Наливаю себе бокал вина, даже не поставив на пол сумку. Нервы у меня натянуты до предела, и я не могу отделаться от ощущения, как будто вместо головы у меня муравейник. Не знаю, что и думать.

В обеденный перерыв я вышла прогуляться, чтобы размять ноющие после вчерашней пробежки ноги и слегка проветриться. Я устала сверлить взглядом дверь в кабинет Дэвида в ожидании, когда он позовет меня, чтобы объяснить, что, черт возьми, происходит. Я весь день была на взводе. Он игнорирует меня, как будто мы подростки, а не взрослые люди, и я не понимаю, почему он не может сказать по-человечески, что не хочет больше встречаться со мной. Ведь это он все это затеял, не я. Так почему он не может поговорить со мной по-человечески? От нервов у меня так свело живот, что я не смогла бы проглотить ни куска, даже если бы была голодна.

Я решила, что после прогулки отправлюсь к нему и выясню отношения, пусть даже это и будет проявлением вопиющего непрофессионализма. Но когда я вернулась, его в кабинете не было, а Сью, сама не своя от возбуждения, сообщила мне, что явились родители Энтони Хокинза и сейчас они вместе с Дэвидом у доктора Сайкса.

– Энтони утверждает, что видел, как доктор Мартин ударил свою жену. Прямо в лицо!

Сью произнесла это с таким затаенным злорадством в голосе, что у меня возникло ощущение, будто это я получила оплеуху. Для нее сплетня, для меня очередная заморочка. После этого я Дэвида не видела. Я сидела за своим столом, в голове у меня роились смутные, полуоформленные мысли и тревоги. Все, чего мне хотелось, – это поскорее свалить, что я и сделала, едва пробило пять. Мне необходимо было выпить вина. И подумать.

И тем не менее я не знаю, что и думать. Вино прохладное и терпкое, я достаю из сумочки электронную сигарету и выхожу на балкон, впуская в душную квартиру свежий воздух. Адель утверждает, что она налетела на дверцу шкафчика, а Энтони утверждает, что это Дэвид ее ударил. Зачем Энтони врать? Хотя, если это правда, как Энтони это увидел? Подглядывал в окно? В понедельник Дэвид перенаправил Энтони к другому врачу, и я решила, это потому, что тот слишком к нему привязался. Но, возможно, на самом деле Энтони увидел что-то нежелательное для Дэвида.

От всего этого мне тошно, и я делаю еще глоток вина, хотя в голове у меня уже слегка плывет. Я сегодня толком ничего не ела, а теперь аппетит отбит начисто.

Я так поглощена своими мыслями, что не сразу понимаю – в дверь звонят. Поспешно иду открывать.

– Привет.

Это он. На часах нет еще и шести вечера, а он впервые за неделю заявился ко мне. Я уже решила, что он никогда больше не придет, и теперь слишком изумлена, чтобы что-то сказать, но все же впускаю его. С собой у него бутылка вина, он немедленно откупоривает ее и достает из серванта еще один бокал.

– Располагайся, – выдавливаю я, охваченная вихрем противоречивых эмоций.

– Если бы я мог, – отзывается он c полным то ли грусти, то ли жалости к себе смешком. Потом одним глотком опустошает свой бокал и наливает себе новый. – Что за день сегодня поганый, – говорит он, запрокидывая голову и издав тяжелый вздох. – Что за жизнь поганая.

Он очень много пьет; я понимаю, насколько много, только теперь, когда сама существенно сократила употребление спиртного. Может, алкоголь пробуждает в нем склонность к рукоприкладству? В этом его секрет? Я кошусь на него. Ссора, кулак, лицо.

– Я совсем ненадолго, – говорит он и, наклонившись ко мне, притягивает меня к себе на грудь. – Но я должен был тебя увидеть. Я твержу себе, что должен остановиться, даю себе слово, что остановлюсь, но это выше моих сил.

– Ты видишь меня целый день.

Я зажата и напряжена. От него в самом деле пахнет бренди или это мне только кажется? У меня вдруг мелькает ужасная мысль. Он что, пьет в офисе? Он целует меня в макушку, и сквозь перегар и лосьон после бритья я улавливаю его запах и не могу не думать о том, как он мне нравится. Я тоскую по нему одинокими ночами. Но если он считает, что мы с ним сейчас отправимся прямиком в постель, или вообще отправимся в постель, он очень ошибается. В последние несколько дней он на меня ни разу не взглянул, а теперь заявляется как ни в чем не бывало. Отстраняюсь и беру свой бокал. Пошел он к черту! Мой взгляд падает на его руку, держащую винный бокал. Такую сильную. Такую большую. Перед глазами у меня встает разбитая скула Адели. На этот раз я твердо намерена повести себя как настоящая подруга, которой она меня считает.

– Только не так, – возражает он. – Не как когда мы вместе.

– Вместе. – В моих устах это слово кажется мертвым. – По-моему, вместе – это не про нас, я не права?

Прислоняюсь к кухонной столешнице, вместо того чтобы пригласить его в гостиную или в спальню, как обычно. Сегодня я еще не разговаривала с Адамом, и я не намерена жертвовать этим разговором – во всяком случае, ради мужчины, который изменяет своей жене, а может, еще и бьет ее. Внезапно я чувствую себя страшно усталой. Адам возвращается домой через неделю с небольшим, так что этому безумию все равно настанет конец. Может, оно и к лучшему.

Он слегка хмурится, осознав, что я не в духе.

– У тебя все в порядке?

Пожимаю плечами. Сердце у меня колотится как сумасшедшее. Терпеть не могу конфликтных ситуаций. Совершенно в них теряюсь. Вместо того чтобы без обиняков высказать, что не так, я молчу и дуюсь, как подросток. Одним глотком допиваю вино и собираюсь с духом. Пошло все к черту! Это мой единственный шанс поговорить об их браке. Есть одна вещь, которая может быть мне известна совершенно законным образом.

– Сью рассказала мне, что произошло. Про родителей Энтони Хокинза. Что они сказали?

– Слава богу, хоть с этим разобрались. Только этого мне сегодня не хватало.

Он смотрит на меня, и при виде вопросительного недоверия в моих глазах его лицо мрачнеет.

– Да уж, Луиза.

– Что? – огрызаюсь я.

Сейчас, когда он рядом со мной, я сама не понимаю, как у меня могла даже закрасться мысль о том, что он на такое способен. Но вокруг творится столько всего, что не укладывается в рамки здравого смысла, и я вообще уже ничего не понимаю.

– Ты в самом деле считаешь, что я мог ударить свою жену?

– Я уже вообще не знаю, что я думаю. Ты никогда не говоришь о своем браке. О своей жене. Ты делаешь свое дело… – Я обвожу рукой свою жалкую маленькую квартирку, как будто он трахает ее, а не меня. – Во всяком случае, когда тебе это удобно. Мы разговариваем, но никогда не обсуждаем твой брак. Ты закрываешься каждый раз, когда я пытаюсь о чем-то тебя спросить, и у тебя вечно такой несчастный вид, что я просто не понимаю, что тебя там держит. Рядом с ней. Какого черта ты не можешь просто взять и развестись?

Меня уже просто несет, я больше не могу сдерживать свое недоумение и обиду, они яростным потоком изливаются из меня, шипя и булькая. Я видела разбитую скулу Адели. Я знаю, какая она уязвимая. Знаю про звонки. Я не могу упомянуть ни одну из этих вещей, как бы мне ни хотелось услышать объяснения, так что мне ничего больше не остается, кроме как вновь вернуться к обсуждению дурдома, в который превратилась наша жизнь. Дурдома, о котором он в курсе лишь наполовину.

Дэвид смотрит на меня с таким видом, как будто я нанесла ему удар в самое сердце, но я уже не могу остановиться:

– Я имею в виду, по отношению к ней это тоже не очень-то честно. То, что ты делаешь.

– Ты в самом деле считаешь нужным спросить меня, не бил ли я ее? – обрывает он бессвязный поток моих излияний. – Ты что, совсем меня не знаешь?

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не расхохотаться.

– Знаю ли я тебя? Как я вообще могу тебя знать? Вот ты меня знаешь – я вся как на ладони. Ты знаешь про меня практически все. Мы только обо мне и говорим. А вот ты… Я не знаю, что я должна о тебе думать.

– Разумеется, я ее даже пальцем не тронул. – Он поникает, разом сдувшись, как воздушный шар, из которого выпустили воздух. – Она утверждает, что заехала себе в лицо дверцей кухонного шкафчика. Понятия не имею, правда это или нет, но точно знаю, что я ее не бил.

Меня затопляет волна облегчения. По крайней мере, их версии сходятся.

– Энтони явился к нам домой в воскресенье вечером, – продолжает между тем он, – но я был в душе. Похоже, он увидел ее лицо и сочинил эту историю – то ли чтобы привлечь мое внимание, то ли чтобы меня задеть, то ли еще зачем-нибудь.

Может, это и правда. Похоже на правду. И теперь я чувствую себя последней сволочью за то, что усомнилась в нем, что усомнилась в ней. Но что мне остается делать, когда в голове у меня неотступно крутятся все эти вопросы? Про них, про нас, про то, во что все это выльется.

– Почему ты никогда со мной не разговариваешь? По-человечески? О твоей жизни.

Он смотрит в свой бокал.

– Я просто даже не знаю, с чего начать, – говорит он. – И вообще, это тебя не касается. Не хочу, чтобы это тебя касалось. Не хочу, – он мнется, пытаясь подобрать нужное слово, – чтобы ты соприкасалась со всей этой грязью.

– О чем ты вообще? Послушай, я не жду, что ты уйдешь от нее ко мне. Я знаю, что ничего для тебя не значу…

– Ничего для меня не значишь?! – перебивает он меня. – Да ты – единственное светлое пятно в моей жизни! Именно поэтому я и вынужден так осторожничать. Поэтому и не хочу обсуждать с тобой мой брак и мою жизнь. Не хочу, чтобы все это проникло в наши отношения.

В несколько жадных глотков он опустошает свой бокал. Как можно столько пить? Я уже давно бы обнималась с унитазом. Бокал за бокалом, без перерыва. Его жалость к самому себе выглядит не слишком привлекательно, но его слова о том, что я – единственное светлое пятно в его жизни, бальзамом легли на мою истосковавшуюся по нему душу. Они придают мне сил.

– Вынеси меня на минутку за скобки, – говорю я. – Тебе в семье явно плохо. Так уйди. Мой муж поступил именно так. И я это пережила. Мне было больно, но я справилась. Жизнь идет дальше – и теперь у Иэна будет ребенок от женщины, которая заняла мое место, а я в своей собственной жизни как призрак. – Дальше эту мысль я решаю не развивать. – Не вижу тут никакой проблемы.

– Ты и не можешь ее видеть. Для этого нужно нас знать. Знать нас по-настоящему. А я уже не уверен даже в том, что мы с ней толком друг друга знаем. – В его голосе звучит горечь. Он пристально смотрит в бокал, и его слова буквально сочатся ею. – Но так дальше жить нельзя, – произносит он в конце концов. Язык у него слегка заплетается. – Нужно только придумать, как все организовать. Как избавиться от нее без последствий.

– Может, просто поговорить с ней? – предлагаю я, пытаясь вести себя по отношению к Адели как подруга, если тут вообще уместно говорить о дружбе. – Она ведь твоя жена. Она же наверняка тебя любит.

Он вдруг разражается смехом, поначалу веселым, но очень скоро он становится безрадостным.

– О да, она меня любит. Этого у нее не отнимешь.

Мне вспоминается моя хрупкая подруга, из кожи вон лезущая, чтобы ответить на его звонок, принять таблетку и приготовить ужин, и меня берет злость. Как он может так с ней обращаться? С таким пренебрежением? Если он ее не любит, так освободил бы ее, чтобы она могла полюбить кого-то другого, кого-то, кто обращался бы с ней так, как она того заслуживает.

– Отправляйся домой, – говорю я холодно. – Отправляйся домой и разберись со своей женой. Я сейчас не в состоянии все это выносить.

Он не говорит ни слова, лишь сверлит меня взглядом. Глаза у него уже слегка осоловевшие от спиртного. Интересно, он за рулем? Я решаю, что мне все равно. Это его забота.

– Иди, – повторяю я, – и завязывай с выпивкой. Ты уже и так пьян в стельку.

Мне хочется плакать от жалости к нему, к Адели, к себе самой. Главным образом, конечно, к себе самой. Я не хочу с ним ругаться. Я хочу его понять. Я не поднимаю на него глаз, когда он уходит, и не отвечаю, когда, проходя мимо меня, он на прощание сжимает мне руку.

– Я со всем разберусь, – бормочет он, уже стоя на пороге. – Не знаю как, но разберусь. Честное слово.

Я все так же не поднимаю глаз. И ничего ему не даю. Я, конечно, двуличная дрянь, но всему есть предел. Он нужен мне, но не таким образом. Я больше так не могу. Я действительно больше так не могу. Они с Аделью рвут меня на две части.

После его ухода я наливаю себе еще бокал вина, звоню Адаму. Даже его кипучая радость не в состоянии поднять мне настроение, и пока он взахлеб рассказывает, как они втроем ходили в аквапарк и они с Иэном катались там с горок, я борюсь с глупым желанием расплакаться, снова и снова фоном прокручивая в голове разговор с Дэвидом. Я реагирую как полагается и рада слышать моего малыша, но в глубине души радуюсь, когда он говорит, что ему пора идти. Мне нужно побыть в тишине. Я чувствую себя опустошенной, вымотанной и печальной, а также испытываю еще множество всяких чувств, вникать в которые глубже мне совершенно не хочется. Это наша первая размолвка и, вероятно, последняя. Кроме того, я – хоть и запоздало – ловлю себя на мысли: я не верю, что он ударил Адель. В глубине души не верю. Больше не верю.

Еще нет девяти часов, но я прихватываю с собой бокал и забираюсь под одеяло. Мне очень хочется ненадолго забыть обо всем этом. Уснуть. Может, утром все каким-то образом станет лучше. На меня нашло какое-то отупение, но в глубине души я ненавижу себя за то, что выгнала его, когда мы могли бы сейчас лежать вместе в постели. В постели с моим Дэвидом, не с Дэвидом Адели. У меня стоит перед глазами выражение его лица, когда он понял, что я задаюсь вопросом, ударил он свою жену или нет. Это чудовищное разочарование. И в то же самое время я помню синяк на лице Адели. Ее страх и скрытность, расцвеченные этими тошнотворными зеленоватыми и фиолетовыми оттенками. Бил он ее или нет, с их браком что-то неладно. А впрочем, в этой истории вообще нет ничего и никого нормального, и со мной из нас троих, возможно, дело обстоит хуже всех.

Чувствую себя загнанной в угол. Не знаю, что мне делать. И делаю единственное, что мне доступно: допиваю вино. Оно ударяет мне в голову, и я закрываю глаза. Скоро вернется Адам, и я смогу погрузиться в него, в безопасность нашего с ним мирка. Сосредотачиваюсь на мыслях о моем малыше. О том единственном человеке, которого я могу любить, не испытывая чувства вины и не предъявляя никаких претензий. Засыпаю.

На этот раз, когда липкие щупальца тьмы начинают тянуться ко мне и я открываю дверцу кукольного домика, я отправляюсь не в дом моего детства, а туда, где жили мы с Иэном, когда только поженились. Когда мы оба были еще счастливы. Я в саду, стоит идеальная солнечная погода – не слишком жарко, просто тепло, и я играю с Адамом. Только он почему-то шестилетний, как сейчас, а не крохотный младенец, которым был, когда мы жили здесь, и мы с ним на пруду ловим головастиков. Ноги у нас обоих грязные и мокрые, но мы со смехом погружаем сачки и макаем банки в илистую воду.

Ветерок доносит откуда-то аппетитный запах жарящегося на гриле мяса, и еще прежде, чем я успеваю сознательно подумать о нем, слышится голос Дэвида – он кричит, что бургеры готовы. Мы с улыбкой оборачиваемся, и Адам бежит к нему. Я уже собираюсь последовать его примеру, как вдруг краем глаза замечаю в воде что-то блестящее. Какой-то контур в толще воды. Он переливается и мерцает по краям, обретая форму, почти серебристый в темной воде. Свожу брови в замешательстве. Это ведь мой сон, я контролирую его, и тем не менее понятия не имею, что там такое. Я делаю шаг вперед, на поверхность пруда, и иду по воде, как Иисус, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, – надо же, я Бог своих снов, – пока не оказываюсь у источника непонятного блеска. Присаживаюсь на корточки и погружаю руку в воду, взбаламутив ее, но мерцающий объект в глубине никуда не исчезает. Это еще одна дверь, понимаю я, и сияние по ее краям становится ярче, точно подтверждая мою догадку. Я ищу ручку, но ее нигде нет. Дверь без ручки, и эту дверь я не воображала специально. Не знаю, зачем она здесь.

Еще какое-то время смотрю на нее, и тут Дэвид снова зовет меня, и Адам тоже. Они не хотят начинать есть без меня, и я хочу к ним. Сияющая дверь меркнет, и вот уже подо мной нет ничего, кроме пруда.

Просыпаюсь я ни свет ни заря, в пять с небольшим, меня мучает сушняк и недовольство собой. Сон, который я создала, был таким идеальным, мы трое играли в нем счастливую семью. Несмотря на жажду, я действительно чувствую себя отдохнувшей, как и говорила Адель. Не могу удержаться от упрека в свой адрес. Я должна была представить в своем сне Адель. Я должна быть на ее стороне. Я не видела от нее ничего, кроме добра, а Дэвид – просто бабник и пьяница, на которого нельзя положиться, и бог знает еще кто, и тем не менее, если верить моему сну, я все равно до безумия его хочу. Может, я не позволила ему провести со мной ночь в моей постели, зато он провел со мной ночь в моей голове. И не просто провел ночь. В моем сне он любил меня, а я его, и мы были семьей, а никаких признаков присутствия где-либо поблизости Адели не наблюдалось. Я вычеркнула ее из жизни.

Издаю стон и, титаническим усилием воли поднявшись с постели, плетусь ставить чайник. Сна у меня ни в одном глазу, так что пытаться доспать еще час с хвостиком смысла нет. Пока вода закипает, пытаюсь заставить померкнуть такое яркое воспоминание о моей жизни в сновидении. Заглянув в комнату Адама, испытываю острый прилив радости при мысли о том, что скоро он будет дома. А потом мне, пожалуй, стоит потихоньку свести дружбу с Аделью на нет. Последовать совету Софи. Освободиться и от Адели, и от Дэвида – и от всей этой дурацкой, дурацкой каши, которую я сама же и заварила.

Принимаю душ, чтобы избавиться от остатков легкого похмелья, потом одеваюсь и собираюсь на работу. Но когда я присаживаюсь со второй чашкой чаю, на часах всего лишь семь утра. На пыльном экране телевизора играют солнечные зайчики, и мне вспоминается вторая дверь из моего сна – та самая, мерцающая по краям, которую я видела в пруду. Достаю из тайника в кухонном ящике заветную тетрадь. Может, Роб тоже видел вторую дверь. Сердце у меня начинает учащенно биться. После вчерашнего вечера мне, пожалуй, не стоит читать дальше. Я и без того наломала достаточно дров, не хватает еще только копаться в их прошлом. Но я ничего не могу с собой поделать. Хочу знать про них все. И вторая дверь – отличный предлог.

– Прости меня, – говорит он.

Мы в его кабинете, разделенные пространством стола. Меня бьет дрожь с того самого момента, когда я утром отложила тетрадь.

– Я знаю, что много выпил, но я говорил серьезно, когда пообещал тебе со всем разобраться, – продолжает Дэвид. Он сегодня какой-то молчаливый. И задумчивый. Похмелье, наверное. – Я понимаю, что мой брак никуда не годится. Я это понимаю. И то, что я не должен был морочить тебе голову, – тоже. То, что ты сказала вчера вечером…

– Я пришла сюда не затем, чтобы говорить о вчерашнем вечере, – обрываю я его холодно. У меня такое ощущение, как будто меня макнули в ледяную воду. Мне совершенно необходимо как можно скорее увидеть Адель и выяснить, правда ли то, что я подозреваю. – Мне нужно полдня отгула. У меня барахлит бойлер, и мне сейчас позвонил сантехник и сказал, что сможет подойти в промежутке от двух до шести часов. Сью сказала, вторая половина дня у нее сегодня не слишком загружена, так что она сможет меня подменить.

После обеда к нему на прием записаны четыре пациента, и это меня очень радует. Можно не беспокоиться, что он явится домой и застукает нас вдвоем.

Я написала Адели первым же делом, как только пришла с утра на работу, зная, что она сейчас дома одна и я ей не наврежу. Я не стала объяснять, в чем дело, потому что не хотела, чтобы она начала оправдываться или встревожилась, поэтому отправила такое сообщение:

Тон я постаралась выдержать небрежный и легкомысленный, хотя руки у меня, пока я его набирала, тряслись. Адель тут же ответила согласием, предложив встретиться в маленьком бистро со столиками на улице, не слишком близко к клинике и чуть в стороне от центральных улиц, в глубине жилого района. Ей тоже не хочется, чтобы нас застукали.

– Разумеется, – говорит он и смотрит на меня.

Ладони у меня потные, и впервые за все время он кажется мне совершенным незнакомцем. Не моим Дэвидом и не Дэвидом Адели, а, пожалуй, Дэвидом Дэвида, человеком, который всегда получает то, что хочет. Про себя я в тысячный раз благодарю Адель за то, что согласилась пообедать со мной. До понедельника я бы не дотерпела. Мне необходимо знать правду, а она – единственная, кто может мне ее рассказать. Кажется, пазл их безумного брака начал складываться, и мне очень не нравится картинка, которая вырисовывается.

– Надеюсь, поломка не очень серьезная, – говорит он. – Бойлеры могут быть очень недешевыми. – С этими словами он поднимает на меня глаза. – Если тебе нужны…

– У меня есть страховка, – вновь безжалостно обрываю его я.

Он что, собирался предложить мне денег? Чьих? Его собственных или Адели?

– Ясно.

Он немногословен; моя ледяная холодность явно не осталась незамеченной. Вид у него слегка задетый, но я не уверена, что меня это трогает.

– Спасибо.

Разворачиваюсь и направляюсь к двери, неуклюже перебирая ногами и чувствуя на себе его взгляд.

– Луиза.

Оборачиваюсь и вновь смотрю на него. Он сунул руки в карманы, и это напоминает мне о нашем самом первом разговоре в этом кабинете и тяге, которая физически ощущалась тогда в воздухе между нами. Она никуда не делась, меня по-прежнему к нему тянет, но все портят сомнения и подозрения. Она подбита, как скула Адели.

– Ты знаешь, ты мне действительно небезразлична, – говорит он. – По-настоящему. Я все время о тебе думаю. Ничего не могу с собой поделать. У меня такое чувство, что я веду с тобой отдельную жизнь в моей голове.

Слова льются из него стремительным потоком, а я могу думать лишь о том, что мне это все не нужно, во всяком случае сейчас, пока я ничего не выяснила.

– Я думаю… я думаю, что влюбляюсь в тебя. И я отдаю себе отчет в том, что должен привести свою жизнь в порядок. Должен разобраться со всем этим безобразием. Я не сплю ночами, потому что ломаю голову, как это сделать, и я знаю, что ты ничего не понимаешь, а я не помогаю тебе понять, но я должен разобраться со всем этим самостоятельно. Но я собираюсь заняться этим. Сегодня же. И я отдаю себе отчет в том, что ты имеешь право на меня злиться. Я просто хотел тебе это сказать. Это все.

Кровь бросается мне в лицо, в ноги и повсюду вообще, с бешеной скоростью разбегаясь по венам в попытке найти способ покинуть мое тело. Именно сейчас? Он говорит это все мне именно сейчас? У меня и так уже в голове полная каша, а он подкидывает мне еще и это. Он в меня влюбляется? О господи. Не знаю, что и думать. Но Адель уже ждет меня, и мне необходимо узнать хотя бы какую-то часть правды, прежде чем даже начать обдумывать все это. Мне нужно понимать, что он за человек, что он за человек на самом деле, под намертво приросшей маской. В своей голове.

Киваю, сглатываю застрявший в горле тугой комок и оставляю его стоять столбом у себя в кабинете. Хватаю из-под стола свою сумочку и выскакиваю на свежий воздух, не сказав даже Сью, что ухожу.