Среда
Сбившаяся простыня измята; наполовину сползшее с кровати одеяло почти не прикрывает моей наготы. Одежда валяется на полу неаккуратными островками – футболка и бюстгальтер, повседневные трусики внутри джинсов. Под мышками влажно и солено от свежего пота.
Из ванной доносится звук спускаемой воды, и он появляется в дверях – обнаженный, с красноватым от загара лицом, резко контрастирующим с бледным телом. Улыбается и расслабленно валится поперек кровати. Матрасные пружины вздыхают.
– Привет, – шепчет он.
– Привет.
Поглаживая меня по спине, разворачивает лицом к себе. Трется подбородком о мою шею, щекочет дыханием оголенный затылок.
– Мне нравится твоя стрижка… Одобряю!
– Я очень рада. Куда я без твоего одобрения?…
…Он примчался прямиком из аэропорта. Домой. Не в офис. Такого не случалось давным-давно. Стук двери, глухой удар брошенной сумки, жадный зов: «Габи!» – и вот он уже в кухне. Я как раз ела мюсли, и выпавшая из рук ложка украсила стол пятнами молока и хлопьев. Проглотить потрясение времени не было. Еще минуту назад я сидела одна в тихой кухне, и вот он уже здесь – руки тянутся ко мне, на лице душевная мука, пьян то ли от спиртного, то ли от смены часовых поясов. Буря чувств, вызванная взбудораженной психикой.
Он хотел сделать сюрприз. Как только все деловые переговоры были закончены, ему тут же захотелось домой. Ни о чем другом даже думать не мог. Правда, у них была еще запланирована прогулка на катере, но… Прижатая губами к его плечу, стиснутая в медвежьих объятиях, я при этих словах утратила осторожность и рассмеялась. Получилось больше похоже на икоту.
– Где Милли? Хочу ее видеть! – Он отстранился.
– Она в Суффолке у Робин и Айана, я же тебе говорила.
Не выпуская меня из рук, он отодвинулся, чтобы разглядеть меня получше.
– Новая прическа!
И сразу же, торопясь и сбиваясь, произнес прочувствованную речь. Наверняка обдумывал ее заранее – на борту самолета и в очереди на таможенный контроль, в такси…
– Габи, прости меня за все! Я знаю, как тяжело тебе было. Все изменится, обещаю! Мы начнем сначала. Будем делать все, что захочешь. Поедем, куда скажешь…
– Ладно.
– А полиция нашла убийцу?
– Обвинение никому не предъявлено.
– А от тебя отстали?
– Почти.
– Слава богу! А работа? Дали тебе время отдышаться?
Он что, и правда ничего не знал?
– Почти, – повторила я.
– Габи, милая, прости. Прости, пожалуйста! Не только за все, что ты пережила без меня, но и за то, что я был таким… В голове не укладывается… Иди ко мне…
Он сгреб меня в охапку. Я почувствовала себя на сеансе лечебного массажа. Он был сам не свой. Перестарался.
В кухню сунулась было Марта, мы обменялись предупреждающими взглядами, она попятилась обратно на лестницу и испарилась. Наверху хлопнула дверь, заскрипели половицы.
– А на работу тебе разве не надо? – осторожно спросила я чуть погодя.
– Нет. Имею я право на выходной?
– Ты что, выпил?
– Совсем чуть-чуть, в самолете. У них такие крошечные бутылочки, прямо игрушечные.
– А спал давно?
– Габи, я полностью себя контролирую!
Он уселся на край стола, не обращая внимания на собравшиеся морщинами, словно слоновья кожа, брюки. Красивый, молодой, задорный. Но я едва на него глянула. Как непривычно… Такая отрешенность… Даже злости больше не осталось. Она трансформировалась, переродилась… в скуку? Что же это со мной? Я так мечтала о его приезде, о его внимании, а теперь… А теперь ничего не чувствую, только фальшь… Слишком поздно…
Я оставалась со своей бедой один на один, маялась в ней сама, без него – и в результате что-то между нами треснуло. Не знаю, можно ли склеить обратно. Да и обо мне ли он сейчас убивается, мне ли сочувствует? По-моему, все-таки о себе, любимом и несчастном. «Прогулка на катере»… Ну и ну! Весомое самопожертвование!
А он все говорил и говорил, слова так и лились нескончаемым потоком:
– Я слинял на другой конец света, когда тебе было так плохо! Меня не было рядом, когда копы тебя донимали…
– Арестовали, ты хочешь сказать.
– Ты, как всегда, была на высоте.
– Я провела ночь в камере, Филипп. В тюремной камере!
– О боже… Тебя задержали надолго? На всю ночь?…
– Да! – Ну не мог он этого не знать! – На всю ночь.
Он резко втянул носом воздух:
– Господи… Как же ты там?…
– На самом деле не так уж и страшно. Пережила!
– Бедная ты моя, бедная… Я и мизинца твоего не стою! – На нежной коже под глазом у него запульсировала жилка. – Я просто никчемная дрянь…
– Поосторожнее с самобичеванием, вдруг поверю?
Он слегка повернул голову и с силой прижал пальцы к переносице.
Такой знакомый жест… В душе что-то дрогнуло, шевельнулось. Филипп всегда хватается за нос, когда утомлен – будто надеется таким способом выдавить из себя усталость. Я приблизилась. И решительно поцеловала его в губы. Давно забытая, запретная ласка… Сколько же мы так не целовались? Я отвыкла от их вкуса, от мягкости… Он положил руку мне на затылок, крепче прижал к себе, впиваясь в мой рот чуть ли не зубами. Оторвался, схватил за руку и потянул – прочь из кухни, мимо закрытой Мартиной двери, вверх по лестнице… В спальню.
Его тело знакомо мне до мельчайших подробностей. Как свое. Выступающие косточки и первые морщинки, каждая родинка, каждая напряженная мышца… Поначалу я очень смущалась – после такого долгого воздержания секс казался чем-то не совсем пристойным. Но как же не похоже это было на унизительную сцену, произошедшую в Брайтоне! Некая отстраненная часть меня словно парила над нами, подбирая правильные слова, чтобы рассказать Кларе. «Поглощенный мной весь без остатка»… «внимательный»… «чуткий»…
Филипп не сдерживал чувств. То была не просто страсть. Нечто большее…
Я переворачиваюсь, как дельфин, укладываюсь поудобнее и смотрю на мужа. Серебристая щетина на подбородке светлее, чем над губами. Есть что-то общее с Перивалем (чур меня, чур!). Кожа возле носа шелушится, волосы в ноздрях пора выщипывать. На виске расцвело пигментное пятно – новое? Запах мяты.
– Ты зубы почистил! Так нечестно!
– Ха! Я воспользовался преимуществами посещения ванной! – Он стирает с лица улыбку. – Я решительно настроен стараться изо всех сил, Габи.
– И начал с зубов.
– И начал с зубов.
Молча его изучаю. Филипп, будто не выдержав моего пристального внимания, вдруг чихает.
– Извини. Аллергия на пыльцу!
Чихает снова, на этот раз одновременно взмахнув невидимой дирижерской палочкой. Глубоко-глубоко в сердце кто-то дергает забытую струну.
Я опираюсь на локоть и объявляю:
– Мы очень отдалились друг от друга.
– Знаю. – Он придвигается ближе, сворачивает подушку валиком, подсовывает себе под спину и заглядывает в мои глаза. – А потому я хочу знать все, что случилось в мое отсутствие. Все без исключения! Итак, копы – чтоб им пусто было! – тебя сначала задержали, потом решили оставить в покое. Слава богу! Что еще? Что с работой? Надеюсь, они-то помогали тебе изо всех сил?
Я открываю рот. И тут же закрываю. Не знаю, с чего начать. Странно. Разве я не должна сейчас же вывалить на мужа все новости? Почему они не извергаются из меня бурным потоком? Мне полагается рыдать, Филиппу – утешать меня и снова вслух ругать себя за то, что бросил жену одну волкам на растерзание. Когда он услышит подробности, то ужаснется. Как меня запугивали в полиции. Как беззащитна я перед Перивалем, у которого на мне свет клином сошелся. Как я боюсь гуляющего где-то на свободе сталкера. Как одиноко и тоскливо в тюремной камере ночью. Я рисовала в своих фантазиях этот разговор сотни раз, представляла, как Филиппа накроет чувство вины. Надеялась, что вызову в нем хоть чуточку больше любви…
Но что-то изменилось. Что-то очень важное. И я не знаю, с чего начать. Топчусь без толку на месте.
– С работой все не так гладко, – в конце концов оживаю я.
– Тебе же вроде дали небольшой отпуск, так?
Он искренне удивлен, будто действительно ничего не знает. Может, зря я на него ополчилась?
Я хмыкаю:
– Я бы выразилась несколько по-другому.
И рассказываю о том, как сухо разговаривала со мной по телефону Терри; об «утечках» в газеты; о том, что никто не отвечал на мои звонки и не перезванивал; о своей уверенности в том, что от меня просто избавились. Я говорю и понимаю – не столь уж это для меня важно. Но лучше обсуждать работу, чем все остальное. Проще.
– Они не имеют права так поступать! – возмущается Филипп.
– Незаменимых людей не бывает, Филипп.
– Не волнуйся, мы этого так не оставим. Я свяжусь со Стивеном из «Сломита». Если тебя не возьмут обратно на работу, мы им припишем несправедливое увольнение. И клевету. Против Стивена у них нет никаких шансов! Он добьется того, что Терри саму в два счета уволят!
Вот оно. Мой муж вернулся и борется за меня. Почему же мне не легче? К тому же я вовсе не хочу увольнения Терри. Типичная реакция Филиппа – уверенность, оптимизм и полное неумение поставить себя на место другого.
Он бодро треплет мои волосы, а я едва не отшатываюсь, усилием воли заставив себя не шелохнуться.
– Расскажи мне о своей поездке, – прошу я.
Он откидывается назад, поправляет подушку, устраивается поудобнее. И приступает. Покупка и продажа фьючерсных контрактов; необходимость переориентации текущего рынка в сторону торговли ценными бумагами; встречи с управляющими высшего ранга и с ведущими компаниями на рынке оптики; последствия экономических преступлений; падение акций… Вот такой же он и в любви. Соблюдение договоренностей и обсуждение проблем, внимание к деталям…
– С кем познакомился? Был там кто-нибудь интересный? А еда? Вкусная?
– Был в нескольких дорогих ресторанах. Много пил, много ел… Блюда в основном интернациональные. – Он небрежно пожимает плечами.
Джек наверняка ответил бы по-другому. Его подробное описание какой-нибудь национальной жареной лапши с тофу заняло бы минут пять как минимум.
– Бедная ты моя, бедная, – произносит Филипп.
Бедная… Опять?
Он зевает и, пытаясь прогнать сон, трясет головой. Глаза у него закрываются. Не будет больше расспросов про мои мытарства, понимаю я. Рука мужа медленно поглаживает мою ногу. Может, рассказать ему теперь о сталкере? О фильме «Я слежу за тобой-2». О ВОПЛе. Или не стоит? Принять решение я не успеваю – звонит мой мобильный.
Он остался в кармане валяющихся на полу джинсов, и те вибрируют, будто в складках ткани спрятался злобный зверек.
– Не отвечай, – просит Филипп.
– А если это Милли?
Я наклоняюсь, запускаю руку в карман штанов и подношу трубку к уху.
– Габи!
– О, привет.
И правда не стоило отвечать. Сейчас не до разговоров с Джеком.
– Надо встретиться. Можно мне приехать? У меня важные новости!
Я наполовину свешиваюсь с кровати, край матраса больно давит в живот, и я сползаю чуть дальше, для равновесия уперев локоть в пол.
– Сейчас не самое подходящее время, – жизнерадостно сообщаю я. – У меня муж только что вернулся из командировки. Может, в другой раз?
– Он вернулся? Филипп вернулся?… Нет, в другой раз нельзя. Это очень срочно!
– Неужели так срочно? – Я оборачиваюсь к Филиппу и изображаю на лице возмущение.
Он в ответ закатывает глаза.
– Ладно, вот что. Давайте в двух словах. Я снова ездил домой к Кристе. Уговаривал показать Анины дневники. Она все ходила вокруг да около, но я нашел к ней подход. Она, по сути, не платит никакие налоги и потому до дрожи в коленках боится депортации. Пришлось включить все свое обаяние и пообещать решить ее проблему с налоговым управлением, одновременно ненавязчиво намекнув на то, что я могу на нее и настучать, если она не пойдет навстречу. Не очень красиво, конечно, но цель оправдывает средства.
– По-моему, гадко!
– Габи, но ведь сработало! Криста согласилась показать мне дневники! Они, правда, на польском, так что толку, наверное, не много. Но все-таки…
– Нет. В это время я не смогу.
Филипп принимается целовать мне пальцы ног.
– Вас понял. Так вот, я попросил Кристу проверить. Прошлый год, тринадцатое августа, четырнадцать тридцать. Ваше имя, ваш адрес. Это записано в ее дневнике, Габи. Она все-таки приходила на собеседование! Там так написано. Вы, наверное, просто забыли. Но вы виделись с ней, Габи. И об этом есть запись в дневнике. Она была у вас дома.
При первой же возможности я накидываю на себя одежду и спускаюсь в кухню. Иду делать чай! – торжественно объявляю я мужу. И заварю его по всем правилам: залью кипятком фарфоровый чайничек, дам ему как следует пропариться…
– Никаких любимых твоих чайных пакетиков! Макнул туда-сюда пару раз, отжал о стенку кружки – и доволен. Долой небрежное и бездушное питье помоев! Даешь порядочную чайную церемонию!
– Ну-ну, – лениво разрешает он. – А я пока приму душ, надо бы взбодриться. Иначе сейчас усну, а потом ночью не буду знать, куда себя деть.
Я застываю посреди кухни, осматриваюсь. Прикидываю, где искать. Спокойно, без паники! И без спешки… Тарелка, из которой я ела хлопья, со стола исчезла. Посудная тряпка мокрым прямоугольником висит на изогнувшем шею смесителе. Чайник горячий, не дотронешься. Марта явно где-то здесь, в доме, хотя ее совсем не слышно.
Я включаю чайник и принимаюсь за поиски. Наш прошлогодний домашний ежедневник… Бледно-голубой блокнот с золотистыми гофрированными страницами, подарок с работы, от высокого начальства. Он так отчетливо встает у меня перед глазами, что кажется – я могу мысленно дотронуться до шелковистой бумаги. Неужели я отдала его полиции? Да нет, меня об этом не просили.
Стопка книг у телевизора… нет. Полки в гостиной… нет. Миллины ноты для фортепиано… здесь тоже нет.
Насос горячей воды испускает свистящий металлический звук, и сразу раздается мерное гудение спрятанных в стенах труб.
Я принимаюсь метаться. Все, конец моему хваленому спокойствию… Может, блокнот уничтожили? Выбросили? Или, может, он в спальне? Успею ли я за то время, что Филипп плещется в душе, сбегать наверх и глянуть?
Стоп! В памяти выскакивает картинка: Джек достает книгу… ставит ее на место… пробегает пальцами по корешкам… Да! Вот он, ежедневник, – и не думал прятаться, стоит на виду, аккуратно пристроился рядом с яркими кулинарными книгами, которые каждое Рождество мне упрямо дарит мама Филиппа – а вдруг пригодятся! Вот он, мой дорогой, чуть не затерялся между «Джейми дома» Оливера и «Кухней Испании» Клаудии Роден.
К переплету присох скрученный паучок. Я его сдуваю. Кожаная обложка пахнет пылью и кухонным жиром. Страницы мягкие, словно нежная ткань.
Отыскиваю нужное место – суббота, тринадцатое августа. Ну и каракули! У Милли были соревнования по гимнастике в Дагенхэме: «Разминка – 8.30. Соревнование – 9.15. Забирает мама Иззи». Потом она была приглашена на вечеринку: «ДР Гарриет Пью (8 лет). Гончарная мастерская Сэмми Дьюдера, Уэббс-роуд, с 16 до 18». И ниже – огромными буквами через весь лист – жирно подчеркнутое напоминание: «КУПИТЬ ПОДАРОК!!!»
Этот «подарок» сразу бросается в глаза, и потому неудивительно, что еще одна запись осталась незамеченной. Не запись даже – едва различимые вмятины на бумаге от полустершегося карандаша. Чтобы их расшифровать, нужно поднести блокнот к свету. Ни имени, ни подробностей. «14.30 – А.Д.». Затерявшаяся среди размашистых иероглифов улика…
Я не могу отвести от нее взгляд. Две буквы и четыре цифры то расплываются, то снова приобретают четкость. Листаю страницы назад. Предыдущая неделя исписана твердым, разборчивым почерком. Понедельник: «18.30 – К.С.; 19.00 – П.Т.». Армянка из Кройдона и без пяти минут студентка. Вторник: «19.00 – Н.М.; 19.30 – Н.С.; 20.00 – П.Б.». Девушка без водительского удостоверения, южноафриканец и милая дама из Португалии, не знавшая английского. Наконец, среда: «17.30 – М.Б.». Марта Белая, компетентная образованная польская няня с отличными рекомендациями.
По дороге к маме в больницу я звонила Робин, хорошо это помню. Просила ее отменить все встречи, запланированные мной на той неделе, перенести ужин и визит к стоматологу. Она пообещала все сделать. И я могла спокойно на нее положиться. Правда, голова у Робин тогда была забита предстоящей свадьбой, какой-то обнаружившейся в последнюю минуту накладкой (кажется, стулья из-за ширины не помещались в шатер). Может, она пыталась дозвониться до Ани и не смогла? Или у нее так и не дошли до этого руки? Неужели Аня все-таки приходила?
Я ставлю ежедневник на место, в гнездышко между поваренными книгами. Что мне дает это открытие? Все. И ничего. Оно ничего не доказывает. Объяснения… они здесь, совсем рядом, лишь руку протяни… они ждут, чтобы их потребовали.
Та неделя… Неделя, в которую умерла мама… Последние месяцы перед ее смертью превратились в настоящую пытку, в адскую круговерть. Полиция. Врачи. Процедуры. Слитая в вазы водка. Мини-бутылочки со спиртным в шкафчике для лекарств. Невменяемые мужики, «в отключке» валяющиеся на диване…
Филиппа, который считал мою родительницу «тем еще фруктом», тошнило от грубости и дикости происходящего. А я не требовала, чтобы он себя пересиливал. И в тот, последний раз, отправилась в больницу одна.
Желтушная кожа, белки глаз – словно вареные яичные желтки. Распухшие пальцы тасовали несуществующие карты. Расчесанные до крови язвы на руках, испещренные сочащимися струпьями кисти. Вздувшийся живот, прикрытый простыней. Когда ее вырвало в подставленную мной миску в форме человеческой почки, из носа вместе с соплями брызнула кровь.
Она заявила медсестрам, что я на нее накинулась, оттаскала за волосы и до синяков избила.
– Не дочь, а чудовище! – выплюнула она.
Я гладила ее по спине, пока она не уснула. А когда проснулась, ее снова рвало. На этот раз сгустками крови…
Когда она умерла, Филиппа рядом не было.
– Ох, милая, – прогрустил его голос в трубке на следующий день. – Бедная ты моя, бедная…
Он прислал цветы – изящный букет из гвоздик и перуанских лилий. Опоздал на похороны, явился прямиком в крематорий («рабочие моменты»), на цыпочках пробрался внутрь…
…Щелк! Я подпрыгиваю. Чайник выключился.
Насос конвульсивно дергается и замирает. Булькает напоследок выбегающая из душа вода, и все стихает.
Когда я вливаю в заварочный чайник кипяток, раздается звонок домашнего телефона. Подставка на закусочном столике пуста – трубка валяется наверху, в спальне. Но на диване, в подушках, должна быть еще одна, параллельная. Я нажимаю кнопку ответа, и вдалеке мне слышится тихий щелчок.
– Мамуля, привет! Мы на автозаправке, и я ем. Хотя обедать еще рано! Сосиски, и как ты думаешь, что лучше выбрать: картошку фри, пассерованную или пюре с маслом? Я склоняюсь к фри, потому что Робин считает, что в пюре тут вряд ли кладут сливочное масло. Она говорит, что мне подсунут пюре с «Рамой»!
– Или даже пюре с маргарином, – соглашаюсь я.
Совсем забыла! Милли и Робин. Сегодня среда. Акушер-гинеколог. Милли едет домой. И я ее вот-вот увижу!
– Могут даже угостить тебя пюре с растительным маслом!
– Фууу, гадость! Ма, а ты записала «Обитель Анубиса»? У Робин с Айаном нету «Никелодеона», и я все пропустила! А мне очень-очень надо знать, что там было!
– Милли?
– Не вешай трубку, Робин хочет с тобой поговорить!
– Зайка, я хочу задать тебе вопрос.
– Давай.
Я подхожу к окну.
– Вспомни, пожалуйста, прошлое лето. Те выходные, которые я провела в больнице у бабушки. За неделю до того, как ты была подружкой невесты на свадьбе у Робин. Помнишь?
– Да-а-а, – не очень уверенно тянет Милли.
Почти весь сад уже скрылся в тени, освещена только камелия.
– Утром у тебя были гимнастические соревнования, а днем вы праздновали день рождения Гарриет Пью. Помнишь, в гончарной мастерской? Расписывали разные чашки, мисочки…
– Ага! На моей тарелке неправильно написали мое имя! И еще нам не разрешили рисовать пингвинов. А я хотела пингвина в галстуке-бабочке! Они такие милые…
– А между соревнованиями и тарелками?… Ты не помнишь, приходила ли к нам домой на собеседование девушка, которая хотела быть твоей няней? Высокая, красивая, с длинными рыжими волосами.
Какое-то движение в грабах.
– Помню.
На кормушке под яблоней висит, покачиваясь, белка.
– Помнишь?
– Да. Она мне понравилась. Хвасталась, что умеет делать «колесо», а сама свалилась! Папа варил ей кофе на новой кофеварке, и у него пригорело молоко.
Я обрушиваюсь на скамейку. Где-то далеко в чужом саду лает собака.
С Робин я разговариваю на автопилоте. Они думают приехать тогда-то. Планируют то-то. Робин нужно успеть туда-то во столько-то.
Аня была здесь?… И Филипп с ней общался… Угощал кофе?… Но… Почему же он ничего не сказал?!
Робин говорит что-то еще, и мне нужно ответить по-человечески. Наконец она прощается и вешает трубку.
Я набираю номер Джека. Гудков нет, сразу автоответчик.
Откладываю мобильный и издаю отчаянный стон.
– Что такое?
В дверях стоит Филипп, кутается в мой халат – влажные волосы зачесаны назад, щеки гладко выбриты, сзади на ступеньках мокрые следы.
– Что с тобой?
Я заставляю себя улыбнуться:
– Ничего.
Он поворачивается ко мне спиной и принимается открывать-закрывать шкафчики. Достает сковороду, столовые приборы.
– На лестнице я встретил Марту, – бросает он из-за плеча. – Сунул ей тридцать фунтов и отправил на весь день погулять. Так что мы с тобой одни… И я собираюсь приготовить своей жене завтрак!
Он заглядывает в холодильник, наклонившись и свесив руки по бокам вдоль тела. Будто растяжку для ног делает.
– М-да, негусто… Яйца, испорченный сыр, одна луковица и куча морковки… Что ж, омлет «а-ля Филипп»!
Он по очереди извлекает перечисленные ингредиенты, с довольным видом поглядывая на меня – мол, «тра-ля-ля, какой я молодец!», и я снова вымученно улыбаюсь:
– Какой ты молодец!
Встаю. Филипп бросает на сковороду масло, ждет, пока оно расплавится, поджаривает лук, вбивает яйца. Я тем временем достаю из холодильника хлеб, отрезаю пару кусочков на тосты. Отыскиваю капсулы «Неспрессо», наливаю в кофеварку воду, отчищаю вспениватель молока от нагара. И напряженно думаю. Но мысли разбегаются во все стороны, скачут, вертятся волчком…
На столе оживает мой телефон, звонит, вибрирует.
– Не отвечай, – просит Филипп. – Перезвонишь потом. Смотри-ка!
Он демонстрирует мне свои ладони, потом – пустые карманы моего халата:
– Долой мобильники! Я уже начал.
– Ты что, и правда оставил «Блэкберри» в спальне?
– Ну, не совсем в спальне. В холле. В пределах слышимости. Но, как видишь, в руках его не держу и к груди судорожно не прижимаю. Будем двигаться вперед маленькими шажочками, солнышко, ма-лю-сень-ки-ми…
Передо мной прежний умеющий подтрунивать над собой Филипп.
– Договорились.
Я принимаюсь за яичницу, стараясь ничем себя не выдать. Вилка царапает фарфор. Рассказываю про Милли и Робин, про то, что через пару часов они к нам приедут. Не свожу с него глаз. Поднимал ли он трубку наверху? Знает уже об их приезде? Если и так, ему прекрасно удается это скрыть. Кажется, он рад – лицо оживает, расплывается в улыбке. Милли… Воздушные шарики… Подаренный на день рождения игрушечный морской конек, увеличивающийся в размерах в десять раз, если его опустить в воду…
– Девочка моя, – шепчет он.
– Скажи, прошлым летом сюда на собеседование приходила Аня Дудек? – вдруг выпаливаю я. – Убитая девушка. Ты уверен, что не запамятовал о такой мелочи, как ее приход сюда?… Случайно…
– Нет. Не приходила, конечно! С чего ты взяла?
– Да так. Милли сказала…
Он бы не забыл! Не мог забыть, как варил кофе, как она делала – но не сделала – «колесо»…
Оставленный в холле «Блэкберри» издает веселый писк. Филипп, склонив голову, вопросительно смотрит на меня. Рот у него подергивается. Я киваю, якобы с неохотой:
– Иди. Сам знаешь, что ты этого хочешь.
Он относит свою тарелку в раковину – бульк! ныряет она в воду, – потуже затягивает пояс на халате и исчезает.
– Клайв!
Его голос приближается к кухне.
– Ну да, ну да… Хорошо. Да. – Филипп вновь появляется на пороге. – Давай. Рассказывай.
Я заворачиваю хлеб в упаковку и возвращаю его в холодильник, сдвинув в сторону замороженный горошек. Всовываю руки в Мартины резиновые перчатки («атласное прикосновение!»), мóю сковороду.
Филипп ловит мой взгляд, шепчет одними губами: «Двадцать минут!» Я киваю.
– Кому еще ты должен это показать?
Он выходит из кухни, но вниз не идет. До меня доносится звук открывшейся и сразу же захлопнувшейся двери в гостиную.
Какое-то время я прислушиваюсь к его голосу, то нарастающему, то вновь стихающему в такт его безостановочному хождению по комнате; к потоку математических вычислений, которыми он так легко оперирует, которые заглушают все остальное… Убедившись, что внимание мужа полностью поглощено разговором, я проскальзываю в подвал.
Выдвижные ящики Филиппова стола – все равно что другое государство. Подписанные аккуратным почерком папки: «Пошлины и сборы», «НДС», «Дивиденды». Пачка газетных и журнальных вырезок – статьи о международных компаниях, производящих оптику. Ручки, степлеры, мотки белого шнура, переходники для компьютера, опутанные проводом запасного зарядного устройства наушники. Резкий укол в большом пальце – ай, какая острая скрепка!
Самый нижний ящик. Старые и новые паспорта, водительские права, коробка с фотонегативами, пластиковый скоросшиватель – квитанции вперемешку с гарантийными талонами. Инструкция к холодильнику и к «Никону» Филиппа, купленному им в подарок самому себе во время последней поездки и с тех пор почти не используемому.
Я роюсь в этих сокровищах, а сама думаю о муже, о его характере и привычках. Как бдителен он в отношении своего имущества! Как скрупулезно, в отличие от меня, подшивает все документы, хранит их на случай, если что-то поломается или не подойдет; сберегает гарантии – что, если загорится электропроводка, или произойдет подтопление, или стрясется что-нибудь еще. Аккуратный и педантичный, уравновешенный и не знакомый с бурными страстями. Он… что это? В моих руках вдруг оказывается белый бумажный клочок, спрятанный между двумя квитанциями – на газовый гриль-барбекю «Вебер» и титановую кофемашину «Неспрессо». Длинный, скрутившийся рулоном чек. Выстроившиеся столбиком цифры, одна за другой. Декабрь прошлого года. «Агент-провокатор».
«Любовь». Серия белья называется «Любовь». Любовный бюстгальтер, любовные трусики-тонга, любовный корсет и любовная комбинация. Все в конце концов сводится к любви…
Дыши, Габи… дыши… Изнутри поднимается, захлестывает мощная волна неистовых чувств, таких сильных, что я каменею.
Наконец лихорадочно запихиваю чек назад в папку, трясущимися руками сую папку в ящик. Все!.. Мысли путаются. Что это было, в бумажке?… Кому он покупал белье? Мне? Да, на день рождения… или на Рождество? Сексуальное белье фирмы… «Мила». Кажется. Я думала, он нашел его в магазинчике возле своего офиса. Сбегал быстренько в обед и купил. Или попросил секретаря. Или я все перепутала?… Не «Мила»? «Агент-провокатор»?… Вылазка в другой конец города?… Подвиг во имя любви… Может, и не «Мила». Как объяснить? Как оправдать?…
Я прячу остальные папки в ящик, толкаю его, пытаясь закрыть. Не выходит. Что-то мешает. Просовываю ладонь внутрь, нащупываю заднюю стенку, обшариваю ее поверхность. Вот! Медленно извлекаю руку назад. С моих пальцев свисает золотая цепочка. Потускневшая, со сломанным звеном – наверное, его порвала я. А в ладони лежит прикрепленный к цепочке медальон. Сейчас такой редко встретишь, мелькает шальная мысль. Вышедший из моды образ – святой Христофор, несущий на плечах младенца Иисуса вместе со всеми тяготами мира…
Судорожный вдох. Не вдох даже – конвульсия. Я с неестественным спокойствием закрываю наконец злополучный ящик и выпрямляюсь. На цыпочках прохожу через весь кабинет и замираю у нижней ступеньки. Голос Филиппа становится громче, ближе. Спускается вниз? Я ныряю в спортзал. Меня окружают огромные молчаливые тренажеры – словно киты в глубине океана. Настороженно прислушиваюсь. Нет, ни на лестнице, ни даже рядом с ней мужа нет, повернул назад. Он все еще говорит по телефону – и бродит из комнаты в комнату. Сейчас его не слышно. Я присаживаюсь на орбитрек. Что же делать? Отсюда сквозь перечеркнутое металлической решеткой окно виден клочок неба, крона дерева…
Ладно, решено. Сейчас как ни в чем не бывало поднимусь в кухню и при первой же возможности выберусь из дома. Но вот святой Христофор… Я по-прежнему зажимаю его в кулаке. В нижней части орбитрека, там, где прямоугольные планки, поддерживающие упоры для ног, уходят назад и соединяются с основанием тренажера, темнеют две глубокие дыры. На вид жутковатые, кажется, сунешь палец – и обратно его уже не вернешь, откусят. Но выбора у меня нет. Я наклоняюсь, осторожно заталкиваю цепочку в углубление и взбегаю по ступеням наверх.
Филипп в гостиной, отрывисто командует кем-то по телефону. Судя по звуку, он сидит на вертящемся табурете у пианино. Наши тарелки и чашки из-под кофе так и стоят возле раковины. Можно бы отправить их в посудомойку, но мне срочно надо занять чем-нибудь руки. Для начала погружу их в обжигающе горячую воду.
Филипп, видимо, услышал гудение кранов – раздаются его мягкие шаги, и вот он уже в кухне. С извиняющимся выражением лица машет свободной рукой, – все-все, мол, закругляюсь! – прижимает мобильный подбородком к плечу, подходит сзади ко мне и обнимает за талию.
– Вот как они заговорили? – бросает в трубку.
Мои руки опущены в воду, и я остервенело тру и тру тарелку Филиппа, словно хочу соскоблить с нее рисунок.
– Угу. Согласуем. Когда продавать, решим позже. Пока.
Он нажимает «отбой», опускает телефон в карман халата и упирается подбородком мне в макушку. Давит в одну точку. Прижмись он чуть сильнее – и мой позвоночник треснет и рассыплется по частям, а шея вомнется в плечи. Кажется, мне не пошевелиться… но я все же осторожно вынимаю из пенной воды руки. На них тихо лопаются мыльные пузырьки.
– Все изменится, – хрипло обещает он.
– Ты сам-то в это веришь, Филипп? – Я стаскиваю перчатки и, изогнувшись, разворачиваюсь к нему лицом. – А как же пятилетний план, а? Ты готов уехать в Суффолк? К пчелам, черничному джему и сельским школам?
Удар сердца. Тишина. Две предательские секунды. Ни в какой Суффолк он не собирается. И для меня это не новость.
– Мы это обсудим, – произносит он.
Господи, ну что ему стоит сказать правду?!
Меня прорывает:
– Ты действительно уверен, что Аня Дудек сюда не приходила? Это ведь такая мелочь, так просто о ней забыть, с нашим-то темпом жизни!
– Я же тебе сказал. Нет. Не приходила. Черт! Боже…
Он отступает, достает из кармана «Блэкберри», швыряет его на разделочный стол.
Я отворачиваюсь назад к раковине и вынимаю пробку. Вода, кружась, исчезает в сливном отверстии. Насухо вытираю руки – тем самым полотенцем, которое кидала промокшему Джеку. Оно теперь, наверное, помечено его ДНК.
– Я собираюсь в супермаркет, куплю молока, какой-нибудь еды, – отрывисто бросаю я. – Мне нечем угостить Робин и Милли. Заказы будут?
Он трет глаза:
– Купи, пожалуйста, лекарство от аллергии. Пыльца, похоже, активизировалась.
– Куплю.
– Габи…
– Что?
Какой странный у него взгляд…
– Ничего.
Я хватаю кошелек, обуваюсь и выскакиваю из дома.
На обочине стоит серебристый «Мондео». Я прохожу мимо него, совсем рядом, иду дальше. Периваль внимательно смотрит мне вслед. Казалось бы, увидев его, я должна успокоиться… Как бы не так. Знаю, мне следует постучать в окно, забраться к инспектору в машину… но я не могу. Не готова. И поэтому проскакиваю, не останавливаясь, чувствуя его прожигающий спину взгляд. Сажусь в свой автомобиль.
Рвануть бы сейчас с места! Вдавить в пол педаль газа и умчаться куда глаза глядят, подальше отсюда… Но еду я в ближайший магазин «Вэйтроуз». Оплачиваю парковку. Мобильным телефоном сканирую покупки: цыпленок, салат, два литра молока, связка лилового декоративного лука, шоколадки, две пачки «Бенадрила» от аллергии. Предъявляю телефон со штрихкодами на кассе. Бракованный товар есть? Бракованного нет. Есть только купленный наобум. Я даже не забываю проштамповать талон на парковку, чтобы не платить при выезде.
Вернувшись в машину, опускаю голову на руль и закрываю глаза. Удивительно… Откуда во мне столько спокойствия? Удивительно и приятно. Даже смеяться хочется. Кто бы мог подумать…
Я отыскиваю визитку Кристы – «Косметические услуги в южном Лондоне» – и набираю номер. Когда она узнает, кто звонит, в трубке повисает тишина.
– Я так и думала, что вы позвоните, – наконец говорит Криста.
– Значит, вас сегодня навещал Джек?
– Да, он купил мне цветы и пирожные. Я…
– А я думала, что вы ему не доверяете. Что он чересчур обаятельный.
– Он говорит мне, что хочет выручить вас. И еще он поможет мне с налогами.
– Но вы же обещали Ане…
– Как сказал Джек, она умерла. А вы живы. Полиция хочет посадить вас в тюрьму. Джек говорит, у вас есть маленькая дочка, и…
– И вы перевели ему кусочек из дневника?
– Он говорит, так надо, чтобы очистить ваше имя. Я не хотела, чтобы он забирал дневник. Аня писала о личном…
– Я понимаю.
– Но он был такой убедительный, Габи! Он меня пугал. Говорил, меня могут обвинять в препятствии полицейскому расследованию, в сокрытии информации!
Машин на парковке все прибавляется.
– Подождите! Вы что же, все-таки отдали дневник Джеку? Дневник у него?
– Я не знала, что делать…
– Вы рассказали ему об Анином любовнике?
– Нет…
– Но о нем написано в дневнике. И если Джек отнесет тетрадь в полицию, – а он отнесет, не сомневайтесь! – родители Ани узнают правду. Вы подумали об этом?
Усталый голос:
– Я делаю для Ани, что могу. Я не знаю, как правильно…
– Ясно. Спасибо вам, Криста. Раз вы так считаете…
– Вы хороший человек, – на прощание говорит она. – Добрый. И Аня вам важна…
Громкое урчание двигателя. Рядом со мной притормозил джип, и сидящая за рулем женщина опускает боковое окно. Пальцем постукивает в мое стекло, кричит:
– Вы уезжаете?
– Пока нет.
Она досадливо фыркает, гневно закатывает глаза и, громко ругаясь, отъезжает.
Три пропущенных звонка от Джека.
– Вы где? – услышав мой голос, восклицает он. – Можете со мной встретиться?…
Низкий, многозначительный голос. Договорить я ему не даю. Аня приходила ко мне домой на собеседование, сообщаю я. Но со мной не встречалась. Она виделась с Филиппом, но он об этом «не помнит».
– Это очень странно, Габи…
Спокойно. Это еще не конец. Ты должна рассказать обо всем, что узнала… Но рассказать спокойно, Габи. Давай. Пока он собирается с духом. Пока ты не сорвалась на визг.
– Это не все. Криста утверждает, что у Ани был другой мужчина. И что забеременела она от него. А не от Толека.
– Я знаю. Габи…
Я не даю себя перебить:
– В столе у Филиппа я нашла чек на белье «Агент-провокатор». И святого Христофора, тот кулон, который ищет полиция. Он у Филиппа. Аня подарила его ему. Или он взял сам. Спрятал за задней стенкой выдвижного ящика. Святой Христофор! Исчезнувший святой Христофор! – У меня начинается истерика. – Другой мужчина! Это Филипп! Филипп – тот мужчина!
– Где ты?
– Возле «Вэйтроуза».
– Возле «Вэйтроуза»?
– Все сходится, Джек… Если у Филиппа был роман с Аней, то он постоянно к ней бегал. «Асиксы», кусочки грязи из нашего сада, чек на пиццу. Он мог, не задумываясь, взять мою кредитку…
Я замолкаю. Мой ПИН-код. 2503. Годовщина нашей свадьбы.
– И статьи из газет. Ясное дело, ты будоражила ее любопытство, если твой муж был ее любовником!
– Одежда, – мой голос ломается.
Нет, она не была куплена в «ФАРА». Или у Марты. Подарена Филиппом, вот что. Он рылся в моих вещах… искал подходящие безделушки…
– Мне до тебя ехать десять минут, – говорит Джек. – Сейчас буду. И вместе отправимся в полицию. Возьмем Анин дневник. Найдем кого-нибудь, чтобы перевел…
– Нет… Не надо…
– Надо! Если убийца – Филипп…
– Мы этого не знаем! Я все думаю, думаю… Он мог быть Аниным любовником, но ее не убивать! Ведь мог? У меня в голове не укладывается. Это невозможно! Я знаю Филиппа лучше, чем саму себя. Он не убийца!
– Если он был всего лишь ее любовником…
– «Всего лишь» любовником?… – У меня вырывается болезненный, безумный смех.
– Если он был «всего лишь» любовником, – упрямо продолжает Джек, – почему же, когда тебя арестовали, он не явился в полицию и не сознался в этом? А, Габи? Невиновный человек поступил бы именно так! Прости, но мне все это не нравится. Я еду за тобой.
– Не могу поверить, что он ее убил… Почему?
– Может, она угрожала, что расскажет все тебе.
– Но алиби! У него же есть алиби!
– Есть алиби, нет алиби – это он ее убил. Яснее ясного. Ну как можно считать железным алиби, когда речь идет о целой ночи? Тем более такой ночи! Алиби, которое переходит из рук в руки, как эстафетная палочка! От секретаря к коллеге, от коллеги к официанту, от официанта еще к кому-нибудь… Слышал я о его показаниях: спортзал в офисном подвале, ужин в «Нобу», выпивка в «Дорчестере»… Да в такой тусовочной толпе разве заметишь, кто зашел, кто вышел?
Я закрываю глаза. «Парли Зет-2», Филиппов велосипед… Любимое детище… Скорость и аэродинамика. От офиса до дома меньше чем за четверть часа. Мгновение. Молния. И глазом моргнуть не успеешь.
– Это мог сделать Толек, – слабо возражаю я. – Соврал про Польшу. Он же мог убить! В припадке ревности. То есть… Я… Я не пойду в полицию, пока не буду уверена точно. Если Филипп ее не убивал, копам незачем знать про… ни про что. Я хочу уберечь Милли. Представляешь, что начнется? Снова папарацци под дверями… Она сегодня возвращается. Приедет с минуты на минуту.
– Габи, ну сама подумай, – терпеливо уговаривает Джек. – Это доказательство. Никуда не денешься, прости. Полиция должна знать в любом случае. К тому же, если убийца Филипп, ты в опасности! Господи боже, может, это он тебя подставлял!
– Периваль говорил о какой-то новой улике. Ты ничего не знаешь?
– Доберусь до Морроу и буду ее пытать!
– Узнай любым способом. Если понадобится – даже переспи с ней!
– Ого, дамочка, полегче!
Мы смеемся. Хотя я, наверное, все-таки не смеюсь, а плачу.
– Дай мне пару часов. – Я почти умоляю. – Должно быть какое-то другое объяснение. Я должна сама все услышать. Доверься мне, Джек. Пожалуйста.
В доме пусто. Ни звука. Гробовое молчание. Так тихо, что звенит в ушах.
Я замираю у подножия лестницы и вслушиваюсь. Ничего. Ни голоса, ни скрипа.
На нижней ступеньке лежит конверт, подписанный моим именем. Почерк Филиппа. Он оставил мне письмо…
Конверт не запечатан, клейкая полоска не тронута. Внутри – два сложенных листа. Я опускаюсь на ступеньку и разворачиваю бумагу.
Дорогая Габи, я думал, что справлюсь, что смогу уберечь тебя от правды. Но ошибся. Я должен все рассказать, иначе ничего у нас не получится. Остальное неважно. Наверное, делать такие признания в письме – это показатель трусости? Что ж, я – трус.
Аня и в самом деле приходила к нам домой на собеседование. Я собирался тебе сказать еще тогда, но тут умерла твоя мама. К тому же выяснилось, что ты уже приняла на работу Марту. И визит Ани вылетел у меня из головы, не придал я ему значения.
А через несколько дней столкнулся с ней в парке. Я ехал из офиса домой на велосипеде и чуть ее не сбил – у моста, где заканчивается велосипедная дорожка. Почувствовал себя виноватым, потому что так и не перезвонил ей по поводу работы, и в качестве компенсации решил угостить ее кофе. Потом проводил домой.
И у нас начался роман. Ну вот, я это написал. Не мог не написать.
Мы оба не ожидали, что влюбимся. Лучше было бы соврать, сказать, что я ее не любил. Но я любил! Надо быть честным до конца. Ради нее. Когда она сообщила, что беременна, я растерялся. Сам не понимал, что чувствую. У меня и в мыслях не было бросать тебя и Милли! А тут как гром среди ясного неба. Куча моих сотрудников встречается с кем-нибудь на стороне – и ничего. Я пытался выиграть время. Сказал, что во всем тебе сознаюсь, только надо дождаться подходящего момента. Я не знал, что делать. Когда возникла угроза выкидыша, я даже обрадовался – вот, все решилось без меня…
Я с ума сходил, Габи. Меня рвало на части. От страха, что ты узнаешь, был сам не свой. Не жизнь, а пытка.
Было бы неуместно писать здесь о ее смерти, ее убийстве, об этом кошмаре, в котором отчасти повинен и я. Она пробуждала в мужчинах столько страсти! И если…
Продолжение фразы зачеркнуто.
Габи, я ее не убивал! Клянусь жизнью. Не знаю, как тебе доказать, но я не убивал ее! Я ни за что бы ее не убил.
Конец первой страницы. Я вытираю глаза. От капавших на бумагу слез чернила кое-где расплылись. Чернила… Даже в мелочах он верен себе. Бумага с водяными знаками «Базилдон Бонд», перьевая ручка «Монблан»… Письмо, наполненное тоской по умершей, письмо – признание в адюльтере заслуживает только лучших канцелярских принадлежностей!
Вторая страница на ощупь грубее, не такая гладкая – Филипп, видимо, не заметил, что пишет на тыльной стороне листа, оставив лицевую нетронутой. Почерк резче, острее. Лишь несколько строчек:
Я не могу врать дальше. То, что я сделал, – ужасно. Не знаю, что еще сказать, как исправить. Прости меня, милая. Прости, пожалуйста. Мне остается только надеяться на то, что со временем у тебя это получится.
Филипп.
Я сворачиваю два листка вместе и прячу их обратно в конверт. Кладу конверт рядом с собой на ступеньку. Где-то открыто окно – по шее пробегает холодный ветерок.
У моих ног так и лежит пакет из «Вэйтроуза». Поднимаю его и отношу в кухню. Полиэтиленовые ручки впиваются в пальцы. Водружаю пакет на тумбочку. Раскладываю по местам продукты. Ставлю в вазу декоративный лук. Лекарство Филиппа оставляю на тумбе.
Звонит телефон, и я автоматически поднимаю трубку. Некто, назвавшийся констеблем Эвансом. Где-то я это имя слышала.
– Боюсь, новости у меня неважные, – говорит он. – Инспектор Периваль попросил ввести вас в курс дела.
– В курс дела?
– К сожалению, на предоставленном вами DVD обнаружены только ваши собственные отпечатки пальцев. Что же до подозреваемого, которого вы опознали на ВОПЛе, то он оказался репортером из «Санди миррор». Мы с ним потолковали, предупредили, чтобы он вас не доставал. Все они одинаковые, эти писаки! Больше пока ничего сделать не можем.
– Ясно, – киваю я.
А потом медленно поднимаюсь по лестнице.
Филипп распластался на кровати, лицом в подушку. Он в новых туфлях. К одной из подошв приклеен ценник.
Какую-то долю секунды мне кажется, что он мертв. Я замираю в дверях. Всматриваюсь. И, опустившись на колени у кровати, зову его по имени. Он поворачивается. Покрытое пятнами багровое лицо со следами слез. Разом постаревшее. Глаза-щелочки за опухшими веками.
– Филипп, – повторяю я.
И, словно доведенный до отчаяния ребенок – сломленный, потерявший надежду, – он резко приподнимается и падает мне на грудь. Тело его содрогается от рыданий, руки судорожно хватаются за меня. Что это? Горе по умершей девушке? Мучительная боль от всего, что натворил? Вина? Страх перед моим приговором? Не знаю… Все и ничего. Он обессиленно цепляется за меня. Животное, не человек. Сначала мне кажется – не вынесу. «Мы оба не ожидали, что влюбимся»… Но проходит минута, другая, и я наконец касаюсь его. Волосы… Плечи… Легкими, невесомыми поглаживаниями. Потом все сильнее, все энергичней. Я растираю его, выгоняя боль из распятого тела… Внутри меня, будто запертая в клетку крошечная птичка, бьется жалость.
Постепенно его рыдания переходят в редкие всхлипывания, потом совсем затихают. Он поднимает голову и тут же закрывает глаза ладонями – прячется. Я бережно отвожу его руки в стороны.
– Я тебе футболку намочил, – почти неслышно шепчет он.
– Подвинься.
Он освобождает мне место, и я ложусь рядом. Смотрим друг на друга.
– Прости меня, Габи… Прости за все…
Он повторяет эти слова снова и снова. Я перебиваю:
– Почему ты не рассказал?
– Я тебе изменял! Мне казалось, тебе не стоит об этом знать. На работе все заводят романы. Я думал…
– Что думал?
– Думал, все обойдется. – Горестный вздох. – Пит Андерсон как-то заявил, что легкая интрижка – это своего рода бонус, награда за тяжелую работу, премия…
У меня скручивает живот.
– Но ты ведь ее любил?
У него вырывается сдавленный стон.
– Не знаю… Я не собирался бросать семью. Никогда бы не ушел от вас с Милли. Я потерял голову. – Слезы высохли, он уже почти взял себя в руки. – Она напоминала мне тебя… Ту тебя, с которой я когда-то познакомился – так отчаянно рвущуюся к независимости, так решительно настроенную выкинуть из головы прошлое и добиться успеха… – Он с нежностью смотрит мне в глаза. – Знаешь, она даже прикусывала краешек губы точно так же, как когда-то ты… с самонадеянным вызовом и одновременно ужасно растерянно. Ты была у мамы в больнице, а Аня сидела на нашей кухне и так здорово общалась с Милли… Я…
– Когда я спросила, почему ты не рассказал, я имела в виду – когда она умерла, Филипп! Как ты мог не сказать мне тогда? Как мог держать это в себе? Не понимаю…
Он закрывает глаза:
– Я жутко перепугался. Габи… Пожалуйста, послушай. Я не знал, что мертвая девушка, которую нашла ты – моя жена! – была Аней! Ничего не подозревал, пока ко мне в офис не явилась полиция… Я-то думал, ты обнаружила подростка. Ты мне так сказала…
– Не говорила я такого. Я сказала «девушка». А ты не так понял.
– Когда констебль назвала ее имя, у меня в глазах потемнело… Думал – в обморок грохнусь. Я и так тревожился об Ане – она не отвечала на звонки, последние пару недель мы почти не виделись. Она ездила в Польшу на свадьбу. В среду я должен был прийти к ней домой, но тут ты вдруг решила устроить романтическое свидание. Я пытался ей дозвониться, увидеться… Откуда мне было знать!.. Не помню толком, как пережил расспросы копов. Их интересовала ты. Не я – они понятия не имели о… Эта молоденькая констебль поглядывала на меня с явным любопытством – с меня пот лился в три ручья. Пришлось сказать, что я что-то не то съел. Они зафиксировали мое алиби и убрались. А меня вывернуло в туалете, Габи, представь… Наизнанку… А потом я вскочил на велосипед и поехал куда глаза глядят. Где я был?… Не помню. Позвонил тебе из Гайд-парка, соврал, что все еще сижу в офисе. У меня был шок, я не знал, куда себя деть… И домой вернулся, только когда не сомневался, что ты уже спишь.
– Я той ночью тебя видела. В подвале, за столом. Думала, ты работаешь…
– Я умирал…
– Значит, ты врал не только мне, но и полиции? Думал, это все так, шуточки? Куча улик, которые связывали ее с нашим домом… Земля из сада, чек «Теско», одежда – шуточки?! И даже когда стали подозревать меня! Когда меня забрали в участок! Посадили в камеру! И оставили там на всю ночь! – Я кричу, не в силах остановиться. – Даже тогда ты не вернулся и меня не спас! Пусть все думают, что это сделала я, да?!
Филипп впивается зубами в свою ладонь. Я решительно отвожу ее в сторону. Он опять начинает плакать.
– Я не мог… Не мог сознаться в полиции…
Слов почти не разобрать.
– Почему?
Он мотает головой.
– Объясни!
Долгая тишина. Наконец:
– Я там был. – Он закрывает руками лицо. – В ночь, когда она умерла. Я был там.
– Объясни, – повторяю я и вновь мягко отстраняю его ладони.
Он находит им новое применение – обхватывает голову и сжимает ее, словно тисками.
– Я действительно был в спортзале. И в «Нобу» был, и в «Дорчестере» тоже. Почти все время был на людях. Почти. Но не все время. Я урвал сорок минут. Боб думал, что у меня важный звонок, что я просто отошел поговорить. А я в это время был не в «Нобу», а ездил к ней. На велосипеде. Она уже долго не отвечала на звонки, и я волновался.
– Мечтал заняться по-быстрому сексом, да?
– Нет. Габи, не надо… – Он поворачивает ко мне измученное лицо. – Дома ее не было, а возвращаться к нам мне не хотелось. Поэтому я поехал обратно. Я думал, мне придется рассказать все. Ждал, что полиция разнюхает. Но оказалось, никто моего отсутствия не заметил. Мне все сошло с рук. И про нас с Аней никто не знал. Телефонный номер – предоплата, не контракт, – с которого я ей всегда звонил, я уничтожил. Встречались мы тайно. Я никому не рассказывал, даже Питу! Я был напуган. Сама подумай, как это выглядит, Габи. Моя любовница убита, а я в ночь убийства околачиваюсь возле ее квартиры. Кто бы мне поверил?!
– И ты решил, что можно жить дальше как ни в чем не бывало…
– Нет! Я пытался! Господи… Помнишь выходные в Брайтоне? Я старался, притворялся изо всех сил! Я сам подстроил эту командировку… Лишь бы уехать. Мне надо было подумать…
– Погоревать?
– Возможно. Да. На самом деле у меня были всего одни переговоры. Я мог вернуться уже через полтора дня после отъезда. Но я часами сидел в гостиничном номере, в каких-то барах – и пил. Напивался до бесчувствия… Пытался сгрести себя в кучу… решить, как жить дальше… Врал тебе по телефону, делал вид, что все у меня хорошо, сочинял караоке и лодочные прогулки…
Мы молча смотрим друг на друга. Наконец я разлепляю губы:
– Кто же тогда ее убил, Филипп? Если это не ты…
Он издает болезненный рык, будто его разрывает на части от родовых мук.
– Н-н-не знаю! Прежний любовник! Толек? Его ревность доводила ее до белого каления. Или еще какой-нибудь кавалер? До меня у нее был еще какой-то англичанин. Где бы она ни появилась, мужики липли к ней как мухи. Красавицей в классическом смысле ее не назовешь, но глаз оторвать невозможно… Что-то такое в ней было, понимаешь?… – Еще один жуткий всхлип. – Или какой-то псих? Не хочу… Но это не я, Габи! Клянусь тебе, не я! Поверь мне, пожалуйста…
– Ш-ш-ш…
– Она вскружила мне голову, Габи, околдовала… Я был словно во сне… Ничего не соображал…
Я поглаживаю его по голове. От этих слов меня коробит – мол, я тут ни при чем, это все она… Оправдаться любой ценой…
– Я понимаю… – произношу вслух.
Его руки расслабляются, он поудобнее устраивается на подушке, чуть подтыкает свободный угол одеяла, прикрывая плечи.
– Ты посылал ей цветы… покупал дорогие подарки – «Агент-провокатор»… дарил даже мои вещи…
Он опять прячет лицо в ладонях, и разобрать, что он говорит, можно с большим трудом. На этот раз я к нему не прикасаюсь.
– Ты действительно ее любил?
– Да, любил. Но это было скорее…
– Скорее физическое влечение? – подсказываю я.
Филипп кивает.
– Даже несмотря на татуировку? Милые вишенки, ничего не скажешь… Я думала, тебе не нравятся тату…
– Она была необычной… С ней все было по-другому. Я сам был с ней другим человеком…
Он самоустраняется… открещивается от ответственности. Это был не он. Это был «другой человек»…
Филипп подносит руку к моему лицу, прижимает к щеке:
– Прости, Габи… Я не хотел причинять тебе боль…
– Ну…
Я вдыхаю запах мыла и кофе, возбуждающий лимонный аромат его кожи – и все… нет у меня больше мыслей… все растворяется в этом запахе…
– Я должен пойти в полицию, – помолчав, произносит Филипп.
Кладу свою ладонь поверх его, крепче прижимаю к себе. Мои слезы капают ему на пальцы.
– Совсем скоро приедет Милли, – шепчу я, впитывая тепло его тела. – Давай позже… Может, даже завтра? Несколько часов ведь ничего не изменят? Пусть этот день будет нашим…
У него вырывается судорожный вздох. На меня смотрят полные надежды и доверия глаза. Сейчас в моих руках – вся его жизнь, ее горячее, бьющееся сердце…
– Что бы я без тебя делал?…
Мы молча лежим рядом. Сколько прошло времени? Час? Минута? Не представляю… Из-за окна в дом вдруг врываются звуки – хлопанье автомобильных дверей, голоса, смех, лязг калитки.
Филипп остается в спальне, а я сбегаю вниз, распахиваю дверь – и вот она, Милли! В шортах и сандалиях на босу ногу, порозовевшая от свежего деревенского воздуха, беготни по ферме и домашней еды. А за ее спиной – ненаглядная Робин, по-прежнему жизнерадостная и практичная, с «букетом» покрытого землей ревеня.
Мы обнимаемся и радостно визжим. Милли мячиком скачет вокруг нас, кривит мордашку при виде моей стрижки, а Робин пулей несется в туалет – иначе у нее сейчас лопнет мочевой пузырь! Ревень перекочевывает ко мне. Что с ним делать-то?
И тут на лестнице появляется Филипп с блестящими от воды щеками. Милли счастливо вопит, а он сбегает вниз, подхватывает ее на руки, кружит, целует, прижимает к себе, рыча, как довольный лев. Возвращается из туалета Робин, изрекает что-то про воссоединение семьи. И на какой-то миг я забываю о бедах и начинаю верить, что все будет хорошо.
Наш день… Мы запекаем цыпленка – для которого у Милли, до отвала наевшейся сосисок и картошки, не находится в животе места, – и играем в карты. Настоящий отпуск. Отправляемся на прогулку, и, пока Милли носится по площадке, Филипп сидит рядом со мной на скамейке – моя рука в его ладони, пальцы сплетены. Иммунитет от чужого любопытства и перешептываний. Никто из этих людей меня по-настоящему не знает. Думая иначе, они ошибаются. Когда ты больше не телезвезда, когда ты больше вообще никто, нужно потрудиться, чтобы завоевать чье-то расположение. Совсем скоро все будет позади, и тогда я займусь этим с удвоенным рвением.
Вернувшись домой, я нахожу в одной из невостребованных кулинарных книг рецепт пирога с ревенем и, когда он готов, мы втроем устраиваемся на диване, уплетая мой шедевр и наслаждаясь «Обителью Анубиса». Филипп мужественно борется со сном. Когда его голова склоняется на грудь, Милли шутливо его шлепает. Глаза у него слезятся, из носа течет. То ли весенняя аллергия, то ли синдром смены часовых поясов, то ли боль и горе. Он растворяется…
Звонит «Блэкберри», но муж даже не слышит. А может, не хочет слышать.
Мой телефон не умолкает. Родители Филиппа вернулись наконец из круиза и привезли с собой легенды про древний мир и современный водопровод. Можно навестить нас в эти выходные? Мы никуда не собираемся уезжать? Их головы забиты Спартой и Византией, а также новыми знакомыми – очень приятной парой из Уэст-Байфлита. Меня так и тянет рассказать им обо всем, что случилось за время их отсутствия, но я молчу. Пусть им поведает сосед… или кто-нибудь из друзей. Это не горит. Эсэмэски от Джека я даже не читаю и на его звонки не отвечаю. Мой автоответчик не выдерживает напора голосовых сообщений. Их поток напоминает бурную реку, которая уже не умещается в русле и выходит из берегов. Все вокруг обращается в жидкость…
В пять часов возвращается Робин – раскрасневшаяся, встрепанная. Небо потемнело, и тяжелые тучи гнались за ней всю дорогу от вокзала.
– Ты прямо аллегория здоровья и плодородия! – восхищаюсь я.
– Мы, туземцы, все такие! – подмигивает она. – Врач сказал, что у меня все тип-топ!
Робин жадно проглатывает чай и кусок пирога, но поездка ее явно вымотала, грýди лопаются от молока, и единственное, о чем она мечтает, – это поскорее добраться до своего малыша.
– Ну а вы, юная леди? – обращается она к Милли. – Уверены, что хотите уехать вместе со мной?
– Я хочу остаться с мамой и папой! Но и на день рождения к Роксане тоже хочу!
– Мы приедем в выходные и тебя заберем, – обещаю я.
Робин поднимается:
– Ну что, мы едем или нет?
Я несу Милли к машине. Она обхватывает меня горячими руками за шею, обвивает талию ногами, прижимается всем своим маленьким, крепким телом. Усаживаю ее в автомобиль, пристегиваю и целую – лоб, подбородок, щеки. Следом за мной, тоже с поцелуями, прощается Филипп.
Мы машем им вслед, потом я одна бегу за машиной вдоль улицы, кричу:
– Через два дня увидимся!
Начинается дождь, и асфальт покрывается круглыми кляксами – будто платье в горошек. Я оборачиваюсь – Филипп уже зашел в дом. Намокшая кирпичная кладка потемнела. Муж оставил входную дверь открытой, и я аккуратно закрываю ее за собой.
В холле мрачно и пасмурно. Филипп наверху. Кухня встречает меня неожиданной темнотой. И ведь дождь совсем не сильный – чтобы его разглядеть, надо хорошенько всмотреться в темный кустарник за окнами. Над яблоней одиноким глазом горит прямоугольник галогенового света. Я так и не заказала жалюзи.
Подношу палец к выключателю.
– Я никак не пойму… – раздается вдруг голос Филиппа.
– Господи! – Я прижимаю руку к груди. – У меня чуть сердце не выскочило!
Он сидит на диване, окутанный сумраком.
– Татуировка. Откуда ты о ней узнала?
Я включаю свет. Лежащая рядом с Филиппом подушка еще хранит очертания Милли.
– Какая татуировка?
– Анина. Та, с вишенками.
Я ставлю в посудомойку чашки, тарелки. Достаю из шкафчика щетку на длинной ручке и совок, сметаю просыпавшиеся на пол крошки.
– Увидела, когда нашла тело. У нее футболка задралась. Моя, между прочим, футболка! – не могу удержаться я от упрека. – Которую ты великодушно презентовал ей вместе с другими вещами. Хотя… погоди… – Метла в моих руках замирает, я задумываюсь. – Скорее всего, мне рассказали о тату полицейские, а я внушила себе, что видела… Меня допрашивали часами, что угодно можно было вбить мне в голову…
– О господи, часами? Кошмар какой…
– Мне казалось, я никогда оттуда не выберусь. Но меня – ура, ура! – в конце концов освободили! Пойду приготовлю тебе ванну.
– Я так устал, Габи…
– Я знаю.
– Надо идти в полицию.
Я целую его в макушку:
– Потом. Куда тебе спешить?
Поднимаюсь в ванную. Открываю краны, добавляю колпачок моей драгоценной «Полной релаксации». Больше не нужно.
Заходит Филипп. Ему так хочется спать, что даже нет сил разговаривать. Повернувшись ко мне спиной, он неуклюже сбрасывает одежду, погружается в воду.
– Ох… как хорошо…
– Хочешь виски?
– Это предел мечтаний.
Когда он наконец расслабленно откидывается в ванне, зажав в руках стакан, я натягиваю на себя спортивные штаны. Эх, сейчас бы «Асиксы»! У разношенных «Данлопов» амортизация никуда не годится. Я швыряю старые кроссовки назад в шкаф и потуже шнурую на себе «Асиксы» Филиппа.
Останавливаюсь в дверях ванной. Рассматриваю еще недавно любимое лицо. Глаза у Филиппа сами собой закрываются. Безумная усталость, переживания, горе… Сейчас он впервые выглядит старше меня.
– Любимый, я на пробежку, – мягко произношу я.
И выхожу из дома.
Вечером я люблю бегать гораздо больше, чем утром. Это помогает уснуть. Обычно мне плохо удается отвлечься от дневных забот и суматохи. Дождь прекратился. А может, толком и не начинался. Тучи оказались грозными лишь на вид.
Дорожка вокруг пруда… Под ногами мокро и липко. Кроссовки Филиппа, даже обутые на два носка, мне слишком велики. А от вязкой грязи вообще того и гляди слетят. Никак не удается набрать скорость. А мне очень, очень нужно разогнаться! Почувствовать освобождающий полет… У каждого из нас свои механизмы адаптации к стрессу. Размеренные шлепки резиновой подошвы по беговой дорожке, гравию или траве – вот что спасет меня.
Над головой роится мошкара. Приходится от нее отмахиваться. Вандсуорд-Коммон… каким идиллическим он бывает! В определенное время года, при определенном освещении… Лоскутное одеяло буйно зеленеющих растений, нежная дымка цветущего боярышника, пышное убранство осени… Но сегодня вечером парк выглядит безрадостным и унылым. В траве валяется перевернутая тележка из супермаркета; в стороне скучает стайка гусей…
Я оставляю пруд позади, перебегаю на центральную дорожку. С ограды свисает черный шарф – кашемировый? Или это блестящие капли дождя придают обычному трикотажу благородный вид? Из кустов торчит сломанный детский самокат. Частички чьих-то жизней… Брошенные… забытые… потерянные…
Глазами я выискиваю свой пропавший браслет. Это уже вошло в привычку.
Когда я расстроена, дышать намного тяжелее. Воздух с трудом находит дорогу к легким, цепляется за горло, путается в трахеях.
Кто-то из известных сказал – настоящее проклятие жизни состоит в том, что каждый находит себе оправдание.
Бег. Без него я бы с этим не справилась. Фальшивые улыбки, лицемерная бодрость, притворное семейное счастье – что угодно, лишь бы помогло… Может, пройдет?… Именинные чаепития. Обеды в пабах. Романтические свидания. И – бег. Бег помогал избавиться от гнева; вместе с пóтом выжимал жгучую боль, гнал ее прочь. Наверное, если бы я была откровенна, все сложилось бы по-другому… Если бы я с самого начала прижала Филиппа к стенке, устроила скандал… Но ложь и маскировка – это моя естественная реакция… самый главный опыт, вынесенный из детства. Долгие вечера за кухонным столом – жизненный цикл лягушки, причины Второй мировой войны – научили меня, не вставая с места, убегать прочь от царящей вокруг разгульной попойки. Житейские уроки матери-алкоголички. Улыбайся и продолжай в том же духе!
Я сворачиваю за угол. Мимо проносится еще один бегун, мелькают острые, как ножи, локти. На детской площадке катаются на качелях две девочки лет тринадцати, у обеих на ногах угги. Я останавливаюсь, упираюсь ладонями в колени. Сейчас… сейчас… вдооох… Похоже, сегодня побегать я все-таки не смогу. Не выходит у меня нормально бегать… А что у меня вообще выходит нормально? В висках пульсирует, в голове каша, сердце стучит с бешеным ритмом. Паника? Или мое тело решило мне изменить? Я прислоняюсь к забору, окружающему площадку. Постою немного… попробую отдышаться…
Неужели он и правда думал, что я не знала? Конечно, знала, еще как! Нет, не сразу… Не тогда, когда хоронила маму; когда в глазах темнело от горя и чувства вины… Недели две спустя. Боль чуть поутихла, стала притупляться… Вот тогда-то я и заподозрила. Мой муж – тайный донжуан? Ну-ну! И знаете, что выдало нашего великого любовника? Зевок! Был сентябрь. Мы с Милли в субботу уехали в Йовил привести в порядок мамину квартиру – «разгрести завал», как выразилась Робин. Филипп остался дома, и в воскресенье вечером я спросила у него по телефону, чем он там занимается, как проводит время.
– Я… э-э-э… – начал было он.
Потом замолчал, открыл рот и выдавил из себя зевок, длинный, неестественный… Тянул время.
– Немного покатался на велосипеде. Немного поработал.
Не помада на воротнике, нет. Не румянец стыда. И не длинный светлый волос. Филиппа подвела плохо разыгранная усталость.
Я стала ненавязчиво за ним наблюдать. Непредсказуемые перемены настроения – приступы безумной любви тут же сменялись замкнутостью и отстраненностью. Он куда-то исчезал в необычное время. Телефон перенаправлял все вызовы на автоответчик. Он странно пах. Не духами, нет – хотя это было бы романтично, – жареной едой и сохнущим на батарее бельем… Как-то в субботу я, вместо того чтобы поехать в Йовил, осталась дома. Филипп вдруг стал придираться к Милли, весь день она его раздражала. Кто-то ему позвонил, и он ушел разговаривать в сад. Потом долго возился с велосипедом и заявил, что ему нужны какие-то запчасти…
Девчонки на качелях посматривают на меня, встревоженные моим хриплым дыханием. Я выпрямляюсь, семеню дальше – ко входу в уже закрытое кафе.
…Филипп даже машину не взял. Считал меня полной дурой? Направился к парку. Я – за ним. Они встретились неподалеку отсюда. Я видела, как они идут навстречу друг другу… ближе… ближе… Ни поцелуя, ни объятия – просто… встреча. И побрели к крикетному полю. Нечаянные, легкие касания пальцев… Стоя в тени деревьев у теннисного корта, я смотрела, как Филипп обернулся, попятился и, крепко обхватив ее обеими руками, прижал к своей груди. Яркое пятно цвета в безжизненной пустыне… Неподвижность и вихрь…
Замечаю возле кафе стол для пикника и обессиленно падаю на скамейку. Сгибаюсь в три погибели, так, что голова оказывается между колен. Господи, как тошнит! Хоть бы не вырвало… До сегодняшнего дня я не знала, как они познакомились. Значит, она явилась на собеседование. Хотела стать няней моей – нашей! – дочери. Она была в моем доме, общалась с Милли. Сколько предательства… бесконечный поток унизительных открытий… Любовная ревность мучительна, но это… Это настоящая пытка, боль настолько острая, что ничем ее не заглушить. Филипп был моим самым близким другом. Знал все мои тайны. Был моей надежной гаванью в любой шторм. И плел против меня интриги. Никто и никогда не наносил мне такого удара, как муж. Когда-то меня бросила на произвол судьбы мать, но она была во власти жуткой болезни; можно сказать, не принадлежала себе. Филипп же поступил со мной так по доброй воле. Он прекрасно сознавал, что делает. От этой мысли я умирала. И продолжаю умирать…
Вперед-назад, вперед-назад – раскачиваюсь я, пытаясь усмирить боль кровоточащей душевной раны. Я ему верила. А он меня предал. Наши представления о других так обманчивы, так ненадежны… Каждый скрывает свою темную сторону. И на твое благополучие всем плевать.
Я выпрямляюсь, откидываюсь на деревянную спинку. За крикетным полем скользят по Тринити-роуд огоньки машин, вдали возвышаются серебристо-серые стены тюрьмы Вандсуорд.
Заставляю себя подняться и снова бегу, на этот раз как следует – ноги впечатываются в землю, словно вколачивая в нее боль. Вдоль лужайки, где сейчас никто не играет в шары, вверх по ступеням, мимо теннисного домика. Еще бы мысли прочистить… но не выходит. Осиное гнездо уже растревожено.
…Какой же я была тогда жалкой, правда? Ждала, приглядывалась, отчаянно надеялась на то, что, если буду милой, любящей и жизнерадостной, все пройдет. От скандала будет только хуже, уговаривала я себя. Если на Филиппа начать давить, он уходит в глухую оборону и ощетинивается кольями. Когда я захотела второго ребенка и вдруг выяснилось, что муж на это не настроен, то чем больше мы спорили и чем горше я рыдала, тем непреклоннее он становился. Поэтому теперь я сидела тихо, как мышка. И утешалась тем, что подбирала для происходящего банальные определения, сглаживая его катастрофичность. «Интрижка», «шашни на стороне»… Годились любые фразы, намекающие на ничтожность и быстротечность подобных историй. Чтобы удержать Филиппа, я готова была на что угодно. Жить дальше без него? Как? Ни за что! Все образуется, все у него пройдет, закончится… Но ничего не кончалось. Его роман все продолжался. В Рождество он надолго уходил гулять один – «проветрить мозги»; нам вдруг нужно было купить молока чуть ли не среди ночи. Пару раз я шла за ним следом, потом маячила под окнами ее обшарпанной квартирки – и оттого чувствовала себя мерзкой, подлой, раздавленной…
Мне придется еще раз мысленно перебрать все подробности. Я должна убедиться. Должна быть уверена…
День рождения Милли. Не знаю, было ли у Филиппа свидание с Аней, или он просто ни о чем другом, кроме нее, не мог думать, но он забыл… Не приехал домой на праздник. Дочь задула свечи без папы. Мы с Мартой пропели поздравление, Милли распаковала подарки, а я сделала вид, что все в порядке: «Бедный наш папочка-трудяга».
Годовщина свадьбы. У меня все время крутилась мысль: «Нам бы выбраться куда-нибудь вдвоем, и все наладится». Не просто секс, а дружеское общение, завтрак в постели, непринужденная воскресная болтовня. Я заказала номер в гостинице, выбрала нижнее белье, запланировала романтическое свидание, чтобы обговорить подробности. Но Филипп заявил, что не поедет.
– Давай отложим, солнышко, – бросил он. Так легко, так пренебрежительно, словно я – пустое место.
Вот тогда навалилась настоящая, отчаянная безысходность. Даже сейчас она меня не покидает. Бесконечные мысли и тревоги о муже… Ощущение нереальности происходящего… или реальности… месяц за месяцем… Самобичевание. Если бы я повела себя по-другому… Если бы… Постоянный страх того, что Филипп уйдет, измотал меня до предела, выжал все соки. Кем я буду без него? До сих пор моя роль называлась «успешная работающая мать». Бред какой!
Я хохочу – хохочу громко, одна среди кустов и деревьев; звук эхом отскакивает от идущего вдоль рельсов откоса, перепрыгивает через него, летит дальше над тропинкой. Я резко останавливаюсь. Схожу с ума? С ума я уже сошла.
Та ночь… Видения, которые я так долго пыталась похоронить – темные, мрачные, – медленно всплывают на поверхность.
…Я собралась с духом. Мысленно репетировала. Смаковала фразы, выбирала подходящие выражения (что мне «должен» он; чего «заслуживаю» я). Буду спокойной и вежливой. Не буду возмущаться. Я ждала. Плакала. Натянула на себя серую Филиппову толстовку – чтобы его запах окутал мое тело. Пыталась вспомнить, как чувствовала себя, когда мы были близки. Я уже забыла, что это такое – быть естественной, быть собой. Предавалась мечтаниям – вот он приходит, в раскаянии падает к моим ногам, полный любви и слез… Выпила. Потом еще. Ждала. К тому времени, когда он позвонил из «Нобу», меня уже так скрутило от напряжения, что казалось – одно дуновение ветерка, и я рассыплюсь.
Домой он не едет. Вот так, все было зря. И я вылетела из дома.
В ту ночь я неслась по парку, словно угорелая – ноги с силой молотят по земле, руки сжаты и неуклюже вывернуты, мозг пылает. Колочу в ее дверь. Подождала – обезумевшая, задыхающаяся… Зачем я к ней помчалась? Умолять? Ругаться? Не помню. Сколько раз пыталась вспомнить – и не могу. Единственное, что помню – как она возникла в дверном проеме: обломанные ногти, крашеные волосы, дешевые штаны из «Топшопа»… Она действительно чем-то была похожа на меня. Это правда. Но никакого мистического сходства, нет. Все гораздо банальнее. Типаж. Она просто была «в его вкусе».
Я «выгляжу расстроенной», заявила она и приготовила мне чай. Притронуться к нему я не смогла. Она не злорадствовала. Мило извинялась – с обычной снисходительностью молодости. Сказала, что ей жаль, но что уже поздно. Фил собирается бросить работу, переехать и начать все сначала.
Фил.
– Филипп не любит деревню, – ответила я. – Он не поедет.
– Ему неважно, где именно жить. – Она самодовольно мотнула головой. – Лишь бы вместе. Фил хочет завести семью.
– Филиппу не нужно заводить семью. Семья у него уже есть.
Она заговорщически улыбнулась:
– А будущий малыш?
Малыш. Еще один ребенок?
– Филипп больше не хочет иметь детей! – Я захлебывалась словами. – Не хочет распыляться!
Господи, это ведь его слова… докатилась…
– А этого ребенка – хочет! – Она погладила свой плоский живот. – Идем, покажу, что он купил.
Я пошла за ней в спальню. Ну и духота… дышать невозможно. Не плакать, нет! Только не здесь… Я застыла в дверях… ребенок… Какая жаркая у Филиппа толстовка… термобелье… Я дернула ворот – раз, другой… Зачем я ее надела? Грудь распирало, внутри нарастало отчаяние. Как там его?… Жизненный цикл лягушки… причины Второй мировой… Обвив, как цапля, одну ногу другой, я задыхалась, судорожно втягивая воздух, – и все теребила и теребила завязку капюшона. Скрутить узлом, дернуть, скрутить, дернуть… Девушка нагнулась к кровати, из-под штанов выглянул треугольник трусиков. Она обернулась, что-то нежно прижимая к лицу. Плюшевый кролик.
Точно такой же розовый кролик, как у Милли. Только новее.
Выражение ее лица… по-детски наивное, доверчивое. Передо мной стояло воплощение женщины, купающейся в любви, женщины, которую носят на руках. Меня больно резануло по сердцу. Ее лицо, и еще глупое ребячество Филиппа, подарившего любовнице точно такую же мягкую игрушку, как у собственной дочери. В эту минуту завязка, которую я нервно терзала пальцами, не выдержала, узел на конце развязался, и после очередного моего рывка она вдруг выскользнула из капюшона. Я не успела еще ничего сообразить, а в моих руках уже откуда-то взялся шнурок. Шаг вперед – и этот шнурок обвился вокруг Аниной шеи. Ее пальцы метнулись к горлу, сдирая, впиваясь… но я не двинулась с места. Она молотила в воздухе руками, извивалась, дергалась, корчилась. И от этого только быстрее слабела. Я оторвала ее от пола. Какими легкими, оказывается, бывают женщины… Умирающий человек, как я говорила Кларе, – это страшно. Гораздо страшнее, чем умерший. Это длилось недолго. Лишь несколько минут – и ее тело обмякло. Я опустила ее на кружевное розовое одеяло…
Цепляюсь ногой о торчащий из земли корень, спотыкаюсь и, неуклюже размахивая руками, лечу вперед, лишь в последний момент удержавшись от того, чтобы проехаться носом по грязи. Меня душат рыдания. Я не хотела ее убивать! Я ведь хорошая! Но теперь стала плохой, что душой кривить… Я убила человека. Я не собиралась, так сложились обстоятельства. А мне просто нужна была моя семья. Всю жизнь была нужна. Что это, я жалуюсь? Простите…
Невнятно бормочу:
– Простите… Простите… Простите…
…Когда до меня дошло, что я натворила, я потеряла голову. Подвывая, металась по квартире. Снова и снова кидалась к телу – вдруг я ошиблась? Вдруг она жива? Впивалась ногтями в ладони, исцарапала себе руки – Периваль потом обратил на это внимание. Мне казалось, я могу остановить время, перевести часы назад, ведь ничего такого не было… Но эта надежда тут же исчезала, и на меня опять обрушивалась страшная правда – все случилось на самом деле, я не в силах ничего исправить. Даже сейчас я иногда просыпаюсь утром – и на короткий миг реальность того, что я сделала, еще не успевает вонзиться в меня острыми когтями. Видимо, так теперь будет всегда. Очень на это надеюсь. Эти секунды незнания – самые сладостные ощущения за весь день.
Я должна была позвонить в полицию. И собиралась. Даже вытащила телефон. Но тут же сунула его на место. Милли! Мной овладел страх совсем другого рода. И я стала лихорадочно соображать, пытаясь собраться с мыслями. Похоже ли это на взлом? На ограбление, которое пошло не по плану? Я еще раз проверила квартиру. Указывает ли что-нибудь на меня? Чай я не пила – хорошо. А к чему прикасалась? Ее шея! Я метнулась в кухню, распахнула тумбочку, предварительно накинув на руку полотенце. Схватила отбеливатель, плеснула на шею девушки. Я старалась не смотреть ей в лицо, на выпученные глаза, на раздувшийся язык. Стакан, из которого вылилась вода. Порвавшаяся во время борьбы цепочка со святым Христофором – ее вместе со шнурком, ставшим теперь липким, я запихнула себе в карман. Посидеть бы немного… Но я не решилась. Нужно действовать быстро. Не останавливаться.
Так, что еще? Что еще? Прошел час. Или два. Или три. Счет времени я потеряла. Единственное, что было у меня в голове, – это ДНК. Перед глазами вставали кадры из «Места преступления Майами», крупным планом – рассматриваемые под микроскопом двойные спирали. Я наверняка что-нибудь тут оставила: частичку кожи, каплю слюны. Как жаль, что я ничего в этом не понимаю! Через сколько они разрушатся, испарятся? На каких поверхностях хранятся дольше? И вообще – чем мне это грозит? Моей ДНК в базе, конечно, нет; но, как только копы узнают про Филиппа – а они узнают, ведь, услышав жуткую новость, он сразу же к ним явится, – как только раскроется правда о его измене, я тут же попаду под подозрение. И если на теле обнаружится моя ДНК… Что тогда?
И тут меня осенило. Надо перетащить ее в парк! А там я смогу сама, лично ее «найти». Это объяснит наличие моей ДНК. Да и выглядеть будет безопаснее для меня – случайное уличное ограбление. Или маньяк-убийца. Скорее, скорее! Я заставила себя снова взглянуть на ее тело. Господи, как к нему притронуться?… А поднять? Она была легкой, худенькой… и внутри ее росло несколько клеток… не ребенок, не ребенок… нет, не ребенок! Я попыталась взвалить ее на плечи, но тело… Да, выражение «мертвый груз» – не пустой звук. Пришлось опустить ее назад на кровать. Футболка девушки задралась, зажатая под мышкой, и в глаза мне бросилась татуировка на пояснице. Вишенки.
Думай, Габи, думай! Я огляделась. Мне бы какую-нибудь коляску или… Мои глаза уперлись в гардероб. Что это наверху? Да! Огромная мягкая сумка-чемодан на колесиках, с телескопической ручкой. Я стянула ее вниз, расстегнула «молнию». И снова приподняла тело над кроватью. Бережно подержала, словно баюкая, и уложила внутрь – руки согнуты, колени поджаты. Кинула туда же бутылку отбеливателя. У меня даже почти получилось застегнуть чемодан. Почти, но все же не полностью – в «молнии» застряла прядь ее волос.
Ночь была тихой, моросил мелкий дождь, по телевизору шел какой-то важный матч. Я устремилась вперед по узкой обсаженной каштанами аллейке, ведущей от дома к парку. Бросок в пару сотен метров. Чемодан подскакивал на ухабах, скрипел. Из глаз лились нескончаемые слезы. По этой тропинке ночью стараются не бродить, очень уж тут темно и жутко. Улица как будто вымерла, кругом никого – удача, счастливый случай… На то, чтобы добраться до места, ушло минуты три. Самые длинные три минуты в моей жизни. Очутившись под прикрытием деревьев, я хотела осторожно положить тело на траву, но так спешила, что в конце концов просто рванула «молнию» и за волосы выдернула его из сумки. Я оставила девушку на земле – она лежала под молодыми деревцами, всего в нескольких шагах от того места, с которого я когда-то наблюдала за их поцелуем.
…Я вздрагиваю и снова бегу – мимо лесочка, назад к пустой лужайке. За сегодняшний вечер я пробегаю этот участок уже в третий раз. Белка в колесе. Запуталась, увязла… И никак мне не вырваться на свободу. Вот и домик, где когда-то жил уродливый черно-белый кот. Сажусь на ступеньку. Слезы, слезы, слезы… Когда же они кончатся? Я оплакиваю ее. Немного – его. Но больше всего – мне стыдно, я знаю, это нехорошо – оплакиваю себя.
Мы думаем, что знаем о подобных ситуациях все – из детективных романов, фильмов. На самом деле это и проще, и сложнее одновременно. Проще – потому что грань между жизнью и смертью, которая кажется нам невообразимо широким ущельем, бездонным и бесконечным, на поверку оказывается лишь тоненькой нитью. Хрупкой, как паутинка, такой непрочной… А вот путать следы – намного сложнее. Делать это приходится на ходу. И попасться можно на любой мелочи.
Я высмаркиваюсь в угол кофты и пытаюсь рассуждать здраво. Да, знаю, я допускала ошибки. И почти попалась. Я все время ходила по лезвию ножа. Еще раз пробегусь по деталям. Я постоянно прокручиваю их в голове. Приходится быть бдительной, хотя бдительность так легко и незаметно перетекает в паранойю…
Ее мобильный. Его я разобрала на части; батарея, корпус, сим-карта, да еще отбеливатель отправились в разные мусорные баки (спасибо жителям нашего района, тут постоянно кто-то что-то «переоборудует», и выбрасывать было куда). Для чемодана нашелся контейнер, чуть ли не доверху забитый габаритным строительным мусором – так что я была уверена, что уже на следующий день его отсюда вывезут. Цепочку я забрала домой. Зачем? Не знаю. Убийцы частенько прихватывают с собой какой-нибудь сувенир, я об этом читала. Видимо, я – не исключение. Но зато я ее надежно спрятала. Если постараться, в доме можно придумать добрую сотню потайных мест. И пусть желающие шерстят его хоть вдоль, хоть поперек! (Хвастовство? Возможно. Издержки работы, знаете ли.) Сначала таким местом оказался пакет замороженного горошка, чуть позже – задняя стенка выдвижного ящика в рабочем столе Филиппа. Мне нравилось представлять, как, закрывая этот ящик, муж каждый раз все сильнее деформирует цепочку своей любовницы. Но орбитрек – это лучшая из моих идей. Никаких отпечатков – перепрятывая сегодня святого Христофора в тренажер, я была в Мартиных резиновых перчатках; так что все решат, будто цепочку и медальон начисто протер сам Филипп. «Наутилус», создавший эти тренажеры, очень меня выручил. Именно такой тайник выбрал бы мужчина. И именно в такое место в первую очередь заглянет другой мужчина. Там улику будет проще найти. Ее и найдут – сегодня вечером или завтра утром.
Вдоль укрытой за кустами насыпи грохочет поезд. Вибрация от его движения пробегает вверх по моему позвоночнику, проникает под кожу.
…Когда я вернулась домой, выдернутая из толстовки завязка – орудие убийства – все еще была при мне. Я беспокойно теребила ее в пальцах, надеясь, что она растворится как-нибудь сама собой. Смыть в унитаз? В конце концов я, нещадно исколов себе трясущиеся, как у алкоголика, руки, вдела шнурок назад в толстовку: насадила его на безопасную булавку и осторожно, по чуть-чуть протолкнула внутрь отворота. Потом, отцепив булавку, тщательно растянула горловину. Р-р-раз – и кончики завязки исчезли в шве. «Отремонтированную» Филиппову толстовку и свои сегодняшние спортивные штаны я кинула в грязное белье. Моя собственная кофта, составлявшая комплект с этими штанами, отправилась туда еще накануне. Я была уверена, что уже к завтрашнему обеду Марта все выстирает и погладит. Рискованно, конечно, но стирать костюм раньше – еще рискованнее, вызовет подозрения.
Домой вернулся Филипп, лег в кровать. Я все время следила, чтобы наши тела не соприкасались. Мне стоило огромных трудов лежать смирно, не давать рукам и ногам – судорожно извиваться, губам – завыть в голос, а глазам – раскрыться. Дождавшись наконец приближения рассвета, я вытащила из корзины с грязным бельем свой спортивный костюм и толстовку Филиппа, оделась и выбежала из дома.
Шок от того, что я увидела ее снова – так и лежащую в лесу, где я ее бросила, – парализовал меня. Первобытная жестокость собственных поступков, их хладнокровная решительность, отвратительное зрелище ее мертвого тела… Я ощущала его физически, свой ужас. Кажется, какая-то моя часть надеялась, что девушки здесь не будет, что все это мне приснилось… дурная, тошнотворная фантазия – только и всего. Но вот она тут. Безжизненная. Не приснилось – я сделала это на самом деле. Босые ноги. Расстегнувшийся бюстгальтер – тот самый, что подарил ей Филипп, хотя тогда я этого еще не знала. Такая беззащитная… Я позабыла о том, что она была моей соперницей. Передо мной лежала просто девушка, почти девочка, чья-то дочь… И жизнь ее была зверски оборвана.
Приехала полиция, Морроу с Перивалем. Не буду врать, по профессии я не столько журналист, сколько актриса, но свое потрясение и безысходную, отчаянную тоску – нет, их я не играла. Я старалась задавать вопросы, которые, как мне казалось, должна была задавать. И вопросы, на которые действительно хотела узнать ответ (например, про сыпь у нее на лице). Поехала на работу, как-то прожила день. Промашки начались потом, когда вечером ко мне в дом явился Периваль. Я запаниковала. Боясь, что копы найдут шнурок, я отдала инспектору не Филиппову толстовку, в которой была на самом деле, а свою. Но меня все равно глодало беспокойство. А что, если ткань на наших кофтах отличается? Я знала, что трогала тело, но, охваченная страхом, не могла вспомнить, что конкретно делала. Или что именно нужно говорить. В какой-то момент я надолго задумалась, стараясь представить, что должна помнить попавшая в мою ситуацию свидетельница преступления, что она сказала бы. Секунды тикали, и говорить хоть что-то было уже бесполезно.
Нужные слова пришли ко мне чуть погодя, и я «вспомнила». Вроде бы пустяк, но что-то в моем промедлении зацепило Периваля, вызвало подозрения. Какая-то мелочь, нестыковка информации. А последствия разрослись как снежный ком. Или я сама себя чем-то выдала? Была неадекватной?…
Мне постоянно приходилось соответствовать обстоятельствам, правильно реагировать; я изо всех сил старалась замаскировать овладевший мной ужас, бесконечные дурные предчувствия и изнуряющий страх под негодование и потрясение, которые демонстрировал бы на моем месте человек невиновный. А Периваль сыпал все новыми и новыми уликами, предъявлял фотографии, как личные трофеи. Мозг у меня закипал. Почва: надо было подмести пол в квартире Ани, как же глупо… Газетные вырезки: странно, зачем Аня их собирала? Видимо, ей тоже нужны были «сувениры»… Одежда: вот тут я оказалась в тупике. Мне и в голову не приходило, что это Филипп обчистил мой гардероб, какая гадость! Магазин секонд-хенд, Марта со своим «и-Бэй» – оба эти объяснения выглядели правдоподобными. Напоминания о ее беременности каждый раз были для меня выстрелом в висок. А потом Периваль вытащил из рукава чек, оплаченный моей кредиткой. Филипп по ошибке взял мою карту, это было яснее ясного. Только инспектору-то я что должна была говорить? Заметил ли Периваль плеснувшуюся в моих глазах мýку? Разглядел ли ее за небрежными комментариями и легкомысленными шутками? Может, именно это и укрепило его подозрения?…
От сырой ступеньки штаны у меня пропитываются влагой, и я пересаживаюсь на скамейку. Зарыться бы сейчас лицом в подушку, спрятаться… Чувства других, их горе… господи, до чего же это непосильная ноша! Скорбь Кристы, злоба Толека. Человек умирает, но для живых на этом ничего не кончается. Их страдания бесконечны…
…Наступили выходные. Филипп никак не мог до нее дозвониться. Она умерла, и я об этом знала, а он – нет. Каким он был нервным, каким отчаявшимся! Обед с его родителями. Меня словно медленно поджаривали на адской сковороде, но я держала себя в руках. Навык, полученный на работе, – улыбаемся, Габи, и сохраняем лицо. Зато Филипп откровенно игнорировал своего отца, и мне было так противно видеть его слабость, я ненавидела его за это. Помню, в голове крутилось: «Вот и хорошо, что она умерла!» В тот день, когда он узнал, все было по-другому. Его телефонный звонок… Муж едва мог говорить. Когда ночью я увидела его в подвале за рабочим столом – невидящим взглядом уставившегося в экран, – злость исчезла, уступив место раскаянию и жалости. Я едва устояла, так сильно хотелось обнять его, убаюкать боль, утешить…
Я думала, Филипп пойдет в полицию. Выжидая, украдкой за ним наблюдала. Но он все не шел. Нервы мои едва не лопались от напряжения. Когда стало ясно, что он не собирается ничего предпринимать, пришлось подстраиваться, продумывать дальнейшие шаги, гибко реагировать. А потом меня арестовали. И тут уж Филиппа просто необходимо было держать подальше. Я тосковала по нему каждой клеточкой своего тела, но в телефонных разговорах вынужденно делала вид, что ничего особо страшного не происходит. Не дай бог он рванул бы домой! Конечно, он явился бы во всеоружии – адвокаты, судебные постановления, – но рисковать я не могла. Он рассказал бы обо всем полиции, возможно, даже сам меня заподозрил бы. Нет, Сингапур сыграл мне на руку. Пока на сцену не вышел Филипп, у меня не было мотива…
Я с трудом встаю и тут же резко пригибаюсь. Возле кафе торчит какой-то мужчина, оглядывается по сторонам. Услышал мои причитания и всхлипы? Заметил ли он меня? «Тихо, Габи, замри!» – уговариваю я себя, но меня всю трясет. Прикрываю глаза.
…Несуществующие голоса, скрип половиц… Копы, газетчики – с ними я бы справилась. Но вот как быть с неотвязным чувством, что за мной следят, идут по пятам? С этими выходками нечистой совести, призванными заглушить чувство вины? Они сводят меня с ума. Никакого сталкера не существует. Я сама его выдумала. Мой вопль о помощи, неудачная попытка достучаться до Филиппа в разгар его романа, добиться участия. Но муж даже бровью не повел. На прошлой неделе, обуреваемая очередным всплеском ужаса, я, в надежде отвлечь от себя внимание, убедить Периваля в том, что за мной кто-то охотится, вновь воспользовалась этим фантомом – купила DVD в угловом магазинчике в Патни вместе с мятными леденцами. Я выискивала все новых подозреваемых и подбрасывала их инспектору, как куски мяса псу, – Марту, Толека, человека в красном «Рено». Никто из них ни в чем не виноват. А полиция по-прежнему не спускала с меня глаз…
Неожиданный шорох в кустах, пронзительный крик – из зарослей вспорхнула птица. Сердце у меня вот-вот выскочит. За мной и в самом деле кое-кто охотится. И этот кое-кто – Периваль.
Карман вибрирует. Мобильный.
Джек.
Я сбрасываю звонок и поднимаюсь. Оглядываюсь по сторонам. Мужчины у кафе уже нет. Похоже, ушел. Надо собраться. Нельзя сидеть сложа руки. Нельзя сдаваться! Времени мало.
Джек.
Поначалу я его просто использовала – чувствовала себя как загнанный в ловушку зверь и потому хваталась за любую возможность. А он? Тоже меня использовал? Я нуждалась в информации, но не знала, как добыть ее самостоятельно. Представляющая меня в выгодном свете статья стала бы дополнительным бонусом. У Ани были друзья, она на кого-то работала, могла с кем-то делиться подробностями своей жизни. Я собиралась выведать, знал ли кто-нибудь о Филиппе. На Джека выбор пал случайно. Я хотела, чтобы он мне помог, но при этом излишне умный или удачливый помощник представлял бы опасность. Я присматривалась и прислушивалась, взвешивала все, что он говорил и делал, корректировала свое мнение о нем, основываясь на бессчетных ежедневных наблюдениях. Все нити управления должны оставаться в моих руках! Сначала все шло как по маслу – бурного интереса Джек не проявлял, занимался параллельно своей работой. Но были и сложности. Обнаружилось, что он одновременно и более чуткий, и более сообразительный, чем показался мне с первого взгляда. С пугающей легкостью запоминал имена – Каролины Флетчер, Милли, Клары. Знал, что Филипп в Сингапуре. А в какой-то момент, у реки, я даже подумала, что он догадался.
Джек мне нравился. Нравится. Он мягкий, ласковый, забавный и открытый. И вся беда в том, что я тоже ему нравлюсь. К тому же он многое обо мне знает. Я сама рассказала. Тогда, в ресторане, я слишком много выпила и разговорилась. Позволила ему заглянуть в мрачное болото моей души… Удивительное дело – его это не только не оттолкнуло, а наоборот, привлекло ко мне еще сильнее. И я, наверное, начала в него влюбляться… Со всеми вытекающими отсюда последствиями – потерей контроля и гордости…
Уловки, импровизации – без них никуда. Как только стало понятно, что Криста знает о другом Анином мужчине, «отце ребенка», я попыталась Джеку помешать. Нельзя было допустить, чтобы он докопался до правды. Но он уже вцепился мертвой хваткой. В своем стремлении доказать мою невиновность он стал норовистым, словно взбрыкнувшая лошадь, с горячностью кинулся встречаться с Толеком и болтушкой Ханной Морроу. А потом и вовсе превзошел себя, подключив тяжелую артиллерию – обаяние вкупе с угрозами. И выманил у Кристы дневник. Дневник – это приговор. Имя Филиппа будет написано там обязательно. Черным по белому. Даже если сам он и не кинется в полицию, правда все равно выплывет наружу.
Вот и все, конец. Самое смешное, что сделал это Джек. Из добрых побуждений сломал мою жизнь. Все рухнуло. Путать следы придется на ходу. Нужна еще одна, последняя импровизация. Будем исходить из того, что имеем…
Я успокаиваюсь. Совершенно. Нужно подумать. И действовать.
Направляюсь к дому. Надо рассчитать силы. Людей в парке прибавилось, на вечерний моцион выбралась парочка собачников с питомцами, на брусьях шумно резвится компания детишек.
Когда-то, въехав в новый дом, мы приходили сюда с Филиппом. Гуляли по парку, возвращаясь с работы. Бродили под ручку, болтали… О том, как прошел день, о моих мечтах, о его честолюбивых стремлениях. Когда будут деньги, выкопаем подвал, переделаем дом. «Наполним его детьми», – помню, всегда добавляла я.
Ясными вечерами мы сидели у лужайки, наблюдали за игроками в шары и умасливали уродливого кота.
Завитки Филипповых волос над воротником. Его руки, почесывающие белую кошачью шею. Однажды он достал из кармана кусочек припасенной с обеда ветчины.
Я обессиленно прислоняюсь к дереву. Не могу об этом вспоминать… Кадр из прошлой жизни. Поздно, слишком поздно. Филипп теперь совсем другой. Он полностью переменился. Того человека больше нет. Вырвать бы память с корнем! Нужно расставить точки над «i». Хватит ныть! Больше никаких ошибок.
Думай. Разложи по полочкам…
Алиби. Он приезжал сюда на велосипеде. Был возле ее дома. В его алиби есть пробелы.
Мотив. Она была беременна, угрожала, что расскажет обо всем мне. Или встречалась с другим – с Толеком? Или шантажировала Филиппа? Выбрать есть из чего.
Доказательства. Мою ДНК вполне можно объяснить – я нашла тело. «Примесь» меня. Одежда, чек, моя кредитка, почва: они указывают на дом – на Филиппа, – о чем я твердила не переставая. Скоро у полиции появится дневник. И последний нюанс, последняя помеха, на которой можно меня подловить, – найденная в квартире Ани новая улика. Что же это такое?
Я набираю номер Джека. Он спрашивает, все ли у меня в порядке. В голосе тревога.
– В порядке, – отвечаю я. – В полном. Думаю, все будет хорошо.
Обещаю перезвонить, как только выясню подробности.
– Нет, ничего мне не угрожает. Честное слово!
Он отдал дневник Морроу, сообщает Джек. Та ищет переводчика. А новая улика, спрашиваю я, из Аниной квартиры: сказала ли Морроу, что они нашли?
– Да ничего особенного. Браслет. Какой-то старый порванный браслет.
Браслет. Мой браслет. Он порвался, когда я убивала Аню, соскользнул с руки, притаился в складках простыни или под матрасом. На нем есть моя ДНК, но и ДНК Филиппа – тоже. Его склоненная ко мне голова, когда он застегивал украшение на моем запястье… Мужчина, воровавший вещи жены, чтобы передарить их любовнице. Браслетом больше, браслетом меньше… Это не страшно. Я-то боялась какого-нибудь носового платка, вывалившегося у меня из кармана. Вот его объяснить было бы невозможно.
Итак, дневник уже в полиции. Возврата нет.
Джек продолжает говорить. Ну что же я не позвонила раньше, он чуть с ума не сошел от беспокойства.
– Я тоже с ума сходила, – отзываюсь я.
Вот и конец аллеи. Я прислоняюсь к стене, поднимаю глаза к верхушкам деревьев. Могут ли люди меняться? Думаю, да. Вот Филипп, например, стал другим. От этой мысли мне становится легче. Да и я тоже уже не та. Надо идти домой. Времени на раздумья нет. Теперь мне нужно позаботиться о Милли.
Филипп по-прежнему в ванной. Он провалился в глубокий, беспробудный сон – смена часовых поясов, «Полная релаксация». И упаковка таблеток против аллергии, растворенная в виски. Стакан поблескивает под ванной. Выпал из рук. На коврике одиноко тает кусочек льда. Надеюсь, Филипп выпил все до капли. Сколько эгоизма в нем было во время нашего последнего разговора! Лучше бы он больше думал о несчастной Ане. Его оправдания, увертки, желание сбросить с себя ответственность. Он был ее недостоин. Теперь-то я это понимаю. Она заслуживала большего. Обе мы заслуживали. Но мучений я ему не желаю. Не хочу, чтобы он испытывал боль.
Я натягиваю перчатки. Руки трясутся так сильно, что с трудом удерживают лезвие. Вертикальная линия… об этом я услышала в «Добром утре» от доктора Джейни. Я судорожно хватаю запястье – может, хоть так дрожь уймется? Срабатывает. После первого надреза становится легче. На пол брызгает лишь несколько капель крови.
Самоубийство. Констебль Морроу говорила: «Самоубийства случаются частенько».
Я сворачиваюсь калачиком на полу ванной, вцепляюсь в колени. И плáчу – тихо-тихо… Ощущаю пульсацию крови в венах. Боже, как тошно… как же тошно! Я не ожидала. Я готова была на что угодно, лишь бы его удержать. И сделала для этого все. Но только зря. Сейчас… еще чуть-чуть… и я стащу с себя его кроссовки. В тренажере затаился святой Христофор, ждет полицию. Орудие убийства? Я уже вытащила спрятавшиеся кончики шнурка из шва, завязала их на узлы. Теперь они свисают на положенном месте. Предсмертная записка… Он написал ее собственноручно – то самое письмо-признание. Так предусмотрительно разделенное на части – одна страничка оторвана от другой. Первой странице так легко затеряться… А второй – белым пятном улечься на кровать. В ней сказано все. Слова, фразы, фантазии, ложь… Сколько ошибок я наделала? Неужели выплывет что-нибудь еще? Мне остается только надеяться.
Еще немножко… подожду здесь, в ванной… Пусть утихнет страх. Ладони с силой прижаты к лицу; я чувствую на щеке отпечатки собственных пальцев. Скоро… совсем скоро… я оторву от лица руки… И закричу.
