Остов гигантского судна – не понять, морского ли, воздушного ли, – служил гамацу укрытием во время пылевых бурь. Грязные, заросшие, похожие на неопрятных птиц, они рассаживались по отсекам, еще не забитым песком, обгладывали давно обглоданные кости, искались, совокуплялись, принюхивались к запахам дыма, который порывами ветра заносило в прорехи исполинского, нержавеющего корпуса.

Лещинский с Оксанкой заняли узкую камору, некогда служившую приборным отсеком. Лещинский вооружился массивной бедренной костью, которой отбивался от наиболее назойливых собратьев, учуявших запах свежей самки. Оксанка уже перестала плакать и отбиваться, похоже, смирилась со своим положением, но от еды по-прежнему отказывалась. Лещинский и не слишком настаивал – мяса в колонии гамацу нередко не хватало. Добытчики порой возвращались ни с чем.

Лишь Баксбакуаланксива не знал голода. Красный дым поднимался над его жилищем – бывшим центральным постом управления. И этот дым пах горелой плотью. Бакс никогда не оставался без добычи. Если ему не хватало пленников, он приходил в отсеки и забирал столько жизней, сколько было нужно, и никто из гамацу не смел возражать. Они только высыпали наружу, чтобы с трепетом взирать, как столб дыма становится гуще. Горькая слюна полнила смрадные рты. Страхом пополам с завистью светились глаза.

Но сегодня колония была сыта. Фаги – верные псы Баксбакуаланксивы – выбросили на пески мертвого мира большую партию дичи. Вороны-разведчики донесли эту весть своему хозяину, и Бакс лично возглавил охотничью экспедицию. Для Лещинского это была первая охота на разумных существ. Он запер Оксанку в железной каморе, и присоединился к загонщикам. Двигались быстро. Предвкушение придавало силы. Впереди вздымал песчаную порошу сам великан Баксбакуаланксива. Мудрая птица Гоксгок сидела у него на мускулистом плече. Бакс умудрялся тащить за собой металлические сани для добычи.

Лещинский смутно помнил, что уже был свидетелем охоты Баксбакуаланксивы. Кажется, он отрывал головы, оставляя остальные части на пропитание воронам и гамацу. Повелитель Пыльного мира был гурманом, его интересовал только мозг. Впрочем, в его жилище хватало едоков. Их Лещинский видел только мельком. Полуголая бородавчатая старуха выходила из центрального поста, чтобы выбросить обглоданные кости и развеять по ветру золу. И еще появлялось какое-то животное – смесь медведя и муравьеда. Эта тварь ковырялась в отбросах, орудуя длинным, кривым и острым, как ятаган, когтем на правой задней лапе.

Дичь загонщикам удалось обнаружить быстро. Кучка пришельцев, отдаленно напоминающих самих гамацу, разве что последние не были такими чистыми и ухоженными, брела куда глаза глядят. Лещинский чуял запах их отчаяния и животного ужаса. Они не понимали, что с ними произошло? Каким образом соблазнившись тошнотворной сладостью, источаемой фагом, они перенеслись под это тусклое небо, в пески, освещаемые бело-синим, как сварочная дуга, светилом? Все пришельцы оказались за пределами своих теплых, уютных миров впервые. Они никогда не встречали представителей иных рас, и потому, вместо того чтобы сплотиться перед лицом общей беды, старались держаться друг от друга подальше.

Разобщенность дичи всегда на руку охотникам. Предводитель загонщиков – рослый индеец, на смуглом теле которого сквозь грязь едва проступала татуировка – свистнул. Гамацу рассыпались цепью, с трех сторон окружая будущую добычу. Пришельцы заметили загонщиков, но опасности не почувствовали. Их сбило с толку, что оборванцы, крадущиеся в пыли, вполне гуманоидного облика. Нашлись и те, кто обрадовался, завидев соплеменников. Они улыбались, приветственно размахивали верхними конечностями, квохтали, громко здоровались, распахивали объятия. Радость от встречи с себе подобными мгновенно переросла в панику, когда предводитель загонщиков проломил череп юной нгенке, которая первой подвернулась ему под томагавк.

Первая кровь, пролившаяся на этой охоте, спустила тетиву голодной ярости. Гамацу набросились на пришельцев. Некоторые из них были убиты на месте и разорваны на окровавленные куски и съедены. Но большинство бросилось бежать. Индеец издал боевой клич, который чудом сохранился в его памяти, и возглавил погоню. Охотничий инстинкт двигал загонщиками, и они направили убегающих именно туда, куда следовало, – к группе выветренных скал, за которыми притаилась засада. Едва беглецы оказались в зоне прямой видимости, первым из засады выскочил сам Баксбакуаланксива…

Память гамацу – что дырявое решето. Лещинский запомнил из той охоты лишь отдельные, самые яркие эпизоды. Птичника с глазами, подернутыми мутной пленкой смерти. Алую кровь, бьющую из разорванной артерии на шее толстяка в спортивном костюме. Терпкий вкус свежей, трепещущей плоти. Мосластого арсианца, который потерял в схватке с индейцем руку, но продолжал драться уцелевшей. Больше всего запомнился Бакс, деловито осматривающий новую коллекцию голов, сложенных на санях, и птицу Гоксгок, пританцовывающую от нетерпения, но не смеющую приступить к пиршеству без разрешения хозяина.

…Сухой ветер за корпусом взвыл, как раненый зверь, зашипел песчаными струями, скользящими вдоль тусклого зеркала обшивки. Лещинский очнулся от оцепенения, которое служило гамацу сном. Во мраке приборного отсека поблескивали глаза Оксанки, девочка чутко реагировала на малейший шорох. Лещинский прислушался к себе. Голода он не чувствовал, но и полного довольства жизнью не ощущалось. Какое-то странное, сосущее томление завелось в груди. Оно побуждало к действию. Если бы гамацу не утратил способности анализировать свои побуждения, он бы понял, что томление это вызвано телепатическим зовом. Лещинскому вдруг захотелось прибыть в святая святых логова – жилище самого Баксбакуаланксивы.

Не слишком осознавая смысл своих поступков, гамацу поднялся с песчаного ложа, рыкнул на девчонку, забившуюся в дальний угол, схватил палицу и выбрался из отсека. Остатки человеческой сообразительности подсказали ему способ, как запереть отсек, чтобы за время его, Лещинского, отсутствия до маленькой самки не добрались другие гамацу. Запиралась и отпиралась дверь просто – достаточно было повернуть рукоять вниз, но Лещинский обнаружил крохотную защелку, благодаря которой рукоять оставалась неподвижной, как ни налегай. Вот и сейчас гамацу проделал этот нехитрый технический фокус, осознать смысл которого его собратья не могли, и крадучись двинулся вдоль узкого прохода в нижнем ярусе судна.

Когда Лещинский ушел, Оксанка вздохнула с облегчением. Жить в одном закуте со зверем, в которого превратился хороший парень Костя, было мучением, но Оксанка понимала, что этот зверь – ее единственная защита в логове отвратительных людоедов. Оксанку мучил голод. Хотя втайне от Лещинского она откопала в углу отсека какие-то горькие, но мясистые корешки, насытиться ими было невозможно. Иногда Лещинский приносил мясо и жрал его, чавкая и пуская слюни, а недоеденное предлагал ей. Само собой, прикоснуться к человечине, даже если это было и не совсем человеческое мясо, Оксанка не могла.

Но хуже было, если этот человекоподобный монстр не насыщался. С утробным рыком слонялся он из угла в угол, и Оксанка просто чувствовала, как ему не терпится вонзить в нее зубы.

Временами гамацу Лещинский проявлял о ней своего рода заботу. Он приносил воду в пластиковом сосуде, отодвигая смерть, о которой Оксанка молила сухие, равнодушные небеса Пыльной планеты. А еще он отбивал ее у других монстров. Те приходили регулярно, ведомые звериным чутьем, и принимались колотить в железную дверь. Тогда Лещинский хватался за палицу из берцовой кости, выскакивал в коридор и от души дубасил самых настырных. Его яростная решимость отстоять свою собственность любой ценой действовала на гамацу эффективнее ударов дубины, и, как правило, они убирались восвояси.

Лещинский ушел, и Оксанка слабыми, почти непослушными руками выкопала заветные корешки. Длинные, похожие на белесых червей, они были столь же отвратительны, но Оксанка смаковала их как изысканный деликатес, медленно перетирая кровоточащими зубами. Она настолько увлеклась трапезой, что не сразу услышала тихий говор за дверью. Сердце Оксанки пропустило удар. Ведь гамацу не разговаривали. Они рычали, выли, сладострастно всхрюкивали, но членораздельная речь им была недоступна. Похоже, инфекция, попадающая в кровь разумного существа после укуса гамацу, нарушала работу мозга.

Нет, за дверью были не гамацу, а люди. Или не люди, но существа мыслящие, способные к милосердию. Оксанка выплюнула недожеванный корешок, попыталась вскочить, но ноги ее не слушались. Тогда она поползла к двери, благо расстояние было всего ничего, выталкивая пересохшим ртом уже подзабытые человеческие слова:

– Лю… уди… пама… хите, лю… уди…

За дверью шептали по-арсиански. А она знала всего несколько фраз на этом языке, да и те – успела забыть.

Оксанка беззвучно заплакала сухими глазами.

– Помогите! – крикнула она, хотя крик этот был не громче шепота. – Это я – Оксанка!

– Ок-Сар? – удивились за дверью. – Ко’на така… Ок-Сар! Ок-Сар!

Щелкнул замок. Со скрежетом повернулась рукоять. Один пыльный мрак воссоединился с другим, но Оксанка, уже приноровившаяся к вечной тьме каморки, различила два силуэта. Высокий и широкоплечий мужской и второй – пониже и поуже в плечах – женский.

– Кто здесь? – спросил арсианец по-русски.

– Это я, – забормотала Оксанка. – Я… помогите мне…

– Ох ты… самочка моя, – запричитала арсианка. Она опустилась на колени и на ощупь отыскала Оксанку. – Мы думать, ты мертв, – сказала она, тоже переходя на русский. – Мы помогать.

Сказав это, Сон-Сар поцеловала девочку в покрытый коростой лоб.