Когда у меня прогулка ранним утром, я не могу пить снотворное, так что сегодня я почти не спала. Три раза я пыталась начать смотреть фильм, который мне оставила Сусси. Во время третьего раза мне удалось немного подремать.

Сейчас у меня есть время думать о прошлом и пытаться понять, что тогда произошло. Я бы хотела разделить все случившееся на эпизоды: первые недели в школе после возвращения из Южной Европы, когда мы все время были вместе (по словам Аманды, трудно было поверить, что мы встречаемся совсем недавно). Это было счастливое и беззаботное время. У меня появилось много новых друзей. Я была в центре внимания, получала кучу комплиментов. Все наши общие с Себастианом друзья (разумеется, кроме Самира) считали, что мы просто созданы друг для друга.

Следующий эпизод был уже сложным и запутанным. А третий, в котором я поцеловала Самира, просто катастрофическим.

Но, к сожалению, все не так просто. Нельзя вот так просто разбить прошлое на отдельные эпизоды. С самого начала все шло не так. Всегда был хаос.

Но вначале было лето. Теплое, солнечное, радостное. Я была под впечатлением от приключений на Средиземном море и старалась не замечать странностей Себастиана. Их непонятные отношения с отцом и то, как мерзко Клаес с ним поступал. Когда я начала встречаться с Себастианом, учеба отошла для меня на второй план. Поначалу Себастиан все время был в школе, даже если прогуливал уроки. И он всегда знал, где найти меня, всегда знал мое расписание занятий. Мне нравилось, что бойфренд все время хочет быть рядом со мной. Мне льстила его ревность. Нет, он не преследовал меня и не пытался контролировать, просто внезапно возникал из ниоткуда в своей белой футболке и широко улыбался, и, естественно, я улыбалась в ответ. Мы же были влюблены и были рады видеть друг друга.

Но в этой радости всегда присутствовала горечь. Помимо любви, я чувствовала с его стороны другие чувства. Не ненависть. Ненависть – просто банальное чувство, слишком простое для такого сложного человека, как Себастиана. Нет, я его не боялась. Не боялась до самого конца. Но мне было тревожно. Даже в первое время я испытывала смешанные чувства. С ним было просто и сложно одновременно, прекрасно и ужасно, весело и грустно.

Я ненавижу прогулки по утрам. Особенно потому, что персонал следственного изолятора думает, что таким образом оказывает мне услугу. Они верят, что ранний подъем освобождает время для разнообразных интересных занятий, которыми я могу его заполнить. Как будто в тюрьме мне есть чем заняться, кроме как курить, а рано утром курить совсем не хочется. И это самое ужасное в утренних прогулках.

А когда меня ставят в пару с Дорис, желание курить совсем пропадает. Вообще-то я должна гулять одна, у меня по-прежнему особый режим, несмотря на то что предварительное следствие закончилось. Я сижу в одиночной камере (ради собственной безопасности). У меня запрет на посещения. Но изолятор забит под завязку, световой день слишком короткий, чтобы всем заключенным хватило времени на законную прогулку на свежем воздухе, так что даже таких, как я, пускают во двор парами. К тому же надзиратели озабочены моим юным возрастом. Для меня вредно все время проводить в изоляции. Одиночная камера двадцать три часа в сутки в таком юном возрасте – повод для критики со стороны правозащитных организаций. Фердинанд нравится рассказывать мне все, что ей известно о деятельности «Эмнести», и что именно страх перед ней заставляет надзирателей постоянно предлагать мне встречи с священником, психологом и учителями несколько раз в неделю и ставит меня в пару на прогулках.

Дорис лет шестьдесят. На самом деле ее зовут не Дорис. Она считается для меня подходящей компанией, мое алиби для «Эмнести».

Я не планировала спать с Самиром. Это просто случилось. Мне было стыдно, ему было стыдно, мне было стыдно, конечно, стыдно.

– Я бы никогда не стала спать с Самиром, – сказала я Себастиану (и самой себе) после того уик-энда у Лаббе. «Это никогда не повторится», – сказали мы с Самиром друг другу в тот вечер после праздника святой Люсии, когда это случилось. Никогда больше. Нам даже не нужно было это говорить. Но мы сказали. И повторяли миллион раз, но все равно оказались в постели. Это просто произошло.

Самир звонил мне. Писал. Я не отвечала. Удаляла смс-сообщения. Потом раскаивалась и читала. Потом снова раскаивалась. Мы виделись в школе. Мы встречались в библиотеке, где нас никто не видел. Это было по-настоящему. Единственное, что было по-настоящему. Единственное, что доставляло мне истинную радость. Все остальное только напрягало. В то время моя жизнь казалась сплошным кошмаром, но стоило мне увидеть Самира, коснуться его, как все преображалось. А потом мы расставались, и я снова погружалась в забытье.

Мне всегда казалось странным, что люди режут себя для того, чтобы унять душевную боль и продолжать жить. Но мои отношения с Самиром были именно такой попыткой. Мне было хорошо с ним. Настолько хорошо, что это причиняло боль. Мне кажется, именно эта боль делала наши встречи такими особенными. И то, каким человеком был Самир. Он был особенным. Может, поэтому мне было так трудно порвать с ним.

Самир был нормальным. Он не был невротиком, он был доволен своей жизнью, он не жаждал быть в центре внимания, не хотел всегда быть впереди всех, быть круче других, быть лучшем всех. Когда он касался меня, он делал это, потому что хотел быть со мной и все, без каких-либо задних мыслей.

Мы занимались любовью при любом удобном случае. Дома у меня (когда папа и мама были на работе, а Лина в детском саду), когда у Самира был перерыв между уроками, а я прогуливала. Самир никогда не пропускал занятий. В школьном туалете одним декабрьским вечером. Школа была открыта, потому что в актовом зале репетировал хор. Мы не имели никакого отношения к репетициям. И когда он обнял меня, я подумала: что, если я буду встречаться с ним, а не с Себастианом? Самир полная противоположность Себастиану, и это с ним я хочу быть, а не с Себастианом. Почему же тогда все так сложно?

Глубоко внутри я понимала, что Самир не принц, призванный меня спасти, нет, он запретный плод, отравленное яблоко.

Но в то короткое время, когда мы встречались тайком, я не задавалась вопросом, почему именно Самир и почему мне так сложно порвать с ним. Я думала только, что поступаю неправильно, что мне не следует спать с ним. Но не могла удержаться. И запретила себе эти мысли.

Во время прогулки – ранней или послеобеденной, Дорис сидит на бетонной скамейке в метре от меня и курит самокрутки одну за другой, так что во рту у нее все время сигарета. Дым стоит вокруг нее столбом, словно она кастрюля с приоткрытой крышкой. Со мной она не разговаривает, даже не отвечает на приветствия. Не поднимает глаз, не кивает, не бормочет себе под нос. Однажды в дождливый день я заметила, что она вздыхает над неработающей зажигалкой, но мою она не попросила, только продолжала щелкать, пока, наконец, не загорелось пламя. Запалив сигарету, Дорис испустила вздох облегчения, больше похожий на стон. Что она испытывала в тот момент? Радость? Облегчение? Или эмоции, понятные только ей одной?

Когда мне было двенадцать лет, я спросила маму, в каком возрасте можно спать с мальчиком. Мама ответила: тогда, когда желание настолько сильно, что тебе плевать, что думает твоя мама и все остальные, потому что ты жить без него не можешь. Тогда это правильный момент. Я думала, она так ответила, чтобы показать мне, что мыслит современно, и что секс должен доставлять удовольствие. Мне же этот ответ показался искусственным. Но мама была права. Мне стоило прислушаться к ее словам. До встречи с Себастианом я не понимала, что такое секс. Но когда в начале наших отношений он касался моей кожи, и меня бросало в жар, я начинала понимать значение маминых слов. Конечно, я все равно считала ее нелепой, но теперь знала, что в ее словах был смысл. И когда отношения с Себастианом стали пресными, я оказалась готовой на все, лишь бы снова испытать эту страсть. Хоть с первым встречным.

Хотя тут я лукавлю. Самир не был первым встречным. И он дал мне снова почувствовать эту страсть. Я не могла насытиться им. С ним тоже было сложно, он давал мне то, без чего я не могла жить, но это не делало меня счастливой.

Скучнее Дорис человека не придумаешь. Она привлекательна как личность так же, как мокрые штаны, а еще она жирная и абсолютно бесформенная. Как американцы. Она напоминает мне игрушку, в которую я играла в детстве: палку на подставке, на которую нужно нанизывать разноцветные пластмассовые кольца. Сначала самое широкое кольцо, потом поуже и так далее. Или разноцветную пружинку «Слинки», которая умела «бегать» по ступенькам (такие были популярны во времена маминого детства).

Дорис двигается крайне медленно. Колесико за колесиком. Но по большей части сидит неподвижно. Я спрашивала Суссе, за что она сидит. Но Суссе запрещено рассказывать. Но что бы это ни было, сложно представить Дорис на свободе. За решеткой ей явно комфортнее. Если открыть слово «заключенная» в старом словаре девятнадцатого века, можно увидеть расплывчатое фото женщины, поразительно похожей на Дорис. Только тюремная одежда изменилась. И нет, Дорис не в тюремной одежде. Она в спортивных штанах, резиновых тапочках, толстых носках и толстовке. И поверх всего этого гигантская ветровка с огромными карманами. Там она держит табак и, судя по всему, дюжину утопленных котят.

Каждый раз, оказываясь с Дорис на прогулке, я фантазирую на тему преступлений, которые она совершила. Приходится напрячь воображение, чтобы выдумывать новые и новые преступления. Дорис слишком старая, чтобы сидеть за убийство новорожденного младенца. Слишком толстая и неповоротливая, чтобы сидеть за убийство мужа (разве что если она задавила его своим весом). К тому же сложно представить, кто хотел бы жениться на такой женщине, как Дорис. Как и сложно поверить, что Дорис могла испытывать такие сильные эмоции, как желание задавить кого-то насмерть. Дорис самая уродливая женщина из всех, кого мне доводилось видеть за всю жизнь.

Первое, что я отметила, когда Самир поступил в наш класс, это как он красив. Не привлекателен, а именно красив. Говорят, что красота не главное, что все красивые люди стараются убедить всех, что они умные, добрые, веселые и все такое, но в случае с Самиром красота действительно играла роль. Решающую роль. Его умные комментарии, хорошие оценки, интерес к политике – ничто по сравнению с его смуглой, цвета кока-колы кожей, карими, почти черными глазами и длинными кукольными ресницами. Мои глаза были бесцветными, как дождевая вода. От Самира пахло солью и смолой. Он был самым красивым парнем в мире для меня. Сказать, что его внешность не имела никакого значения, – нагло соврать.

Дорис бледная, как смерть, похожа на дождевого червяка, и пахнет от нее, как от мокрой собаки. На прошлой неделе я представляла, что она держала бордель с проститутками, обманом привезенными из Восточной Европы и подсаженными на наркоту. Я представляла, как она курит свои самокрутки перед старомодным телефоном со спиральным шнуром и принимает заказы на извращенный секс с несовершеннолетними. Помогают держать бизнес ей славяне с плохим дыханием и плешивыми бородами. Один из них и сдал ее полиции, когда не получил обещанные бабки.

Сегодня я представляю, что она вела бухгалтерский учет у наркоторговца (и отказалась давать показания против него из-за угрозы убийства). Или помогала младшему сыну готовить взрывчатку (неудачник с прыщами и связями с русской мафией). Наверняка она хорошо говорит по-шведски и только притворяется немой. Наверняка Дорис родилась здесь. Может, в детстве мечтала стать актрисой, но провалила экзамены в театральную школу, потому что им не нужны такие скучные типажи, и начала пить, совсем опустилась, стала брать детей на воспитание, потому что за это неплохо платили. Но кормила их плохо, и один из детей переел капустного салата в школьной столовой и загремел в больницу. Там его осмотрели и обнаружили недоедание и следы побоев, и за это упекли Дорис за решетку, и теперь она сидит во дворе для прогулок и молчит.

У меня нет других занятий, как выдумывать все эти истории. Дорис самая эффективная кампания против курения на свете.

– Вообрази место, где ты чувствуешь себя в безопасности, – говорила мне в детстве мама, когда я не могла заснуть. Я закрывала глаза и делала вид, что представляю. Теперь же я постоянно представляю себя далеко отсюда. Выходные в следственном изоляторе превращают время в старинный часовой механизм с ржавыми колесиками, которые медленно вращаются у меня в голове и разрушают мозг – миллиметр за миллиметром. Я не думаю о том, где нахожусь, я представляю себя в других местах, далеко от всех и вся.

Воображаю места, где можно чувствовать себя в безопасности. Пляжи, море, пустоши… Закаты, рассветы… Лес. Я представляю, как иду босиком по мху ранней осенью. Сосновая кора колет ступни, земля застревает между пальцами.

Я не ненавижу изолятор. Мне хорошо в одиночестве. Я не могу стать другим человеком, но могу не быть собой. И от этого мне легче. Ненадолго, но легче. Длится это чувство всего несколько секунд (как ремень, прежде чем его затянуть потуже), но мне уже становится лучше.

Я представляю себя прогуливающейся по пляжу. Я никогда не была одна на пляже, но эту картину легко представить. Длинный пляж с белым песком с серыми ракушками, с выброшенными на берег водорослями и сучьями. Я иду вдоль кромки воды во время прилива. Песок тяжелый и вязкий, как свежий асфальт, и гладкий и твердый там, где отступает вода. На горизонте вздымаются волны, вокруг залива возвышаются черные скалы. Волны бьются от скалы, взбивая воду в белую пену. Море шумит, волнуется, движется. Пахнет водорослями и солью. Знаю, эта картина напоминает фильм с Райаном Гослингом, в котором он идет по пляжу с девицей, чьи волосы развеваются на ветру. Я ненавижу эти слащавые фильмы, но мне нравится представлять себя на таком пляже. Только одну.

Все места в моих фантазиях пустынные. Потому что стоит мне подумать о людях, как перед глазами встают Самир, Себастиан или Аманда. Мой мозг заставляет меня думать о них, а я не хочу. И тогда все идет насмарку.

Помимо прогулок с Дорис, я все время одна. «Ради твоей безопасности». Но я знаю, что они только так говорят. Я сижу в одиночной камере не потому, что так безопаснее, а потому что все должны чувствовать себя в безопасности, потому что я под замком. Но, несмотря на все это – на следы от сырости над стальной раковиной (краска на стене топорщится, как вздувшееся брюхо у дохлой рыбы) на снотворное (от которого у меня по утрам язык размером с хомяка), на тюремный запах, к которому невозможно привыкнуть – он похож на запах школьной столовки (смесь запаха еды и вонючих кроссовок) – я рада, что я в изоляторе.

И я рада, что одна. Здесь я могу думать. О море, о пляже, о лесе и прочих банальностях. Но я не чувствовала бы себя в безопасности на пляже, в лесу или дома, а здесь я чувствую себя в безопасности. Разумеется, меня посещают и запретные мысли – об Аманде, Самире, Себастиане. О доме, о тропинке к воде, о велосипедной дорожке к Экудден, о Лине на багажнике, о нырянии с вышки в парке «Барракудапаркен», о хождении босиком в Олуддене, о муравьях на ногах Лины, о барбекю на острове Сюкельнюкель, о чтении книжек Лине, сидящей у меня на коленях, о чашке чая на ступеньках лестницы с маминым кашемировым пледом на коленях, о потных пальцах, перелистывающих роман ужасов, о ночнике, который начинает гудеть, когда перегреется, о фильме ужасов с Линой, о жирных от попкорна пальцах. Лина с пончиком в руках, Лина жмурится и морщит нос, когда я мажу ей щеки кремом от солнца.

Самая запретная мысль из всех – Лина.

Закрыть глаза, представить себе место, любое место, только без Лины.

Когда процесс закончится и будет зачитан приговор, меня переведут из следственного изолятора в тюрьму. Я не спрашивала Сандера, но он все равно сказал, что (если это будет актуально) он потребует, чтобы меня осудили на отбывание наказания в колонии для несовершеннолетних преступников, чтобы я была среди заключенных моего возраста, но он ничего не может обещать, потому что восемнадцать мне уже исполнилось.

Я спросила Сандера, нельзя ли мне остаться в изоляторе, и он воспринял это как шутку. Но я была серьезна.

И если я заболею, они разрешат мне задержаться подольше. Но куда бы они меня ни перевели, я уже не буду одна. Сандер и остальные считают, что нет ничего хуже изоляции, я же не представляю, как буду дальше жить среди людей. Они будут рядом, будут говорить со мной, трогать меня, задавать вопросы, требовать ответов, садиться со мной за один стол. И мне разрешат принимать посетителей. Увижу ли я Лину? Скорее всего, да. Но я не хочу об этом думать.