — именно это и произошло.
Он назвал меня Гелюшкой при Крестовском, из чего я заключила, что только что была допущена в узкий профессиональный круг чародейского приказа. Уваров! Конечно! Пресса этот случай подробно освещала. Мокошь-градский давитель!
— Я не могу сказать, с кем у меня свидание было, — сказал Мамаев, и сразу стало понятно, что решения своего он не изменит. — И клянусь, что нахожусь в добром состоянии тела и духа.
— Ну вишь, Семен Аристархович, — Зорин говорил с отеческими интонациями. — Не он это. Стало быть, другого татя искать нужно.
— Случаи подобных убийств были и до этого, — Мамаев сунул Зорину под нос фотографическую карточку. — И я нашел место, где эту тварь призывали.
— А что за тварь? — Иван Иванович карточку рассмотрел и положил на край стола.
— Я с того самого дня узнать пытаюсь, — сказал Крестовский, — но, видимо, сил недостает. После сражения с Митькой я никак в норму не войду, здорово он меня потрепал.
— Тебе бы, Семен Аристархович, в деревню дней на десять, к парному молочку…
— А почему именно призвали? — перебила я Зоринскую пастораль. — Может, это, наоборот, капище, заклинали там кого?
— Место моления и место призыва отличаются по видам чародейства, — ответил Мамаев. — Это призыв был, букашечка, я точно говорю. Какой-то сильный чардей призвал тварь из… ну, не знаю, из бездны неизведанной и натравливает ее на людей. И к тому же пауки в большинстве верований — существа скорее положительные, нити судеб сплетающие или соединяющие наш мир с тонким своей паутиной.
— Не во всех, — возразил Зорин.
— Ванечка у нас попович, — пояснил Эльдар. — То есть поповский сын. Недаром же на него родитель розги переводил, к священным текстам приучая, он со своей стороны сейчас расскажет.
— А чего рассказывать? Простая у пауков в вероучении символика: алчность, хитрость, плутовство.
— Душегубство посредством отравления, — кивнула я, дополняя. — Но это все одно не указывает нам на связь с великим чардеем, о котором шеф говорил.
Крестовский положил руки на столешницу.
— Значит, так. Ваня, иди в эту церковь, посмотри, что к чему, потом высветли до благодати. Эльдар говорит, местные жители боятся какой-то нечисти. Так успокой их, как сможешь, скажи, что отныне опасаться нечего. Попович, берите самописец, вы мне понадобитесь. Поедем к купцу Жихареву, у коего на содержании долгое время была покойная Штольц.
— А я? — спросил Мамаев.
— А ты останешься мой кабинет сторожить. С телефонным аппаратом не баловаться, Ольгу Петровну за чаем не гонять, на звонки отвечать быстро и без глупостей.
Шеф обвел нас злым веселым взглядом:
— Чего застыли, касатики? Исполнять!
Я выскочила в приемную со скоростью ветра, суетливо запаковала в чехол самописец, Ляля смотрела на меня с каким-то чуточку завистливым удивлением.
— Если я до конца службы вернусь, сможешь со мной еще немного позаниматься? — спросила я уже на бегу.
— У дяди сегодня день рождения. Так что давай лучше завтра.
Я кивнула и побежала за выходящим Крестовским. Ремень самописца оттягивал плечо, было невероятно тяжело и невероятно жарко. Шеф шагов своих под мои не подстраивал, на один его приходилось около трех моих, и я с неприличной скоростью перебирала ногами, чтоб хотя бы не очень отстать. Семен Аристархович вышел из присутствия, оправил модный сюртук, надел шляпу и обернулся через плечо:
— Быстрее, Попович. Что вы там застряли?
Я с ужасом почувствовала струйку пота, стекающую по спине. Жара, будь она неладна. Вот была бы я чардейкой, колданула бы, чтоб дождь пошел, и по холодку до допросного места бы добралась. Я припустила еще шустрее, догнала начальство, отдышалась. Крестовский все стоял, и я не понимала почему, пока не заметила коляску, выезжающую с приказного двора.
— Купец Жихарев за городом обитает.
Тут природа надо мной сжалилась, поскольку солнце спряталось за тучами и с неба заморосило. Когда мы сели в коляску, Крестовский поднял верх.
Всю дорогу до допросного места, более трех часов, между прочим, начальство изволило молчать, погруженное в свои думы, я же лихорадочно вызывала в памяти правильность расстановки пальцев на самописной клавиатуре.
Жихарев был толст, ряб и громогласен. Я, вспоминая фотографическую карточку покойной Анны Штольц, про себя удивлялась: что ее заставило с эдаким страшилищем жить? Хотя, может, не права я, может, думаю поверхностно. Вполне может быть, что этот самый Жихарев — человек хороший. Может, он умен, ладен в речах и обладает некими талантами, которых я сейчас не вижу. Я прикинула на секундочку, а вот если бы он идеи суфражизма разделял, смогла бы я с ним… ну… полюбиться? И поняла, что нет. Видимо, недостаточно еще во мне суфражистские идеи привились, раз я столько внимания на внешность обращаю.
В этих мыслях я сокрушенно качала головой, устанавливая самописец на краешке круглого обеденного стола в столовой. К слову, домина у купца Жихарева был огромный и нарядный до той степени, когда нарядность уже перестает сочетаться с хорошим вкусом. Крестовский сидел неподалеку, тоже за столом, вполоборота к допрашиваемому. Я подготовила самописец и кивнула шефу. Тот начал:
— Сообщите нам, Евграфий Дормидонтович, все, что вам известно о ныне покойной Анне Генриховне Штольц.
— Да что там сообщать. — Купец засунул себе в рот мизинец, повозился там, меня замутило. — Жили мы с Анькой, ну как — жили, на веру, так многие сейчас живут. У меня жена-то в поместье осталась, а я мужчина не старый еще, опять же при деньгах…
Купец хохотнул, глядя на Крестовского в ожидании мужского одобрения, но, не дождавшись оного, смолк.
— Полтора годика, почитай, душа в душу, — продолжил он. — Анька, конечно, выкобенивалась, особенно поначалу. Но у меня с бабами разговор короткий. Чуть что не по-моему, перестаю счета оплачивать. Она помается чуток, от кредиторов побегает — и опять ко мне под крыло.
Он отставил руку в сторону, демонстрируя мощь этого самого крыла. Я даже на клавиши самописца не смотрела, так мне хотелось взять этого Евграфия Дормидонтовича за сальные волосенки и возить мордой по столешнице…
— Вы успеваете записывать, Попович? — вернул меня к реальности шеф.
Я кивнула. «Ять» заедает, а так все перфектно! Вот только эта проклятая «ять»!
— А в тот последний раз, — продолжил допрос Крестовский. — Из-за чего вы поссорились?
— Да стала Анька на сторону погуливать, — сокрушался купец. — То есть оно и раньше было — время от времени. Она ж баба непростая, актриса, ей постоянно в страстях жить надобно. Но все в рамках приличия, сор из избы не выносила, офицерики всякие, художник заезжий, актеришка — герой-любовник. Я про то знал, но не кручинился особо. А тут я замечать стал — не спит, не ест, все на дорогу смотрит. Ну я подстерег как-то, а она, оказывается, почтаря ждала. Переписка у ней, стало быть, любовная. Стало быть — любовь!
— Письма у вас сохранились? — быстро спросил шеф.
— Все, что было, я приказным из разбойного отдал. Приезжал уже ко мне дознаватель.
— Понятно.
Крестовский попросил Жихарева сопроводить его в комнаты Анны. Меня с собой не позвал, и я еще с четверть часа провела наедине с самописцем, от скуки набив небольшое эссе, в котором со всем сладострастием описала, чем и по каким местам я бы била Евграфия Дормидонтовича до безвременной кончины оного включительно.
Шеф вернулся уже без хозяина, бросил на стол зеркальце в паучьей оправе:
— Зачем ей два понадобилось?
Я пожала плечами:
— Она развлекалась. Скучала здесь, в четырех стенах, вот и придумывала себе всякое.
— И комнату в столице сняла под именем вдовы Жихаревой, чтоб со случайными знакомыми, которых ей зеркальце напророчило, время проводить.
— Марк там еще афоризмы всякие туманные иногда дописывал, для загадочности. На натуру нервическую они действовать должны были.
— Понятно… Что ж, Попович. Поездка наша с вами оказалась делом пустым, к сожалению.
Тут Крестовский замер, будто прислушиваясь к себе, побледнел, достал из-за воротника оберег, который я поначалу приняла за нательный крестик.
— Что?
— С Эльдаром беда, — просто сказал Крестовский. — До города три часа. Опоздаем.
Я быстро упаковала самописец, ожидая начальственных приказаний. Шеф помотал своей львиной головой, осмотрелся:
— А нету ли в хозяйстве нелюбезного Евграфия Дормидонтовича каких-нибудь подвалов?
— Винный-то точно должен быть, — уверенно сказала я, догадываясь, что страсть моего шефа к подземельям носит не досужий характер. — Он, судя по виду, пьянчужка тот еще, а беленькую пить ему не по ранжиру, он же у нас мужчина при деньгах…
Последние слова я произнесла с узнаваемой интонацией купца Жихарева, даже поднеся ко рту оттопыренный мизинец, чем вызвала быструю улыбку шефа.
— Вы полны талантов, Попович.
Я бы, конечно, обрадовалась похвале, но тон его высокородия был слегка… ммм… кисловат, не слышалось в нем искреннего восхищения.
— У меня еще талант на подвалы есть. Идемте! — Я повесила на плечо самописец и уверенно подошла к внутренней двери.
Подвал я ему нашла на три-четыре, как по нотам. Провела через кухню, большую и какую-то необжитую, подняла дверь в подпол:
— Сюда.
— Недостаточно глубоко, — возразил Семен Аристархович.
— У него там больше одного уровня под землю уходит, — сказала я. — Это же новострой, но явно на месте старинного здания возведенный. Если он старые замковые подвалы кирпичом из осторожности не заложил, тут обязательно еще и подземный ход имеется, а если повезет, и пыточная с казематами. То есть это если нам повезет. Вам же для чародейства под землю забираться надобно?
Крестовский кивнул и полез в подпол.
— Мне вот интересно, почему у него в доме челяди совсем нет? Он же богатый, Жихарев то есть, он же не вдвоем с Анной в этой домине обретался. Нужны же прачки, горничные, повара, садовник, наконец.
— А он не живет здесь больше, — ответил Крестовский. — Дом на торги поставил. Говорит, поганое место, душит его.
«Ну не такое поганое, как его владелец», — громко подумала я, а вслух спросила:
— Что мы в подвалах делать будем?
— Пытать я вас буду, Попович, — грустно пошутил шеф, а может, не пошутил, кто их, чардеев, разберет.
На полу подпола, как бы нелепо это ни звучало, был еще один люк, я его открыла, закинув самописец за спину. Снизу пахнуло сыростью и каким-то зимним холодом.
— Ледник там, — пояснила я. — Идемте?
Крестовский без возражений полез вниз.
Я угадала. Внизу был оборудован ледник, а от него направо начинался старинный, выбитый прямо в каменистой породе подземный ход. Перфектно!
— У вас, Попович, большой опыт?
— У меня дома свой личный подземный ход имеется, — с гордостью сообщила я. — Мы же, Поповичи, род старинный, хотя и захиревший. Когда-то наш Орюпинск Поповичами прозывался, и строился он вокруг замка графского. Теперь-то, конечно, и замка нет, а то, что от него осталось, под наш дом упрятано. Я только ходить научилась, сразу там все исследовала.
— Понятно…
Шли мы в полной темноте, поэтому время от времени я хваталась за идущего впереди шефа, проверяя его присутствие. Он остановился, резко ко мне обернулся и сказал:
— Пришли. Значит, так, Попович, глупостей никаких не воображать и не орать. Если в обморок надумаете отправиться, держитесь за меня покрепче, я вас уже на той стороне откачаю.
И начальство быстро обхватило меня за спину и прижало к себе, самописец потянул плечо вниз, но я этого почти не ощущала, потому что мужское тело, прижатое ко мне в подземной тьме, разбудило во мне самые темные и не понятные мне до конца желания. Я буквально распласталась на этом теле, вжалась в него, косточки мои, ставшие хрупкими на манер птичьих, плавились в жаровне этих желаний, голову повело. Глаз я не закрыла, рассудив, что и так темно, поэтому, когда вспыхнул яркий холодный свет, во всех подробностях рассмотрела львиный квадратный подбородок и тень, только тень щетины на нем, и кадык, адамово яблоко, дернувшееся, будто чардей что-то с усилием проглотил. Свет стал нестерпимым, я зажмурилась и, когда Крестовский разомкнул руки, почувствовала себя осиротевшей.
— Вы как, Попович?
Шеф осторожно, будто лаская, провел ладонью мне по щеке. Я сглотнула.
— Перфектно. Мы где?
— Если я все сделал правильно, а вы весите меньше четырех пудов вместе со своим самописцем, то в приказе, — и открыл дверь, оказавшуюся дверью приказной кладовой, в которой я накануне этот самый самописец добывала.
Дальше он уже внимания на меня не обращал, вихрем понесшись по коридору, я побежала следом. «Это если он не в полной силе такие чудеса устраивать может, что же будет, когда вся сила к нему вернется?» — подумала я с завистью. Обычно-то я своей магической несостоятельностью не особо была озабочена, но сейчас мне тоже захотелось уметь вот так, в один момент, перенестись в совсем другое место. А там в себя прийти, подумать маленько. Ведь то, что я почувствовала сегодня к непосредственному начальству, меня тревожило. А еще тревожило, что смерть оказалась так близка. Чужая смерть Анны Штольц, которая раньше для меня была плоской и далекой, оставаясь на глянцевом оттиске фотографической карточки или в скупых строчках некролога или копий приказного допросного листа, сейчас, когда я побывала в доме Анны, почему-то стала касаться меня лично. Никто не должен так умирать, как умерла молодая красавица, несчастная, запутавшаяся в жизни и в себе…
Уж не знаю, какая беда грозила Мамаеву, из-за чего он шефа по личному оберегу призвал, но был наш Эльдар Давидович жив и здоров, насколько я смогла судить после беглого осмотра. Находился он там, где мы его и оставили, — в кабинете Крестовского, только теперь был не в одиночестве. За столом шефа в его же кресле сидел господин военной наружности — при седоватых длинных бакенбардах и в темно-зеленом полковничьем мундире, а остальные кабинетные кресла, а также подоконник и даже край начальственной столешницы обсели господа разбойного приказа, что явствовало из их форменных одежд, знаками разбойного приказа украшенных. Сидели они, как галки на жердочке, и точно так же с нашим появлением загалдели, впрочем вполголоса, видимо уважая присутствие своего начальства.
— Чему обязан радостию встречи, ваше высокопревосходительство? — вопросил Крестовский.
«Обер-полицмейстер, — решила я, быстро припомнив табель о рангах и полагающееся обращение к каждому чиновничьему классу. — Петухов Андрей Всеволодович».
Не дожидаясь выяснения причины этой самой радости, шеф повернулся ко мне:
— Вернитесь в приемную, Попович. Вы, Ольга Петровна, пожалуйте также.
Тут только я заметила Лялю, вжавшуюся в стену неподалеку от двери и практически слившуюся с желтыми кабинетными шпалерами.
Я восприняла приказание шефа как попрание женских прав и свобод в одном отдельно взятом приказе, поэтому фыркнула значительно и, пропустив Лялю в дверях, от души этими дверьми хлопнула.
Секретарь опустилась на свое место и зарыдала. Я, лишенная ею же не далее как сегодня утром своего носового платка, налила стакан воды и пододвинула к девушке:
— Успокойся, ну что ты… Сейчас Семен Аристархович с его высокопревосходительством переговорит. И ничего страшного. Что к нам, в первый раз высокое начальство заезжает? Ну, ну…
Ляля водицу заглотнула молниеносно, достала платочек — а у нее, оказывается и свой наличествует, — глазки васильковые промокнула и проговорила, глубоко вздохнув:
— Они говорят… и-ик!.. — Видно, от глубины вздоха, что-то в ее организме нарушилось, поэтому далее свою речь она перемежала пронзительной икотой. — Они говорят, что мы мыше-ей не ло-овим. Потому что убийства происходят, а Крестовский ни ухом, ни рылом! И-ик!
Я поняла, что услышанную в кабинете беседу она мне передает дословно.
— А Эльдар говорит, за какой такой надобностью… А его высокородие — вас-то, Мамаев, я в казенный дом первым поволоку! А Эльдар — какие ваши доказательства? А Петухов — под пытками у меня запоешь, мальчишка, щенок! Шпицрутенов… и-ик!
Я взяла Лялю за плечи, приблизила свое лицо к ее мордашке и, когда убедилась, что девушка смотрит на меня со вниманием, рявкнула:
— Икотка, икотка, выйди за воротка! Кого встретишь, тому в рот, вот и весь приворот!
— Знаешь, Попович, — сказала Ольга Петровна сухо и зло, — если бы я не была уверена, что в чародействе ты ноль без палочки, решила бы, что у тебя тот самый заворот случился.
— А вот зря ты, Ольга Петровна, народною мудростию пренебрегаешь. Народ берендийский, он… велик! — Я пошевелила в воздухе растопыренной пятерней, демонстрируя все величие берендийского народа. — К тому же сработало, икота твоя прошла. Так что там с убийствами? Договаривай.
Глаза у Ляли были уже сухие и какие-то отчаянные.
— Отволокут нашего Эльдарушку нонче в казенный дом, и даже Крестовский в том помешать разбойному приказу не сможет.
— Почему?
— Потому что убили вчера шансонетку заезжую в том самом Швейном переулке. Венера, проездом из Парижа…
— На улице прямо порешили?
— В будуаре личном. — Ляля уже сама налила себе воды, но теперь отпила с осторожностью, маленьким глотком. — Там у них представление о двух актах было. Она первый-то ногами отмахала, потом на антракт к себе пошла… Ну и не вернулась больше. Служители в будуар ринулись, а ее нет. Заменили статистками, как-то доиграли. А утром ее прибиральшики нашли, под диваном. А разбойные при обыске письма обнаружили, целый архив, любился господин Мамаев с этой Венерою и страстную переписку вел.
— Погоди, погоди! А способ убийства?
— Идентичный! — Ляля легла грудью на стол и спрятала от меня лицо. — От пола до диванного дна — полтора вершка, а она плоская совсем была, пустая, потому сразу и не увидали.
Я прошлась по приемной, скрестив руки на груди. Меня это успокаивало. Как же так? Первое убийство — ну хорошо, условно первое, мы пока те останки в церкви в расчет брать не будем — с иным результатом закончилось. Убиенную отравили, но не осушили. Значит… Получается, паучина в силу вошел, и теперь быстрее может свои черные дела творить? Или и это еще не предел?
Я взглянула на Лялю. Она просто расслабленно оплыла на стуле, пялилась в одну точку застывшим взглядом и что-то бормотала под нос, — может, подколдовывала, чтоб опять не расплакаться.
А там, внутри — я перевела взгляд на дверь кабинета, — полицейское дознание, а я — здесь, за нервической барышней наблюдаю. А что еще делать? Ну, можно, например, на бумагу перенести то, что я на допросе Жихарева в самописец набивала. А самописец где? Правильно, в кабинете остался, к стеночке прислоненный. А дело-то срочное! Если меня кто спросит, я так честно и объясню.
И, оставив Лялю в страданиях, я приоткрыла дверь. На меня внимания никто не обратил. Шеф, видимо, в неравной борьбе отвоевавший свое законное место, сидел теперь за письменным столом, обер-полицмейстер — чуть сбоку, диспозиция остальных присутствующих не поменялась. Я юркнула ужом, сокрушаясь, что платье на мне не желтое и со шпалерами слиться никакой возможности нет, и бочком подскочила к подоконнику. Разбойный чиновник без слов подвинулся, уступая мне место, и я устроилась рядом, еще и шторкой прикрывшись. Перфектно!
На столе шефа, за границами поля зрения которого я сейчас сидела, лежал ворох фотографических карточек, схема, составленная от руки, показания приказного самописца. И я, по своей старой привычке, взглянула туда. В нашем сыскарском деле главное — в чужие бумаги заглядывать, ибо в свои всегда успеешь. Я же и у лавочников узнала больше не из пояснений доброжелательных, а через такие вот зырканья. Это же просто удивительно, сколько таким образом почерпнуть можно!
А ведь мы с Крестовским, наверное, видели его, то есть убийцу. Он же наверняка в той плотной толпе у кафешантана тоже прохаживался, начала представления ждал. А потом в антракте зашел в будуар, и…
— Накуролесили вы, господа чардеи! — Петухов достал из кармана серебряную табакерку, угостился табачком, чихнул громогласно.
На шефа смотреть было страшно. Он был не просто зол или боевит. Под внешним холодом скрывалось отчаяние, но заметить его могла, наверное, только я. И то лишь потому, что светлый лик своего начальства изучаю всегда и во всех подробностях. А ведь ему придется сказать господину обер-полицмейстеру, что Эльдар был в том Швейном переулке примерно в то же время. Иначе в укрывательстве обвинят и большие проблемы по службе ему обеспечат. Но пока не говорит, пока держится, атаки Петухова отбивая как бы нехотя. А тот прижимает — и свидетели у него есть, и заключение чардейской коллегии о мамаевских способностях к колдовству, и письма к Венере, Мамаевым же подписанные. А Венеру, оказывается, Бричкина звали, Настасья Степановна, и не из каких парижей она к нам не приезжала, а прибыла прямиком из Крыжопля — тоже дорога немалая, — где последние полгода в кафешантане городском выступала с теми же афишами.
Сосед мой по подоконнику тоже слушал со всем вниманием и время от времени поглядывал на меня, видимо, желая реакцию проследить. Поэтому я охала бесшумно, глаза закатывала и кивала, чтоб сделать ему приятное. Ведь человек мне место подле себя уступил, так что ответную любезность оказать мне было несложно.
Вот так и вертелась из стороны в сторону — на соседа взгляну, на стол начальства, на Мамаева, который вообще как будто и неживой вовсе, только глаза сверкают в окошко, выходящее на каретный двор. Лошадки, запряженные в коляски, терпеливо ждали своих господ. Одна, с головой, украшенной затейливым плюмажиком, перебирала копытцами.
Что-то меня встревожило, но я быстро отвлеклась на дела более насущные.
Эльдара заберут. К гадалке не ходи! Ну и заберут. Дальше что? Мы-то знаем, что он ни в чем, кроме излишнего женолюбия, не виноват. За это вроде в Берендийской империи еще не наказывают? А «мы», которые знают, — это кто? Я закусила нижнюю губу, точно как делает наш лев в минуты задумчивости. А получается, что «мы» — это только ты, Попович. И только ты Эльдару Давидовичу можешь алиби предоставить. Потому что не с Крестовским он чуть не до полуночи чаевничал, а с тобой. Стоп. Считай, Геля. Представление началось в десять, за два часа до полуночи. Мамаев объявился в переулке минуты через три. Моцион совершал? Возможно. С Венерой встречался? Тоже исключить не берусь. Только он ее не убил, потому что Венера до антракта на сцене была. А в антракте… Ну сколько там представление длится? Ну, пусть час. В одиннадцать Мамаев был с тобой и тетей Лушей. Подведение часов на нужное время и прочие преступные хитрости исключаются, поскольку и ты, и тетя Луша на часы смотрели, каждая на свои. Та-ак… Ушел он от меня без четверти двенадцать, и…
В кабинете появился Зорин, сопровождаемый Ольгой Петровной. Чародей был уставшим, видимо, в заброшенной церкви немало колдовать пришлось, и встревоженным. Его оберег, нательный крестик, сейчас был поверх одежды. Видимо, не только Крестовскому Мамаев мольбу о помощи послал. Иван забасил с порога:
— В Мокошь-граде уже около полугода происходят убийства, подобные убийствам госпожи Штольц и, как мне сообщила Ольга Петровна, госпожи Бричкиной. Мы предоставим информацию для разбойного приказа сегодня же.
— Уже не к спеху! — отрезал обер-полицмейстер и обратился к Крестовскому: — Можете не торопиться. Вы с червеня не особо спешили, а сейчас уж и подавно не стоит. Господин Мамаев отправится с нами в разбойное присутствие и посидит там у нас под замком, пока вы… А впрочем, можете и не делать ничего. Мы сами как-нибудь по старинке, без чардейства бумаги подготовим да в суд дело передадим.
Он обернулся к свите:
— Арестовать!
Я сорвалась с подоконника.
— Одну минуту!
Явление мое обер-полицмейстеру было тем более эффектным, что в спешке я слегка запнулась о край ковра и, чтоб устоять на ногах, ухватилась за плечо шефа, который сидел ко мне ближе всех. Даже сквозь ткань сюртука пальцы мои ощутили жар, и вовсе не любовный, а… Шеф горел, как в лихорадке.
— Евангелина Романовна Попович, чиновник восьмого ранга, коллежский асессор, — представил меня начальству Семен Аристархович.
Я щелкнула каблуками:
— Вынуждена потревожить его высокородие срочным сообщением.
Петухов женщин не любил. Это было написано на его строгом лице аршинными буквами.
— Попович?
— Юное дарование, которое вы, ваше высокородие, изволили назначить в наш приказ.
Петухов, видно, раньше не догадывался, что я женщина. Или догадывался? Он знал! Точно знал, вон как самодовольно глазки блеснули. Это сейчас он мину делает. Он же, наверное, думал, что шеф к нему со скандалом явится, потребует моего перевода. Как же! Барышня-чиновник, смех да и только!
— Говорите, — отыграв удивление на троечку, велел мне обер-полицмейстер.
Я быстро глянула на Эльдара. Он понял, что я сейчас скажу, и покачал головой.
— Господин Мамаев, Эльдар Давидович, не мог совершить вчера убийства госпожи Бричкиной, потому что в это время находился со мной. Кроме меня его присутствие может подтвердить моя квартирная хозяйка.
— Все время?
— Да! — Я тронула указательным пальцем часики на груди. — С половины одиннадцатого до без четверти двенадцать.
Молчание, повисшее в кабинете, можно было резать ломтями, таким оно было густым и осязаемым.
— С сожалением вынужден сообщить госпоже Попович, — спрыгнул с подоконника давешний разбойный чиновник, — что показания возлюбленных в расчет не принимаются.
Я разозлилась. Он меня вообще слышал? И что это за умозаключения? Я кому-то про любовную связь намекала?
— Именно поэтому я сообщила, что моя квартирная хозяйка, Лукерья Павловна, слова мои может подтвердить. Кстати, не имею чести… — Я поправила на переносице очки.
— Толоконников, девятого ранга… — Соперник чувствовал себя посрамленным, во-первых, я выше его по рангу, а во-вторых, он действительно слушал меня невнимательно.
Толоконников смешался, его бормотание стало еле слышным, пока совсем не замолчал. Зато заговорил Петухов. И я поняла, что для выводов некоторым высоким чинам вообще никаких фактов не нужно, у них факты заменяются дремучей фантазией.
— Что ж ты, голубушка, в этом, — обер-полицмейстер махнул рукой в сторону Мамаева и запнулся, будто боясь проговорить при барышне забористое ругательство, — человечке нашла?
Хорошо, вопрос оказался риторическим, потому что вот так с ходу мне ничего не придумывалось. Но его высокородие разразился целой обвинительной речью, в коей клеймил нравы современной молодежи. Я поняла, что Петухов придерживается в жизни взглядов самых консервативных, и решила, что не мне эти взгляды менять.
— Как? Как вы можете терпеть эти его…
Его высокородие достал табакерку. Я криво улыбнулась:
— У нас с Эльдаром Давидовичем свободные отношения, наша с ним любовь выше закостенелых ограничений, накладываемых на нас обществом. А он у нас мужчина непростой, холерический, ему страстями жить надобно!
Я с усилием остановила руку, уже готовую взметнуться к лицу; оттопырив мизинец, отыгрывала я явно купца Жихарева.
— Кхм… — сказал Петухов. — Кхмм… от ведь… поди ж ты…
Решив, что сказала и так больше, чем от меня ожидалось, я молча опустила очи долу. Эх, глупости, Гелечка, творишь. И зачем надо было эту театру здесь устраивать? Могла же потихоньку алиби предоставить или даже подождать, пока Мамаева арестуют, и уже в разбойный с откровениями явиться. Тем более что ежели начистоту, ему пара дней в арестантской только на пользу бы пошла — темперамент его сверхчеловеческий подостудить. А теперь что? Сама ты, Гелечка, актриса проездом из Парижа, только ногу осталось задрать, чтоб нижнее белье продемонстрировать.
— Так вы — эмансипе? — В тоне его высокородия сквозил священный ужас.
— Именно. И ценю, что Эльдар Давидович эти мои взгляды разделяет и поддерживает.
Играть так играть. Нет в жизни ничего хуже недоигранных ролей. Я обвела глазами публику. Шок и трепет, вот как зал держать надо!
Его высокородие опять нюхнул табачку, поморщился, чихнул.
— Однако у вас и подчиненные в приказе, господин Крестовский…
А вот на шефа мне смотреть не хотелось. Абсолютно. Потому что если брезгливость во взглядах чиновных наших гостей трогала меня мало, то неодобрение Семена Аристарховича могло больно уколоть. Все же скосила глаза, посмотрела и тут же вскрикнула:
— На помощь!
Крестовский с откинутой на спинку кресла головой и закрытыми глазами был похож на покойника. Я первой к нему подскочила, тронула за руку, показавшуюся раскаленной, прислушалась к дыханию, ничего не уловив. Через мгновение меня оттеснил от шефа Зорин. Ляля причитала где-то позади — пронзительно, очень по-бабьи, и я почему-то слышала только ее эти причитания.
— Врача? — приказ Петухова звучал слегка вопросительно.
— Спешить надо, — сказал Иван Иванович и, склонившись над телом, без усилий подхватил его на руки. — В лазарет. Ольга Петровна, телефонируйте туда, нам нужны лекари-маги.
— Что с ним?
— Истощение. — Зорин уже шел к выходу. — Эльдар, подсоби.
Мамаев пошел следом, по-особенному держа руки чуть перед собой.
Я тоже не могла оставаться в кабинете.
— Это я виноват, — сокрушался Эльдар. — Я вас вызвал с перепугу, а он в сорока верстах был, да еще дополнительный груз на себе тащил.
Дополнительный груз — это, стало быть, я? Немного обидно.
— А он же слабый еще, Семушка наш.
— Ты, Эльдар Давидович, немного не за то себя коришь, — рассудочно говорил Зорин. — Ты в том виноват, что с бабами своими до конца разобраться не мог. Все наши напасти именно от этого твоего легкомыслия происходят.
Тут я с Зориным была согласна совершенно.
— И Гелю еще зачем-то впутал.
Эльдар даже не возражал; я, идущая в полушаге позади, тоже.
Внизу Иван Иванович погрузил шефа в коляску, сел рядом, придерживая того за плечи, Мамаев — напротив и сразу поднял колясочный верх. Они уехали. Вахтенный, хлопотавший вокруг нас, вернулся на свое место внутри задания. Я осталась у ступеней приказа в одиночестве.
А действительно, велел бы: «Попович, я сейчас в приказ своим чародейством перенесусь, а вы в Мокошь-град по-простому возвращайтесь, через три часа увидимся», может, и не свалился бы от истощения. Или вот зачем Эльдара спасать понесся? Мог же попросту телефонировать, узнать, что за пожар. У купца Жихарева, я уверена, телефонный аппарат в доме установлен. Не бережет себя его высокородие и слишком по-отечески к подчиненным относится.
Лошадка наша приказная опять же за городом осталась, коляска…
В этом моменте у меня в голове что-то щелкнуло, в груди защекотало от предвкушения. Ло-шад-ка! Султан на голове, цок-цок по булыжной мостовой Швейного переулка. Я готова была поставить что угодно на то, что коляска, которую я увидала из кабинета Крестовского, и та, которая проезжала мимо нас той ночью у безлюдной проклятой церкви, — одна и та же.
И я решительно юркнула в каретный двор. Потому что подозрения подтвердить надо немедленно, потому что делом надо заняться, а не выть от неизвестности — как там шеф, жив ли, успеют ли столичные лекари?
Каретный двор почти не освещался, тем более сейчас, когда сумерки только-только вступили в свои права. Над некоторыми облучками горели фонари, и этого света мне хватило, чтоб уверенно подойти к интересующему меня транспорту.
Ну что скажу… Лошадь как лошадь. А в коляске я не уверена. Потому что тогда ночью видела ее издалека.
— Тпррру, красавица. Не принесла я тебе сахарку, не знала, что с такой милой барышней познакомлюсь.
Кобыла была серенькая, изящная, с нежными влажными глазами, я еще немного с ней посюсюкала, наклонилась вниз просто потому, что, если осматриваешь лошадь, положено подковы тоже смотреть. Краешек глаза зацепил какое-то движение, но обернуться я не успела. Перед глазами посыпались искры, затылок обожгла боль, и я свалилась под копыта лошади, моментально потеряв сознание.
Назад: Глава вторая В коей грядет первое задание сыскаря и появляется слишком много пауков
Дальше: Глава четвертая В коей вершится наказание невиновных и награждение непричастных