Глава 1. Младший
В эту ночь ему опять снилась зима. Звенящая пустота, окрашенная в десятки оттенков белого и черного, описать которые словами он никогда бы не сумел.
Во сне они с дедом шли по главному проспекту города, где все то ли умерли, то ли вовсе никто никогда не жил. Заледенелые дома были похожи на скалы, а улицы, обрамленные сугробами — на замерзшие реки между ними.
Кем надо быть, чтоб согласиться жить на такой высоте, где впору селиться только птицам, когда над головой такая масса бетона или кирпича? Сам Сашка, которого в семье все называли «Младший» — точно бы чувствовал себя неуютно.
Но это место не нравилось ему по другой причине. Оно было открыто враждебным, чужим и опасным. Был вроде бы день, но даже свет был холодным, будто доходил до земли, проходя через толщу воды.
Они обходили вмерзшие в землю автомобили — маленькие, на четырех человек, всех форм и размеров, и большие грузовые с кузовами разных видов. И те, что еще длиннее — с кучей окон, которые звались автобусами.
В какой-то момент у ног деда возник Арни. Во сне Сашка отметил не то, что собака появилась ниоткуда, а то, что на ней нет ошейника. Пес покружился вокруг них, втягивая носом воздух, и с лаем забегал вдоль ряда машин. Он явно тоже чувствовал себя не в своей тарелке. И так же неожиданно исчез, скрывшись в каком-то дворе или переулке. Его появление и исчезновение не вызвало у Сашки вопросов. Лишь после пробуждения.
Только что кругом не было ни души, и вдруг, как это бывает во сне, Сашка осознал, что они с дедушкой идут не одни. Вокруг было полно людей. Все они двигались в одном направлении. Правда, ни один из них не показался знакомым. Люди проходили мимо — зыбкие, размытые силуэты, похожие на одну шевелящуюся массу, прозрачную как стекло.
Младший сообразил, что никогда в жизни не видел столько людей разом и что у них в деревне не наберется и сотой части, но опять не удивился. Во сне почти невозможно удивиться. Можно испугаться, обрадоваться, даже почувствовать голод или усталость — но не удивление.
Некоторые строения, мимо которых лежал их путь, Сашка узнавал.
Тут был стадион… место, где занимались «спортом». У них вместо этого была работа на свежем воздухе. Был и цирк, где когда-то жили в клетках клоуны с красными носами и жонглеры, подбрасывавшие в воздух всякую всячину, и разные звери… даже огромные слоны размером с сарай и тигры, похожие на огромных кошек, только вместо мышек у них люди. Был и театр — место, где специальные люди-актеры валяли дурака, изображая из себя кого-то другого на потеху зрителям. Был и вокзал. Отсюда уходили поезда — огромные машины, идущие по положенным на землю рельсам. Как и большие здания, рельсы и столбы железных дорог были такими массивными, что проще было поверить, что их проложили сказочные великаны, а не человеческие существа. Но это построили люди. Поезда он любил и много про них читал.
Но больше всего было тут домов, которые назывались жилыми — высоких, поделенных на клетушки-квартиры, в каждой из которых могло проживать по одной семье. От мысли, сколько всего людей вмещал в себя город, у Сашки всегда болела голова.
Внезапно частокол из полуразрушенных зданий расступился, и они оказались на высокой платформе: то ли на мосту, то ли на набережной. Под ногами асфальт сменился бетоном. Перил не было. Почему-то и в голову не пришло, что должны быть перила.
Если бы это было наяву, то его бы обжигал холодный ветер. Во сне заменители чувств тоже были, но настолько слабые, что не отвлекали от открывавшейся глазам картины.
«Вот только глазам ли?»
Внизу, настолько далеко, что захватывало дух, лежало море. В него впадала, все расширяясь и расходясь в стороны, скованная льдом река. Дальше до самого горизонта не было видно ни одной прорехи во льду. Только черноватая матовая гладь, ровная, как полированный металл.
Стоя на платформе, Младший чувствовал холод и пустоту, исходящую от этого бескрайнего океана. Замерзшая река, и белые утесы, и скованное льдом водное пространство казались еще менее живыми, чем дома-в-девять-этажей, улицы и площади, по которым они прошли. Чем цирки, и театры, и вокзалы. Здесь на краю даже открытое небо было темнее, чем среди опасно кренящихся зданий.
Ближайшее к ним строение находилось в паре метров от берега. Руку протяни из окна — и занесешь ее над пустотой. И снова это не вызвало вопросов у Сашки. Дом этот отличался от других, и был из красного кирпича, уходя в небо свечкой и сужаясь кверху, как наконечник копья. Пустые окна тянулись далеко ввысь. Число этажей Младший даже не смог подсчитать, а может, генератор сновидений его не установил.
Они остановились у крайнего подъезда.
«Я должен проверить, — голос деда звучал буднично, как наяву. — Здесь меня подожди».
Сам он был одет и выглядел, как всегда: в рукавицах, в валенках, в сером пуховике с капюшоном. С ружьем за спиной, которое он брал, только когда уходил очень далеко.
«Куда они ушли, деда?» — спросил Сашка его, имея в виду людей. Только сейчас Младший заметил, что они снова одни. Казавшийся бесконечным поток исчез, так же, как и белая лайка.
«По своим делам. Все идут — и они прошли. На север, наверно. А может, и на запад. Ты осмотрись пока, а я схожу, проверю».
После его слов Сашка сразу обнаружил себя на лестнице, в подъезде. Было светло, хотя источников света не было заметно, а фонарик в его руке сон тоже нарисовать забыл. Как и окна. Но помещение было освещено ровно настолько, чтоб разглядеть ступени, стены и покрывавшие их надписи.
«Настя, прости меня! Вернись!» — гласила первая, выполненная синим, по трафарету, детским округлым почерком.
«666. Сатана здесь», — ниже написано черным, и угловатые буквы украшены шипами и лезвиями.
«Мы фсе здохли», — размашисто накарябано через всю стену. Красным, как кровь. Похоже, эта надпись была сделана позже двух предыдущих, хотя хуже всего сохранилась. Растрескалась.
Но чем дольше он приглядывался к словам, тем менее четкими они становились. И тут сон начал сдавать свои позиции. Истончаться и развеиваться, как дым. Сашка почувствовал, как его сознание уносится прочь. А еще через мгновение он понял, что не стоит в подъезде незнакомого дома, а лежит под тяжелым одеялом и смотрит на побеленный потолок у себя в спальне.
На улице слышна была перекличка собак. Да еще кукареканье петуха — явно не первое, потому что за окном уже совсем светло.
Он еще долго оставался под впечатлением. Сон был таким правдоподобным, что почти ничем не выдавал обмана, сплетенный из реальности и вымысла поровну.
Они действительно ходили в этот поход. Совет… вернее, дед предложил более тщательно проверить, нет ли на территории, которая когда-то называлась Кузбасс, других обитаемых поселений севернее Ленинска. Они ходили туда в прошлом году, но не вдвоем, а вдесятером.
Ну а десять лет назад в своем походе на дальний север отец с группой добровольцев прошел через Кузбасс, нигде особо не задерживаясь. Тогда надо было успеть за единственный по-настоящему летний месяц июль добраться до далекого Норильска, где дед считал вероятным найти очаг цивилизации.
«Никто не стал бы их бомбить первым ударом, — говорил дедушка. — Ценное сырье. Никель. Ну а потом, когда война разгорелась, сам город могли и разрушить. Но там рядом, где-нибудь на плато Путорана, могут быть объекты, похожие на те, что мы находили на Урале. И уж они-то должны были к зиме быть готовы».
Тогда еще был жив товарищ Богданов-старший. Он выделил и топливо, и машины повышенной проходимости. Странно, как старому Александру Данилову удалось заразить своей безумной идеей и его, и многих других. По крайней мере, человек десять из деревни.
Ничего кроме развалин и мерзлоты таймырская экспедиция не обнаружила. Разве что несколько дневников, последняя запись в которых датирована 2035 г. Туда ехали на колесах, а возвращались назад на полозьях, на чудом найденных снегоходах. Самого деда потом долго сквозь зубы поругивали за то, что породил эту идею. Никто не погиб, но были и обморожения, и травмы. Обморожения! В конце августа. Оказалось, что там такие ветра, какие в Сибири были только во время Зимы. Понятно, почему в тех местах не было не то что людей — даже зверья почти не оказалось. Все это Сашка помнил в основном из рассказов взрослых. Сам он тогда был совсем малец.
Следующая экспедиция состоялась только через девять лет, была куда скромнее и цели имела в пределах региона. Прожив в этом месте полвека, они решили, наконец, тщательно проверить, обитаемы ли земли между Ленинском и областным центром. До этого они на слово верили киселевцам, которые рассказывали, что на севере нет ничего интересного и все, кого не убили аномальные холода, уже откочевали на юг. Это оказалось правдой. Они встретили только следы пребывания людей — десятилетней давности или того больше: стоянки, мусор, пятна от костров, срубленные деревья, характерные знаки мародерства. Дед говорил, что они могли пройти совсем рядом с другими людьми и не увидеть их: «В наши времена люди не спешат кидаться к чужакам с объятьями». Но ясно было, что если кто-то и жил здесь, то очень немногие.
Даже в самом Ленинске, где за девять лет до этого обитала община в сто-двести семей — теперь не было ни души. И ни записки, ни привета. Только могилы на местном кладбище, подозрительно многие из которых относились к одному и тому же году. Люди снялись и ушли, оставив все нетранспортабельное. Сашка помнил, какое впечатление это произвело на деда. Тот только и говорил, что о какой-то «потерянной колонии Роанок». Корил себя он и за то, что не поддерживали связь, даже по радио, не делились проблемами, жили в своем замкнутом мирке. Хотя ленинцы и сами к ним не рвались.
Вот только Арни с ними в том походе не было. Крупный белый пес, лайка с примесью волчьей крови, чье полное имя было Арнольд, умер раньше — три года назад, от чумки, когда был еще довольно молодым. Дед не любил охоту, но часто брал Арни с собой на длинные прогулки, куда в последние годы часто напрашивался и Сашка.
Младший совсем не удивился, что видел именно его. Больше он ни к одному животному не привязывался. Все остальные были для него просто брехливыми «звоночками» на цепи, а Арни был настоящим товарищем, хоть и признавал за собой одного хозяина — деда.
Мертвый город существовал в реальности и звался Кемерово. Там были и вокзал, и театры, правда, насчет цирков Младший был не уверен. И улицы похожие были, хотя от моря-океана Кемерово отстояло на тысячи километров.
Надпись тоже существовала, но находилась гораздо ближе. Здесь, в Прокопе. В одном из домов то ли в Четвертом, то ли в Десятом микрорайоне. Это был один из немногих хорошо сохранившихся домов, хотя он не был похож на своего двойника из сна и даже построен был из бетонных плит, а не из кирпичей. Несмотря на запреты взрослых, Сашка с друзьями там бывал. И даже когда-то оставил углем свою надпись на стене под обвалившимся балконом: «Александр Данилов. 14 лет». Ни номера «мобильного», ни «страницы в соцсетях», которые встречались в старых надписях, он добавить к этому не мог.
Младший решил никому пока не рассказывать о сне. Еще чего! Кто-то, например отец, выслушав рассказ, поднимет на смех — ехидно и ядовито, как он это умеет. А другие, в основном женщины… поверят и наполнятся суеверным страхом. К вечеру только и разговоров будет, что о «вещем» сновидении.
Кто-то будет похихикивать, кто-то охать и говорить, что это дурной знак, предвещающий несчастья на новом месте. Собака была хоть и белая, но убежала и потерялась, да еще и в месте, похожем на кладбище. «Чем не знак того, что переезд надо отложить?» — скажут они.
Хотя Женька, его старшая сестрица, которая знала про сны не меньше, чем про травы и наговоры, рассказывала, что не всё в них так просто. Например, топить во сне котят — хорошее дело. К избавлению от мелких проблем. А уж если увидел дохлую черную собаку или сам убил ее — вообще пляши от радости. К победе над врагом или к преодолению серьезной беды.
Не очень-то хотелось Сашке занимать свой последний день на старом месте, да еще совпавший с шестнадцатым днем рождения, такой ерундой.
«Поменьше читай всякую херомантию на ночь!», — сказал бы отец, имея в виду книги, которые Младший брал в библиотеке деда. Тот был учителем, но у него на полках стояли не только скучные учебники. Чего там только не было! И про эльфов, и про рыцарей, и про нежить всякую, и про космос. Да и про атомные войны тоже, но дед говорил, что это все сказки и вымысел. Про настоящую войну, которая была, так никто и не написал. Кроме разве что него.
Папа часто повторял, что рад будет, когда сломается последний «ящик», от которого, мол, одни проблемы. Но уж с книгами сделать ничего не мог. Он, конечно, и про «ящик» кривил душой, потому что и сам был не прочь посмотреть фильмец-другой. Нравилось Андрею Александровичу Данилову, главе совета в мирное время и вождю в военное (какого у них, тьфу-тьфу, не случалось), хохотать над приключениями героев своих любимых комедий. Где тортом в лицо, мордой в салат, или где баба с мужиком телами меняются, или где пьяный околесицу несет — вот это ему нравилось. А про всякие кредиты-дебиты, полицию-милицию, офисы-шмофисы — не очень. Папа честно признавался, что понимает от силы треть этих шуток. И это притом, что дедушка ему с детства про старую жизнь все уши прожужжал. А уж сам Сашка и другие — те и того меньше понимали.
Впрочем, мало соображая, Младший много воображал. Папка вряд ли бы поверил, что при чтении книг воображение рисовало перед глазами Сашки картины ничуть не тусклее экранных. И никто не верил. Потому что из новых людей мало у кого этот бесполезный дар был развит.
Библиотека занимала три шкафа в кабинете деда. Филиалом ее был чердак (Сашка через раз говорил: «фиалом», проглатывая лишний слог, как многие из них делали в «умных» иностранных словах), хотя с чердака книги периодически выносились под неумолимым взором бабушки прямо во двор. Или шли в печку. Делая это, дед ворчал что-то про «Уотергейт 451».
Но последний год ей нездоровилось. Все-таки возраст — оба они с дедом были живыми ископаемыми. Поэтому книги спокойно пылились, минуя «гиену огненную». Вторым филиалом был гараж, который предназначался для машины, но не знал ее уже лет сорок пять. Там книги портились от сырости, плесени и скачков температуры. Это была для них такая же верная смерть, как и печка.
Какое-то время он лежал под одеялом, ворочался с боку на бок и смотрел то на рисунок из трещин на побеленном потолке, то на обшитые деревом стены. Сегодня можно было полениться, ведь никаких задач вроде колки дров или таскания воды с колодца перед Сашкой не стояло. Да и вещи для переезда были еще с вечера собраны — от этого комната стала такой голой, что звонкое эхо заставляло собственный голос звучать непривычно.
Потом, преодолев себя, он потянулся и поставил голые ступни на покрытый линолеумом пол. Даже коврик уже свернули и упаковали.
Б-р-р-р. Прохладно. Дом был не топлен со вчерашнего дня, а ночью была буря.
Из «зала» доносились голоса, отскакивая от стен, с которых еще позавчера сняли и ковры, и семейные портреты в рамках. Все уже было уложено в тюки и лежало в коридоре. А то, что не было уложено — оставят здесь.
«Мебель и прочее барахло можно найти и на новом месте, — говорил отец. — Увезти с собой надо только ценное и незаменимое. Да еще самим ноги унести».
Ага, вот где они все!
В ванной комнате, где раньше стояла ванна (мылись давно уже в бане во дворе), Младший взял темный брусок резко пахнущего мыла, умылся из рукомойника. Глянул на свое отражение в зеркале с отколотым краем и, как всегда, остался недоволен. Нет, скоблить щетину на лице бритвой ему было еще не нужно, а угри с прыщами его уже не мучили. Но уж слишком он был худощав, слишком остролиц, да и зеленые глаза с темными волосами сочетались плохо.
Волосы — это от бабки. Она в молодости была черноволосой и на старых фотокарточках напоминала грозовую тучу. А глаза, да и черты лица — от деда. Совсем старых фотографий, где он подросток, не сохранилось («Сгорели вместе с прежней жизнью»), но на тех, где ему тридцать, когда он жил в Подгорном и в Заринске, дед напоминал Сашку теперешнего.
А вот Женька, и отец, и дядя Гоша, и все дети отца от Светланы Федоровны (она Сашке была настолько чужой, что он даже неприятное слово «мачеха» в ее адрес не употреблял), — все были как на подбор светловолосые и с глазами от светло-серого до голубого. Причуды генетики, говорил про это дед.
«Ну почему эта стерва генетика не могла сделать меня чуточку более складным? Килограмм на пять тяжелее и помускулистее?» — подумал Младший и вылил себе на голову ковш холодной воды, смывая мыло.
После этого вытерся полотенцем, оделся в приготовленную с вечера чистую одежду и присоединился к семье за завтраком.
— С добрым утром, именинник! — пробасил отец, обнял Сашку и потянул за ухо. Не больно, но довольно бесцеремонно. — Расти большой, не будь лапшой.
В Прокопе… да и в Заринске и других заринских поселениях многие мужчины носили бороду — но не лопатой, а покороче, чтоб всякий сор не застревал. Так проще, чем постоянно скоблить харю бритвой. Да и не у всех эти бритвы были. Но вождь на то и вождь, чтоб выглядеть благообразно, поэтому Андрей Данилов или носил аккуратно подстриженную бородку, или ровнял подбородок под «трехдневную щетину», как он увидел в одном старом журнале.
А сам Владимир Богданов, глава Заринска, который последний раз приезжал к ним в село с большим караваном машин и грузовиков когда Сашка был совсем маленьким — носил окладистую бороду. Таким он был и на фотокарточке, и на парадном портрете в мундире, который ему к юбилею нарисовали. Они с дедом были ровесники, и тот говорил, что в молодости правитель выглядел иначе и походил на какого-то актера, но в пятьдесят решил сделать последнюю уступку «духовности». Так он отрастил бороду, усы и еще бакены на щеках.
«Он хотел выглядеть как царь или как патриарх. А выглядит как Дед Мороз. И как он оттуда капусту достает, когда щи хлебает?» — похихикивал дед за ужином. А бабка его осаживала: «Да чего ты ржешь, старый? Не был бы ты таким олухом, до сих пор бы находился возле него, и мы жили бы как у Христа за пазухой! Это только ты пустые щи хлебаешь, а у правителя всегда отбивные на столе, и не собачатина какая-нибудь, а говядина». «Да в чем ты меня обвиняешь? — отбрехивался дед. — Забыла, что из-за твоего папаши нас сюда сослали? За его переворот неудавшийся?» «Да не было никакого переворота, пень ты замшелый. Он же был не умнее тебя. Мы просто под горячую руку правителю попались. А ты мог бы выкрутиться, если бы сопли не жевал!»
Но в этих старых недомолвках Сашка ничего не понимал. Разве только то, что дедушка с бабушкой еще до рождения отца жили в Заринске и дед был там не на последних ролях, а потом что-то случилось, и им пришлось уехать сюда. Вообще говорили, что в войну город вымер до основания, как и все, что находилось севернее какой-то там параллели. Новая Прокопа начиналась как поселение ссыльных, отправленных сюда из Заринска за разные проступки, мелкие и большие.
Заринск… Сашка никогда его не видел. У них вообще мало кто покидал деревню, а уж путешествовать в такую даль… Да что говорить, если в ближней Киселевке бывал от силы каждый третий, а это всего в двадцати километрах, и «ярмарки» у них совместные три-четыре раза в год, где бартером разным занимались.
В Киселевке народу жило не больше, чем в Прокопе. А вот Заринск — город большущий. Там целых десять тысяч человек живут, и есть там и канализация (работающая! Это тебе не яма и не овраг для слива), и даже электрическая станция. Говорили, что до него по дорогам можно добраться за два дня с одной ночевкой — это если на автомобиле. Гонцы, курьеры, снабженцы так передвигались. Но автомобилей в Прокопе не было. Одну машину собрать из трех старых, чтоб кое-как ездила — труд для умельца невеликий. Проблемой была горючка. Ее возили только из столицы. Там в Заринске ее гнали — но из чего и как — это он не знал. То ли это было секретом, то ли сложно сильно. А без топлива — на черта лысого нужны машины?
Были три трактора для крайних случаев, например, завал растащить (землю на них почти не пахали), и один грузовичок, который старики называли «бурубухайкой», но его не гоняли без нужды на большие расстояния. А на телеге, запряженной двойкой лошадей, до Заринска будешь телепаться дней пять, и это если дороги не раскисли. В слякоть — неделю, а то и больше. Все остальные села и деревеньки жались вокруг Заринска, как утята возле мамки. И только Прокопа и Киселевка были на отшибе, в соседнем «регионе».
От отца пахло табачным дымом и одеколоном из старых запасов. Одет он был в новый камуфляж — для похода, а не для обеда. В коридоре висела его куртка и стояли высокие сапоги. А вот дедушки нигде не было.
— Старикан совсем тронулся, — отец быстро опрокинул в себя стаканчик домашней наливки и проглотил последний вареник. Тарелка его уже была пуста. — С утра взял свою палку, рюкзак и убег куда-то в Четвертый микрорайон. Мне, говорит, с городом проститься надо. Волнуюсь, как бы не случилось чего. Он же хилый совсем, да и глаз у него дергался. Вот хочу сходить за ним. Примерно знаю, куда он пошел. И братец меня сопроводит. Ладно… подарок я тебе уже подарил, а вечерком мы еще за столом посидим, чаек попьем. Будут куросаны и халюндрики. И мясо на второе. И салат.
Халюндрики — это творожное печенье. Куросаны — дрожжевые булочки с начинкой. Первоначально с курицей. А под чаем он, конечно, имел в виду иван-чай. Про то, что бывал еще другой, Младший слышал от деда. Но у них запасов не сохранилось, а вырастить такое не получалось. Разве что у бабушки Алисы, когда та моложе была и оранжереей занималась. Какие только растения она там не выращивала из семечек! Но потом у нее случилась очередная зимняя депрессия, самая длинная, и все живое в маленьком стеклянном парнике вымерзло и погибло. Далеко не все удалось восстановить потом из уцелевших семян.
То, что будет выпечка, это хорошо. Если мяса у них часто бывало много, особенно, когда охотники возвращались, то блюда из ржаной муки были праздничным кушаньем.
Да и подарок был хорош. Младшему и раньше доводилось стрелять из ружья (первый раз — лет в девять), но теперь у него будет не просто свое собственное. Будет вещь, которой не стыдно и похвастаться перед теми, кто постарше. Не старая «вертикалка», как у ровесников, а супервещь, да еще «импортная». Только представить — ее когда-то привезли из неведомой дали, куда ехать как сто раз от Прокопы до Заринска.
«Benelli Comfort». Полуавтоматическое ружье с магазином на четыре патрона. Оно выглядело как игрушечка, почти не давало отдачи и совсем не дрожало при выстреле, а цевье идеально ложилось в руку. Пацаны от зависти лопались. Но когда он вчера похвастался перед Кирой, она назвала его мажором и занудой.
«Вот если бы ты его сам собрал из старых деталей… тогда это было бы ружье. Или если бы в бою захватил. А так это просто дорогая игрушка… наследного принца», — хихикнула она.
Вот уж обиднее не могла сказать. Ну почему она считает его неженкой и папенькиным сынком? Чушь это все про наследника. Никто по наследству власть не даст. Тут все сход решает. Да ему и самому это на хрен не надо.
Дед как-то сказал, положив руку Сашке на плечо: «Держись подальше от девушек, которые смотрят на облака. Если смотрит в землю, это хорошо — значит, скромная. Если чуть выше — тоже ничего, значит развратная. Если смотрит в глаза — нормально, будет верным товарищем. Но если на облака — беги. Сразу. Вырастешь, поймешь меня».
С Кирой Красновой они знали друг друга с самого детства, хотя «иначе» Младший стал смотреть на нее только пару лет назад. Вечером он ждал и ее в гости, хотя почти уверен был, что толку не будет. Это он о душевном, конечно. Не о пошлостях каких-то. Кира была младше его на год, у нее были красивые волосы с оттенком рыжины, каких не было ни у кого в деревне. Дед говорил, что раньше таких, как она, на кострах сжигали. Видимо, чтоб бога задобрить.
Тайком от родных Сашка хранил ее фотографию в рамке в ящике стола. И она действительно смотрела на облака, а еще читала книжки — но совсем не такие, как он.
Из кухни, сильно наклонившись, чтоб пролезть в проем, вышел дядя Гоша, с большой миской вареников, над которой поднимался пар. Увидев племянника, он расплылся в улыбке до ушей и стиснул Младшего так сильно, что у того едва не затрещали кости.
— Привет-привет!
Произносил он «пливет», как маленький ребенок. Но весу в том «ребенке» было больше ста кило. Хорошо еще, что за уши тянуть не стал.
Через открытую дверь кухни Младший увидел Женьку. В сером шерстяном платье, в косынке и цветастом фартуке. Она помахала ему рукой, но подойти пока не могла. С тех пор, как заболела бабушка, она была самой главной женщиной в роду, и все они без нее бы пропали. Чего она только не умела! И кухарничать, и заготовки делать, и травки собирать, да и знахарить тоже. «Лечит мята невралгию, а свекла — гипертонию. Земляника — гонит соль, а шалфей — зубную боль…» — этот длинный стишок когда-то бабушка ее наизусть учить заставляла. Огород и сад тоже были теперь на ее попечении.
Но сейчас она отмеряла алюминиевой кружкой нужное количество пшена для каши. Крупы хранились в кладовке не в мешках, а в больших пластиковых бутылях — так мыши не прогрызут. Впрочем, численность мышей держали в рамках несколько кошек.
Подарок от сестры он тоже уже получил, и теперь тот стоял в коридоре на полочке с обувью. В таких ботинках было даже жалко ходить по пересеченной местности или лазить по лесам-болотам — настолько они были хороши. Он так и не понял, сшила она эти «берцы» по старинным лекалам, используя довоенную литую подошву, или отреставрировала старые, со складов.
В печи потрескивали поленья, на печи закипало молоко. В кадушке поднималось тесто — будут пироги с капустой. И дома чисто, хотя какой смысл мыть место, которое они так скоро покинут? Младший почувствовал укол стыда — пока он дрых, они уже столько всего сделали. Наверно, он и вправду мажор, лодырь и неженка. Надо предложить свою помощь. Работы всегда хватает. Даже сейчас, когда урожай уже убран.
Вареники были их фирменные. Одна часть фарша, одна часть капусты и одна — картошки. Тесто с одним яйцом, но можно и без яйца. Соль и перец по вкусу. Хотя, если соль еще можно было достать, то перца у них давно и в помине не было, и вкус его Младший уже забыл, помнил только жжение во рту.
Дядя тем временем сел на стул в углу, и тот под ним жалобно скрипнул. Вареники были большие, но он их проглатывал за один укус. Зубы у него были необычные — мелкие и острые, далеко расставленные. У всех нормальных людей зубы в детстве меняются, выпадают, а дядя Гоша, говорят, родился с такими, и дальше они только делались чуть крупнее по мере того, как рос он сам.
Сейчас он выглядел спокойным и в перерывах между варениками играл с серой кошкой Дуськой — поднимая ее в воздух на своей огромной ладони и занося над ней вторую. Делал он это, просто чтоб погладить ее, но любой решил бы, что собирается расплющить. Кошка терпела, даже не пытаясь сопротивляться. Лежала будто мертвая.
«И охота вам кормить тупого дауна? Он за свою жизнь столько не вырастит, сколько за неделю сожрет», — как-то раз сказал им Гриша-старьевщик, пьянчуга и хам, каких в деревне больше не было.
Хотя сам-то он земли ни разу не пахал, а занимался тем, что выискивал в развалинах редкие вещи — швейные иглы, лампочки, инструменты, грузил их в свою тележку из супермаркета «Оптима» и вез к себе домой. Так делали многие. Но только Гришка додумался до большего. Холодной зимой, когда никто не пойдет сам искать замену, он впаривал эти запасы людям втридорога — за еду.
Отец тогда без слов разбил болтуну нос и выбил по зубу с каждой стороны. За то, что «не следит за базаром». А чуть позже бог, который бережет только тех, кто убогий не по своей вине, спросил с него еще строже. Гришка то ли слишком много принял на грудь, то ли заснул в неудачном месте и отморозил часть носа. Характер его от этого еще больше испортился. Напившись, он крыл четырехэтажным матом и себя, и всех встречных, а на его лицо с «огрызком» было страшно смотреть.
Но если не считать Старьевщика, в основном люди Гошу любили. Дауном он, конечно, не был — Сашка знал, как выглядят люди с «симптомом дауна», потому что у них в деревне раньше был такой мальчишка, Петюня-Дурачок. Был он толстый, рыхлый и хилый, лицо у него было как у китайца, а еще он постоянно улыбался всем слюнявой улыбкой. Умер от сердечной болезни в двенадцать лет. Дед говорил, что у него внутри была лишняя хромосома. Это такая палочка, вроде жилы, но крохотная. Но, мол, у остальных тоже могли быть другие, неизвестные палочки, до поры скрытые: «А какие у нас дефекты в генотипе — не скажут даже святые Резерфорд с Оппенгеймером». Пока Петька был жив, он пытался работать, выращивал рассаду, кормил кур в птичнике, хотя его часто мучили боли в спине, одышка и он очень быстро уставал. Туго соображал и вел себя часто как пятилетний, но был очень добрый.
«Даун» — это от английского слова «внизу», потому что они болезнью пришибленные, деловито отмечал для себя Сашка. Английскому языку его эпизодически учил дед, хоть все и говорили, что глупее траты времени не придумаешь.
Сколько Младший себя помнил, у них в деревне было принято относиться как к людям ко всем, кто ходил на двух ногах и не был курицей. Даже если у человека на одной руке четыре пальца вместе срослись, будто он в варежке. Такой парень, теперь уже взрослый мужик Саня Волков по кличке Колотун, по сию пору здравствовал, хоть и девушки за него замуж идти не соглашались.
В Заринске… там вроде бы было иначе. Товарищ Богданов говорил, что любые мутации, изменения тела или души — суть знаки Диавола. Даже крупные родимые пятна и пучки волос не там, где надо. Или, наоборот, большие залысины, которые в деревне были даже у многих детей. И вода в голове, и шишки на теле, и искривленные кости, и большие язвы на коже. Даже падучая болезнь или дерганье конечностей. Получалось, что почти все в Прокопе были порождениями сатаны. Может, поэтому правитель и приезжал к ним так редко. Говорили, что детей, родившихся с сильными дефектами, в Заринске умертвляли.
Дядя Гоша был тоже с дефектом. Он был не умнее этого Петюньки, но с самого детства сильный и здоровый. Мышцы у него были как из железа, в обхвате он был как бочка, в которой квасили капусту. А роста такого, что, входя в любую дверь, наклонялся и часто стукался макушкой о потолочные балки. Нрава он был тоже доброго и даже пытался работать в меру своего соображения. Помогал ухаживать за скотиной. Присматривал за стадом на выпасе — даже не пастухом, а подпаском, потому что за ним самим нужен был присмотр не меньше, чем за коровами. Выполнял подсобные работы: подай-принеси. Лопатой мог покидать, если ему грамотно втолковать — что и куда. Да еще иногда играл на дудочке, которую выстругал ему кто-то много лет назад. Хорошо играл — заслушаться можно. Но это было единственное, что он умел делать, как следует.
Ему уже было за сорок, но лицо оставалось гладкое, и даже лоб без единой морщинки. «Это потому что он только жрет, спит и баклуши бьет», — говорила мама, хоть она дядю Гошу и жалела, даром что он был ей не родная кровь.
Разговаривал Гоша плохо, хуже малого ребенка. Но так как у них в деревне академиков не водилось, выделялся он не речью, а ребячьей наивностью. Рассказывали, что он долго верил, что луна и солнце — это большие лампочки и где-то за краем света есть для них выключатели. И даже идти искать их хотел.
Да еще глаза у него были странные. Не то пустые, не то бездонные, то ли детские, то ли древние. И заметно это было только тогда, когда он поворачивал их на вас. Лоб у него был непомерно широкий и высокий, из-за чего голова казалась огромной. Но под этим лбом, как говорила бабушка, «пустота и уши на веревочке»
Белая дверь бабушкиной комнаты была закрыта, значит, она спала. Сашка очень надеялся, что ей станет лучше, но, похоже, остальные в это уже не верили.
Последний приступ случился примерно месяц назад. До этого почти полгода чередовались светлые промежутки, когда она была в себе и могла себя обслуживать, и даже пыталась готовить и вязать, и темные, когда погружалась в детство, граничившие с состоянием растения.
Первый звоночек случился еще лет пять назад. Тогда отец оставил его на несколько недель со своими родителями, а сам пошел с мужиками в тайгу на охоту. «Воротники добудем. Будет что в Заринск толкнуть», — улыбался он, скаля крепкие зубы. — «Ты поживи со стариками пока, сынок. Пособи им по хозяйству заодно».
Дом, который дед с бабкой занимали тогда вместе с дядей Гошей, был слишком велик для них троих — одних комнат там было восемь, словно он существовал на «вырост», в расчете на большую семью из нескольких поколений, которой так и не получилось.
В один из первых дней они наводили порядок в комнате, которая была папиной, когда тот был еще подростком (лет до двадцати, пока не женился и не ушел в отдельный дом), а с тех пор использовалась лишь как чулан и склад для разного барахла.
Сашка пошел в комнату к бабушке, чтоб узнать, куда девать большую коробку, в которой пылились старые вещи — украшения и сувениры — к которым никто не притрагивался уже много лет.
Бабушка Алиса пряла в это время пряжу, не закрыв против обыкновения дверь. Когда она повернулась, в первую секунду Сашке показалось, что старушка не видит или не узнает его, а смотрит сквозь. Но нет, ее взгляд был все же устремлен на него. Только глаза ее были нездешними, полными чуждого и странного покоя. А через пару мгновений безмолвия она заговорила. И ее голос напомнил ему то, как говорит дядя Гоша. Будто нечто, может, и совсем не злое, но бесконечно непохожее на человека, натянуло человеческую кожу и одежду, совсем как Серый Волк из сказки.
«Бабушка Алиса…» — начал было он.
«Ты что, мальчик? — она подняла на него свой взгляд поверх очков. — Разве не видишь, что я занята? И я не Алиса… я Нона. Я парка и я плету свою нить».
Сашка тогда думал, что «парка» — это только теплая куртка.
Сидя возле прялки, бабушка наматывала нить на веретено своими старческими пальцами. Два готовых клубка лежали у ее ног. С такими любят играть кошки, подумалось Сашке. Вот только ни одна кошка не рискнула бы приблизиться к бабушке, когда она в таком состоянии. Кошки это чувствуют лучше людей.
«Я Нона, — повторила она и взяла спицы. — А иногда — Децима, — она отложила спицы и взяла ножницы. — И Морта тоже я. Захочу — обрежу. Захочу — запутаю. Но мне пока больше нравится держать эти нити в руках. Как думаешь, которая из них твоя?»
Сашка посмотрел повнимательнее. Нитки было легко спутать, потому что были они только одного цвета — молочно-белого. Их еще надо было окрасить — подержать в чане с красителем, например, с луковой шелухой, которой на пасху яйки красят (в бога они не верили, но яйки красили). Но это чтоб деткам вязать. Взрослым сгодились бы и рукавицы белесого цвета. Шерсть в кудели была овечья. Хотя в ходу была и собачачья — из нее делали не только пояса от ремантизма, но и рукавицы, и носки, те получались теплыми и мягкими. Но этой шерсти хватало только для детских вещей.
Сашка тогда испугался не на шутку. Выйдя из комнаты («мне в туалет надо»), он вернулся к бабушке только через полчаса. Она как ни в чем не бывало вязала варежки и улыбнулась ему. А когда Сашка прочитал в энциклопедии, кто такие Нона, Децима и Морта, кто такая парка… то испугался еще сильнее.
Но если не вспоминать эпизод, наполнивший его тревогой, в целом то были счастливые недели. Бабушка раньше, пока на нее не накатывало «это», была очень заботлива и щедра на подарки и сладости, хоть и вспыльчива как порох, а дед — совсем не по-мужицки внимателен и добр, только иногда бывал очень зануден со своими философическими разговорами.
«Жизнь — это такая штука, внучек… Ты словно идешь на нее в атаку без единого патрона. И… нет, не побеждаешь, конечно. Победа тут не предусмотрена. Но отбиваешь плацдарм для завтрашнего дня. А если не идти, забиться в уголок… то и зачахнешь там, и никто не заметит. Сметут в совок и выбросят в мусор», — такие разговоры старый Александр Данилов заводил примерно каждый второй день.
Или такие: «Запомни, внучок. Жизнь есть огромная неупиваемая чаша скорби и страдания. Иногда кажется, что осушил ты ее до дна, но в ней всегда оказывается новая порция. Она — как волшебный горшочек из сказки».
Или подобные: «Жизнь пройти — как поле перейти. Минное. Никогда не знаешь, какую гадость она преподнесет тебе завтра и чем расплатишься за беспечность. Самые болезненные „подарки“ она приберегает к тем моментам, когда ты ничего плохого не ждешь и раскрываешься, как неопытный боксер — и тогда она бьет тебя хуком справа. Наповал».
Сказать по правде, Сашка не очень понимал его. Какая еще скорбь? Может, когда он сам станет таким же дряхлым, то поймет. Но пока это казалось неправильным. Потеряв мать, Сашка хорошо представлял себе, что такое боль. Но в основном эта боль жила где-то в глубине и не трогала его, и время его было наполнено играми и познанием мира. Иногда и работой, но гораздо реже.
Куда больше ему нравилось, когда дед был в хорошем настроении и рассказывал про события и деятелей далекого прошлого, причем не просто повествуя, а постоянно требуя, чтобы Младший высказывал свое мнение по каждому вопросу. «А скажи-ка мне, что привело к образованию централизованного государства на Руси?». «А ну-ка, за кого бы ты был, за белых или за красных?». «Какова роль Сталина в истории?». «И почему орда так легко покорила русские княжества?». И многое другое.
Когда Младший закончил с варениками, отец уже надел куртку и собирался выйти в сени. Но, вспомнив о каком-то деле, Андрей Данилов вернулся и прошел в комнату прямо в сапогах. Он всегда так делал, когда задумывался о чем-то сложном. Если бы это видели дед или бабка, они бы ворчали, хотя сапоги были не грязные и следов не оставляли.
— Не хочешь сидеть без дела? А ты молоток, — отец похлопал его по плечу. — Что ж, есть для тебя задание. Даже два. Видел, какой тыквер лежат в сенях? Аккурат для Холлуина, ха… Жрать его никто не хочет, надоели они всем хуже кабачков, но не оставлять же гнить! Тетка Оксана говорила, что заберет, но у нее ремантизм разыгрался. Отнеси ей этот чудо-овощ, у нее семья большая, каши наделают для прощального вечера. Потом собери капусту. Это тебе разминка. А потом ждет тебя дело важное, секретное. Так что не тяни.
В сенях Сашка обулся. Для грязной работы он надевал обычно галоши или резиновые сапоги, но сейчас в этом необходимости не было, поэтому он натянул новые ботинки и аккуратно зашнуровал. Пахло здесь приятно — с потолка свешивались пучки трав. Тут же сохли нанизанные на толстые нитки грибы-маслята.
С тыквером Сашка управился быстро, хоть тот и весил тонну. Взвалил на тачку и быстро докатил до домика соседей Зенковых. Был он хоть и худым, но жилистым и крепким.
Капусту, кочаны которой сиротливо теснились на пустом огороде, он убирал, перерубая кочерыжки ловким ударом топорика, на бегу, представляя себе, что рубит головы врагам. Не прошло и десяти минут, как овощи были упакованы в мешки из плотного полуэтилена. В другое время Сашка потратил бы на такое дело вдвое больше времени, постоянно отвлекаясь — например, представляя, как раньше по небу самолеты летали. Но сейчас чувствовал, что тянуть не надо. Отец не шутил насчет секретного дела.
Когда все заняты сборами, каждая пара рук на счету.
«Как приятно делать полезные вещи», — подумал он, вытирая руки тряпкой, когда услышал знакомые шаги.
— А ты молодец, — отец поглядел на свои наручные часы, когда они с дядей Гошей подошли к Сашке. Оба уже были одеты по-походному. Летом в таких куртках можно было не бояться страшных энцефалитных клещей — ни одной щелочки нет, так все прошито. На дядьке она смотрелась мешковато — тот сутулился, горбился и выглядел хуже, чем когда ел вареники. Глаза у него бегали, руки теребили завязки на одежде. Ноги в сапожищах сорок седьмого размера то поднимались, то опускались.
Все говорило о том, что приближаются дни затмения, которые бывали у него каждую весну и осень, когда он рвался убегать, бился головой об стены, орал и царапал руками лицо. Раньше, когда бывало совсем плохо, его запирали в комнату с мягким ковром и матрасами на стенах. Но в последние годы он был смирный, хватало отвара валерьяны.
— Сходи к Федору на конюшню и возьми Чернушку, — начал инструктировать Младшего папа. — Он в курсе, но напомни, что это я сказал, если старый черт опять будет бурагозить. Пусть даст тебе новую телегу… которую он подлатал неделю назад. Ружжо возьми. И поезжай к Пустырнику. Скажи ему, чтоб не задерживал сборы, и помоги отвезти все, что он покажет, на сборный пункт. И еще. Пусть отдаст тебе свое радио. Дед говорит, что не надо лишнего в эфир болтать. Раз уж мы задумали оставить заринских с дыркой от бублика, надо чтоб комар носа не подточил.
Да, Сашка знал, что Заринску может не понравиться их самовольный отъезд в другие края. Там их считали если не своими рабами, то детишками, которые без родительского разрешения шагу не должны ступить. А еще к власти пришел новый правитель, и даже не сын прежнего, а какой-то хрен с горы. Бергштейн его звали. И он с самого начала заявил, что будет и с дальних поселений три шкуры драть, чтоб не зазнавались. А еще предписал им отчитываться о каждом гвозде на складах и зернышке в закромах. Еще ходили слухи, что скоро поставят гарнизон из чужих, и тогда не забалуешь… Поэтому и решил совет, где собрались все взрослые, вещи паковать и сваливать на юг. А разговоры по радио могли подслушать чужие уши.
Радиосвязь соединяла их тонкой ниточкой с Заринском, другими городками вроде Киселевки да еще с несколькими ближними хуторами, на одном из которых жил мужик по прозвищу Пустырник — единоличник, но лучший в деревне, да и во всех известных им местах пчеловод. Еще разведчики с собой рацию брали, когда уходили далеко. Исправных радио было по пальцам пересчитать, да и ухаживать за ними было сложно, но другого способа поговорить с тем, кто за десятки километров — не было. Не докричишься.
Фамилия Пустырника была Мищенко. Сам он говорил, что предки его были не из «хохлов», как у деда Федора (старый Данилов говорил Сашке, что слово это обидное и так нельзя, но сам Мельниченко вроде бы не обижался). А из кубанских казаков. «Прапрадед сначала царю-батюшке служил, а потом товарищу Буденному, — говаривал когда-то Мясник. — Много кому бошки срубил своей шашкой».
Странный это был человек и страшноватый. Все его вроде и уважали, но дружбу с ним никто не водил. И на городских праздниках и сборищах его никогда не видели. Он приходил изредка — в своей парадной шляпе с широкими полями, совсем как в кино (больше никто таких не носил). Примерно такую же, но с сеткой на лице он надевал, когда возился с ульями.
Дорога предстояла длинная. С собой Сашка взял кулек тыкверных… тьфу, тыквенных семечек. Откуда это слово взялось? Дед один раз пошутил. Это он раздобыл семена, до него никто их не выращивал. Назвал овощ смешной иностранной фамилией. И другие подхватили… Сам он говорил, что слова мутируют гораздо быстрее, чем люди. Даже в Киселевке были у людей свои словечки. А уж у заринских таких словечек и отличий были десятки. И очень хотел дедушка услышать, как говорят на своих языках в других краях, за тысячи километров. И как меняются эти языки. Но стар он уже был для путешествий, да и самоубийственное это было дело — в такую даль идти.
Семечки, конечно, невеликая ценность, но их можно пощелкать в дороге. В своих фантазиях Сашка представлял, как с этого пути начнется его большое и полное опасностей приключение.
