Глава 16
Когда она ступила на дорогу, ведущую в Корчи, мимо пропылила полицейская легковушка.
«Опять что-то случилось, полиция просто так не ездит», — промелькнуло в затуманенном мозгу. Вера почти не удивилась, ожидая чего-то в этом роде. Она догадывалась, с кем могло случиться несчастье, но чувствовала странное безразличие. Опустошение, и только. Похоже, она потеряла способность эмоционально реагировать на горе: слишком много его за последнее время. Выработался иммунитет. Девушка по инерции переставляла ноги, бездумно глядя перед собой. Шла медленно, часто останавливалась передохнуть, так что дорога до дома заняла почти полтора часа.
Полицейская машина, а рядом с ней «Скорая» стояли возле дома Ирины Матвеевны. Местные жители, похожие на взъерошенных испуганных воробьев, жались поблизости серой сиротливой стайкой. Вера подошла ближе. Старики и старухи сплотили ряды и единым движением, не сговариваясь, отодвинулись от нее. Отхлынули. Она ничего не заметила.
— Что случилось? Что-то с Ириной Матвеевной? — спросила она.
Ей никто не ответил, да и не требовалось: двое мужчин в белых халатах вынесли из дома бывшей учительницы носилки, накрытые простыней. Вскоре их страшная ноша оказалась внутри машины, и «Скорая» укатила.
— Все, граждане, можете расходиться.
Полицейские загрузились в машину и тоже собрались уезжать.
— Выпейте валерьянки, что ли, — сочувственно посоветовал молодой оперативник, глядя на судорожно рыдающую Марусю. Больше в маленькой кучке стариков никто не плакал. Мужчинам, как известно, не положено, тетка Татьяна скорбно морщила лоб и вздыхала, а старуха Емельянова о чем-то размышляла, держалась отстраненно и смотрела в сторону.
Полиция уехала, Вера осталась наедине с соседями. Стояла напротив них и никак не могла уйти к себе. Волны озлобления и страха, исходящие от стариков, были настолько ощутимы, что, казалось, их можно потрогать руками.
— Как она умерла? — прервала немую сцену Вера.
При звуке ее голоса старики стали расходиться, словно по сигналу. Поворачивались и спешили в свои дома, под защиту стен. Стремились спрятаться, забыться привычными делами.
Через пару минут на пыльной улице остались только Вера да старуха Емельянова, которая все так же задумчиво глядела куда-то вбок.
— Мария Сергеевна! — позвала Вера. — Можете ответить, как это произошло?
— Ночью случился инфаркт. Умерла в своей постели.
Веру немного отпустило. Если бы старуха сказала, что Ирина Матвеевна упала в погреб и сломала шею или угорела в бане, нервы у нее точно не выдержали бы.
— Выходит, умерла во сне? — В ее голосе явственно прозвучало облегчение. Емельянова уловила это и едва заметно усмехнулась.
— Это вряд ли.
— То есть? — не поняла Вера.
— Ирина утром долго не выходила, но с ней такое бывало. Могла ночью засидеться за книжкой, а утром поспать подольше. Осталась городская привычка. Но к десяти часам она всегда вставала! А тут Танька проходила мимо ее окон: занавески темные не подняты, куры в сарае квохчут, во двор не выпущены. Она забеспокоилась, мы и пошли. Входим. — Голос железной старухи треснул и задрожал. — А она в спальне, на кровати. Ночнушка в цветочек, одеяло на себя натянула, забилась в угол и сидит. Мертвая.
— Видимо, ее разбудили…
— Увидала что-то или услыхала, — согласилась Емельянова, — и напугалась так, что сердце не выдержало.
— Она хотела помочь мне. И не успела.
Мария Сергеевна смотрела на Веру немигающим взглядом, в котором смешались боль, гнев, страх.
«Винит меня», — подумала Вера. И эта мысль словно пробила дыру в ледяном панцире. Ее затрясло. Слезы, которые застряли где-то в груди, стали выплескиваться судорожными рыданиями, и она заговорила срывающимся голосом, не заботясь, как выглядит и что про нее подумают:
— Что уставилась?! Думаешь, не знаю, что у тебя на уме? Что это я виновата, да? Да?! А знаешь, что она одна у меня еще и оставалась, больше никого! Знаешь, что мой муж умер? Упал с балкона! А я к нему мириться поехала. Он прощения просил, и я решила — прощу! Приезжаю — а там свекровь, стерва эта старая, ненавижу! И тоже меня обвиняет! Да пойми ты, я хотела отсюда свалить, хотела! А он умер! Умер! — заголосила Вера и опустилась на землю. Обхватила себя руками, завыла, содрогаясь всем телом.
Только сейчас, выкрикивая эти безысходные слова, она осознала, что Марата больше нет. Окончательно и бесповоротно. Этого не изменить и не исправить. Он никогда не заговорит с ней, не улыбнется, не позвонит, не поцелует. Они не помирятся и больше не поссорятся. И детей у них не будет, и дома.
Вера рыдала, а Мария Сергеевна, не делая попытки ее успокоить, стояла рядом. Постепенно слезы иссякли, она только тихонько всхлипывала, и тогда старуха Емельянова негромко произнесла:
— Значит, и муж у тебя помер.
Вера подняла голову, посмотрела на Емельянову.
— Что-то происходит, — прошептала она. — Сначала убрали Свету, потому что она что-то увидела, потом эта Юлия. Я хотела работать на ее месте. Когда решила вернуться к Марату, он разбился. И Ирина Матвеевна… Она предложила мне свой дом вместо дедушкиного. Теперь все?
— Теперь все только начнется.
Старуха Емельянова отвернулась от Веры и посмотрела на толмачевский дом.
— Оно набирает силу, а у тебя силы нет. Остается только подчиняться.
— Чему? О чем вы говорите? Объясните, ради бога, что вы имеете в виду? — спросила Вера, поднимаясь с земли, и тут же, не дожидаясь ответа, заговорила сама: — Только ни во что такое я не верю! Может, это совпадения? В жизни столько совпадений, а вы меня просто пугаете! Может такое быть?
— Может, — согласилась старуха, — но не в этот раз. Мой отец и дед были священниками. Дед умер в двадцать первом. Слава богу, сам, от инфаркта. А отца расстреляли. Дед оставил дневники, которые, правда, пропали в революцию. Я с детства знаю: вера, она потому и вера, что некоторые вещи душой принимаешь, а не умом, не глазами. Чтобы во что-то верить, не обязательно это осязать, обонять, трогать, слышать и видеть. Не только материальное истинно, пойми. Дед говорил: «Машенька, ты не видишь воздуха, но это вовсе не означает, что воздуха не существует!» Он так объяснял мне существование Господа. Не знаю, веришь ли ты в Него. Я верю. Как верю и в ту силу, которую Он попрал и которая хочет возвыситься вновь.
— Здесь?
— Повсюду. В каждом тонком месте. Всегда, когда есть возможность.
Вера потрясла головой.
— Не хочу вникать во все это! Я устала от сюрреалистических бредней! Привидения, поля, энергетика, хоть сам Сатана — хочу быть подальше от этого. Завтра же уеду — радуйтесь! Сниму жилье в Больших Ковшах, продам чертов дом и забуду про эту жуть. Довольны? — с вызовом проговорила она.
— Скажи ты мне это два дня назад, я бы ответила — да, — вздохнула Емельянова. Она смотрела на Веру долгим, тягучим взглядом. — Сейчас все зашло слишком далеко. Ты не сумеешь уехать.
Вера собралась возразить, но тут со стороны Больших Ковшей послышался шум подъезжающей машины. Синяя «семерка», натужно кряхтя, въехала в Корчи и остановилась возле дома Маруси. Из автомобиля с трудом выбралась полная женщина в юбке-марлевке и необъятной цветастой кофте. Под мышками расплылись влажные круги, пыльного цвета волосы замотаны в реденький пучок на затылке. Женщина обернулась, и Вера сразу узнала в ней Анечку, которую в день приезда встретила в магазине тети Сони. Та тоже узнала Веру и поспешно отвернулась, бегло кивнув Марии Сергеевне.
— Мама, мы приехали! — зычно возвестила она и прибавила чуть тише: — Петр, выходи, че сидишь?
Ага, стало быть, эта Анечка — та самая плодовитая дочь Маруси, про которую рассказывала Ирина Матвеевна. Мысль о том, что старой учительницы больше нет, снова больно ужалила Веру. Она сжала зубы, чтобы опять не расплакаться.
Из «жигуленка» выбрался Петр, лысый и круглоглазый, как лемур. В отличие от жены мелкий и тощий.
Дверь дома распахнулась, Маруся засеменила навстречу дочери и зятю.
— Что это от тебя лекарством пахнет? Сердце? — В голосе Анечки слышалась неподдельная тревога.
Емельянова с ноткой зависти произнесла:
— Нюрка — хорошая дочь, ничего не скажешь. Любит мать, заботится.
Анечка тем временем бережно вела мать обратно в дом, приговаривая:
— Будешь с нами жить. Тишина и спокой. Хватит, нажилась в этом медвежьем углу. Нечего тебе теперь… — она злобно зыркнула в сторону Веры, — тут делать. Вещи собрала?
Их голоса смолкли, но уже через несколько минут женщины вновь появились на улице. Анечка с мужем принялись сноровисто заталкивать узлы и тюки в багажник, а Маруся заковыляла к Вере и Марии Сергеевне.
— Забирают меня, Мань, — виновато сказала она, одергивая платье. — Нюра говорит, без тебя, мол, назад не поеду.
Старушка опасливо покосилась на Веру и заискивающе посмотрела на Марию Сергеевну. Похоже, она слегка опасалась соседки.
— И правильно! На то она и дочь! — одобрила Емельянова намерение Анечки.
Маруся с облегчением зачастила:
— Они и раньше звали! Нюра говорит, комнату дадим, места много. А мне жалко, Мань! Куры у меня, мебеля, огород. Как бросишь? Хоть плачь!
— Да уж как твои «мебеля» бросить! — ухмыльнулась Емельянова. — Антиквариат! Да и в огороде одна лебеда. Больно ты им занималась!
— Здоровья-то нет, Мань, — робко оправдалась Маруся.
К ним решительным шагом маршировала Анечка. Видимо, она прислушивалась к разговору и спешила вставить свои пять копеек:
— Мам, ну какой у тебя огород? А у нас с Петром тридцать соток, паши — не хочу! Курей завтра заберем, посадим к нашим. Петр договорился с машиной.
— Спасибо, Нюра.
Маруся глядела на дочь с любовью и нежностью, наверняка видя перед собой не толстую неряшливую женщину, а ту Анечку, которую держала на руках еще младенцем, провожала в первый класс, отдавала замуж. Юную, прелестную девчушку, какой она навсегда и останется для своей матери.
Петр отнес в машину последний баул и с грохотом захлопнул багажник.
— Выдвигаемся, что ли? Карета подана, — хохотнул он.
— Идем, идем, — отозвалась жена.
— А дом-то запереть? — вскинулась Маруся.
— Что у вас брать-то, мамаша? Кто позарится на ваши табуретки? Нашлись бы добрые люди, мы и сами бы приплатили, только заберите! — не к месту взялся острить Петр.
— Помолчи! — цыкнула Анечка. — Садись в машину, не мороси.
— Эх, мать честная, — поморщился Петр, но ослушаться жену не посмел.
— Пошли, мама. До свидания, Марь Сергевна.
Они двинулись к машине. Внезапно Анечка остановилась, будто передумала, обернулась и зло посмотрела на Веру. Видимо, ей давно не терпелось высказаться.
— Довольна? Сколько народу перемерло! Ишь, выставилась! Люди с насиженных мест снимаются, а ей все нипочем! Бессовестная! — расходилась она, но старуха Емельянова осадила:
— Все, Анна, хватит! Замолчи!
Та задохнулась от возмущения, но продолжать не рискнула. Мария Сергеевна слегка улыбнулась и сказала:
— Мать береги. Поезжайте с Богом.
Маруся снова заплакала, зашмыгала носом. Старуха Емельянова обняла ее за плечи, зашептала что-то на ухо и повела к машине. Анечка напоследок смерила Веру злым взглядом, открыла рот, но тут же захлопнула его, поджала губы и спешно зашагала следом.
Через пять минут автомобильчик скрылся за ближайшим поворотом. Мария Сергеевна, не пожелав больше говорить с Верой, направилась к своему дому.
Вера тяжело потащилась к себе. Толмачевский дом терпеливо поджидал хозяйку, пялясь через улицу сверкающими на солнце окнами.