Глава 2. Прокопа
До хутора было километров шесть по прямой. Но так летит только птица, а ему придется объезжать руины и завалы. Несколько скоплений больших старых домов, организованных в ровные квадраты, отделяли хутор от деревни. Это и были Микрорайоны. Пешком бы он везде прошел, а лошадка по дорогам, где много стекла и обломков металла, может проехать, а может и копыта поранить. «Если она у вас копыта поранит — вы у меня копыта отбросите». Так любил говорить главный конюх, выдавая общинную лошадь под честное слово.
Там у одинокого пчеловода был двухэтажный дом, который называли коттеджем, пасека и большие земельные угодья. Хотя сейчас любой мог брать столько земли, сколько сможет обработать. И любой дом, который сможет починить. Вот он и брал много, потому что был силен и много трудился, хотя и не было у него помощников, а его взрослые сыновья давно жили отдельно.
В самой деревне все было вроде как и чье-то, но одновременно общее. Правил писанных на бумаге не было. Все решали по-свойски.
Раньше на хуторе жил отец Пустырника по прозвищу Мясник. Как говорили, прозвище тот заработал не потому, что забивал скотину и разделывал мясные туши, хотя и это он умел, а потому что никто лучше него не умел рубить и резать людей ножом — и в пьяной драке, и в настоящем бою.
Он отличился в войне с алтайцами, еще когда в алтайском Заринске правил кровопийца Мазаев, а дедушка и товарищ Богданов жили в городе Подгорном (от Прокопы далеко на запад, возле самого Новосиба). Подгорный тот в Сибирскую войну до основания сожгли.
Нрава он был буйного. Когда только начали обживать Прокопу, пару человек покалечил в ссоре, хотя те первые полезли. Его побаивались, но он был самым умелым охотником и воином в деревне.
Мясник этот умер еще до Сашкиного рождения — из-за рака, как говорили. Многие поумирали от него. Пока Сашка был маленький, он представлял, как рак клешнями прогрызает людям нутро. Главное, думал он, не проглотить ненароком личинку рака, чтоб тот внутри не вырос. Поэтому он купаться боялся. До сих пор плохо плавал, помня тот страх. Но правда оказалась проще и страшнее. И защиты от этого не было, потому что дело было не в личинках, а в клеточках человеческого тела, которые, как и люди, могли сходить с ума и тогда начинали пожирать соседние. Любой внешне здоровый человек мог внезапно почувствовать недомогание и сгореть за месяц, а то и за неделю. А мог гнить год и больше — кому как повезет. И лекарства от этого у них не было. Даже в старом мире не было.
Сыновей у Мясника, которого тоже звали Александром, было несколько, но более всего в отца пошел старший. Ему совет и решил отдать дом. Отец научил его многому, и тот уже смолоду был хорошим следопытом. И из ружья валил любую дичь, и капканы с силками ставил. Уходил в лес и возвращался с мешками кедровых шишек и шкурками лис, песцов и прочими. Не брезговал и волками, случалось, добывал и медведей, и тогда в деревне был пир горой. А уж зайцев и белок бил десятками.
А почему его звали Пустырник? Наверно, потому что бродил по пустырям. А еще успокаивал, совсем как эта травка. Кулаком в челюсть или дробью из ружья 12 калибра — насовсем. Возмужав, освоил он еще и редкую науку пчеловодства. Мед был ходовым товаром. Он и для здоровья полезен, и подсластитель хороший, и консервант. Они, конечно, давно наловчились варить варенье из ягод без сахара, четыре-пять часов на водяной бане, пока не получалась вкусная густая паста. А позже стали делать и собственный свекольный сахарок — сладкую водичку, которая при сгущении превращалась в бурые комочки. Но с медом все это и рядом не стояло. Хорошо было пить чай с малиной, но с медом еще лучше. Правда, самого чая у них не было лет тридцать. Он ведь рос в далеких странах — Кавказе, Африке и Индии. Поэтому заваривали брусничный лист, иван-чай, мяту, мелиссу и другие травки и листочки.
Киселевские охотно брали мед и другие продукты пчеловодства в обмен на соль, которую они добывали из лежащего на путях на их территории железнодорожного состава. Уже пятьдесят лет оба поселения пользовались той солью, а ей конца не было. Ее там было еще очень много тонн. Шутили, что они делали жизнь соседей слаще, а те их — горше. Менялись и многими другими вещами, которых у одних было меньше, а у других больше.
Жили обитатели двух поселений дружно, хотя бывали и драки стенка на стенку, но не до смертоубийства. Хотя киселевцы были не ссыльные с Алтая, а местные — потомки тех, кто тут еще до войны жил. Но связывала их общая судьба и жизнь на краю известного мира, который дед называл Ойкуменой. Да и породниться они успели за эти годы. Если парень или девушка не могли найти себе пару среди односельчан, то с высокой вероятностью находили у соседей. И ничего зазорного в этом не видели. И теперь киселевцы собирались откочевать к югу вместе с ними, хотя вначале, как говорил отец, долго ломались.
Иногда медом расплачивались и с Заринском. Но заринские сами приезжали и забирали все нужное. Ну, раньше так было. Теперь же отец говорил, что этот Бергштейн повелел, чтоб налоги ему к самым воротам привозили. А есть транспорт или нет — это его не волнует.
Впрочем, в Прокопе транспорт как раз-таки был. Гужевой, то есть на лошадиных силах. Но не было желания прогибаться перед «центром». Гора за Магометом в Мекку не ходит, как говорится.
Еще на подходе к общинной конюшне можно было то и дело услышать негромкое ржание. В самом кирпичном здании, куда он прошел, открыв незапертые воротца, пахло конским потом, конской мочой и конскими «яблоками». Это было бывшее трамвайное депо, где когда-то «отдыхали» и чинились железные трамваи. Расположено оно было на когда-то обнесенной стеной территории трамвайного управления, где это и еще несколько сооружений деревня использовала под общие нужды.
Здесь держали от двадцати до тридцати лошадей, а всего в деревне их было больше сотни. Остальные стояли по дворам.
— Ну и чего ты стоишь, как красна девица? — окликнули Сашку довольно резко. — Дверь не закрывай, нехай открыта будет. А то дышать нечем.
В середине помещения трое человек возились с черной, как сажа, лошадью, похоже, ставя ей новую подкову. Старый (было ему за сорок) конюх Федор Мельниченко повернул к нему свое морщинистое лицо и вытер пот со лба.
— А, Саня. Какими судьбами? Как семья? Ты извини, мы тут трошки заняты. Ну, чего надо-то?
Иногда в речи деда Федора всплывали странные словечки. Говорили, что его собственный дедушка Игнатий был родом из далекой страны на юге, откуда-то с реки Днепр. Еще шепотом добавляли, что за ту страну война и началась. Война, от которой старому миру настал конец (этот момент в деревне называли разными бранными словами).
Ой люди, ой дураки… Такой мир погубили. Сашка представлял себе, что там, на юге, наверно, были и пальмы, и ласковый океан, и слоны, и крокодилы, и бегемоты.
Отец деда Федора — Борис Игнатович — был героем войны с алтайцами. Повоевать предок старого Мельниченко успел уже здесь, в Сибири, когда город Подгорный выяснял отношения с прежним алтайским Заринском, которым управлял бандит Мазаев.
«Мазаем» детей пугали до сих пор, хотя его пристрелили полвека назад, а труп сожгли, как бешеную собаку или могильного упыря. Много он крови людям попортил: рабов держал, целые деревни вырезал. Победа далась тогда ценой разрушения Подгорного, а выжившие объединились в Заринске, который уже стали называть новым. А уже вокруг того сформовалось их «государство», частью которого была и Прокопа.
Тот Борис Мельниченко давно умер, но потомки его здравствовали, и было их не счесть.
Понятно, почему старший конюх (дед за глаза называл его конюшим, на старый лад) встретил Сашку ворчанием — в эти дни у него было много работы. Надо было подготовить лошадей и телеги к долгому путешествию. В помощь ему придали четверых мужиков и двух парней Сашиных лет. «Больше не возьму, у остальных руки кривые и под хер заточены», — отмахивался Федор от другой помощи. И все равно было видно, что трудятся они с зари и уже запарились.
Они как раз ставили подкову на копыта норовистой вороной кобылы Кусаки, про которую Сашка знал, что она имела нехорошую привычку хватать зубами за руки и за ноги. А одному мужику она на днях хвостом чуть глаз не выбила. Лошади это умеют. Как и коровы, которым привычно мух отгонять.
Дед Федор был опытный и умел и полечить четвероногую скотину, и забить без мучений, когда той приходил черед. Из стариков некоторые почему-то конину не любили, как и собачатину. Но они были не в той ситуации, чтоб давать хотя бы кусочку мяса пропасть. Правда, разделывать туши поручали не ему, а Пустырнику.
Узнав о цели Сашкиного визита и вспомнив о приказе вождя, тележный и лошадиный мастер смягчился и стал более расторопным. Вскоре телега с высокими металлическими бортами и резиновыми колесами была выкачена на площадку перед конюшенными сараями. Он показал Младшему, как править телегой. Больше для порядка — конечно, тот и сам умел это делать. Чувствовалось, что он дает ему эту вещь и животину, как говорится, скрипя сердцем.
— Ты за нее отвечаешь, — погрозил главный конюх пальцем. — Смотри не упарь ее. И ноги не сбей. И уздой пасть не порви. По камням не ехай. И стекло шоб не попалось. Ехай по Гагарина. По Ноградской не смей. Там обломков до хренища.
Это потому что там до войны автомобильное движение плотное было, а на Гагарине — нет, смекнул Младший.
Рессорная телега была хороша, с крепкими шинами, и по нормальной дороге она могла идти ровно, как автомобиль. На борту еще виднелись красные буквы-иероглифы на металле, из которого поставили заплатки. Чернушка была хоть и старая, но крепкая кобыла. Ей, чтоб перевезти груз, который поместится в эту телегу, пара была не нужна. Править лошадкой тоже было одно удовольствие — после стольких лет на службе у людей она была умная и послушная, как человек.
Сашка вспомнил, как бабушка смеялась, когда дед впервые произнес при ней выражение «править лошадью»: «Да ты просто Наполеон. А курами повелевать будешь?» Острая она была на язык — говорят, приходилась дочкой какому-то алтайскому мелкому вождю, который Мазаеву служил, но вовремя перебежал к победителям.
Дорога — довоенная, со следами асфальта — поднималась в гору. По правую руку на холме осталось бывшее Трамвайное управление: теперь там были конюшня, склады, медпункт, где принимали роды и лечили в меру сил от хворей, слесарка. Там же был пункт общего сбора, откуда они скоро поедут в неизвестность. В депо, похожем на ангар, были сложены ящики, мешки, коробки, прочие товары и материалы в таре и без. Это имущество общины. Свои вещи со дворов каждый повезет сам или с соседями, если безлошадный.
Там даже сидел в будке и сменялся четырежды в день караул из мужиков с ружьями. Все кругом свои — но мало ли? Впрочем, воровства у них уже много лет не было. Поэтому и стерегли караульщики из рук вон — и Сашу пропустили, только глаза скосив — коротали скучные часы, играя в замусоленные картишки. Оба были их соседи — один старый, другой зеленый и безусый.
По левую руку внизу в лощине раскинулись домики Прокопы. Именно этот склон когда-то спас их от ударной волны, а много позже сюда пришли переселенцы из Заринска, которым товарищ Богданов повелел жить здесь.
Кое-где еще вился дымок из труб, но жизнь в деревне уже замирала. Сашка почувствовал, как стиснуло у него сердце от мысли, что совсем скоро эти дома, где они прожили всю жизнь, будут такие же покинутые и пустые, как те, которые находились за холмом. Те, где люди не жили с самой войны.
Все эти годы деревня переваривала мертвый город, используя его остатки для своих нужд. Прорезиненная ткань рекламных плакатов покрывала крышу на их сарае — вместо брезента. Она обещала скидки на колбасу, телевизоры и шубы. На веранде стояли автомобильные кресла, а в доме — два офисных. Сама веранда была застеклена целыми трамвайными окнами с резиновыми уплотнителями. Готовые домашние стеклопакеты они тоже находили на складах и ставили себе в дома. Заборчики из городских парков были у них в огородах и палисадниках. Автоприцепы переделывались в телеги. Железо шло на кровли. И на всевозможные кустарные поделки. А чего они только не делали из покрышек… Многое из этого добра они оставят здесь. Отец установил предел для скарба, который каждая семья может взять с собой и распорядился, чтоб не брали того, что можно найти на новом месте.
Впервые про Войну, Ночь, Зиму и Мор Сашке рассказали, когда ему было четыре года. Надо же было как-то объяснить непоседе-мальчишке, почему те большие дома в девять этажей на горизонте стоят пустые и облезлые. А некоторые и вовсе полуразрушенные. Да и соседний поселок из таких же одноэтажных избушек стоял пустой, дома в нем были без стекол, с провалившимися крышами. А некоторые здания и вовсе почерневшие, горелые, а от других только камни кирпичи и фундаменты.
И таких пустых мест в окрестностях было гораздо, гораздо больше, чем мест, где люди имелись. Собственно, поблизости только в Прокопе люди и были, да еще в Киселевке, но она далековато.
«Почему там никто не живет? Можно мне посмотреть?» — имел он глупость в шесть годков спросить папу с мамой.
«Даже не думай туда ходить! Там уроды живут, живьем тебя сожрут. А еще там радиация. От нее выпадут волосы, и пиписька отвалится!», — поспешили ответить ему взрослые. Но Сашка хотел докопаться до правды. Вскоре он понял, что надо не спрашивать, а надо сходить так, чтоб никто не узнал.
Конечно, ни уродов-мутантов, ни радиации там не было. Мутантов совсем, а радиации — почти. Дед как-то подарил ему хитрую штуку — радиометр, научил ей пользоваться и объяснял, что за прошедшие с войны годы радиоактивная дрянь почти вся распалась, а та, которая не распалась — равномерно разошлась по всему свету. Даже туда, где ни одна ядреная бомба не упала. Защититься от нее так же невозможно, как перестать дышать.
Когда-то город делился на «районы». Их деревня вклинивалась в Рудничный район. Тот стоял частично порушенным, частично целым. Еще был Центральный. Тот был почти стерт с лица земли, поэтому интересного там было мало. Но даже там радиации было немного. И циферки на экранчике радиометра были совсем не страшными.
Но надо же было как-то внушить ему, несмышленышу, чтоб он к тем домам не бегал.
Он-то, конечно, став чуть постарше, не упускал случая туда забираться. Как и другие ребята. Поголовно, не взирая ни на какие запреты. Ведь там можно было найти столько интересного!
Ветер дул ему в лицо, и, надвинув капюшон на глаза, Младший был страшно горд, что выполняет ответственное задание. Первой вехой на маршруте, если не считать стоящую чуть в сторонке бывшую туберкулезную больницу, был Дэ-Ка. Большое завалившееся на бок здание Дома Культуры.
Как может Культура жить в доме, Сашка не представлял. Он знал, что культура — это правила, обычаи, умения, приличия. Как они могут поселиться в каменном здании? Или они там бродят по пустым коридорам, между облупленными стенами, по провалившемуся полу? Отголоски привычек прежних людей. Отец бы посмеялся над Сашкиной версией.
Распложено оно было так, что мимо не проедешь. Дороги здесь расходились. На юге были несколько заводов, заброшенные поселки, ничем не примечательные, и старое довоенное кладбище. На западе — район многоэтажных домов, так называемый Тырган. Ему надо было туда.
Здесь был приметный знак — Гора компутеров. Она была составлена из мониторов, ноутбуков, системных блоков, нагроможденных в виде пирамиды. Высотой метра три. Ее дед соорудил сам за пару дней очень давно, на тележках возил. Бабушка тогда крутила пальцем у виска, а он только посмеивался — говорил, это для истории, для вечности.
Сразу после Дэ-Ка надо было пересечь железную дорогу. Когда-то для этого существовал автомобильный мост, но он обвалился, уже после войны. И теперь надо было переезжать через пути там, где уклон был небольшим.
Умная кобыла не споткнулась, но повозку слегка тряхнуло, когда они переезжали через рельсы. Во многих местах те уже были скрыты землей. Сама железная дорога здесь напоминала тропу, густо поросшую кленами, которые поднимались вверх по обоим ее склонам. Клены в Прокопе были повсюду. Их можно было бы поместить на его герб и флаг. Ни одно дерево не росло так быстро и не занимало собой любой свободный пятачок. Краски осени — красные и желтые — оживляли город, делали его даже чуточку праздничным. Кроме кленов, вокруг были темно-желтые тополя, красные рябины, оранжевые дикие яблони, дававшими крохотные кислые плоды — откусишь и тут же выплюнешь.
Дальше можно было поехать двумя путями — по улице Гагарина и по Ноградской. Второй путь был сильнее загроможден остовами сгоревших машин, иногда сбившихся в причудливые кучи, иногда протаранивших стены домов и образовавших плотные заторы.
Здесь много чего можно было найти, но, помня наставление старого Мельниченко, Сашка осторожно потянул поводья и направил Чернушку в объезд поваленных рекламных щитов — по левой дороге, почти свободной, насколько хватало глаз. Только перевернутый трамвай и пара легковушек чернели вдали. Да стелились по дороге тяжелые провода с поваленных столбов, которые ни ветер, ни весеннее половодье так и не смогли унести.
Город мертвых показался бы постороннему мрачным, но Сашка здесь родился и вырос, и он его совершено не пугал. Светило солнышко, остатки асфальта были покрыты разноцветной палой листвой, которая еще не успела побуреть, и этот октябрьский день было довольно погожим. Но осень уже прозрачно намекала, что зима не за горами. Где-то за темными облаками на горизонте прятался дождь (к счастью, теперь не опасный), а может, и первый настоящий снежок.
Зима… Под ее знаком прошло почти все, что он мог вспомнить в своей недолгой жизни. В том, что Сашке упорно снилась зима, не было ничего удивительного. Странно было бы, если бы он увидел жаркое лето.
Зима была его первым воспоминанием.
Вот его несут, беспомощного и завернутого, как капуста. Несет, скорее всего, отец, а не мама — руки сильные, но грубоватые. А с неба падает снег. И мороз щиплет щеки. И кажется, что не его несут, а мир движется вокруг, разворачиваясь как полотно — черное с белыми крапинками. Крапинки — это снежинки и звезды.
А вот ему шесть лет, и его уже отпускают играть одного. Хотя и не разрешают отходить так далеко, как он хочет, и лазить по «пустырям». Но он же не трус и не девчонка и не может играть в песочнице, когда пацаны постарше осваивают дикие места, где нога человека не ступала! Правда, приглядывать за ним никто не будет, несмотря на наказ взрослых другим детям: глаз не спускать с малыша.
Вот так и случается, что в один из дней под его ногами проламывается тонкий ноябрьский лед и разверзается бездна. Он проваливается в дыру в асфальте, где раньше была крышка железного люка.
Была осень по календарю, но погода давно стояла зимняя и снега было сколько хочешь. Никто не заметил его исчезновения, и Сашка утонул бы, если бы не ухватился за кусок железной арматуры. Он чудом отделался мокрыми ногами и даже не простыл. Хотя мать боялась, что он подхватит воспаление легких.
«Каналолизационный люк» — сказали ему потом взрослые. С войны открытым стоял. И вот в эту «каналолизацию», которая раньше была нужна, чтоб грязную воду из кухонь и фекалии из сортиров выводить, а теперь стала просто системой полузатопленных колодцев, ям и пещер, он чуть не угодил.
Сейчас у них таких чудес не было. У большинства были простые выгребные ямы, да у некоторых удачно расположенных дворов стоки сливались по хитро уложенным трубам в большой овраг, который был достаточно глубок и наклонен, чтоб уносить их на безопасное расстояние. Вот и вся «каналолизация».
После внушения, направленного в основном на его старших товарищей, он до конца года сидел в своем дворе. А потом снова был переведен на более длинный «поводок».
А вот он чуть постарше, ему восемь, и Данилов-Младший уже участвует в битве не на жизнь, а насмерть. Идет то ли игра в снежки, то ли реконструкция одного из сражений прошлого. Бой идет за заснеженные руины заправочной станции. И злость в какой-то момент становится вполне настоящей.
«На тебе, гнида фашистская! Подыхай! Ур-а-а-а!»
Хрясь! Ледышка попалась кому-то под руку вместо снежка. А может и специально, в азарте, в запале.
Больно. И искры из глаз. Но хорошо, что в лоб, а не в висок и не в глаз. Да и в бровь было бы не очень приятно.
Хорошо, что никто из них не носил такую штуку, как «очки» — компьютеров у них не было, и даже книжек он тогда не читал (а другие вообще не читали). А один на всю деревню телевизор с «видаком» (дед говорил, что правильнее сказать «дивиди») смотрели издалека и получали по рукам даже за попытку дотронуться до старинной вещи своими «граблями» или «культяпками». Чинить такие штуки умел в деревне всего один человек, с тех пор как умер старый Петрович — дядя Слава. Он собирал транзисторы-резисторы и прочие запчастики по подвалам города. Мастеру было уже за шестьдесят, да и нормальные запчастики было найти все труднее. За них он даже давал детворе небольшие куски свекольного сахара. Поэтому «ящик» вместе с «видаком» и «мафоном» доживали свои последние годы.
А битв впереди будет много. Есть еще развалины обогатительных фабрик и заводов. Зимой воевали в основном твердыми снежками и ледышками, а летом — в самодельных «брониках», с пластмассовыми и деревянными автоматами и гранатометами. Иногда даже находили оружие, стреляющее пластмассовыми шариками до синяков. Но радость была недолгой — шарики заканчивались, а пружины и пневматические механизмы портились. Взрослую охотничью пневматику, из которой можно крысу или ворону убить, они на битвы не брали. За это умнику подбили бы глаз.
Но и здесь зима побеждала лето. На одну битву в «зеленке» приходилось пять в снегах.
А вот ему десять лет, и он уже вовсю читает книжки, но никакая наука не идет ему впрок. Как и другим ребятам, Сашке-Младшему хочется осваивать большой мир и испытывать острые ощущения. Где уж тут усидишь на безопасном пятачке земли возле завалинки? Что там, на кошек смотреть или как банки сушатся на заборе?
К зимнему периоду относится освоение ими более дальних районов. Тоже заснеженных и заледенелых. Здесь же в одном из подъездов будет и первая проба алкоголя из перегонного аппарата (картошка шла на разные надобности, но этой в деревне старались не злоупотреблять, а тех, кто сильно усердствовал, считали больными на голову). Первая — она же последняя. Смысла травить себя дрянью он не увидел, в отличие от других. А от затяжки самодельной «сигаретой» с табаком-самосадом он и вовсе отказался, как ни подбивали его на это старшие товарищи.
А в январе в том же году они открыли для себя экстремальный зимний спорт.
«Мы пошли на горку» — говорили они родителям и пропадали. А сами шли не на безопасный склон, который когда-то был насыпью, где проходили трамвайные рельсы, и имел внизу относительно ровное и широкое поле. Нет. Они шли дальше на юг, пока не оказывались перед Провалом. Так называл это место Сашкин дедушка. А вообще-то они звались «разрезы». Или карьеры. И было их несколько, но они находились близко один к другому. Когда-то там, по словам взрослых, добывали уголь, взрывая землю динамитом. Немудрено, что дедуля когда-то принял эти штуки за воронки от взрывов — больших, ядреных.
«Может, взрывы и расширили их, осыпали края, так что туда жилые дома ухнули, — говорил еще старый Петрович (пока был жив). — Но первоначально в них добывали уголек».
И вот они, семь пацанов (Сашка из них не самый младший, но самый мелкий), подложив под себя фанерки, гладкие доски или, еще лучше, листы железа… испытывали судьбу на благосклонность, а себя — на прочность. Скользили вниз со склонов так, чтоб ветер свистел в ушах, а душа уходила в пятки и вообще грозилась покинуть бренное тело.
Возле северной оконечности карьеров шли маршруты относительно безобидные, пологие, где вылететь с «трассы» было невозможно, а за спуском начиналась ровная терраса. Здесь они катались весь январь и февраль. Но это был только первый этап.
Проложенная по краю карьера дорожка шириной метров десять с лишним спускалась вниз по спирали, неправильным серпантином. В ранешние времена, говорили, по ней ездили огроменные самосвалы — грузовые машины размером с дом, уголь возили. Катиться по ней, пока лежал снег, было трудновато — слишком пологая. Только когда неделю постоит теплая погода, а потом ударит мороз — она схватывалась льдом и превращалась в «трассу экстра-класса».
Но надо ли говорить, как это было опасно! За время скоростного спуска успеешь с жизнью раз сто проститься, отталкиваясь ногами подальше от левого борта. Потому что в середке у этого карьера — бездна. Падать будешь — заскучать успеешь. И на дне не мягкий снежок, а каменные зубья. Хотя с такой высоты, наверно, и об снежок шею сломаешь.
Кое-где склоны карьера были не отвесные, а наклонные. Там можно было катиться напрямую вниз, хоть до самой сердцевины. Но на такой подвиг никто из них не отважился, хотя все друг друга подначивали.
«Успехов тебе в карьере» — такая кружка была у дедушки… Дед раскопал ее где-то на развалинах «Альбатроса». Ее очень берегли, она была удобной, потому что вмещала сразу пол-литра смородинового чая, который старый Данилов любил. А потом дядя Гоша ее разбил — она просто выпала из его огромных непослушных пальцев — и вдребезги. Было много криков, и Гоша причитал: «Не буду, не буду, не буду, не буду», а дед ползал и собирал, вздыхая, осколки.
Но пока она была целой, кружка часто становилась причиной ядовитых комментариев со стороны бабушки: «И какая у тебя карьера, старый? Огородника? Пугала огородного? — и она смеялась каркающим смехом вороны. — У тебя могут быть успехи разве что в песчаном карьере».
Почти на три месяца этот «скоростной слалом» вытеснил для них все виды зимнего отдыха. Это продолжалось до середины марта, который как всегда был холодный и снежный.
Нет, никто из них не свалился со стометровой высоты в пропасть. Трагедия настигла одного из их компании там, где никто ее не ждал.
«Пошли домой, от родаков влетит, — уговаривали они Славку Белова по прозвищу Белый. — Вон уже темно как у негра в ж…!»
Никто этих негров отродясь не видел, а выражение осталось (в Заринске на Масленицу каждый год сжигали черное обмазанное смолой чучело в звездно-полосатом цилиндре, товарищ Богданов его Обамой называл).
«Еще разок прокачусь и догоню. А вы валите», — пробурчал Белый презрительно. И они пошли по гребню холма, изредка оборачиваясь на него, устанавливающего свои самодельные санки на точке, где начинался длинный, но довольно пологий скат. И вот он оттолкнулся ногами и исчез из виду.
Славка был самый старший из них, и уже перерос их компашку. «Тебе баба нужна, чтоб было кому палку кинуть, а ты с малышней таскаешься», — смеялись над ним сверстники. Наверно, если бы он послушал их совета и пошел бы на поиски более взрослых удовольствий, то остался бы жив.
Они заподозрили неладное, когда прошло минут десять, а он так и не появился. Не зная, что делать, ребята подождали немного, а потом пошли искать. Нашли почти сразу. Заметили внизу на широкой «террасе», которую делил пополам занесенный снегом экскаватор, торчащие из сугроба черные валенки. Как они могли подумать, что те просто с него свалились?
Когда они достали его, он был синий и мёртвый как камень. С вытаращенными глазами и ртом, забитым снегом. Больше ничего они сделать для него не смогли. Славик пролежит там еще около часа, пока они, истошно вопя и размазывая сопли по лицу, сбегают за взрослыми. Сопли — не потому что жалко. А потому что страшно. Детство жестоко, в нем даже себя редко бывает жалко.
Всех выпороли — даже его, сынка вождя — ремнем, и заперли по домам на неделю. Больше они к Провалу не ходили и впредь катались совсем в других местах.
Уже когда Сашкино заключение подходило к концу, его пришел навестить дедушка. Сел на кровать и, глядя в сторону, в окно, произнес: «Иллюзия собственной неуязвимости — опасная вещь. Но она проходит с годами… у тех, кто доживает. А в молодости все мы верим Спинозе: „Вещь, которая определена Богом к какому-либо действию, не может сама себя сделать не определенной к нему“. Понимаешь, что это значит?»
«Нет», — Младший честно помогал головой, чувствуя, что его заводят в непролазные дебри.
«Это значит, что тот, кто еще не выполнил свое предназначение — не может умереть, — сказал дед, думая о чем-то своем. — Другой вопрос: а как нам узнать, выполнено ли наше предназначение, или только наполовину, или на восемьдесят процентов?.. Поэтому в любом случае, будь осторожен. Ты не представляешь, как ты нам дорог».
Сашка поморщился. Ему хотелось быть своим собственным, а не чьей-то хрустальной вазой. А еще хотелось чувствовать себя взрослым и сильным, а не тем, кто может убиться на ровном месте. Погибнуть позволительно, только если ты при этом перебил сотню-другую врагов, гору трупов навалив. При этом он чувствовал, что у них с дедом много общего. Больше, чем с кем-либо из живых и умерших.
А старик, между тем, еще не закончил:
«Доктор Смерть лечит все болезни. И денег не берет. И принимает всегда без очереди… Но самое страшное то, что побывавшие в его руках вначале остаются почти такими же, — в голосе деда сквозила застарелая боль, словно долго зревший нарыв прорвался наружу. — И это хуже, чем когда твой товарищ превратится в бифштекс от мины или гранаты. Ты можешь себя убедить, что это просто бифштекс, а не тот, с кем ты разговаривал или делил хлеб минуту назад. А вот когда смерть забирает свой улов, не уродуя тело, она страшна вдвойне… тем, что как будто издевается, показывая свою власть над плотью… Над всеми нами. И теми, кто пока еще жив… Знаешь, я много людей туда отправил. И не все они были мразями. Главная проблема, когда кто-то умирает… не сама его смерть, а то, что мы, живые, остаемся с ней один на один».
После этого он поднялся, погладил внука по голове и, ничего больше не говоря, вышел.
Под знаком Костлявой прошла та зима, потому что, кроме Белого, еще четверо взрослых умерли — поровну от рака и от сердца. В числе вторых была мать этого парня. Сердце такая вещь — оно рвется и бьется.
Но дети Безносой никогда не боятся, не знают, как она близко. Были еще другие опасные игры. Были скользкие крыши — и не обязательно низеньких сараев и гаражей. Иногда жэдэ-вагонов, а иногда домов или фабричных корпусов. Но ангел-хранитель — как тут в него не поверишь? — исправно выполнял свою работу.
Так продолжалось до тех пор, пока на рубеже тринадцати и четырнадцати лет Младший не открыл для себя книги. И они на долгое время захватили его настолько, что он забыл об опасных прогулках и проделках. Книги были своего рода воротами в другие миры. Особенно его увлекали книги про героев, сражавшихся за свободу. Причем реальных, из истории Земли, или вымышленных — не важно. Робин Гуд, Тиль Уленшпигель и Панчо Вилья спокойно уживались с Полем Атрейдесом и Конаном Варваром. Видя его увлеченность, дед один раз даже шуткой предостерег его: «Как и пираты Карибского моря, все эти ребята кажутся такими классными только на бумаге. Не думаю, что я пригласил бы кого-то из них на чай».
Выдуманные миры затмили на время привлекательность рельсов и шоссе, ведущих в таинственную даль.
Аэропорт в Спиченково с его огромными железными конструкциями и взлетными полосами, огромным бочками для топлива размером с дом, а также другие далекие «объекты» пацаны осваивали уже без него, он к тому времени отстранился от компании. И правильно сделал. За аэропорт им тогда всем попало. Не за то, что подвергли себя риску (сначала они там чуть не угорели, а потом их чуть волки не сожрали) — теперь уже все были большие и отвечали за себя сами — а за то, что отлынивали от работы целых четыре дня, не спросив разрешения у взрослых.
Вот такими были, в двух словах, Сашкины зимние воспоминания. Их было еще много, таких вех: первый труд по расчистке снега во дворе, первая дальняя вылазка из города со взрослыми на лыжах, рыбалка на льду с отцом и первая охота на дичь крупнее голубя или вороны. И все они проходили в окружении снега, льда и холодного ветра.
А бывали еще аномалии. Тогда он неделями сидел дома, чувствуя страшное давление на оконное стекло, покрытое морозными узорами. Градусник врал, показывал свой минимум в минус сорок пять. В реальности бывало и до минус семидесяти. И пыхала весь день печка, сжирая и сжирая уголь ведрами, красная от жара.
Поэтому-то, говорили, в Сибири было так мало людей. Температура имела привычку опускаться внезапно. Вышел за ворота, подул ветерок, похолодало, ты начал задыхаться и упал в сугроб. Пошел снег — и вот уже замело тебя, будто и не было на свете. Весной оттаешь, найдут, если повезет. У кого была голова на плечах, те на юг или на восток ушли давно. На запад не шли. На западе, на Урале — смерть, это все знали. Хотя и про юг с востоком точно неизвестно. Никто же не возвращался.
А вот летних воспоминаний почти не было, и летних снов — тоже, хотя лето Сашка очень любил, любил запахи трав, тепло солнца, садовые и лесные ягоды. Наверно, потому что снег лежал восемь месяцев в году и временами выпадал и в остальные четыре.
Так он и вырос — на руинах, среди зимы, в которой были редкие перерывы, которые назывались «лето». Наверно, из-за того, что пролетало лето быстро. Только началось, успел искупаться разок, поесть клубники, шпиёнов у дороги пособирать (эти грибы прячутся у земли, фиг заметишь), поесть печеной на костре картошки или запеченного в глине голубя, а уже зима катит.
Взрослые говорили, что раньше леты были длиннее и теплее. «Раньше» — это слово, как заколдованное, всплывало в ответ на любые его расспросы про жизнь и мир вокруг него.
О причинах того, что время было поделено на «раньше» и «сейчас», взрослые рассказывали ему очень смутно и скупо.
«Упала бонба, и всем пришел трындец», — отвечал папа.
Уже лет в семь он захотел услышать более обстоятельный рассказ
«Иди к деду, — сказала мама, которой оставалось жить на этом свете всего один год. — Никто лучше него не расскажет».
Так он и сделал.
* * *
Вдалеке справа показались развалины ТэЦэ. Или, другими словами, «Оптимы». С виду всего лишь большая груда камней и плит, но дед много рассказывал про это место. Как-то оно было связано с его прошлым. Упоминал он и Мясника. Вроде бы после войны они оба там проживали некоторое время в небольшой общине уцелевших, которая в том районе обитала, вокруг «Оптимы», и кормилась с нее. Погибли эти люди от ракеты — махонькой, но упавшей прямо им на голову. Почти все погибли.
Когда сюда пришли ссыльные из Заринска, на всю Прокопу они нашли едва ли полсотни семей. Те агрессии не проявляли, но выглядели ужасно убого. Еще человек двадцать пришли из района бывшего Зенковского парка, где они кое-как перебивались огородами и рыбной ловлей.
Поскольку приезжих было гораздо больше и материально они были обеспечены куда лучше, эти люди быстро среди них растворились, и хотя, как говорил дед, им два шага оставалось до каменного века, через год ни по привычкам, ни по внешнему виду уже нельзя было отличить одних от других. Из коренных прокопчан, которые всю Зиму от начала до конца здесь просидели, происходили их соседи Зенковы. Те даже говорили, что район и парк в честь их предка названы.
Повозка ехала плавно, и Сашка представлял себя водителем автомобиля или тяжелого грузовика. Даже остановился перед черным светофором, сказав Чернушке: «Тпру!». Лошадь покосилась на него своими умными глазами и фыркнула. «Ну и дурак же ты», — наверное, хотела сказать она.
Они свернули налево и доехали до кинотеатра «Орбита». От того уже почти ничего не осталось. Он пережил войну и долго стоял с виду нетронутый, но случившееся пять лет назад небольшое землетрясение обрушило его фасад — видно было осевшие, провалившиеся перекрытия.
Здесь надо было съезжать с автомобильной дороги на пешеходный тротуар. Карты у Сашки не было, она была ему не нужна. Он мог бы ориентироваться здесь с завязанными глазами.
Существовала и другая дорога до хутора Пустырника. Если бы он поехал прямо, то через пару минут достиг бы двухэтажной бетонной коробки под названием «Фаворит», зажатой между стоящих углом двух высоких домов.
У «Фаворита» можно было повернуть направо, а можно было ехать прямо, и свернуть потом. Но и там, и там было слишком много машин и обломков. Дорога через Аллею была чуть длиннее, но безопаснее.
Он проехал всего в десяти метрах от кинотеатра. Ползучие растения уже заняли здание, а переносимые ветром семена трав и даже кустарников пустили корни на уступах проломленной крыши.
Теперь по левому борту нарисовался второй ТэЦэ — «Альбатрос», который сохранился чуть лучше, чем «Оптима». Даже можно было разглядеть буквы вывески — они рядом валялись, на стоянке, придавив пару машин. Сашка там часто рылся, находил интересные вещи. Все мальчишки там рылись.
Из-за «Альбатроса» выглядывал длинный-предлинный железнобетонный дом, который назывался «китайской стеной».
В детстве Саша думал, что китайцы — это маленькие эльфы, которые жили до войны. Целыми днями сидели они и мастерили разные вещи. И понаделали их такую кучу, что завалили ими всю Землю. Ведь даже сейчас почти все, что можно взять в руки или надеть, окажется изготовленным китайцами. Но дом, как говорил дед, к китайцам отношения не имеет. Его так прозвали только потому, что он похож на огромную стену, которая в Китае стоит. Те построили ее давным-давно, чтоб от набегов конных варваров защищаться. Вот бы увидеть это когда-нибудь…
В городе были и другие крупные ТэЦэ: «Полоса» и «Победа». И повсюду в других городах, где они побывали, эти огромные коробки отмечали их путь. Даже имена их иногда совпадали, как будто у прежних недоставало фантазии дать им разные названия. Сашка не представлял себе, сколько должно быть жителей, чтоб им требовались такая куча огромных рынков. В некоторых, если хорошо поискать, можно было до сих пор найти предметы, которыми можно жилище украсить. Одежду и обувь — нет. Только сырье для портных и сапожников. Но сейчас ему было не до этого.
Здесь начиналась Аллея Героев, которую поселяне почему-то чаще называли откуда-то взявшимся словом Бродвей. Это был действительно широкий («broad») путь («way»), прямой как стрела и свободный от заторов, с зеленью по обе стороны. Когда-то в этих елях, соснах и лиственницах водились белки, но их, говорят, всех съели Зимой, а новые так и не прибежали.
Хотя на белку он бы пулю тратить не стал. Но может, встретится заяц. Жалко, конечно, ушастого, любая тварюшка ведь жить хочет, но шкурка и мясо были бы каким-никаким трофеем.
Дорога была ровная, одно удовольствие. «Здесь перед самой войной положили хороший асфальт к приезду главного херра из Москвы, — вспомнил он слова дедушки. — Слой бетона, слой асфальта. Поэтому и держится до сих пор».
В середине аллеи на покрывавшей асфальт тут и там земле можно было разглядеть следы от телег. А вдоль края раньше была разметка велосипедной дорожки, но стерлась давно. Тут ездили довольно часто — кроме пустырникового, дальше за Микрорайонами располагались еще два хутора. Но там жили не бирюки, а семьи.
Тут можно было отпустить поводья и предоставить лошади везти себя на протяжении пары километров, а самому только поглядывать по сторонам. Здесь все было зеленое — деревья росли в основном хвойные. Будто в настоящий лес попал. Они подступали к дороге совсем близко, тесно смыкались, но прорасти через толстый асфальт пока не могли. Это оказалось под силу только чахлым кустикам все того же клена и сорной траве.
Но если дорога еще отстаивала себя, то обочины полностью заросли высокими травами и кустарниками, а за узкой опушкой сразу начиналась непролазная чаща. И не скажешь, что лесок этот когда-то посадили люди.
Бывший парк летом напоминал настоящие джунгли, через которые можно было только прорубаться, но идущие через него тропинки были еще узнаваемы.
Среди растительности преобладала колючая — осот, чертополох, крапива, словно намекая человеку, что ему здесь не рады. Вездесущий одуванчик пробивался через любую трещину. Кое-где асфальт на этих дорожках скрылся под наносами земли, а земля была стянута желтым травяным покровом. Осень уже вступила в свои права, и трава успела основательно пожухнуть.
И хотя для Сашки, как и для всех родившихся после войны, ничего гнетущего в развалинах не было, зеленые массивы радовали его глаз сильнее.
Аллея пролетела мимо него быстро и незаметно. Данилов-младший даже не запомнил, как проезжал мимо боевой техники, выставленной тут когда-то давно на обозрение. А жаль, ему всегда нравились броневики и танки. Наверно, уснул на несколько минут. Меньше надо было читать ночью книжек про тварей и мутантов.
Впрочем, для тварей, хотя бы и двуногих, у него было с собой ружье, которое ему прямо не терпелось опробовать. Он бы даже был рад встрече. Но нет. Какие тут твари? Волк-одиночка не нападет, а стае тут сейчас делать нечего. Волки умнее собак. Добыча есть и подальше от города, более доступная и безоружная. Тут разве что собаку бродячую встретишь, но та сама убежит, потому что научена. А первой нападет разве что бешеная, но таких давно не видели. Он, конечно, живо представил себе псину, с морды которой свисают клочья пены. И то, как она выбегает прямо на дорожку, и как пугается лошадь, и несет не разбирая дороги, а он, вываливаясь из повозки, подбирает ружье и чудом успевает всадить в оскаленную слюнявую пасть пулю 12-го калибра… Хотя кровищей забрызгает… Но нет. Даже такие опасности в Прокопе теперь было трудно найти.
Цокали подкованные копыта по асфальту. Катились по лужам упругие колеса.
Впереди открывался вид на проспект Строителей, куда Аллея вливалась как тонкий ручеек — в широкую реку. Это место нравилось ему гораздо меньше. Здесь уже нет зеленых елей. Только дома-исполины из железнобетона, насколько хватает глаз, в обе стороны. Многие из них были разрушены, другие лишь накренились. Даже сейчас они внушали уважение. Сашка терялся рядом с ними и казался самому себе муравьем. Раньше ему не верилось, что людям по силам такая работа.
«Они не вручную это делали, — объяснял дед. — У них было много техники. И ты… ты еще не видел действительно больших зданий. Есть города… по сравнению с которыми наш Прокопьевск — просто деревня. И там были… а может, и стоят до сих пор дома не в двенадцать, а в сто двадцать этажей. И торговые центры в три и даже в пять раз больше этих сараев».
И еще здесь надо было объезжать машины. В некоторых сидели скелеты. Были среди молодняка отморозки, которые с костями разные шутки выделывали. Но взрослые за это пороли страшно.
Впрочем, он быстро вывел свою телегу на пешеходную полосу между двумя «половинками» проспекта. Здесь уже было чище. Надо было только с лавочками не столкнуться, на которых когда-то отдыхали люди. На некоторых скамейках даже можно было разглядеть, где именно сидели — там краска не обгорела и след остался, будто отпечатанный. Кости здесь убрали давно. На каждом субботнике убирали, и за сорок лет на этом маршруте все вычистили. Но без фанатизма — в дома не лезли, не тревожили покой. Там уже останки считай погребенные. И на другие, дальние улицы не ходили.
Хотя нет-нет да и попадутся на пути черепок, голень, берцовая кость. Но Сашка на это смотрел более чем спокойно. Ему было смешно в дедовских книжках читать про героев, которых от этого в дрожь бросало и на грустные мысли наводило.
Он здесь вырос. Это его родина. А кости — лишь один из предметов в интерьере его дома.
Вот товарищ Богданов, говорят, под старость начал устраивать своим подданным из Заринска выездные субботники. Каждый год на неделю перед Радуницей — днем поминовения усопших — выезжали они в один из ближайших населенных пунктов и всю неделю искали скелеты и кости, погребали, зарывали. А потом служили в походной авто-церкви заупокойный молебен по убиенным и шли по главной улице пустого городка с крестным ходом. Впереди сам товарищ Богданов и весь священнический клир — с хоругвями и иконами. Говорят, в глазах правителя стояли слезы. То ли скорби, то ли благоговения.
Повозка проезжала мимо Солнечного Городка. Отсюда было видно лежащее на боку колесо обозрения, некоторые кабинки были в воде и проржавели до основания, через них проросли деревца. Чертово колесо, так его еще называли, ничего демонического в себе не скрывало.
Сюда, в парк аттракционов, дети ходили часто. Катались на паровозике (шестеро толкали вагончик, двое ехали). Одну из маленьких каруселей даже ненадолго запустили, починив мотор и запитав от ветрогенератора. Уж чего, а ветра на Горе Ветров было в достатке. Целых два сезона она проработала, пока втулка у генератора не накрылась. Чуть дольше протянула пара электрических машинок. Но они продолжали сюда ходить — тут было забавно.
Еще два километра дороги остались позади. В прежнее время это было четыре автобусных остановки. И еще пара ТэЦэ, названия которых он забыл. Где люди только деньги брали, чтоб в них покупать, интересно?
Теперь слева на замощенном плитками пятачке можно было разглядеть фонтан, который был заполнен покрытой ряской стоячей водой, в ней плавали опавшие листья и разный сор. Вокруг валялись поваленные статуи. И скамейки там тоже были.
Справа стоял Старый Замок. Большое краснокирпичное здание совсем было не похоже на древний замок с башенками, какие Сашка видел на картинках. Но так оно раньше называлось. А вообще это был банк. Или даже Банк-Где-Деньги-Лежали.
Про деньги Сашка уяснил хорошо: счастлив в прежнем мире был тот, у кого они были, и горька была жизнь того, у кого их было мало. Деньги людям в руки выдавали Банкоматы. А в Банкоматы их привозили из банков специальные люди, вооруженные автоматами, в бронежилетах и на бронированных тачках. Это чтоб бандиты не забрали. Хотя дед говорил, что те, кто этими банками командовали, самыми главными бандитами и были.
Еще дедушка говорил, что в экономике деньги циркулировали, как вода в водопроводе или как дерьмо в канализации. Как это, Сашка с трудом представлял. Наверное, по трубкам текли. Дед пытался ему объяснить, но так и не досказал. Деньги бывали из бумаги и из металла. Бумажные давно истрепались, хотя вначале их были груды.
Металлическими блестяшками они все детство играли. В «бизнес». Девчонки продавали друг дружке ширпотреб, иногда заполняя каракулями «бухгалтерию». Даже кассовый аппарат у них был. А пацаны вели дела попроще: в лотках и палатках «продавали» оружие, пластмассовые автоматы и броники из металлических цепей и пластин, самодельные ножи… Все без бумажек, но с обязательным торгом. Продавали и настоящие гильзы. Знали, что и у взрослых патроны были важным средством обмена.
Важным, да не главным. Их чаще использовали в торге между деревнями. Поштучно — редко. Не каждый рискнет зарядить в обойму патроны, прошедшие через десятки рук. Не проверять же каждый — может, там вместо пороха песок внутри пересыпается?
Старики смотрели эти на игры со смесью усмешки и тоски. Но запрещать было бесполезно, как и запрещать играть в «красивую жизнь». С «апартаментами» в заброшенных домах на самом верхнем этаже, с машинами, которые никуда не поедут, но которые можно разукрасить и разрисовать, с довоенными вещами, назначение которых детвора не всегда понимала.
В деревне у них денег не было. Внутри общины вещи и продукты или делились по-братски, исходя из того, сколько кому нужно, или давались за заслуги. Или, реже, менялись. А за ее пределами — с Киселевкой и случайными гостями шел только равный обмен. Хотя с киселевцами как соседями еще бывало иногда взаимное дарение. А Заринску они платили Налоги. Получая от него (но не взамен, а от щедрот) Субсидии. Первые из года в год росли, а вторые уменьшались. И все это прекрасно существовало без валюты, в натурном виде…
А теперь, обогнув Старый Замок — вперед до упора по улице Обручева, до самого конца. Здесь здания сойдутся, как утесы, и тебе кажется, что едешь ты по дну ущелья. Того и гляди рухнут на голову. Но не рухнут. Точнее, вероятность, как говорил дед, пренебрежимо маленькая. И пилить мимо них надо, пока не выедешь снова на открытый простор и впереди не замаячат гаражи. Вот и конец Микрорайонам. Рядом с этими гаражами (которые уже к улице Есенина относились) — и стоит одинокий Пустырников дом.
