Глава 4. Гог и Магог
В этот день Окурок, оставив своих бойцов на Молокозаводе собирать вещи перед отправкой, сам явился в Замок в последний раз. С собой он взял только четверых.
«Цитадель государственной власти», как называл его Бергштейн, этот большущий каменный дом был превращен гостями из-за Урала в свою штаб-квартиру.
Обстановка тут была походная. В бывших кабинетах хранились изъятые ценные вещи — и штабелями, и россыпью, и в коробках, лежали цинки с боеприпасами и много еще чего, даже жратва.
По коридорам ходили бойцы в полной экипировке — бородатые и безбородые, бритые налысо и стриженные под горшок, с татуировками и без. Были тут и пацаны с других отделений «Черепа», и «церберы». Местных рекрутов не было. Сюда их было сказано не пускать.
Прямо в комнатах и проходах лежали матрасы, скатанные одеяла и спальные мешки.
В воздухе висел густой мат-перемат. С третьего этажа на первый потные мужики в камуфляжных штанах таскали тяжелые деревянные ящики.
Мустафа-хаджи строго наказал скрывать все приготовления к отправке. Но суета и беготня, видимо, их все-таки выдала. Каким-то образом людям Заринска стало известно об их скором отъезде. Трудно было прочитать их эмоции. Кто-то тихо радовался, кто-то тихо злился, но никто к ним больше теплоты не испытывал. А ведь главный пресс новой дани лег на плечи деревенских! Городских больше злило, что пришлые «суют нос в их дела». Суки неблагодарные.
Но больше всего волновался Бергштейн — зимовать ему одному вместе со своими подданными не хотелось. Впрочем, он хотел увязаться за ними за Урал. Но Генерал еще не говорил — брать его или нет, тянул время.
Сама Мустафа-хаджи встретил его в кабинете на втором этаже. В бывшем личном кабинете Богданова.
Здесь все было просто и скромненько — стол, стул, лампа, сейф в углу, пара шкафов. Раньше при Мазаеве, говорят, тут была дикая роскошь — мебель из ценного дерева и кожи крокодила, золото кругом, даже чучела животных. Но Богданов-старший распорядился все это убрать, когда Мазаева свергли.
Бергштейн, упрятав младшего Богданова в подвал, попытался было обставить себе комнату с такой же царственной роскошью, но после приезда «сахалинцев» его оттуда вытурили. Теперь часть этих раритетов уже упаковали для вывоза, часть просто разломали, изорвали и изгадили. Такие дела.
— У меня для тебя два задания, Дмитрий-джан, — поднял на Окурка глаза Мустафа Ильясович. — С какого тебе начать, с грязного или с чистого?
На нем была темно-зеленая отглаженная рубашка, он был чисто выбрит и курил глиняную трубку, набивая ее смесью табака с чем-то еще.
— С грязного, — произнес Окурок.
— Хорошо, — Мустафа-хаджи понизил голос. — Ты знаешь, что там внизу мы заперли энное число народу. А некоторых закрыли еще до нас. В самой дальней камере сидит и прежний правитель. Захар Богданов. Так вот! Бери своих людей, иди вниз и разберись с ними. В любом порядке. Чтоб не было паники, тут есть одна комната, оттуда звуки вообще не слышны. Заводишь по одному, по два… как тебе удобно… и вуоля! Только контрольный в голову каждому не забудь. Они много знают. Могут рассказать.
Окурок нахмурился и помрачнел. Хоровод мыслей пронесся у него в голове.
Дома в Калачевке у Уполномоченного в недостроенном здании конторы нефтеперерабатывающего завода был огромный пыточный подвал, о котором ходили легенды. Подвал был разделен на пять секций. Первая предназначалась для обычных бедолаг, которые нарушили Железный Закон орды в чем-то малом. Например, ходили по улицам пьяными. Или какую-нибудь мелочь украли у соседей. Или набили кому-то рыло. Из этого первого круга ада выход был — через труд. Рытье канав, рубка леса, ремонт дорог. Хотя на практике труд был таков, что многие просто не выдерживали и возвращались назад калеками. Или не возвращались вовсе.
Вторая секция была отведена для пленных, должников и заложников. Отсюда тоже гоняли на работу. Но выйти можно было только через выкуп, который должны были внести за человека его ближние. Если за семь дней никто не вносил требуемое, сидельцу начинали отрезать пальцы. Если и за месяц никто не подсуетился — отрезали голову и насаживали ее на заостренный прут или пику от железного забора. То есть за тридцать дней население этих камер полностью обновлялось. Дольше могли жить только очень ценные заложники.
Третье отделение бетонного каземата предназначалось для женщин. Обычно сюда попадали дочки или любовницы тех окрестных вождей, мэров, паханов и бугров, кто не сразу просек фишку и пытался бурагозить. Обычных местных жительниц Уполномоченный трогать не велел. Впрочем, если кто-то из «сахалинцев» положил бы глаз на какую-нибудь телочку из простых селянок и увел бы ее, убив предварительно ее мужа или брата, оставшимся родным было бы очень трудно доказать, что телочка эта имеет хоть какое-то отношение к ним. И что она пришла не добровольно.
В каземате девочек редко оставляли надолго. Там они теряли товарный вид. Если за пару недель уцелевшие родственники не отдавали выкуп (десять мешков крупы, цинк патронов, пятьдесят выделанных собачьих шкур или что-то иное), то Уполномоченный отдавал пленницу одному из командиров. Если платить было нечем или уже некому, то отдавал без вариантов. А уже те, наигравшись, передавали женщин своим всегда голодным бойцам.
Четвертая секция была для пыток и казней. Тут рвали клещами ноздри, выжигали глаза, резали кожу, пороли кнутом, тянули на самодельной дыбе и просто избивали и насиловали. Показательные казни типа расстрела, повешения или сожжения в покрышках производились не здесь, а публично, наверху.
Пятая зона, самая маленькая и комфортная, была для важных персон. Сюда Уполномоченный запирал самих вождей, мэров и авторитетов, которые чем-то вызвали его гнев… но которые в будущем еще могли быть полезны. Сюда же он закрывал проштрафившихся членов своего окружения… если не собирался их казнить, а хотел только поучить.
Говорили, что подобный подвал был и у его отца, коменданта Геленджика.
В результате порядок в этом южном городе у моря держался до 2025 года, то есть еще шесть лет после войны, когда на основной территории России уже ничего не было. Конечно, мирной жизни не было и в этом анклаве, и девяносто процентов жителей вымерли. Но какое-то подобие порядка теплилось в центре города у здания новоявленной Комендатуры, которая держала под прицелом пулеметов окрестные улицы и площади, и что-то вроде закона существовало даже в самые лютые месяцы зимы.
Потом, правда, это все равно рухнуло.
Здесь в Заринске тоже были свои казематы, но тут все было значительно проще — длинный коридор и штук десять каморок. Хотя своя история была и у этого места.
Старики говорили, что здешние коридоры, выкрашенные старой темно-синей краской, помнят еще зловещего убийцу Цепового по кличке, совпадавшей с названием их отряда — Череп. Вот только он не сидел в этом каземате. Он им заведовал. И был правой рукой олигарха Мазаева, правившего здесь на Алтае железной рукой.
Но потом слуга Мазаева умер плохой смертью, а после смерти лишился головы. Вскоре пришел черед и самого хозяина, которого вроде бы убили собственные лакеи и охранники, а труп завернули в ковер и сожгли.
Но подземелья замка заринского правителя продолжили выполнять свою роль и после его ухода в мир теней.
Целую минуту Дмитрий стоял и жевал спичку, опустив глаза в пол. Потом тихо произнес:
— Мустафа Ильясович. Я вас по жизни уважаю… Но я солдат. Да, понимаю, что надо их… Но я не этот, как его… экзекутор.
Теперь уже старый узбек с минуту смотрел на него своим добрым отеческим взглядом, попыхивая трубкой.
— Эх ты… Узнаю себя молодого. Тогда в Пальмире… мне было легко быть жестоким на поле боя. Я был воплощением карающей десницы пророка. Но к безоружным и раздавленным, в плену… это было мне трудно. Но приходилось, когда на то была воля Всевышнего и ад-Дауля. Каждый, кого я проводил по мосту в преисподнюю… глаза их долго являлись мне во сне. Знаешь, наша жизнь — короткий миг. И смерть от ножа делает ее лишь ненамного короче. А значит, нечего жалеть. Ну хорошо. Я найду другого на эту роль.
Димон выдохнул с облегчением. Брать на душу такой грех не хотелось. Вдруг мама права, и есть рай, и святой Петр сидит у его ворот. Хотя он понимал, что тот же Чингиз согласится, да еще удовольствие получит, перерезая глотки или вышибая мозги.
— Спасибо, что поняли. Говорите ваше второе задание. Все сделаю в лучшем виде.
Старику понадобилось всего десять слов, чтоб изложить второе ответственное задание. Окурок кивнул, и в этот момент в кабинет заявилась целая делегация, грохоча и пачкая ковер «берцами».
С болезненным укором Мустафа посмотрел на стоящих в дверях людей. В его глазах читалось: «Я знал, что это мир несовершенный, но не настолько же!»
Трое мужиков, одетых в военную форму, будто специально встали по росту, лесенкой. Первым стоял похожий на медведя Копатыч из «Цербера». Толстый, с руками, как окорока, расписанными вязью татуировок. Совсем недавно он был простым боевиком, потом сержантом и вот теперь выслужился в командиры. Новый командир решал организационные вопросы в основном с помощью кулаков, но худо-бедно добился от этой разношерстной толпы подчинения. Правда, он был недоволен, что в отряде большая «текучка» и что у него постоянно забирают людей, как у самого «зеленого» из «зеленых». Вот сейчас почти половина из тех, кого даже обучить не успели, не вернулась из восточного похода.
Вторым был бородатый Чингиз в своей неизменной лохматой шапке — тоже здоровый, но чуть пониже. Он командовал Сводным разведывательно-диверсионным взводом. Спецурой, проще говоря. Он совсем недавно прибыл с востока и теперь всем рассказывал небылицы про полулюдей и медведей-мутантов.
Третьим стоял Гена Белояров, новый временный командир заринской милиции. Тоже здоровая орясина, но худой, жилистый. Единственный из местных, кому можно было доверять, потому что он был замаран настолько, что без Орды был обречен на скорую смерть. Но они ценили его ум, хватку и видели в нем родственную душу. Ухватками он чем-то напоминал погибшего Рыжего, но был не в пример хитрее. Это он придумал, как избавиться от последнего «главного мента» города, чтоб комар носа не подточил. Труп тогда сбросили в пересохший колодец.
Его Орда с собой возьмет. Такой кадр и в Калачевке пригодится.
Единственный, кто был одет не в камуфляж, а в пиджак и у кого на ногах были обычные туфли — стоял последним. По оттопыренным ушам Окурок сразу узнал теперь уже бывшего временного правителя Заринска. Артур Бергштейн был почти на голову ниже окружавших его командиров и явно чувствовал мандраж.
И все же Бергштейн был в ярости. Настолько, что даже лицо и уши у него покраснели.
— Вы же обещали, что резни не будет!
— Да это разве резня! Ты еще резни не видел, — нависая над ним, загоготал Чингиз. — Резня… это когда кровь течет как река. А тут даже ручейка не было.
Все откровенно смеялись над Артурчиком. Он не был посвящен в их планы.
Хотя Чингиз и сам недавно стал поводом для шуток, когда вернулся с жалкими трофеями и огромными потерями.
Тогда из «сахалинцев» над ним не прикалывался только ленивый. Еще бы. Ему поручили разобраться с ротой борзого и умного Демьянова, который начал что-то подозревать и раскапывать. Но и с этим сопляком и его плохо вооруженными бойцами он не смог разобраться сам. Оставил эту задачу другим, а сам свалил на нескольких машинах, якобы сопровождая трофеи. Наверняка потому что забоялся, хотя сам он мямлил что-то про инфекцию, которой они, мол, заразились.
Хорошо еще, что оставленные им бойцы не сплоховали. Пришла радиограмма, что таки перебили они этих деревенских дурачков с Прокопы и Киселевки (ну и названия!) и заодно Демьянова с его ротой.
Паскудно, конечно, бить исподтишка тех, кто тебя другом считает. Сам Окурок не хотел бы такие задачки выполнять.
«Ну кто так воюет? — ржали тогда над Чингизом все. — Всех своих расставил как на параде. Где пулеметчики, где снайперы? Колхозники чуть не отделали… Привык, что все сразу штаны снимали и жопу подставляли».
«А на хер вам дорогу не показать? — отбрехивался он. — Кто ж знал, что эти психи сами в атаку рыпнутся? Да мы Ёбург, где десять тыщ жило, взяли, потеряв из отряда меньше. Потому что там люди, а тут дикари. Наполовину животные».
«Сам виноват, — отрезал во время сеанса связи Генерал. — Какой командир оставляет свой отряд перед решающим делом? Все остальное — гнилые отмазки. Скажи спасибо, что не наказываю. Еще раз такую лажу допустишь — сделаю тебя начальником говночистов».
Бородатый командир отряда смиренно внимал его голосу, потупив взор.
О чем они будут говорить сейчас с Мустафой — Окурок не слышал. У него было дело, а подслушивать разбор чужих полетов он не собирался.
Старик приказал ему разобрать и погрузить на фуры АПЛ. Автоматизированные поточные линии.
«Эти вещи одни на весь мир. Они ценнее, чем все остальное здесь и почти так же ценны, как вся Калачевка. Они будут служить сто лет Уполномоченному и его наследникам. А может, и двести. Обязательно забери запас сменных частей к ним. Они в отдельных коробках. Здесь их еще больше, чем в Ёбурге».
Окурок уже успел побывать в мастерских, когда ему были нужны детали для мелкого ремонта.
Мастерские — ничего особенного, в Калачевке не хуже. Старые кирпичные корпуса или кое-как сколоченные сараи. А вот АПЛ — это было нечто.
Он уже видел подобные штуки на Урале, но эти были куда круче. Потертые от долгого использования, машины не блестели хромом. Были на их корпусах и царапины, и сколы, следы от мелкого ремонта. Их было девять штук. Они производили все от гвоздей до витаминок. Говорят, местные забрали из убежища в Ямантау самые лучшие вещи.
Ну, если так, то было справедливо у них отнять. Попользовались пятьдесят лет и хватит. Строили ведь не для них.
Промышленная зона Заринска была в самом дальнем восточном конце города, в районе Интернациональной улицы. Вот туда ему и надо было ехать, захватив с собой своих хлопцев и тачки.
Покидая Замок и направляясь к своим, Окурок в очередной раз подумал о том, что пришло ему в голову в первый же день, когда он это здание увидел. Что место его расположения — неудачное. Здание стояло у черта на куличках, за несколько километров от города, одно. Еще дальше, чем электростанция. И если случится столкнуться здесь с врагами, люди в нем будут практически в западне.
Сам Замок, конечно, выглядел внушительно, и его стены были защитой даже от пулеметного огня. Всякие огнеметы типа «Шмеля» теперь не найдешь, а если найдешь — то, скорее всего, сам взорвешься.
Но как его удержать, если внезапно нагрянут со стороны соснового леса, который спускался со склона? Да и место там было такое, что хоть и горами не назовешь, но и до равнины далеко. Овражки, горочки и косогорчики.
Каменный дом окружал огромный участок земли, где до войны, говорят, были ухоженные лужайки — газоны, которые даже машинкой стригли. Теперь почти все это заросло бурьяном и лопухами, а заодно уже подросшими деревьями. Новый забор огораживал территорию вчетверо меньшую.
Раньше тут было много построек. Были и казармы заринской милиции. На их месте до сих пор можно было разглядеть темные следы-пепелища. Лет десять назад, еще при Богданове-старшем, как рассказали Димону местные, во время сухого и жаркого лета то ли молния ударила в один из домов, то ли подсобные рабочие неудачно траву подожгли… и сгорело все к такой-то матери!
«То ли огоньку подкинули жители, — подумал он. — Хоть и говорят они, что прежнего правителя все любили, но правил он круто…»
Осталось несколько хозяйственных построек, большой гараж… и Замок, гордый и неприступный, которому огонь ничего не сделал, хотя горящая трава обступала его со всех сторон.
Новых бараков заринцы тут не построили. Милиция после этого стояла в черте города, в здании довоенного городского суда. Поэтому и пришлось всем бойцам СЧП поселиться там же, а кому не хватило места — разместиться в простом жилье, выкинув на улицу или уплотнив некоторых из местных. Тогда Окурок нашел своим пацанам хорошее место на бывшем Молочном заводе на улице Зеленой, в южной части города, и сам не брезговал жить с ними. А остальные ордынские командиры остановились в кирпичных коттеджах ближе к центру.
И вот теперь он вдруг задумался, что Замок не сможет себя защитить против нормального штурма. В этом месте при всей видимой прочности его стен, было ощущение уязвимости.
Дурное предчувствие начало одолевать им сразу после возвращения из похода за данью. Город был на взводе. Народ уже не просто не радовался, а ворчал, хоть и не громко. Но основных проблем он ждал извне. И новости наполняли его тревогой. Какого хрена Чингиз потерял столько народу? Какого хрена нет новых радиограмм?
У него были смешанные чувства после того, что ему рассказал Мустафа. Вроде никто не гнался за ними, и добычи было столько, что не унести — но почему-то это было так похоже на бегство?
— Где мясники, мать их за ногу? — услышал Димон чей-то крик во дворе. — Я вас, са-а-абаки, научу! Раздачу начинайте, сукины твари!
Атаман узнал одного из людей Шонхора, который сам с ними не поехал — тоже калмыка. Точно, Бурульдинов. Пока он находился в Замке, рядом с бывшим огромным бассейном развернулся пункт раздачи под открытым небом. Земля рядом с телегами было красной. Лошади, запряженные в телеги, втягивали носом воздух и фыркали. Они чувствовали запах крови сородичей.
Три дня назад, чтоб как-то задобрить жителей, Мустафа объявил о раздаче излишков мяса. Но и это особой радости не вызвало.
Дело в том, что до этого они надеялись угнать ценных племенных жеребцов… да и молодых кобыл к себе за Урал. Даже большие трейлеры подготовили. Но вскоре стало ясно, что перевезти коней и кобылиц через радиоактивный Пояс в герметичных машинах — задача невозможная. Лошади — не люди. Им воздуха много надо. И они не будут тихо сидеть и молиться, пока машина едет по отравленной зоне. Начнет не хватать воздуха — станут брыкаться, биться об стены, а то и вовсе расковыряют зубами дырку в обшивке и надышатся смертельных паров. И копыта отбросят.
Сделать систему очистки воздуха или запас его в баллонах, достаточный для лошадей — задача нереальная даже для ордынских «самоделкиных». Поэтому и пришлось лошадей почти всех забить — мясники трудились, сменяя друг друга, в четыре смены. Для скорости сначала стреляли в ухо, а потом разделывали туши дисковой пилой и обычными топорами.
Только несколько кобыл и одного жеребца отправили с первым конвоем.
«Интересно, доехали ли они?»
На вопрос Окурка, зачем уничтожать поголовье, Мустафа ответил: «Чтоб им жизнь медом не казалась».
Из общественной конюшни сразу перегнали на скотобойню, а из нескольких частных подворий — под предлогом того, что животные подхватили заразную болезнь.
(«Ящер у них! Ящер! — орали ходившие по домам „санитары“ с автоматами. — Пидемия! Пидемия!»).
«Не эпидемия, а эпизоотия, — усмехался на это Мустафа. — И если вы сами заболеете, это тоже будет эпизоотия».
Даже из деревень часть лошадей забрали, хотя там могли и спрятать несколько.
Как понял из слов раздатчиков Окурок, они привезли на поляну и цистерну спирта, но с его разливом было решено повременить, а может, и вообще отказаться. Почему-то местные были не рады. Никто не принес тару.
Чуть поодаль чумазые бойцы в клеенчатых передниках раздавали людям пахнущую кровью конину — большими кусками.
Окурок помнил, как по другую сторону Урала деревенские плакали от счастья, видя любую еду. И когда у их вождей отнимали лошадей, чтоб десять угнать с Ордой, а одну забить и раздать, эти маленькие люди радовались даже задней ноге от убитой старой клячи. Потому что жили одним днем и радовались, что живы, да еще и с мясом на неделю.
А здесь в Заринске принимали подачки, но с каменными лицами. И тут же уходили.
Видимо, понимали, что без лошадей будет гораздо труднее весной полевые работы проводить.
С дерьмовыми предчувствиями Окурок вернулся к своим на Молочный завод. Хотя называли это кирпичное здание с большими ржавыми баками во дворе так только по привычке. Молоком тут уже полвека и не пахло, а только плесенью и мышиным пометом.
В большой заводской столовой расположились человек тридцать. С ними были и новенькие, которые присоединились к отряду в деревнях Урала. Он всегда поражался разнообразию их кличек: Лоцман, Шибзик, Волдырь, Крокодил, Печенюга. Тут же рядом стоял на огне котелок. Несколько человек чистили и потрошили рыбу.
Когда он ввалился в общий зал, где отдыхали свободные от вахты и работы бойцы, Комар, который, похоже, был слегка под хмельком, как раз рассказывал очередную из своих баек.
Прошлые были про Плакальщицу из развалин — девку в белой простыне с длинными волосами, которая выпивала души людей, как сырое яичко, оставляя лишь пустую оболочку-скорлупу. И про Черного деда, который приходил в конце декабря в самые лютые морозы, сажал плохих детей в мешок и уносил к себе на ужин в свой далекий северный терем. Окурок слышал от мамы другой вариант истории. Что родители отдавали ему детей сами, потому что нечем было кормить.
Но самая страшная была история про Бабу с бородой. Вот ее он как раз и рассказывал, усмехаясь в усы.
— Тьфу ты, блин нах, — плевался один из старослужащих. — Рожу бы тебе набить, сказочник.
— Ты бы лучше про нечисть рассказал, — произнес стоящий в дверях атаман. — А то это слишком страшно и противно. Баба… с бородой. Но с членом. Правильно они все сгорели, тьфу на них.
Приветствуя его, многие встали со своих мест. Комар помахал ему тощей пятерней.
— Значит так, пацаны, — начал Окурок. — Мне нужно двадцать пять человек. Дело не терпит, блин, отлагательств.
Когда они закончили погрузку чудо-машин и коробок с запчастями на фуры, был уже поздний вечер. Тут же с курьером-кавказцем Мустафа прислал новое распоряжение — срочно собирать вещи и готовиться к отбытию. До утра надо было покинуть город.
Выставив часовых, Окурок собрал в отдельной комнате, где раньше был кабинет директора, своих особо приближенных.
— И что мы будем делать дальше? — задал вопрос, который был у всех на устах, Комар, ставший при нем чем-то вроде «зама». — Свалим отсюда обратно в Калачевку?
— Есть у меня гипотенуза на этот счет, — ответил Окурок, он же атаман Саратовский (так он просил себя называть). — Думаю, пойдем на юг, к морю. И вообще, ты забыл первое правило Орды? Ну-ка повтори.
Комар почесал в затылке.
— Старший всегда прав, — произнес молодой голос. Все обернулись.
— Правильно, Мелкий, — похвалил пацана атаман. — Старший прав всегда, даже если он ошибается.
Он вспомнил, что говорил по этому поводу Мустафа. Что в древние времена, когда голые люди бродили по дикой земле, важно было всегда оставаться со своим племенем. Даже если оно шло не туда. Да хоть в жерло вулкана. Но одиночка погибал еще раньше. Сейчас были такие же времена.
Для них уже жарили собаку, практически щенка. Маленькая полутушка переворачивалась на вертеле над огнем. Корочка уже начинала зарумяниваться.
— Уроды из «Цербера» у местных забрали, — рассказал Мишка. — Нам, мол, для талисмана, на цепь посадим. Наигрались и искалечили. На моих глазах помер. Жалко… Лопоухий такой, белолапый. Дал одному юнге в ухо и тушку забрал. Пойду, мол, похороню.
— Правильно сделал, что не закопал, — похвалил парня Окурок. — Хорошее мясо не должно пропадать. Только с собакена жир надо срезать. Он горчит, зараза. Потому что питаются всякой дрянью.
— Да какой у нее жир. Вон какая худая.
— Один хрен срезай. Не хочу жирного. Сейчас вроде пост начался.
Окурок знал, что раньше собак не ели. Во всяком случае, в тех местах, которые мама звала Россией. Маму всегда передергивало, когда он при ней готовил собачатину, поэтому он стал для этого уходить в сарай.
Теперь живности стало мало, выбор небольшой. Конечно, все предпочитали зайцев, но иногда проще было подстрелить или поймать капканом Шарика. Ели собак почти во всех деревнях, где они проезжали. И искренне удивились бы, если бы им сказали, что в этом есть что-то плохое. Специально их разводили на мясо редко, но когда животное становилось старым и больным — почти всегда забивали и съедали, не дожидаясь смерти от болезней. Ели и кошек, но мало в каких деревнях они остались.
Тем, кто верил в Аллаха, есть собак было нельзя, как и хрюшек. Мустафа Ильясович называл нарушителей запрета погаными свиньями и язычниками. Он ругался матом и грозился карами со стороны Всевышнего. Но тайком, закрывшись в палатке, и его нукеры из «Казбека» собачатину ели — также как позволяли себе иногда хряпнуть стакан-другой.
Но в отличие от Иваныча, царствие ему небесное, Окурок был не из его паствы, а бог Христ вроде бы кушать песиков не запрещал.
А на «столе» из досок, поставленных на чурбачки, накрытом сверху праздничной скатертью, потертой, но заштопанной — как украшение лежал темно-зеленый арбуз. Большой. Килограмма на три. Даже у них на Волге они не вырастали теперь, а уж в этих суровых краях такое могли получить только в теплице.
— Сюрприза для нас! — похвастался Мишка-Малец. — Принесли из оранжыреи. Народу много, конечно, но если всем по дольке… — и уже потянулся за ножом.
— Не трогай, — лицо Окурка вдруг стало каменным.
Страшная догадка ударила ему в мозг, как здоровый кулачище.
— С каких это «не трогай», командир? — переспросил Комар. — Я таких никогда не ел.
— И не поешь. Не трогайте этот фрукт. Вдруг отрава? Шприцом его накачать несложно.
Все остолбенели. Видимо, уже расслабились и отвыкли ждать опасности отовсюду. Отвыкли от войны.
— Пацаны, шухер. Всем — встать! — произнес атаман Саратовский громко. — Жопой чую, что-то будет. Жратва отменяется. Десять минут на сборы. Оружие держите при себе!
— Ну раз жопой, то верим, атаман, — усмехнулся старший Никифоров, но, поймав его рассерженный взгляд, заткнулся. Ничего плохого этот мужик не имел виду, кроме того, что чутье и интуиция у Окурка всегда были редкими.
Полусырого щенка сняли с вертела и завернули в пленку. Кто-то впопыхах опрокинул ногой котел, и вода вылилась на пол рекой. Кто-то быстро набивал карманы разгрузки сухарями и клал сушеную рыбу в рюкзак. Кто-то успел схватить и проглотить свою порцию, оставив на столе только кости.
Через открытое окно до них долетел звук, похожий то ли на щелчок кнута, то ли на выстрел.
— Ну че расселись? До второго пришествия будете сидеть?
И вскоре, подгоняемые криками атамана, побежали к своим отделениям сержанты и старшины.
Через четверть часа весь отряд «Череп» был готов к отправке. Флагманский грузовик с черепом на кабине прогревал мотор. Ревели движки и остальных машин. Несколько трехколесных мотоциклов с пулеметами выехали из ворот первыми. Их конфисковали у местной милиции — и бросят на подъезде к радиоактивному Поясу.
Почему-то Окурок совсем не удивился, когда телефонная линия, которую наскоро протянули на завод, оказалась обрезана. Вопрос был только в том, была ли хоть какая-то связь в остальном городе.
В кабине грузовика-флагмана еще покойный Нигматуллин установил хорошую рацию. Оказавшись там, атаман первым делом попытался связаться с Замком на установленной частоте. Но тщетно он проговаривал свои позывные и свой запрос. Ни Замок, ни отряд «Цербер», ни штаб Милиции не ответили.
Его предчувствуя оказались верными.
Через десять минут на другом конце улицы началась стрельба, но почти сразу стихла.
Надо было принимать решение.
Оставаться и держать оборону, ждать пока все рассосется?
Или спешиться и идти в сторону западной окраины при поддержке пехоты — медленно, зато надежно?
Либо же прорываться походным порядком на колесах, надеясь на скорость?
Первый вариант был на первый взгляд самый надежный. Третий самый безумный. Но без точного понимания угрозы атаман Саратовский не мог сказать, какой из них самый опасный.
Двухмесячная муштра со стороны Ильясовича вбила ему в голову страх перед окружениями. Черт его знает, сколько людей мятежники провели в город. Вдруг их пара тысяч человек? И вдруг горожане их поддержат? И неясно, скольких бойцов СЧП они успели вывести из строя.
Он помнил о словах Мустафы, что главное — сберечь армию и вывезти ценный груз.
«В „котлах“ хорошо воюют только смертники, — говорил старый чуркобес. — Люди не шахматные фигурки. Меняться даже на более ценных врагов с гарантией собственной гибели никто не захочет».
Отдавая приказ о прорыве «на колесах», Окурок подумал, что, если что-то пойдет не так, он будет долго себя корить за глупость. Но времени на размышления было критически мало.
Эта часть улицы Зеленой была необитаемая. Тут был только заброшенный завод и склады, которые использовались от случая к случаю.
Но даже когда они пересекли заброшенную железную дорогу и въехали в жилой район на улице Кооперативной, Окурок заметил, что пешеходов нет, будто все повымерли.
«Они знали. Эти сукины дети все знали».
Над этой частью Заринска возвышалась Башня Мазая — бывшее здание правления СибАгроПрома в семь этажей высотой. Самое высокое в городе, из серого бетона с обвалившейся облицовкой, оно было давно заброшенным и выгорело изнутри. Уже много лет оно стояло, как обугленный труп. Прежнему правителю Богданову или идиоту Бергштейну надо было его подорвать, но, видно, жалко было.
Именно с верхних этажей этого здания открыли по ним огонь. Мотоциклетки просто смело с улицы ливнем огня. Но своей смертью их водители и стрелки спасли остальную часть колонны, дали время, чтоб определить, откуда ведется стрельба.
Колонна свернула, часть машин понеслась прямо по тротуарам и по заросшей травой разделительной полосе. Пулеметы ган-траков начали «обрабатывать» здание — на фасаде тут и там вспухали фонтанчики пыли, на месте попадания пуль оставались щербины, но, как и все вещи, которые строил для себя Мазаев, здание СибАгроПрома было основательным и прочным.
Бойцы «Черепа» попытались было контратаковать. Человек пятьдесят стеклись к зданию с разных сторон, не прекращая стрелять из автоматов по окнам.
Но вдруг там, где шли атакующие, начали словно хлопать хлопушки. И вот уже почти все, кто пошли на штурм, лежали грудами мяса на асфальте. Автоматический гранатомет тоже стоял где-то в доме. И стрелял из него кто-то умеючи.
Такой был в городе у милиции, вспомнил Окурок. Надо было его забрать, но руки не дошли.
На первый этаж не сумел прорваться никто. Все, что смогли сделать высадившиеся — это на время отвлечь на себя внимание.
Всех уцелевших подобрал идущий последним грузовик, и они рванули дальше по объездной дороге, чтоб поскорее уйти из опасной зоны.
Когда Башня уже осталась далеко позади, стальной борт флагмана прошила насквозь пулеметная очередь. Машина с трудом удержалась на дороге.
Обернувшись на стук падения, сидевший на общей лавке атаман увидел, что Мишка рухнул ничком. Кровь захлестала ручьем. Одновременно через несколько сквозных пробоин начал задувать ветер. Младший Никифоров, который сидел на крыше за пулеметом и поливал огнем Башню, больше не стрелял. Еще через мгновение его тело свалилось вниз с машины.
Окурок вспомнил, как пацан кривился, когда выпотрошенные караси, пролежавшие сутки, оказались живы и извивались в руках. И когда недоваренные раки — красные, как помидоры — начали шевелить усами и клешнями. А этот Никифоров над ним подтрунивал. И тех раков на его глазах ел живыми.
А теперь они оба лежат и ничем не шевелят.
Но, похоже, выбрались. Хотя эта тишина на улицах могла быть обманчивой.
Когда они чуть притормозили, Окурок, поплевав на руки, сам сел за пулеметную турель. Проверил боекомплект, примерился к тяжелому и неухватистому устройству и сам начал следить за обочинами дороги и окнами, приникнув к прицелу. Дальше тянулся бывший 3-ий микрорайон — незаселенные дома из бетонных панелей. Так — отстреливаясь и петляя по дорогам и широким дворам, они пробились к караванной площадке, которая была крайней западной точкой города.
Окурок пересел в кабину. За пулеметом его сменил Никифоров-старший, который очень хотел за брата отомстить.
Словно что-то почувствовав, Атаман засунул один наушник радио в ухо и начал переключать частоты. И вдруг сорвал наушники так, будто они горели огнем
«Жители Заринска… сибиряки… братья. Деритесь насмерть! Убивайте чужаков! Чтоб ни одна собака не ушла!» — вещал голос, судя по всему, совсем молодого пацана, срываясь на нотки истерики. Никаких других сигналов он не поймал.
Когда последний из высоких домов остался позади, Окурок увидел, как кто-то машет им рукой с дороги. Рядом за бетонным забором темнел небольшой склад.
Окурок сначала не узнал старого Мустафу. Он был не в своей натовской форме, а в обычной черной спецовке, на голове у него не было его обычного убора. Рядом жался Бергштейн. Непонятно было, заложник он или нет. Их сопровождало четверо бородатых нукеров с автоматами, которые не спускали глаз с регента (так иногда обозначал свой титул временный правитель).
— Всем покинуть машины! — приказал атаман Саратовский. — Занять оборону!
И спрыгнул на асфальт, едва дождавшись остановки грузовика.
— Что у вас там происходит, Мустафа Ильясович?
— Звездец, — коротко ответил Ильясович. — Мы поехали проинспектировать погрузку. И прямо под нами рванул фугас. Водитель не выжил. Нас спасло только то, что они с тротилом пожадничали.
— Я пытался по рации докричаться до «Цербера», до ментов, до Замка… — рассказал Окурок, одновременно беря бинокль и рассматривая тот район, который они только что покинули.
— Радио больше не используй. Эти козлы частоты проверяют. В городе враги, и Замок, скорее всего, захвачен. Заринская милиция… она уже не наша. Полк, который послали к Казанцево, весь переметнулся. Демьянов тоже вполне жив. И «восточники» живые. Уже здесь они.
Кучный огонь откуда-то заставил их пригнуться. Атаману показалось, что стреляли с соседней крыши. Хотя, скорее, или с чердака, или через балконные окна верхних этажей.
Комар сделал несколько выстрелов из винтовки по цели, которая могла быть вражеским снайпером. «Один готов», — показал он рукой.
Бойцы Окурка тоже начали стрелять в ответ, и вскоре огонь с той стороны прекратился. Но если враг и отступил, то явно для перегруппировки. Либо это были просто разведчики. Уже так близко.
— Электростанцию они взяли. И элеваторы с Башней уже их. Оттуда косят всех из пулеметов и стреляют из АГС.
— Мы уже на себе почувствовали. Да как, блин, такое может быть?!
— Диверсанты. Человек двадцать. При поддержке кого-то из жителей. Из наших многие просто слегли. Кто-то отравил цистерну воды и продукты.
Атаман сразу вспомнил арбуз и поблагодарил кого-то сверху, пославшего ему предчувствие.
— Копатыч… мертвый. Фугас, — продолжал Мустафа. — Почти все офицеры «Цербера» тоже. Белояров убит. Чингиз со своей спецурой засел в здании горсуда. Последнее, что я о нем слышал. Его тоже скоро добьют. Наши в городе сейчас дезорганизованное стадо, которое стреляет, не зная, куда. Поэтому «восточники» и зашли средь бела дня. Местные им не то чтобы рады, но и не возражают особо. Город потерян. Каждый должен выбираться самостоятельно.
Вдвоем они зашли на территорию склада. Там уже стояли четыре грузовика, на которых еще недавно люди атамана погрузили чудо-автоматы. Не те, которые стреляют, а те, которые из говна полезные вещи делают.
— Теперь это твоя головная боль, — устало произнес старик.
— А вы? Залезайте ко мне. Вместе выберемся. Без вашего опыта, как без рук…
— Умные вы… Обойдетесь. Я остаюсь. Мне еще надо один прощальный звонок сделать, — старик показал ему устройство с кнопками, похожее на трубку телефона.
Только сейчас Димон увидел, что у Мустафы на голове черная повязка с какими-то арабскими иероглифами.
— Сажай моих людей к себе, и гоните что есть духу. Ваш груз самый ценный. Езжайте по трассе триста шестьдесят семь на север до большого кольца. Не пропустишь. Оттуда на восток. Запоминайте города-ориентиры. Новоалтайск. Барнаул. Камень-на-Оби. Новосибирск. Оттуда вы уже доберетесь до Пояса. Прежде чем ехать через радиацию — проверьте все щели. Вон, ваша машина на решето похожа… Пересечете его — а там уже рукой подать до земель СЧП. И да поможет вам Всевышний.
Окурок не мог поверить своим ушам. Спятил, что ли, старый хрыч? Остается на верную смерть!
— Я знал, что так будет, — произнес старый узбек еще тише. — У всего есть своя цена. Мой долг на земле выполнен. Меня ждут. Там, в Ракке, меня должен был забрать ангел смерти. Он пришел ко мне в виде железного дрона. Я видел, он пронесся над землей, как большая черная птица. Его ракета разнесла дом в тридцати шагах от меня, где были мои братья по джихаду. Мне вышибло барабанные перепонки, но все осколки и обломки пролетели мимо. Всевышний дал мне время завершить мои дела. Помогать благому пути.
И в этот момент улица, где только что проехали, взорвалась грохотом выстрелов.
— Там мордовцы окопались. Я велел им вас пропустить и стоять насмерть. Но они тоже вот-вот разбегутся. Это не их война. Если только у сибиряков хватить ума пообещать им свободный проход… через час там уже никого не будет.
— Скажи, дружище, у ваших людей в домах радио есть? — вдруг обратился к бывшему правителю Димон.
— У многих, — поспешил отчитаться Бергштейн. Глупая улыбка еще не сошла с его лица. — И проводное, и переносные приемники тоже.
— Понятно, — Окурок повернулся к Мустафе. — Там одна интересная передача крутится. О том, что всем нам надо кишки выпустить.
На мгновение Окурку казалось, что сейчас Мустафа достанет пистолет и жизнь временного главы города завершится. Но он вместо этого он взял самого Окурка за рукав и отвел в сторону. Четверо автоматчиков из «Казбека» по-прежнему стояли как изваяния, и Артурчик не решился сунуться за их круг. Вместо этого он достал из кармана и начал глотать какие-то таблетки, судорожно двигая кадыком. Вряд ли яд. Скорее, что-то от нервов. Пустышка с давно истекшим сроком годности. Ему никто не мешал.
Вот тебе и орда-порядок. Рассеялась как дым. Окурок, уже успевший отождествить себя с ее мощью, чувствовал себя так, будто ему в лицо плюнули. Хотелось развернуть своих и пойти в атаку, забив на все приказы. Смыть, как говорят, позор кровью.
— Э-э. Только не надо самому шахидом становиться, — сказал ему старик, когда они немного отошли, будто прочитав его мысли. — Мы врага недооценили, за это и получили по сусалам. Но это не проигрыш. Нам отрубили палец. Больно, но не смертельно. Но и мы получили немало. В путь! Об это ничтожество я руки пачкать не буду, — он указал на трясущегося Артура Бергштейна. — Думаю, сами местные ему сейчас страшнее нас кажутся. Мы прикроем ваше отступление. Всё! Уходите!
— Мустафа Ильясович…
— Это приказ. Идите за нашим вождем. Постройте город на берегу моря для чистых и праведных. Уничтожайте скверну. Бог есть и он един, всесильный и всеблагой.
С этими словами Мустафа нажал все кнопки на своем пульте по очереди.
Где-то далеко на востоке начали один за другим греметь взрывы. Над домами взвились облака пыли и выросли столбы дыма.
