Но обошлось. Вскоре он уже подъезжал к Депо. Караульные не сидели в будке, а, надвинув капюшоны, прохаживались перед воротами. Уж не отец ли устроил им выволочку?

Хотя какой смысл был в воротах, если ограждения вокруг почти не осталось? Разве что выезжать через них удобнее.

Сосед-пенсионер помахал ему рукой и придержал ворота.

Смешная штука — привычка. Пенсии вон сколько лет никто не платит, а слово осталось, и пожилых, зажившихся на свете, так называли.

Старый Мельниченко с помощниками как раз устраивали перекур, разложив снедь на выцветшей клеенке, пили из алюминиевых кружек. Сашку пригласили — ясно, из вежливости, но он отказался. Известно, что дед Федор хоть и зажиточен, но прижимист. Да и знал, что парень ни в чем не нуждается.

Сославшись на то, что отец велел ему поторапливаться, он не стал разгружать с ними телегу, а просто сдал кобылу на руки конюхам, которые, поворчав, начали ее распрягать, пока Федор, матеря сквозь зубы и Пустырника, и Сашку, и «вождя краснокожих», ходил за ключом и отпирал общинный склад.

Когда он дошел до дома, отец сидел на веранде и с тревогой всматривался в горизонт. Редко можно было увидеть его таким.

— Хорошо, что ты вернулся. Скоро гости припрутся. Завтра решили мы валить. Утро вечера мудренее. Рацию привез? Сильно ворчал Подорожник?

Младший кивнул, усмехнувшись замене прозвища на название другого растения.

— Не сильно. Гляди, пап, что он мне подарил, — и Сашка показал отцу мачете.

— Ого. А я раньше думал, что «мачете» — это церковь такая.

Он взвесил оружие в руке, попробовал пальцем заточку, колупнул ногтем металл.

— А мне больше кукри нравилось. У Мясника там этих железок в доме было до хрена, но он почти все повыбрасывал, когда боли стали сильными. Просто выкидывал в карьер или в озере топил. А сын его Женька-то… Пустырник… хитер, — пробормотал отец, ежась от налетевшего ветра. — Все хорошие ножи себе оставил, даже братьям не отдал. Не думал, что он даже с таким барахлом расстанется… ох, прости. Нормальная вещь. Для понтов. Чисто поиграть.

— Оно попробовало человеческой крови?

— При мне он рубил ей только сучья. Один раз отсек башку вороне, которая у него помидоры клевала. Извини, если разочаровал.

— Ничего. Может, так даже лучше, — ответил Сашка.

— А! Сходи к бабке, — вдруг вспомнил отец. — Она сильно хочет тебя видеть. Как проснулась, просит позвать Сашку. Я еще уточнил у нее, которого? Она говорит: «молодого».

И слава богу, что в себя пришла. Может, еще улучшение будет.

— А дед где?

— Сидит у себя, чай пьет и греется, — ответил отец. — Блин, ну и напугал он меня. Нашли мы его на крыше в четвертом Микрорайоне. Никогда бы не догадался, если бы он там и раньше не бывал. Я ему говорю: «Ты че, прыгать собрался? С жизнью прощаешься?». А он: «Дурак ты, сын. Прощаюсь, но прыгать не буду. Почти вся моя жизнь здесь прошла. Здесь родился, сюда на руины пришел после бомб, думал, тут и похоронят…. А из-за какого-то выродка приходится все бросать».

— Папа, а ты сам не считаешь, что это страшно? Уходить в никуда.

— Почему «вникуда?» — удивился вождь. — Маршруты и место для города мы еще прошлой весной разведали. Я же сам ходил. Ох и комарья там по дороге нас кусало. А теперь и фураж на месте заготовлен…

— А если там будут свои Бергштейны?

— Будут. Но маленькие. И мы как-нибудь от них отобьемся. А от этого не сможем, потому что у него пять тысяч штыков наберется, если он захочет. Алтай огромный, и только крохотная часть его под Заринском. Да, там будет не так безлюдно, как здесь. Хотя и у нас в Кузбассе, уверен, люди есть. Может, тысяч тридцать на область. Просто радиосвязью мало где пользуются, а путешествуют еще меньше. Нет необходимости. Поэтому два небольших городка, находясь в разных углах квадрата со стороной сто километров, могут друг друга полвека не найти. И это даже без скидок на рельеф и естественные преграды — реки, горы, болота и нехорошие зараженные места. Там на юге только маленькие поселки, деревеньки, как наша, или вообще стойбища скотоводов, которые коз по горам гоняют. Ничего похожего на государства нету. Там горные долины, где легко затеряться. И даже чище, чем здесь. Фона никакого. И угольной пыли тоже нету. До ста лет жить будем. Нам достаточно на триста-четыреста километров уйти. Мы бы еще дальше пошли… но там уже другой язык, другие народы. Да и пустыни, говорят, наступают. Поэтому и остановились на тех краях. Не жизнь там будет, а рай.

На какое-то время его уверенность передалась и Сашке. Но про медведя он все же рассказал. Как ему показалось, отца это встревожило не на шутку.

Открывал дверь Младший осторожно, словно пробирался в медвежью берлогу, но все равно та скрипнула. Вдруг спит? Не потревожить бы. Эх, петли давно бы смазать.

В комнате горел ночник. Солнечную батарею — раритетную вещь — уже сняли с крыши и сложили. Она была исправна, но даже в ее лучшие годы мощности хватало только на освещение дома и простые электроприборы.

В углу еще стояла прялка и лежала пряжа, которую бабушка начала прясть до болезни. Из этой пряжи получались теплые носки и варежки.

Вначале ему и правда показалось, что она дремлет. Но нет, глаза бабушки были открыты, и она сразу повернулась на звук, приподнявшись на кровати.

Пахло лекарствами. В комнате царил тяжелый дух плохо проветриваемого помещения и влажных простыней. Окна были закрыты тяжелыми шторами.

Она не лежала пластом. Но последний раз смогла пройтись только до окна. Назад ее уже пришлось вести под руки. Лицо бабушки, морщинистое, как у старой черепахи, повернулось к Сашке, выцветшие глаза сфокусировались на его лице.

— Ты совсем не изменился… Саша. Так когда твой путь начинается?

— Какой еще путь, бабушка? Я же уже все сделал и вернулся.

Будто не слыша его, она продолжала:

— Бойся хромых. Они заберут твои ноги. Бойся старых. Они заберут твою душу. Бойся холодных. Они заберут твою кровь.

Саша слушал ее, оторопев. Голос ее в этот момент звучал так же, как тогда, когда она говорила про Нону и Дециму.

— Вижу вас как в тумане, — продолжал чужой голос, голос существа, которое завладело бабушкой, как в сказке про волка. — Пелена вокруг…

— Это опять давление поднялось, мама, — произнес отец, неслышно зашедший вслед за ним. — Женя, дай бабушке что-нибудь от головы, пожалуйста! — крикнул он через плечо. — А ты, Санек, ступай. Нечего тут смотреть. Все мы когда-нибудь такими будем. Кому не повезет легкой смертью погибнуть.

Выйдя в гостиную, он увидел деда, который сидел в кресле-качалке, сцепив пальцы на груди, и с тревогой прислушивался к происходящему в соседней комнате. Одетый в махровый халат, он грелся у камина, оставшегося им еще от довоенных хозяев дома. За металлической решеткой потрескивали в огне сухие дрова.

Солнечную энергию на обогрев не тратили. Накопленное аккумулятором электричество пригодится в дороге. В пути никто солнечную панель доставать не будет, чтоб, не дай бог, не повредить. Такие вещи береглись как зеница ока, потому что были незаменимые. Да и вряд ли будет солнечно следующие несколько недель.

Внешне Данилов-самый-старший выглядел бодро и моложаво. Он был чуть старше бабушки, но смотрелся на пять лет моложе. На старых двадцатилетней давности фото он был такой же, только волосы теперь поседели уже до последнего. То, что не все так гладко, можно было понять только по глазам и по тем вещам, которые он говорил.

Рядом на столике лежала книга.

— Ну, здравствуй, именинничек. Что она тебе сказала?

— Бойся хромых. Бойся старых. Бойся холодных.

— Что? Бред какой-то… Хотя подожди. На ум приходит только песня. Малоизвестная песня малоизвестной певицы. Вроде бы ее звали Регина, а фамилию не помню… «Be afraid of the lame, they’ll inherit your legs. Be afraid of the old, they’ll inherit your soul. Be afraid of the cold, they’ll inherit your blood…» Я не люблю такой стиль. Не знал, что и ей она знакома. Давай попробуем интерпретировать. Это довольно просто. Бойся отмеченных знаком войны и мора. Тех, у кого печать не на теле, а в разуме. Моральных калек и хромцов… Бойся пережитков старого порядка. Не тех, кто прожил долгую жизнь, а тех, кто живет старыми ошибками, которые привели мир к гибели… Бойся тех, кто холоден душой, как змея. Ну а тех, кто отмечен холодом могилы — не бойся. Среди всех они — самые безобидные. Но это лишь моя фантазия. А слова моей дорогой Алисы — всего лишь отголоски ее памяти. Никакого скрытого смысла в них нет, — он с хлюпаньем отпил чая из новой кружки. Обычно дед старался делать это тише, но так было, когда бабушка могла услышать и посмеяться.

— Я тоже приготовил тебе подарок, тезка, — указал он на лежащую книгу в кожаной обложке.

— Это то, что ты написал, деда? — Младший знал, что старик пишет большой труд. За это его часто поругивала бабка. «Тратишь время на ерунду! Лучше бы паутину с потолка убрал!». Отец в свою очередь посмеивался: «Папаня, ты бы лучше на рыбалку сходил. И польза, и у тебя спина разогнется. А то уже как крючок согнулся».

— Нет, это не моя книжка. Это дневник. То же самое, что блокнот, только больше. Сейчас таких уже почти не осталось. Проще найти книгу с текстом, ненужным и глупым, чем чистые страницы. Смотри, какая плотная бумага, какая прочная обложка. Это не обычная школьная тетрадка. Ты заполнишь его сам. Вот тут, — он открыл дневник; чуть пожелтевшая бумага приятно пахла, навевая воспоминания о чем-то съедобном. Внутри в маленькой петельке оказалась металлическая ручка.

— Она бесчернильная, то есть вечная. Хватит на всю жизнь. Пиши обо всем интересном и нужном, что увидишь. И не выдумывай ничего, как я, про древние времена. История делается здесь и на наших глазах. Может, когда-нибудь твои записки будут документом нашей эпохи. Гораздо более важным, чем мои сказки.

Обычная бумага… Они думали, что ее хватит навсегда, и позволяли себе тратить ее на ерунду. Ее и в сортире на гвоздик вешали, и печки от нее растапливали, и самокрутки с махоркой сворачивали. А Гоша и вовсе рвал ее на клочки и делал из нее фигурки, ему одному понятные — то ли неведомые существа, то ли странные узоры. Иногда он их делал только для того, чтобы съесть, и никаких проблем с перевариванием целлюлозы у него не было.

А сколько ее пропало от дождей, сырости и наводнений! Когда они сообразили, что бумагу и картон надо беречь, ее уже почти не осталось.

— Нам надо надеяться, — сказал, откашлявшись, дед, — что у них там в Заринске сейчас бардак и никто про нас не вспомнит. Давно пора было. Еще лет двадцать назад. А мы все откладывали свой Exodus. То есть исход. Разведчики все эти годы видели, как по трассам на юг едут переселенцы. Оно и понятно. Тут ловить нечего. Даже если бы не было Бергштейна. Я немного с ним общался, мне хватило. Он плохой, не потому что немец. Да и какой к черту немец? Такой же сибиряк, как мы. Но он глуп и самодоволен. А люди такого типа хуже, чем просто грабители. Они заберут у нас все до последней картофелины. И ладно бы людям раздали. Или даже сами бы съели. Так они половину сгноят, а остальное потеряют.

В комнату зашел отец.

— Хороший подарок, ничего не скажешь, — он смотрел сквозь них, его мысли явно были заняты. — Никто не видел моего братца прибабахнутого?

— Вроде сказал, что воздухом подышит, — ответил дед. — Ладно, вы сидите, а я пойду каши себе еще положу. С маслом и сахаром.

— Всю не съедай, папаня. Оставь внуку.

Когда дверь за Александром-старшим закрылась и он ушел, шаркая ногами в теплых тапочках, отец хлопнул Младшего по плечу и усмехнулся. Не очень искреннее, явно стараясь ободрить, хотя его об этом никто не просил.

— Хорош подарочек, да? Самокрутки свернешь. Жаль, табак не уродился. В туалет с такой не сходишь. Больно уж плотная, бумага-то. Сына, не слушай всю эту лабуду, которую старый хрыч говорит. Он жизни не знал и не знает, а только свои книги. Ты уже давно мужчина. Хватит бегать по горам как сайгак. Хватит читать ерунду и слушать бабушкины… дедушкины сказки. Найди себе хорошую телку с приличным выменем… Да где же этот придурочный? — отец вскочил на ноги. — Одного еле нашли, теперь второй потерялся?! Ты это… сынок… извини. Пойду, поищу его. День какой-то сумасшедший.

Через пару минут он вернулся мрачнее тучи, которая за окном как раз набежала на солнце.

— Убежал! Убёг! Ну и получит он у меня. Обещал же — не уходить далеко… Даже не предупредил. Если не придет через час, пойдем его искать.

Гоша иногда уходил и гулял поблизости, бегал по оврагам, лазил по обрывистым склонам, прыгал через ручьи. Приходил грязный — лицо черное, вся одежда в земле и репьях, но счастливый. Нужно ему это было — побыть иногда вдали от людей. «Наверно нагуляется и через часок вернется», — подумал Младший.

Ни через час, ни через два дядя Гоша не появился. Комната его была пуста. И калитку кто-то не закрыл. Это было странно, хотя дома в Прокопе запирать и было не принято.

Жил он в пристройке с отдельным входом. Возле его крыльца было много зелени, в основном ягодных кустов — крыжовник, черная и красная смородина, малина, которые он же и объедал и за которыми старательно, хоть и бестолково ухаживал, обстригая секатором, когда ему надоедали разросшиеся колючие ветки.

Дверь в пристройку была чуть приоткрыта, а на пороге лежал Гошин медведь.

Никто уже не помнил, когда они впервые заметили у дяди этого Мишу. Может, лет пятнадцать назад, а может, и двадцать. Младшего вроде еще на свете не было.

Был он велюровый, туго набитый, небольшой — с кошку, и сильно потертый. Перед тем, как он у дяди появился, того видели гуляющим в районе проспекта Гагарина. Миша был пыльный, страшно грязный и рваный, черный от копоти, но пришлось дождаться, когда здоровяк заснет, чтобы просто постирать, оттереть от сажи, заштопать «зверя» и заменить набивку.

«Никита подарил, — объяснил тогда Гоша. — Мальчик. Черный. Совсем черный. Сказал, ему не нужен. Сказал, будет тебе длуг». И с тех пор не расставался с игрушкой.

Говорят, у бабушки после того случая на голове стало еще больше седых волос. Во всей деревне не было ни одного ребенка по имени Никита.

«Такой же. Такой же…» — бормотала она целый день.

А сейчас он этого мишку просто кинул. Наверно, поссорился с ним, как уже случалось.

— Полдеревни сумасшедших, — бурчал Андрей Данилов всю дорогу. — Правильно старый Мясник говорил: от радиации мозги плавятся. Может, товарищ Богданов и прав, что сюда не ездил и даже девок в жены не отпускал. Говорил, нечистая сила тут. Это он один раз у бабушки пектадрахму увидел на шее. Черт его знает, что накатило на нашего дурика. Был такой спокойный. Вместе со мной сходил за отцом. Пошли, надо его найти, пока не залез куда-нибудь!

Сосед Лёва Зенков сказал, что видел, как Гоша уходил куда-то в сторону Центра.

Только этого не хватало.

Уже через десять минут небольшая поисковая группа с фонарями выдвинулась от деревни через пустыри вдоль трамвайных рельсов — к разрушенной части города. Все ругали сквозь зубы «дурика» — беззлобно, хоть и устало — но перечить вождю не смели.

— Да я его под замок посажу, — бесился тот. — А стены поролоном оббить… Сталкер, блин, нашелся.

— Гоша! Брат! Гоша! — кричал он время от времени. Кругом был поросший кустарником пустырь с каменистой спекшейся почвой, главным ориентиром на нем были трамвайные рельсы, сохранившиеся гораздо лучше, чем автодорога.

Разрушенный почти до основания и частью ухнувший под землю Центральный район начинался гораздо дальше, вниз по склону пологого возвышения, в верхней точке которого находился Тырган.

А тут, между двумя районами, и раньше никто не жил, лишь стояли несколько шахт, еще до войны законсервированных. Именно в развалинах надшахтных зданий они и собирались начать поиски.

— Да, я видел, как он туда в развалены залез, — в десятый раз повторил Кирилл Никитич, старик, всего лет на пять младше дедушки, в очках, скрученных проволочкой. — Вам надо было лучше за ним следить.

Он кашлянул и вытер красный нос рукавом фуфайки.

Возвращаясь из похода за грибами, старик издалека увидел чей-то высоченный силуэт, который брел в сторону площадки, где когда-то стояла шахта «Коксовая-2». Он до войны успел тут поработать горняком, хоть и не на этой шахте. Тоже был из коренных.

Это, конечно, лучше, чем если бы Гоша ушел к Провалу. В этих местах опасностей было меньше. Разве что он ушел бы под землю. Но все устья стволов, выходящие на поверхность, были или забетонированы, или завалены.

— Мне ему что, колодки на ноги надо было надеть? На цепь посадить, в будку? — ярился Андрей. — Еще днем он был… адекватный. Вместе сходили за дедом. Ну и семейка, блин. Тот — в поднебесье. А этот — под землю. Женька сказала, что дело в осени. В атмосферном фронте и в фазах луны.

Они шли, растянувшись цепью, на расстоянии двадцати метров один от другого, изредка перекликаясь. Дождь пролил, небо прояснилось, и, казалось, погода обещала еще наладиться. Идти было легко — местность была ровной и хорошо всем знакомой. Но все же здесь иногда появлялись дикие собаки, а пару раз зимой в деревне слышали доносящийся отсюда волчий вой.

Рядом с Андреем шагали Артем и Артур Красновы — оба высокие, плечистые и, как они сами шутили, близнецы, только в разные годы родившиеся. Они действительно были очень похожи, а одинаковый камуфляж, вязаные шапки и одинаково подстриженные бороды делали братьев и вовсе почти неотличимыми. Они часто сопровождали отца в охотничьих вылазках и экспедициях. И сейчас у них были винтовки. Не гладкоствольные ружья, а именно винтовки. В городке не было никакой устоявшейся военной структуры типа ополчения, но были те, кто более других был готов принять на себя удар, случись что. У этих дома всегда было нарезное оружие. Остальные взяли с собой простые ружья. Хотя об опасных чужаках давно никто не слышал, зверье могло повстречаться даже так близко к городу. У самого вождя был пистолет в кобуре — не только оружие, но и символ его статуса.

— Вы здесь не пройдете. Надо обойти обогатительную фабрику, — напомнил им дед Кирилл, показывая дорогу, которую преградили обвалившиеся галереи на бетонных подпорках. Старый горняк шел, опираясь на суковатую палку, в том же дождевике, в котором ходил по грибы. — Эх, время-время. А мне ведь тогда девятнадцать было… недавно устроился. Хотел проходчиком быть, но мне квалификации не доставало. Работал на участке шахтного транспорта. Помню как сейчас, что был я двадцать третьего августа на глубине четыреста метров в конвейерном стволе, ленту чистил… И вдруг электричество пропало. И гул. Сверху, с земли. Мы сначала подумали…

— Кирилл Никитич, в другой раз! — оборвал его отец. — Отвлекаешь. Смотри лучше, куда идешь.

И действительно: обломков вокруг было — сам черт ногу сломает. Шифер, битый кирпич, арматура. Все сооружения, которые тут были, порушило взрывной волной, а время и непогода — добили.

Но следы на мягком грунте, отпечатки рифленой подошвы Гошиных ботинок, которые они заметили еще на подходе к шахте, вели именно сюда. Сначала они делали петли, потом вдруг превратились в прямую линию, будто Гоша какое-то время бродил и кружил, а потом опрометью кинулся в этом направлении. Хорошо, что утром дождик смочил землю, а сам беглец был таким тяжелым. Саша видел, что его собственные ботинки таких следов не оставляют.

Они миновали развалины комбината, прошли еще метров триста и остановились как вкопанные. Следы заканчивались возле невысокой будки из железобетона с железной крышей — всего три на три метра. Но в отличие от всего остального, она была целой. Даже табличка какая-то сохранилась, только буквы стерлись.

— Это устье наклонного ствола, — объяснил Кирилл Никитич. — Хоть шахта и была остановлена, да не полностью. — Один участок там демонтажные работы вел. Здесь они и спускались. В последние годы — пешком, когда ленты уже демонтировали. Клеть… ну, это типа лифта… демонтировали еще раньше. Он не мог тут пройти. Тут заколочено. Я сам…

Он осекся, когда луч фонаря в руках Андрея скользнул по зияющему проему. Когда-то он был на несколько раз заколочен широкими плахами, но доски были грубо выломаны, так что человек мог пролезть внутрь.

— «Сам», говоришь? — передразнил Андрей. — Тридцать или сорок лет назад?

Снизу тянуло холодом. Воздух был спертый, но лишенный запаха.

Следы обрывались у самого входа. Можно было разглядеть уходящие вниз железные ступени, похожие на трап. Наклон был не больше двадцати градусов, но уже в десяти метрах от входа не видно было ни зги.

«Вот это пещера, — подумал Младший. — Понятно, почему заколотили. Чтоб малышня не лазила».

Вот только за прошедшие годы… или десятилетия — некрашеная сосна сгнила, и теперь доски не выдержали сильного удара — должно быть, плечом. Такому бугаю это было нетрудно.

— И какого же рожна ему там надо? — отец плюнул от досады.

— Пойду с вами, — предложил старый шахтер, ощупывая палкой верхние ступени трапа.

— Нет, дед, — остановил его Данилов. — Ты и наверху еле ходишь. А тут перил нету. Двоих я вывести не смогу.

— Вождь, мы с братом пойдем с тобой, — кажется, это был Артем Краснов.

— Один схожу. Вам еще сестру замуж выдавать. Даже в погребе с картошкой задохнуться можно, а уж здесь и подавно.

Родителей у братьев не было — на пожаре погибли, когда те совсем сопляками были. Сгорели вместе с домом в одну из зим, когда температура целый месяц не поднималась выше минус пятидесяти и печи приходилось топить постоянно.

— Тем более, — это уже возразил Артур. — Ей бы стыдно стало, что у нее браться засачковали. А мне бы стыдно было выкуп у жениха принять.

Выкупали не за монеты, а за символический кусок «черного золота» — угля.

Все их церемонии часто вызывали у деда ядовитую улыбку и реплики про какой-то «культ карго». («Я все жду, когда вы будете индейские перья носить и томагавки за поясом»).

— Ладно уж. Пошли. Никитич, там этот коридор разделяется где-нибудь? Боковые ответвления есть?

— Там один прямой штрек, идущий под уклон. Полкилометра. Но так далеко он пройти не мог. Думаю, он у самого выхода. Опустился на почву выработки и сидит где-нибудь у борта.

— Если он жив, мы его найдем. А после этого ему так не поздоровится, что он пожалеет, что на свет живым родился, — пообещал вождь, стиснув зубы. — Будет месяц взаперти сидеть.

— Значит, так, — Никитич поднял палец, призывая к тишине и вниманию. — Там внизу внимательно! Прислушивайтесь к посторонним звукам. И запахам. К своим ощущениям. Не высекайте огонь. Не царапайте металлом об металл. От любой искры может быть взрыв. Выработка полвека заброшена, но метан там может быть. И кислорода чем глубже, тем меньше. Почувствуете себя плохо — сразу поднимайтесь. Жаль, канареек с собой дать не могу.

— Я матери обещал, что всегда буду за ним присматривать. Так что без него не вылезем, — тут отец что-то вспомнил и хлопнул себя по голове. — В деревне есть противогазы. Они помогут?

— Не помогут, — покачал головой Кирилл Никитич. — Помешают. Они фильтрующие. А тут нужен изолирующий. Самоспасатель с запасом дыхательной смеси. А таких у нас давно нет. Ну, удачи. Не пуха.

— К черту.

Когда всех троих поглотила темнота, а остальные отошли чуть поодаль и остались ждать, Младший подумал о своих неприятных предчувствиях. О сне. О странных словах бабушки. Поэтому он считал минуты с еще большим напряжением, чем остальные.

Прошло шесть минут пятьдесят секунд, когда снизу до их ушей донеслись шаги и голоса. Еще через полминуты из черного прямоугольника двери появились четыре черных человека.

Красновы шли первыми, за ними отец вел под руку дядю Гошу, ровно на голову выше него. Двухметрового верзилу с разумом пятилетнего дитяти.

— Идиот, кретин, дебил! Ты чего хотел оттуда достать? Поиграть решил? Да я тебя в бараний рог сверну. Из дома не выйдешь! — внешне отец выглядел очень злым, но Саша видел, что тот рад и чувствует огромное облегчение, что все обошлось.

Они вдвоем уселись на бетонный блок. Огромный, сам похожий на медведя, Гоша безропотно позволил брату прижечь спиртом раны на локтях, на коленях, ссадины на лице. Лицо и руки его были черными, как у негра. Одежда была равномерно покрыта угольной пылью, будто он долго полз или катился под уклон. Глаза выглядели так, будто их подвели черной тушью.

И тут его рот открылся, как трещина на глыбе угля, и дядя Гоша заговорил. Голос его звучал необычно, доносясь как из бочки. Голос человека, для которого язык во рту был посторонним предметом, а сама речь — занятием чужим и непривычным. За минуту он произнес больше слов, чем обычно можно было от него услышать за день.

Но, как и всегда во время затмений, грамматика в его речи страдала.

— Не играл. Не играл. Зеленый ходил. Гоша бежал. Прятаться. Гоше кушать. Андрей пирожки? Саша пирожки?

Мороз пробрал парня по коже, когда гигант повернулся в его сторону. Не сразу он понял, что тот смотрит не на него, а на его рюкзак.

— Нету у меня никаких пирожков! — замотал он головой.

Но дядя о нем уже забыл. Он сидел, мерно раскачивался и бубнил себе под нос:

— Гоша часто ходит. Голова болит. Голова думает. Гоше плохо. Не хочет уходить. Не уходить. Тут дом. Дорога — плохо. Другие — плохо.

— Я все понимаю, брат. Я тоже не хочу уходить, — правитель Прокопы Андрей Данилов попытался успокоить брата и приобнял его, не боясь испачкаться еще сильнее. — Но выбора нет. Там будет больше еды. Теплее будет. Плохих людей не будет.

— Будут, — Гоша продолжал раскачиваться. Младшему показалось, что глаза у того блестят от слез. — Плохие будут. Зеленые будут. Никита сказал. Никита знает, — и начал всхлипывать. — Внизу всё знают.

— …твою ж мать, — выругался вождь. — Ты мне это… хватит ужастиков. Ёкарный бабай, надо было отвар взять. Валерьяны. На, выпей это, — он протянул свою флягу брату, и тот присосался к ней, размазывая черную грязь по лицу и подбородку при каждом глотке.

Всхлипывания прекратились. Раскачивание тоже. Гоша даже позволил вытереть себе лицо смоченной тряпкой. И съел краюху хлеба, роняя себе под ноги крошки. Но то и дело, полушепотом он продолжал говорить:

— Нет, нет, нет, нет. Все нет. Всё нет…

— Там внизу целое кладбище, — услышал Младший голос старого Никитича. — Когда после войны первые люди вернулись в эти места, мы случайно наткнулись на это место. Тут собаки бродили стаями. В лесах волки псов гоняли и рвали, поэтому стаи держались ближе к тому, что осталось от людей. Даже к руинам. Волки не любят запах всего, что связано с людьми. На это у них мозгов хватило. А я охотился на Шариков. Семью надо было кормить. И вот в этом самом месте увидел у одного в зубах кисть. И совсем не малярную… Собакевича здорового я завалил, кровь ему спустил… Ну и решил сходить посмотреть, что там внизу. Тела уже тогда превращались в мумиё. Только без бинтов и саркофагов. Видали их?

Отец кивнул:

— Этого не забыть.

— Ага. Нам всем многого не забыть. Были бы пилюли для амнезии, я бы принимал… Примерно в сорока метрах ниже поверхности. Прямо на почве наклонной выработки… на деревянных тротуарах. И это не шахтеры. На них обрывки одежды. Но это не спецовки, а обычная летняя одежда людей. Частично обгорела, но узнать можно. Водители машин на дороге. Пассажиры трамваев и автобусов. Успели вылезти и добежать сюда. Кто их вел, кто им показал? Они думали, что у них тут есть шансы… ага. Огненный смерч догнал. Не сгорели, а задохнулись… Надо было отдать им дань памяти. Хоронить их было не нужно, они и так ниже уровня земли, как в Мавзолее. Поэтому я просто заколотил это место… а надо было замуровать или завалить взрывом тола.

— Я на минутку, — Сашка понял, что все это время ему очень хотелось в туалет по-маленькому, но события последнего часа заставляли об этом напрочь забыть.

— Иди. Только не отходи далеко. Мы сворачиваемся, — сказал отец. — Вон какие тучи ходят. И как мы завтра поедем, если лить будет?

Уже удаляясь, Младший оглянулся и увидел слезы на черном измазанном угольной пылью лице великовозрастного ребенка. Тот прожил здесь всю жизнь и других мест не представлял. А теперь мир для него рушился.

— Братишка, братишка, — отец погладил здоровяка по косматой башке. Будто был его отцом, а не братом. — Я бы тоже все отдал, лишь бы не уходить. Но нельзя! Хана нам, если не уйдем.

За углом, где фонари поисковой группы были уже не видны, парень остановился. И забыл, для чего пришел, потому что взгляд его притянул к себе отпечаток правильной формы в мягкой глине. След подошвы. Не Гошиной, не своей, не отцовской. Гладкой, без рисунка. И тут же он обругал себя: «Чепуха. Обычный след. Наверно, от самодельного сапога, подбитого гвоздиками. Без рисунка. У половины деревни такие. Да и сейчас натоптали — будь здоров».

Уже было и не раз, и не два, когда младший Данилов видел во время прогулок предметы, которые казались ему сигналами опасности, близости чужих людей. Один раз это был найденный окурок. Показав находку отцу, он услышал только, что у него, как у деда, богатое воображение, а такие самокрутки курят все кому не лень и эта лежит уже полгода. Другой раз это была старая гильза. На словах отец всегда принимал это к сведению и благодарил за бдительность, но в глазах его были смешинки. Выставлять себя на посмешище еще раз Сашке не хотелось.

Через полчаса они были уже дома. Дождь их намочить не успел.