Глава 2. Корм для червей
Раньше, говорят, находили такие дома, где все стояло нетронутым с той самой субботы. С самого 23-го августа. Толстые стеклопакеты в пять слоев выдерживали напор ветра — там, где их не повредили взрывы или люди. А внутри все было так, как оставили хозяева, которые сами или погибли в первые часы, или, затерявшись в потоке беженцев, так и не сумели снова попасть на родной порог.
Но их тени еще были там, когда туда проникали первые разведчики или мародеры. И вещи хранили память об их жизни. Оставленные на столе бумажки, грязные носки, брошенный на пол пульт от телевизора, окурки в пепельнице. Тапочки под кроватью. А вокруг был слой пыли — не очень толстый, ведь пыль бывает только от живых существ… И плесень. И даже мох.
Но здесь в доме на улице Весенней окон не было уже давно. Теперь облезлая комната больше напоминала пещеру, чем жилище людей. Куча снега в углу под окном была похожа на корявого снеговика. Сосульки, наросшие на балконе и у разбитого окна, выглядели как сталагмиты.
Обои давно опали и сгнили, и о них не напоминало ничего. Осыпалась известка и штукатурка.
В этот день снег уже не падал. Когда так холодно, снега не бывает. Днем небо стало кристально чистым, и все было обрадовались, что станет теплее, но солнце не грело, будто висело вдвое дальше, чем обычно. Поднялся ветер. Ледяной ветер без метели. Вполне нормальный конец октября.
Брезентом завесили угол. Получилась халабуда — самодельная палатка. Там развели костерок, так, что даже отблеска не было видно за окном. Но тот, кому совсем худо, мог посидеть и погреться.
А в самой комнате в тесном кружку сидели десять человек.
Остальные мстители расположились в других квартирах — не на этой же лестничной площадке, а в соседних подъездах. Чтоб случайно враги не захватили всех врасплох. Из того стара и млада, которых освободили в Автоцентре, мстители взяли с собой всего десятерых. Остальных и вооружать-то было нечем, и на ногах они еле держались. Их оставили на окраине Новокузни, в селе под названием Бунгур, возле железной дороги. И туда же должны были приехать остальные, кто спасся на трассе, но не мог идти в поход.
Словно какие-то кочевники, они уже который раз останавливались под неродной крышей, в заброшенных давно домах.
Иней на лицах иногда может не таять даже у живых. Это Сашка понял сегодня. Сидели молча, почти не разговаривали.
Сыновья Пустырника были тоже тут. Старший Петр точил бруском охотничий нож с обтянутой кожей рукояткой. Младший Ефим туго набивал магазины для «калаша» лежавшими перед ним россыпью масляно-желтыми патронами. До этого он порывался в очередной раз разобрать автомат, но Пустырник жестом его остановил. То ли не хотел лишнего шума, то ли он мешал ему думать.
Парень по кличке Лысый зашивал дырку на трофейной куртке, которую ему уступил Пустырник. Ее сняли с трупа фуражира. На самом деле он был не полностью лысый, волосы у него на голове выпали пятнами. Сашка знал, что он мужик задиристый и за словом в карман не лезущий. Говорили, как-то раз в детстве поймал несколько воробьев, оторвал им крылья и отпустил побегать. А когда пристыдили взрослые, парниша выдавил из себя: «Простите, птички». И все же он был скорее скверный, чем злой. В мирное время с такими не хочется гадить на одном гектаре, но на войне радуешься, что он на твоей стороне, а не на другой.
Другое дело Семен Плахов — опытный, тертый жизнью, как наждаком, мужик. Здоровяк, охотник, почти такой же меткий, как Пустырник. Раньше он был беззлобный и трудолюбивый семьянин. Но сейчас его жена и две дочки находились среди заложников. Поэтому боли он врагам хотел причинить гораздо больше, чем живший бобылем Лысый.
— Сегодня цельсиев еще меньше. Надо идти на штурм. А то замерзнем не за хрен собачий. А так хоть крови им пустим напоследок, — произнес Плахов, в сотый раз доставая и убирая нож в ножны.
За целый день он съел только половинку сухаря.
— Ты посиди, остынь, — с непривычным терпением и тактом ответил ему Пустырник. — Всему свой час… Саня, ты как?
Он повернулся к Сашке, словно хотел убедиться, что у того все в порядке.
Парню это показалось нечестным. Старший не должен так цацкаться с кем-то одним из своих бойцов. Другим поддержка нужна не меньше, а больше, чем ему. Вон, кто-то потерял всю семью — обоих взрослых сыновей повесили чужие. А у кого-то близкие в заложниках, и один черт знает, что сейчас с ними делают…
— Нормально, — ответил парень.
— Ты это… не замыкайся. Тебе, наверно, хочется, но нельзя. Ты и так слишком долго жил в стране розовых пони.
— Я знаю.
— Вот, что я тебе скажу, раз уж мы начали, — Пустырник присел рядом на корточки. — Отец твой виноват. И дед — оба поровну. Андрюхе вообще по фигу было. Он, похоже, думал, что сам вечный и всегда тебе сопли подтирать сможет. А Сан Сергеич… старый дурак… этот готовил, но совсем не к тому. К высокой, мля, миссии, хранить путеводную свечу человечества. А тут людям за кусок хлеба горло режут, ты понял? И если хочешь жить — тебе придется делать, как все. Теперь их обоих нет. И многих других еще. Города нет. Обоих наших малых народов — нет.
На время даже отпустила боль в груди, настолько Сашка был удивлен. Вот те раз… А он-то считал Пустырника шутом гороховым! Ну, в крайнем случае, грубым мужланом и тупым валенком. А тот, судя по оборотам, книжек не меньше, чем сам Сашка, прочитал. А может, и почти как дед!
— Я давно предупреждал, — продолжал Пустырник. — Если не хотим быть под Заринском… и вообще ни под кем не хотим, то нужна была армия своя. И бить первыми, жестоко — так, чтоб запомнили. Когда не из говна сделаны, то можно и одному против десяти. И победить. А сейчас поздно… Даже если случится чудо и мы побьем уродов и освободим наших… как раньше уже не будет.
Все, кто его напряженно слушал, в этот момент отвернулись. Похоже, понимали это хорошо.
А Пустырник между тем продолжал. Буря свистела и завывала так, что звук его голоса за окном был не слышен. Даже лязг железного листа от забора легко перекрывал его.
— Если не хотели драться… надо было еще давно убегать в непролазные горы. Потому что иначе найдут и отымеют. Вопрос только во времени. Не заринские — так уральские. Не уральские — так с Владивостока. А то вообще китайцы или арапы… А мы… Закуклились и сидим себе, ветошью прикинулись. Думаем, что никто нас не тронет. Ты вот, Саня, почему думал, что за Уралом выжженная земля? Только потому, что твой дед криворукий настроить приемник не мог, а всем остальным до этого дела не было? Товарищ Богданов так говорил? А ты ему верь больше. Он под конец жизни, говорят, головой начал ехать. Верил и в тарелочки, и в ящеров в них. Мы почему решили, что в европейской части страны ничего не сохранилось? А я говорил, там, наоборот, народу должно быть больше, чем здесь. Тут в Сибири морозы сильнее, чем радиация и даже чем голод, людей косили. А там всего больше. Больше людей. Больше городов. Больше ценностей. Только и мразоты больше. Вот она до нас и добралась… Поэтому не сиди как камень. Это не лучше, чем хныкать и трястись. Пойдешь лучше в дозор.
— Да все нормально со мной, — ответил Сашка, пряча руки в карманы. — Дрожу от холода. А слезы от ветра.
— Убивать их по одному. Ночью. А трупам уши резать, — бросил в темноте Волков, скрипнув зубами. Хотя я бы лучше в землю зарывал. Живыми…
— Умный больно, — одернул его дед Федор. — Тебе лишь бы резать и зарывать. Я же сказал, нельзя. Своих подставим.
— Так ведь мы уже грохнули двоих.
— Про этих они еще могут подумать разное. Мало ли что с людьми случилось? Воды не той выпили или в метели заблудились. Медведа недоброго повстречали.
— Ага. Знаю я того медведя, — ухмыльнулся Колотун и похлопал дядю Женю по плечу— Упокоил врага, значит, день прожил не зря. А если семерых — то уже на неделю вперед.
Волков перед выходом фиксировал ременной петлей, которую сам изготовил, ложе винтовки на изуродованной руке. Здоровая рука держала рукоять. Приклад упирался в плечо. Меткость у него была не хуже, чем у здорового.
Сашка знал об этом, потому что его брали с собой в тот дозор, когда им попались фуражиры.
Он был за это благодарен. В этом было доверие и уважение. Они знали, что ни слабость, ни горячность не заставят его подвести их. И он не подвел. Лежал неподвижно, как камень и только смотрел и слушал.
Сам Волков не стрелял тоже, только страховал. Всю работу сделал Пустырник. У него был с собой небольшой пистолет, импортный, незнакомый.
Они заметили чужаков издалека и залегли за трубой теплотрассы, которая вылезала тут из земли как змея, покрытая колючей стекловатой.
Две фигуры двигались вдоль железного забора, которым был огорожен пустырь. Телогрейки, автоматы, меховые шапки. Рядом шли две фигуры покрупнее. Лошади, догадался Сашка, услышав характерный всхрап. Копыта мягко ступали по снегу, и все же иногда позвякивали об асфальт.
До бойцов, сидящих в засаде, долетели даже обрывки разговора, точнее ругани:
«Ты куда свернул, маму твою…»
«Да ты сам сказал. Я тебе глаз на жопу натяну, обезьяна…»
Похоже, они сбились с пути.
Когда силуэты поравнялись с ними и Сашка мог слышать не только их разговор, но и дыхание, а еще почуял (или ему это показалось) кислый дух прелой одежды и пота — Пустырник приподнялся над трубой, и пистолет в его руке два раза плюнул невидимым огнем.
Сашка не видел, но услышал, как мягко повалились два трупа. Почему-то он не сомневался, что они уже мертвы. Даже вскриков не было. Видимо, наповал. И это не могло не радовать.
«Это вам за отца. Мрази».
Большие силуэты застыли. Одна из лошадей тревожно заржала.
Подбежавший к ним дед Федор быстро успокоил их, взял под уздцы и отвел в укромное место. Сашка помог оттащить трупы в уже намеченную для них яму.
Кони даже не попытались убежать и проявили ноль интереса к судьбе убитых. На мордах было философское спокойствие. Смерть своих временных хозяев они встретили безразлично, потому что это были лошади из Прокопы.
На них были навьючены тяжелые тюки, содержимое которых очень помогло мстителям. Распотрошив их, они стали обладателями нескольких комплектов теплой одежды, кучки гранат РГД-5 и «лимонок». Арсенал пополнился помимо двух «калашей» несколькими охотничьими ружьями и ручным пулеметом Калашникова. Нашлось также много патронов. А еще — продукты. В основном крупа и сушеное мясо.
Из разведки Пустырник вернулся через пару часов. Отдышался, выпил мелкими глотками немного воды из бутыли и заговорил.
— Дело плохо. Приехали заринские. Видел гантраки с их эмблемой. Сначала поперли куда-то по проспекту Металлургов, потом вернулись и возле «Доминго» стали лагерем. Много народу, не меньше роты. Ну, человек сто. Бродили по окрестностям, довольно бестолково. Потом поймали трех каких-то хануриков и посадили с собой. Типа проводники. Когда я уходил оттуда, они уже заводили машины. Не удивлюсь, если скоро будут здесь. Ведь они явно приехали на помощь тем «зеленым», которые в санатории сидят. Не пойму только, для чего им наши в заложниках? Рабы понадобились? Так у них тысяч двадцать холопов в Заринске с окрестностями. Не пойму. Тут какая-то подстава…
Его рука, похожая на клешню краба, сжала рукоять ножа, и нож воткнулся в стол.
— Еще видел местных… человек пять. Ходят от улицы к улице, будто грибы ищут. Им сейчас на глаза попадаться не надо. Сдадут.
— Сукины дети, — выругался Волков. И непонятно, имел он в виду новокузнечан или чужаков из-за гор.
— Местные ни при чем. Выбор небольшой, когда к тебе домой приходит орава бандитов. Каждый выживает как может.
За окном скособоченные столбы с обрывками проводов напоминали уходящую в никуда канатную дорогу. Здесь, на южной окраине исполинского Новокузнецка, недалеко от Вокзала, не было высоченных зданий, развалины которых они видели издалека, еще с шоссе. На единственной недостроенной высотке лежал поваленный кран, с помощью которого ее когда-то строили.
Это был район невысоких приземистых домиков в два-три, максимум четыре этажа. Но эти постройки сохранились лучше, чем высотки. Казалось, чуть поднови — и можно жить. Но так казалось только издалека. На самом деле, как и в Прокопе, дома доживали свой век среди гнили и плесени.
На фоне этой картины санаторий «Полухинский» смотрелся неплохо. В книжках Сашка читал, что санатории строили на побережьях и в теплых краях. В Крыме. На Черном, на Красном, на Белом морях. Но этот стоял посреди континента и прямо посреди города, в двух шагах от заводов.
Четырехэтажная коробка нависала над соседними домиками и стояла крепко, хоть крыша провалилась, а под осыпавшейся краской обнажился голый кирпич. Окружал ее запущенный и заросший сад, в котором сейчас стояли уже знакомые грузовики. Отдельным корпусом, соединенным с остальным похожей на кишку галереей был большой крытый спортивный зал, а может, ледовый каток.
Неудивительно, что банда выбрала это здание, чтоб расположиться на ночлег и разместить пленных.
В окнах, которые были видны отсюда, хоть и плохо, горели редкие огоньки.
— Сын, — бросил Пустырник через плечо, открыв дверь в подъезд. — Веди товарища!
Мищенко-младший втащил человека с мешком на голове. В зеленой пятнистой «Горке», которая сама сидела на нем мешком, будучи явно великоватой. Незнакомец был тощий, все лицо, когда с него сняли мешок, оказалось изборожденным глубокими оспинами. На рукаве блестела медная эмблема с орлом и каким-то островом. Один глаз заплыл. В ухе запеклась кровь.
— Вышел чувак пописать. Встретил нас… заодно и покакал, — Пустырник грубо усмехнулся. — Ну, давай, друг ситцевый. Рассказывай всё как есть. Откуда вы?
— С-с Волги мы, — у незнакомца был чудной окающий выговор, явно не здешний.
— А кто вы такие будете?
На это ответа не последовало. Гость лишь непонимающе пялил свои глаза.
— Как ваша дружная бригада называется? — уточнил вопрос Пустырник, для верности немного выкрутив человеку руку. — А то сломаю.
— СЧП. А-а-а-а… Сахалинское правительство. Чересчайное.
— Что это значит? Так вы с острова Сахалин?
Снова тишина. Пустырник еще раз выкрутил ему сустав, до хруста. Пленный вскрикнул. Пустырник приподнялся и сделал вид, что замахивается.
— Да не был я ни на каком острове… — наконец, выдавил из себя пленный. — Только не бейте. С генералом мы пришли. Из Калачевки.
— А это где? — переспросил дед Федор, вылезая вперед и хватая пленного за ворот. — А ну говори, вобла ты вяленая!
— Далеко. За Уралом. На Волге.
— Ни хрена себе забрались… Я уже молчу, что Сахалин совсем в другой стороне. А генерал — это ваш главный?
— Да нет же. Главный наш… его превосходительство Виктор Иванов. Благодаритель и защитник.
Человек сказал об этом как о чем-то само собой разумеющемся. Эта фраза отлетела у него от зубов так, словно была отработана множеством тренировок.
— Все это конечно, интересно… но пользы от этого с гулькин хрен. — Пустырник подошел поближе, а деду Федору, наоборот, указал сесть чуть дальше. Тот подчинился. — Ты мне конкретные вещи говори, чудило. И тогда умрешь легко.
— Обещаете? Правда?
Житель Волги обвел глазами оборванных, обмороженных людей, небритые лица которых были сведены гримасой лютой ненависти. Легкой смерти ему эти лица не могли гарантировать. — Вот мое слово, — кивнул дядя Женя. — Говори, не задерживай. А то передумаю.
И тот начал рассказывать. Отвечать на хлесткие, скупые вопросы Пустырника и остальных. Сначала сбивчиво, поминутно оглядываясь, как будто кроме своих пленителей боялся еще кого-то… Но с каждой минутой его речь становилась все свободнее и спокойнее. Этот человек был уже одной ногой там и ничего не боялся. Говорил он тоже странновато — «не по-нашему», как сказал себе Сашка. Много было незнакомых словечек и фраз.
Воли к жизни у пленного осталось меньше, чем у больного, в которого заполз рак. Он все понимал и ни на что не надеялся. Больше, чем слова Пустырника, ему обо всем сказали глаза сидящих в комнате людей.
Сашка тоже не чувствовал никакой жалости. Этот чужак мог быть одним из тех, кто стоял рядом, когда убивали его отца. А мог и участвовать. Поэтому мысль о милосердии даже не пришла ему в голову.
Легкая смерть действительно была ценным даром.
Раньше, рассказывал дед, отношение к смерти было как-то сложнее. Смерти сильнее боялись и сильнее из-за нее переживали. Не потому, что намного реже умирали и намного дольше жили, нет. Просто медицина давала иллюзию, что смерть можно победить, что она — ошибка, а не закономерность. А телевизор… по телевизору можно было всегда увидеть людей, которых смерть, казалось, не трогала. В одном фильме их убили, а в другом они как ни в чем не бывало наслаждаются жизнью. Поэтому смерть в реальности казалась несправедливостью. Ведь другие в это время ходили в кино, ели мороженное, катались на аттракционах.
Теперь все иначе. Как и в древние времена, смерть… в особенности детей, стариков, воинов, охотников — стала скучной обыденностью, в которой, кроме судьбы, некого обвинять. И некому было завидовать, ведь ни для кого жизнь не была праздником.
Вряд ли у них на Волге с этим обстояло иначе.
Этот человек мог бояться жутких пыток и жестокой казни. Фантазия у людей богата, и вряд ли Сибирь тут исключение. Но смерти как небытия он боялся гораздо меньше. Когда кругом ад… свое исчезновение воспринимаешь с легким испугом, но одновременно с принятием.
— Что за трупы лежат на теннисном корте штабелем?
Волжец, волжанин (или как там звать жителя реки Волги?) затянул с ответом. Но Пустырник не стал его бить.
— Молчишь? Поди, не знаешь, что такое теннисный корт и что такое штабель?
Чужак кивнул.
— Я имею в виду площадку между стоянкой… где тачки стоят… и будкой охранника. Что за куча трупов?
— Это местные, новокузнецкие. Не ваши, — выдавил из себя мужичок.
— Помогать не хотели? Ай-ай. И вы их… того?
— Нет. Сильно много попросили.
— Вот жуки… — сплюнул Пустырник. — Ладно, черт с ними. Каждый крутится, как может… — он одним рывком повернул к себе пленника вместе со стулом. — Ну давай, пой, как Кобзон. Хорошо пой!
После того, как пленный «язык» рассказал все, что мог, и несколько раз повторил свои ответы, Пустырник поднял его рывком со стула, надел мешок на голову и повел в соседнюю комнату, где раньше была спальня, а теперь только валялись части разбитой мебели, а на полу были старые следы от костра.
Через минуту он вернулся один, насвистывая. В руке у него была странная штука, похожая на леску с двумя пластмассовыми ручками.
— Об искусстве поговорили. Штука хорошая. Только надо руку набить.
Вот и конец чуваку, подумал Сашка. Струной удавил. А они даже не узнали, как его звали. Хотя кому какое дело?
— Да чего вы на меня смотрите? — усмехнулся Пустырник. — Я его еще не грохнул, только в чулане запер. Придушим, когда вернемся. А то может соврать. Чтоб своим помочь… Бывают типа герои. Ну, а так не решится — я объяснил, что кожу снимем. А не вернемся, тем хуже для него. Тогда от жажды окочурится. Я же его связанным оставлю и с кляпом. Но то, что он тут балакал, похоже на правду. Мои наблюдения с этим совпадают… Садитесь в круг! Семен, Лысый, Краснов-старшой — запоминайте. Своим перескажете.
Это были наскоро назначенные им командиры отделений. Они должны будут донести информацию до тех воинов Прокопы, которые сейчас находятся в других квартирах и домах по соседству.
— Итак, повторим диспозицию. Заринцы сидят на втором и третьем. Они в сером камуфляже. Чужаки из-за Урала — на первом, эти в зеленом и несколько в кожаных куртках. И тех, и других по сотне. Наши — в спортзале. Набиты, как сельди в бочке. Хилые, заморенные. Не удивлюсь, если многие простужены и на ноги подняться не смогут. После такой-то дороги… Окна там под потолком. Точно не надо ждать от них побега. А тем более бунта. Их караулят человек десять. С пулеметом.
Даже у самых спокойных и флегматичных прокопчан от рассказанного затряслись лица от злости, а глаза стали бешеными.
Подумать только. Гнали сюда пешком. Сгоняли с телег и заставляли идти. Надобности в этом не было. Дорога была ровной и совсем не раскисшей. Разве что для того, чтоб выбились из сил. Или умерли побыстрее.
Тот, кто пытался протестовать — был убит. Один из горожан… видимо, из тех, чьи тела они находили на шоссе… сказал какую-то резкость и попытался ударить надсмотрщика. Несколько конвоиров подлетели к нему, забили до смерти сапогами и бросили в придорожный кювет.
Температура упала ниже нуля, а потом гораздо ниже, но никто, конечно, не позаботился об одежде для пленных. Те остались в чем были — кто в легких куртках, а кто вообще без верхней одежды. Сашка представил себе понуро бредущих людей и вспомнил заключенных концлагерей и «дорогу слез» индейцев, которых выгнали с земли своих предков. Дед об этом писал в своей «Истории…».
Дед… Что с ним самим? Его не было среди мертвых. Значит, он там. Но он слишком стар, чтобы перенести такое без вреда для здоровья. Если он вообще жив. Потому что он не стал бы молчать и позволять нелюдям издеваться над собой и близкими.
Но вот что странно. Судя по рассказу пленного, заринцы держались особняком. В издевательствах над заложниками не участвовали. Даже возмущались, когда приехали сюда и обнаружили целый «концлагерь». Запретили женщин трогать.
Мстители приободрились. По крайней мере, одно слабое место нашлось. Враги были не едины. Пришельцы из-за Урала не хотели злить многочисленный Заринск и не до конца доверяли выходцам из него, а те — им.
Еще, как сказал человек с Волги, многие из его товарищей уже успели принять на грудь. Так они боролись с холодом. А может, стресс снимали. Работа палача и тюремщика трудная.
Это был неплохой знак. Значит, не все еще потеряно. Хорошо бы они продолжали квасить там в санатории. И можно будет тогда смыть ту боль, страх и позор, который все пережили — кровью врагов.
Чужаки, которые пришли из-за Урала, должны найти здесь свою смерть, с этим никто не спорил. Но и заринцам пощады быть не должно, говорили люди. Все они враги. Кровь пролегла между ними и потомками изгоев из Прокопы и Киселевки, смерть и унижение близких.
— Слушайте сюды, — Пустырник знаком собрал их всех в круг. — Командиры, блин, особенно! Тем, кто отсутствует, передадите. Я не маршал и не генерал, поэтому могу ошибаться. У вас свои мозги на плечах. Я задам общее направление. А дальше, каждый сам. Значит так. Все произойдет сегодня. Или завтра, но рано. Это может начаться внезапно. Если услышим выстрелы — пойдем сразу, не считаясь ни с чем. Это значит, что наших начали расстреливать. Если будет тихо — пойдем по погоде. Когда будет самая хреновая. Я с сыновьями пойдем первыми и снимем часовых, — Пустырник показал свой пистолет и странное оружие в виде струны.
— Проституток снимают. А часовых валят, — усмехнулся Волков и положил на стол нож с длинным лезвием, а рядом — пистолет Стечкина.
Сашка в детстве думал — что Стечкин, Макаров и Калашников — это живые люди, мастера, которые где-то в соседнем городке живут. И удивлялся, как они такую кучу оружия склепать за свою жизнь успели.
Не обращая внимания на легкомысленную реплику, Пустырник продолжал:
— Когда нас заметят… вы узнаете. Рации у нас нет, но вы и так услышите, что в здании начался кипеш. И вот тогда вы, командиры, пойдете со своими отделениями. Прорывайтесь к дверям. Главное — скорость. Если засекут — начинайте стрелять по окнам. Это их заставит лечь. Гранаты… это хорошо. Гранаты можно тоже кидать в окна. Наши в спортзале не пострадают. От нашего «друга» с Волги мы знаем, где гадов больше всего. Туда и закинем им подарки. Ну а как будем внутри… там уже разгуляемся. Командиры, все поняли?
Командиры покивали головами.
— Поняли. Не подведем, — почти хором ответили они.
А Пустырник между тем накарябал на голой стене куском угля план здания.
— Я тут иногда останавливался на ночлег во время походов. Там внутри все просто, как палец: коридор и комнаты с обеих сторон. Не заблудитесь. Вот три входа, — он ткнул ножом в схему. — Мы идем в восточный. А вот и спортзал.
На том и порешили.
— Сделаю себе ожерелье, — не в тему добавил Волков, потрясая своей страшной рукой. — Из ушей!
— Из зубов сделай. Уши протухнут, — без тени юмора сказал ему Пустырник.
«Секреты», патрули, наблюдательные пункты — об этом враги, как сказал дядя Женя, не позаботились. Он это заметил еще во время вылазки, а пленный подтвердил. Лишь в будке охранника отиралось человека четыре. И еще несколько сидели на чердаке. Но их было хорошо видно с улицы. И можно было по ним попасть. Как сказал дядя Женя, у него для них отдельный дрын был припасен.
— Скоро все наши будут дома. Или мы все будем трупами.
Ай да дядя Женя, умел настрой поддержать. Все понимали, что второе более вероятно. Даже теперь, когда они узнали полезные сведения, они были смертниками. Пятьдесят против двухсот — слишком безнадежно. Даже если те расхлябаны, частью пьяны, обременены заложниками и находятся в чужом краю.
— Не пить и не есть, — Пустырник сам отобрал у Ермолаева кусок курятины, а еще у одного мужика — флягу со спиртом. — Пойдем трезвыми, голодными и злыми.
Перед боем разговоров почти не было. Люди словно замкнулись в себе, думая каждый о своем. Кто-то шептал слова молитвы, вверяя свою жизнь господу на небе, которого Сашка представлял как дедушку с белой бородой, сидящего на облаке. Все-таки были в городе те, кто верил в него.
Дед Федор напевал под нос что-то вроде: «В рагу не сдается наш гордый моряк».
Все проверяли свое оружие в десятый или сотый раз.
— А может, отпустят? — заговорил вдруг Колян Ермолаев, все еще обиженно косясь на Пустырника за отобранный окорочок. — Запрут их и сами уедут.
— Там бы и отпустили, если бы хотели, — снизошел, наконец, Пустырник до ответа. — А здесь условий нет, чтоб их держать. Сегодня-завтра их вырежут.
И правда. Враги то и дело выходили по одному или по двое опорожниться. Прямо в саду стоял явно сколоченный уже после войны кривой дощатый сортир, но он был часто занят, поэтому пришельцы шли дальше, за гаражи. Какими бы дикарями они ни были, но посреди чистого поля гадить не садились.
Огоньки сигарет плыли спокойно. Можно было услышать гыгыкающий смех и громкие разговоры.
«Эх, из пулемета бы их», — в сотый раз мечтательно произносил кто-то из мстителей.
Пленников, естественно, никуда не выпускали. И было даже страшно представить, как они там в такой холод. Вряд ли им разрешали даже огонь разводить.
Наступила ночь. Пропавшего пока никто не хватился.
Часть огней в окнах погасла, но в здании не спало много людей.
— А может, и отпустят, — неожиданно поддержал картофелевода Артур Краснов. — Держать их дольше смысла нет. И убивать тоже.
— Эх ты… Умник, — Пустырник точил об брусок узкий метательный нож. — Во всем, что они делают, нет смысла. Но они это творят. Надеюсь, погода испортится. Иначе нас будет слишком хорошо заметно.
Как понял Сашка, план был прост. Если начнут пленных вырезать — напасть и как можно больше крови врагам пустить. Может, хоть кто-то сумеет убежать в суматохе.
Но бог с белой бородой — или боги — услышали их. К полуночи снег начал валить валом, а та небесная стая волков, чей вой можно услышать в бурю, стала завывать все сильней. Началась пурга. Она же метель. Она же буран. Она же вьюга и хиус, но такое слово Сашка всего один раз слышал от деда.
За ночь они не сомкнули глаз. Лишь иногда погружались в дремоту.
Данилов и не заметил, как сам начал куда-то уплывать, не выпуская из рук винтовки. Это казалось ему невозможным — он держал себя на взводе и даже не чувствовал усталости. Но организм решил иначе и просто отключился на время.
Как самого младшего, его не стали будить. За это он очень разозлился на товарищей.
Проснулся Сашка от грохота. Стреляли со стороны санатория. Стреляли очередями и одиночными, с грохотом артиллерийского салюта.
Еще не до конца придя в себя, Данилов выглянул в единственное из окон, выходивших на ту сторону, которое не было закрыто досками или фанерой.
Загремели новые выстрелы. Автоматы стучали громко и резко, совсем не так, как в кино.
Уже забрезжил рассвет и здание санатория было хорошо видно. Первый и второй этажи «Полухинского» были темными, а в окнах третьего то и дело вспыхивали слабые вспышки.
— Пригнись, блин, — услышал он резкий окрик. — Сказали же в окнах не маячить.
Дважды ему повторять было не нужно. В такую минуту за действия, которые могут подставить всех, никто с ним церемониться не будет.
Сашка обвел глазами, привыкшими к темноте, комнату. Все мстители уже были готовы и в сборе. Судя по всему, светопреставление началось минимум минуту назад, потому что бойцы успели не только вскочить, но и вооружиться. Теперь они напоминали рвущихся в драку псов.
— Пора, — произнес Артур Краснов. В руках у него был редкий новый «калаш», которым он любил хвастаться. Лицо было почти черным. Он чем-то его замазал. Видимо, что меньше быть заметным в темноте. Сашка увидел такой же раскрас и у некоторых других. Но себе наносить не стал. Если не сказали — значит, не обязательно.
— Погоди, — недовольно поднял руку Пустырник.
Приложив к глазам прибор, похожий на бинокль, он приподнялся над подоконником.
— Стреляют на верхних этажах, — через полминуты бросил он через плечо. И это больше похоже на бой, чем на расстрел.
Он снова припал к своему прибору.
— Кто-то бежит от санатория. Один. Я думаю, тот, кто выпрыгнул из окна. Колотун, Артем. Надо его принять. Живым.
Дверь квартиры открылась, Волков и старший Краснов неслышными тенями исчезли в подъезде.
Через пару минут вернулись они и еще несколько мужиков из их отделений. Они волокли человека в серой форме. Это был парень лет двадцати пяти, светловолосый и кудрявый. На рукаве нашивка с эмблемой Заринска.
— По-моему, у него нога вывихнута, — объяснил Волков, когда они грубо усадили нового пленника на тот же стул, где недавно сидел житель с Волги. — А может, и перелом, я в этом не разбираюсь. Прыгнул с третьего этажа на козырек и побежал. Точно видел, как ему стреляли вслед…
— Чем дальше, тем интереснее, — Пустырник, наконец, оторвался от своего ночного бинокля. — Бьются они там по-взрослому. В спортзале пока все тихо.
— Вы из Прокопы? Я помогу вам, — быстро заговорил пленник. — Мои бойцы милиции… кто еще живой… помогут. Подонки за вероломство заплатят.
— «За ве-ро-лом-ство»… — повторил, смакуя слово, Пустырник. — А ты стихи случайно не пишешь? Можешь не отвечать. Назови себя.
— Командир заринской милиции Виктор Демьянов.
— Вот те раз. Какая птица! — усмехнулся, потирая руки Волков.
— Ты врешь, тварь, — схватил человека за грудки дед Федор. — У майора Демьянова не было ни сына, ни внука. Или однофамилец?
Про легендарного первого правителя Подгорного даже в Прокопе рассказывали байки и истории.
— Моя бабушка была его женой, — ответил парень, — Недолго. Она моего отца усыновила, когда Сергея Борисовича уже не было. Я ему не родная кровь.
— Да хоть удочерила, блин… — сплюнул Волков, быстро вскипая. — Вы почему нас убивать стали, родственнички хреновы, мля?! А если я тебя прямо здесь… этими руками… разорву?!
И он начала тянуть обе руки — здоровую и страшную — к пленнику. Тот сжался, непроизвольно втянул голову в плечи. Такого как Волков не зазорно испугаться.
— Тихо, Колотун, — остановил товарища дядя Женя. — Успокойся.
— Моих там убивают, — переводя взгляд с одного мстителя на другого, заговорил пленный. — Они забаррикадировались на третьем. Что с теми, кто остался на втором, не знаю… Они нас в упор… В упор… Суки. Предатели…
Чувствовалось, что все мысли его — с теми, кто остался в санатории. О своей собственной жизни он даже не думал. А ведь стоило бы побояться и за себя.
Стрельба снаружи между тем продолжалась, хотя и с меньшей интенсивностью.
— Боюсь, что все ваши, кто отбился от основной группы и зажат на втором, мертвы, — оборвал его Пустырник. — Как они вас застали врасплох?
— Нам что-то подмешали. Я говорил не брать у них ничего, но не все послушались.
— Ну, вы и олени. Кому доверились? Да у них на лицах все написано. Это же нелюди. С самого начала ловушка была для вас, а не для нас. Вас бы кончили там… и свалили бы на нас, дикарей.
— Наверно. Так вы идете туда? Или ждете, пока мы там друг друга покрошим?..
В смелости этому Демьянову было не отказать.
— Идем. А ты пойдешь с нами. Можешь сам или тебя тащить?
— Кость, думаю, цела. Справлюсь, — ответил командир заринской милиции. — Жалко — автомат не дадите…
Только сейчас Сашка заметил, как бледен тот и как кривится от боли. Похоже, слабаком он не был.
— Дед Федор, присматривай за гостем, — указал на командира заринцев Пустырник. — Руки ему за спиной свяжи. Держитесь рядом со мной. Если попытается выкинуть какой-нибудь фокус… ты, дед, знаешь, что делать.
Дед Федор кивнул.
— Санек и Ермолаев, пойдете замыкающими. Смотрите за тылом, чтоб не обошли. Но не отставайте! Остальные свои роли знают. Снаружи без команды по верхним этажам не стрелять. Идти быстро, лучше бежать. Внутри — еще быстрее. Пленных не брать. Пробьемся к спортзалу, а дальше видно будет. Ну, вперед, камрады! Со щитом или на щите.
