Часть II
— …За отличную учебу и примерное поведение почетной грамотой награждается ученица десятого класса Истомина Надежда!
Завуч Антонина Степановна торжественно вскинула голову, тряхнув рыхлым подбородком, заулыбалась девушке, торопливо идущей по проходу актового зала. Вручив грамоту, похлопала по плечу, шепнула интимно на ухо:
— Молодец, Наденька, молодец… Так держать… Если и в одиннадцатом классе так же будешь учиться, может, на золотую медаль тебя вытянем…
— Спасибо, Антонина Степановна!
— Да на здоровье, моя умница. Гордость школы…
Надя взяла в руки лощеную грамоту, еще раз пробормотала тихое «спасибо» и под жиденькие аплодисменты разомлевшего от майской жары школьного собрания быстро пошла на свое место в предпоследнем ряду. Сердце в груди все еще бухало, перемогая волнительную неловкость.
— Надьк, дай хоть позырить, что за бумажки за хорошую учебу дают! — протянулась из-за спины нахальная рука Машки Огородниковой. — Мне-то не светит, я над учебниками задницу не просиживаю… Как моя мать говорит, пятая точка у нормального человека не казенная…
Цапнув грамоту, Машка хихикнула, посопела насмешливо, потом произнесла не без ноток тщательно скрываемого завистливого пренебрежения:
— Ну, и чего? Бумажка, она и есть бумажка… Я понимаю, если б денег отвалили… У отца вон этих почетных грамот — целая пачка накопилась. Как напьется, все грозится уборную во дворе ими обклеить…
Надя промолчала, лишь слегка пожала плечами. Вообще-то она неплохая девчонка, эта Машка. Ну да, завистливая немного, это есть. Но не злая. Вот мать у нее — это да. Чуть что — сразу руки распускает. А отец пьет сильно, ему не до дочери…
— Фу, как жарко… — обмахиваясь Надиной грамотой, тоскливо проговорила подружка. — И когда только эта бодяга закончится? Отпустили бы уж домой…
— …Желаю вам, ребята, хорошо отдохнуть на каникулах и с новыми силами, так сказать… — начала закруглять свою прощальную речь Антонина Степановна, да осеклась на полуслове, потянулась к стакану с водой, одиноко стоящему на столе, крытом багровой суконной скатертью. Глотнула, поперхнулась, махнула рукой, докончила сдавленно: — Ну, все, отдыхайте, в общем…
Малышня дружно сорвалась с мест, затолклась на выходе из актового зала. Машка тронула Надю за плечо, поднимаясь из кресла:
— Ты домой?
— Домой, куда ж еще?..
— Ну, тогда пошли.
— Пошли…
Девочки медленно миновали школьный стадион, поглазели, как пятиклассники, вырвавшись на свободу, тут же затеялись с футболом, оглашая округу визгливыми пацанячьими криками. Немного прошли по центральной дороге, разделяющей поселок на две части, потом вырулили на свою улицу, принаряженную буйно цветущей в палисадниках сиренью. Машка остановилась, сломила веточку, быстро перебрала пальцами мелкие соцветия.
— Говорят, если пятилистник найти, счастье будет… О, смотри, нашла!
— Ну, так и загадывай желание.
— Ага… Так… Чего бы загадать-то? Машка возвела глаза к небу, старательно наморщила лоб, сосредоточиваясь. Потом произнесла не совсем уверенно:
— Даже не знаю… Пусть сегодня отец трезвым с фабрики придет, что ли…
Надя было вознамерилась усмехнуться — ну что за желание! — но вовремя сдержалась, чтоб не обидеть подругу. Но та уже почуяла ничтожность желания как такового и потому заговорила горячо, словно сама себя оправдывая:
— Нет, а что… Думаешь, приятно каждый вечер в их с матерью скандалах участвовать? Я вот ей недавно говорю: разведись… А она мне: жалко, говорит, его… Что это, говорит, за жизнь, когда мужик свою семью толком прокормить не может? Вон опять вчера зарплату наволочками да пододеяльниками дали… Нету, говорят, денег, берите, что дают! И куда мы с этими хозяйством? В город, на рынок торговать? Прямо нас там и ждали…
— Ага… — сочувственно вздохнула в ответ Надя. — Твоему хоть наволочками дали, а нашей Наташке так вообще сатиновыми халатами… Мама говорит — хорошо, не уволили, пока та с Мишенькой в декрете сидела. И из начальников цеха сестру выперли, когда маме с фабрики пришлось уйти…
— Да, наволочками лучше, конечно. Скорей бы школу закончить да работать пойти, ага? Еще один годок остался… Правда, мне только семнадцать будет…
— А мне после аттестата до восемнадцати всего ничего останется. У меня день рождения в октябре.
— Везет… Хотя ты-то, наверное, в институт поступать будешь?
— Буду. И мама этого хочет. Говорит, без высшего образования теперь никуда.
— Да кому оно нужно, Надьк! Кто поумнее — и без дипломов хорошо зарабатывает!
— Но деньги же не главное, Машк…
— А ты это мамке своей скажи, что деньги не главное! Она тебе быстренько объяснит, что главное, а что нет! Сама-то всю жизнь из-за копейки удавиться была готова! Теперь небось злится на всех…
Надя поморщилась, ничего не сказала. Если ответишь — опять ссориться придется. Нет, чего все так маму не любят, интересно? Столько времени прошло, а все недобрым словом поминают… Вот что она, например, Машке Огородниковой плохого сделала? Или ее матери с отцом? Да она и не знала их толком, когда на фабрике парторгом была…
— Надьк, а теперь-то она как? — Кто?
— Да мать твоя, кто! Сильно небось злится?
— На кого?
— Да ладно, ты дурочку-то из себя не строй… Понятно, что она не шибко обрадовалась, когда из партийных начальников вытурили! Жила себе припеваючи, а тут здрасьте-нате, партию взяли и разогнали! И кто она теперь, получается? Да никто! Даже на работу никуда не берут! Вон пусть теперь идет в пошивочный цех, как моя мамка, погнет спину! Узнает, каково это — целый день практически задарма пахать… Да ее и туда не возьмут, посмотрят еще…
Надя сбоку удивленно глянула на Машку — чего ее снова понесло, да еще с такой яростью? Будто вожжой кто под зад хлестнул. Наверное, с людской завистью так и происходит, как с застарелой болячкой — чуть тронь, вспыхивает болью, расплывается раздражением по всему организму. Жалко, так хорошо шли…
— Ладно, Маш, мне в проулок свернуть надо, я к тете Полине обещала после школы зайти! — решительно оборвала она обличающий монолог. Но, обернувшись, уже на ходу добавила сердито: — И не твое дело, куда моя мама на работу станет устраиваться, поняла? Не переживай, найдет, хоть и в пошивочном! А в остальном… Взрослые говорят, а ты потом повторяешь, сама хоть бы понимала чего! Дура ты, вот что я скажу после всего этого!
И решительно зашагала вдоль по проулку, оставив подругу с разинутым от возмущения ртом. Вовсе не надо было ей к тете Полине идти. Но Огородникова испортила-таки настроение…
Ну да, дома теперь плохо, она и так знает. Мама действительно в последнее время сама не своя. Как с фабрики ушла, все ходила как в воду опущенная, а потом на всех ругаться начала. Особенно на Сережу… Как будто он виноват, что коммунистическая партия приказала долго жить и мама потеряла свое место. Месяц назад к нему друг-детдомовец приезжал, так она его даже на порог не пустила. Надо было в этот момент Сережино лицо видеть…
И Наташка — тоже хороша. Как муж ни старается ей угодить, проку нет. Что ни сделает, куда ни ступит — все не так… Нет, не подобрела сестра, даже когда Мишеньку родила. Наоборот, еще злее стала. И за собой не следит — растолстела, волосы в тонкие химические кудельки завила, чтоб лишний раз с прической не возиться. В общем, на злую базарную тетку стала похожа. Чуть что не по ней — сразу в крик…
И ладно бы только так, она же Сережу норовит оскорбить прямо при Мишеньке! А тот смышленый растет, в свои три годика уже все понимает. Когда Наташка не видит, подойдет к отцу, обхватит за ногу, прижмется всем тельцем, ждет, когда тот его приласкает… Сережа возьмет сына на руки, прижмет и стоит… И лицо у него такое… счастливое и несчастное одновременно. Прямо смотреть на них обоих в эти моменты больно…
Иногда Наде казалось, что она чувствует его боль физически — сразу начинается маетная ломота внутри, лихорадка, как при сильной простуде. А однажды, когда Наташка особо сильно зверствовала, не выдержала и расплакалась в голос, все повторяла в лицо изумленной сестре: не надо, не смей… Чего «не смей» — так и не проговорила толком.
С тех пор Наташка стала на нее коситься как-то нехорошо, обидчиво. Нет-нет да поймает Надя на себе взгляд, полный потаенной злобной задумчивости. А однажды, когда зашедшая к ним на огонек тетя Полина вдруг произнесла некстати: смотри-ка, мол, какая из младшей красавица-лебедушка вылупилась, — вообще разозлилась, шлепнула подвернувшегося под ноги Мишеньку с такой силой, что полчаса его успокоить не могли…
Зря тетя Полина тогда ее красавицей обозвала. Никакая она и не красавица, а так, ни то ни се, обыкновенная зубрилка-скромница. Волосы на бигуди не завивает, ресницы-губы не красит. Вон девчонки из класса, как соберутся на дискотеку в клуб — все, как бабочки, кто во что горазд расцветятся! Юбки короткие, лосины у одной красные, у другой синие, у третьей вообще колготки в сеточку… Модно, конечно. Но она как-то… не решилась бы все это напялить. Да и неинтересно было, по большому счету… Гораздо интереснее с книжкой на диван завалиться или с Мишенькой поиграть-побаловаться. Даже мама иногда удивлялась, сама на эту дискотеку гнала: почему, мол, дома все время проводишь, так и просидишь всю жизнь над книжкой, от жизни отстанешь… Можно подумать, будто там и есть настоящая жизнь! Парни под хмельком, и музыка эта дурацкая… Ну что это — «Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша!». Или еще лучше — про три «кусочека» колбаски…
Нет, она бы сходила, конечно. Хотя бы для того, чтобы от маминых бесконечных «почему» отвязаться. Просто не тянуло, и все. Конечно, дома время проводить тоже не сахар, Наташкины истерики да мамина раздраженность хоть кого с ума сведут. Но зато там — Сережа, который каждый вечер с работы приходит… Надо же его хотя бы душевным присутствием поддержать! Даже сидя на диване с книжкой в руках. Поднять голову, улыбнуться дружески-ободряюще… И он улыбнется, подмигнет мимоходом. Никакая самая развеселая дискотека Сережиной улыбки не стоит, если уж до конца честной быть! Ни Ксюши с их дурацкими юбочками, ни всякие колбасные обрезки…
Задумавшись, она толкнула калитку и вошла во двор. О-о-о… Ну конечно, опять сестрица концерт закатывает, из распахнутых окон ее голос далеко разлетается. Девушка села на крыльцо, вздохнула, понурившись…
— Нет, это, по-твоему, деньги? То, что ты в зарплату принес, это деньги?
— Наташ, ну сколько по ведомости выписали, столько и принес… Хорошо, хоть это дали… — послышался усталый, с хрипотцой голос Сережи.
— И на это, ты считаешь, можно прожить, да? Ты же мужик, не стыдно этакие гроши домой приносить? На что я сына кормить буду, по-твоему?
— Ну ты же знаешь, сейчас везде так… Не я один в подобном положении нахожусь… Хорошо, хоть это дали, и то спасибо!
— За что — спасибо? Вот за это? Ты еще им в ножки поклонись за эти гроши! Пусть они объяснят, как на них жить целый месяц, как ребенка кормить! А ты даже кулаком как следует стукнуть не можешь!
— Да что толку от моего кулака? И стучали уже, и требовали… Вон даже забастовку хотели устроить… Хоть застучись, все равно больше не дадут. Ты же сама все прекрасно понимаешь, Наташ… Да если б мог…
— А ты смоги! Мужик или кто? Если на работе не платят, значит, в другом месте возьми!
— В каком другом? В бандиты пойти, что ли?
— А хоть бы и в бандиты! Другие же идут!
Ты что, такой нежный, да? Пусть семья с голоду помирает, тебе все равно?
— Никто у нас с голоду не помирает. А в бандиты я не пойду.
— Ой, ой, посмотрите-ка на него… Ты ж детдомовец, тебе туда самая дорога и есть! Уж не думал ли, что мы с мамой тебя всю жизнь кормить будем?
Молчание. Тишина. Будто подул из окна грозовой ветер, настоянный на Наташкиной злобности. Чего ж Сережа молчит? А может, и правильно молчит. Что тут еще скажешь… Только и остается — хлопнуть дверью.
Ага, хлопнул-таки. Выскочил на крыльцо как ошпаренный, сел рядом, отер пот со лба. Рука дрожит, на скулах желваки ходуном ходят.
— Давно сидишь? Слышала, да?
— Конечно, слышала…
— Нет, ну за что она со мной так, скажи? Что не так делаю? Работаю, как все, не ворую, не пью… Я, что ли, виноват, что наше РСУ на ладан дышит? Да сейчас вообще никто ничего не строит, не ремонтирует! Все без денег сидят, времена такие!
— Не бери в голову, Сереж. Все образуется, погоди немного.
— Что — образуется? Ничего уже не образуется… Это я, дурак, вляпался по самое ничего… Семьи захотелось, надо же… Вот оно, семейное счастье, слышала? Нет, я же нормальный вроде мужик, не слабак… Как так получилось, что себя именно им и чувствую, когда она на меня орет? Не в морду же ей давать, в самом деле!
— Ничего… Образуется…
Вот же привязалось к ней это «образуется», будто других слов больше нет! А впрочем, и правда нет… Что она еще может сказать в утешение, ничего…
— Да я сам виноват, Надюха. Слабину дал, пошел на поводу у своих мечтаний — иметь дом, семью… Вот тебе, получи по ведомости. Как говорится, и в горе, и в радости. Что делать, ошибся… И назад уже не повернешь, Мишку жалко…
— Сереж, ну не надо так… Вот честное слово, все наладится! Наташка же от безденежья злится, да и все жены такие, наверное… Все хотят, чтобы мужья семью кормили…
— Что ж, будем считать, что так… Все равно у меня другого выхода нет. Придется в город подаваться, на заработки. Здесь, в поселке, не разбогатеешь.
— Ну вот видишь, выход всегда есть! Поезжай в город, конечно. Хоть от скандалов отдохнешь.
— Как думаешь, отпустит?
— Конечно, отпустит! Она ради денег и к черту на рога отпустит…
* * *
Через три дня Сережа уехал. И сразу в доме спокойнее стало — придраться-то не к кому… Один Мишенька ходил потерянный, все спрашивал, разведя пухлые ручки в стороны: когда папа с работы придет? Да еще Полина Марковна, зайдя как-то, поинтересовалась:
— А Серега-то у вас где? Что-то давно не видать…
На что Наташка ей довольно бодро ответила:
— В город подался, на заработки!
— Ну-ну… — глубокомысленно изрекла Полина Марковна, вздохнув. — Не боитесь, что уведут мужика? Он парень видный, вроде не с руки надолго от себя отпускать!
— Ой, да кому он нужен, голь детдомовская… — сердито пробурчала мама, коротко глянув на Наташку. — Никакого проку от него в доме нет. Пусть хоть совсем пропадет…
— Мам, ну что ты, ей-богу! — в сердцах откликнулась Наташка. — Никуда не пропадет! У него друг в городе хорошо на квартирных ремонтах зарабатывает, обещал в бригаду взять! Чего злишься все время?
— А ты, можно подумать, не злишься! Живете, как кошка с собакой, каждый день ругаетесь! Слушать противно…
— Не слушай!
— Да куда ж я денусь, ведь дома теперь постоянно… Хожу из угла в угол, как неприкаянная… И никому дела нет, хоть с голоду подыхай…
— Не прибедняйся. Чего уж с голоду-то… Небось обедать-ужинать за стол каждый день садишься.
— Ну, спасибо, доченька, на добром слове! А только я, между прочим, на свои кровные обедать-ужинать сажусь, на твоей шее сидеть не собираюсь! Слава богу, откладывала на черный день в добрые времена!
— Да ладно вам, девки, не собачьтесь… — вяло махнула рукой Полина Марковна, с шумом прихлебывая чай. — Экая нынче заваруха из-за денег пошла, везде дым коромыслом… Вон по телевизору объясняют — инфляция, мол… Кака-така инфляция, сроду раньше таких слов не слыхивали! В магазине булка хлеба — пятьдесят рублей… Листаешь эти бумажки, листаешь, со счету собьешься, а толком ничего не купишь! И как дальше жить, непонятно. То ли дело раньше… Ходишь и ходишь себе на работу, получаешь нормальные деньги пятого и двадцатого. Эх, жизнь…
— Да уж, все вспомните еще, как хорошо когда-то было! И про партию вспомните, и про бесплатные путевки, и про бесплатные квартиры… Погодите, погодите, еще и не так взвоете… — тихо, сквозь зубы, проговорила мама, глядя в окно.
— Ну, завелась… — обреченно подняла глаза к потолку Наташка. — Может, хватит уже? Надька, накапай маме валерьянки, слышь?
— Да не надо мне твоей валерьянки, сама пей! Или для муженька своего голозадого припаси, когда с деньгами приедет! Посмотрим еще на его великие заработки…
Сережа приехал на следующей неделе, в пятницу, ближе к вечеру. Они с Наташкой одни дома были, мама в магазин ушла, там как раз к вечеру обещали венгерских кур выкинуть. Зашел тихо, сел на стул в кухне, устало сложил руки на стол. А Наташка, бессовестная, нет чтоб доброе слово сказать, сразу с вопросом кинулась:
— Ну, чего молчишь? Как устроился, заработал хоть что-нибудь?
Сережа лишь горько усмехнулся, полез во внутренний карман куртки, выложил на стол свернутую пополам тоненькую пачку купюр.
— Здесь двадцать тысяч, Наташ. Все, что заработал.
— Сколько, сколько? Двадцать тысяч? Это что, деньги, по-твоему? Да это ж один раз на рынок сходить, и то не хватит!
— Я же только устроился… Вон Сашку упросил аванс дать…
— Да мне какое дело, кого ты там упросил? А чем я ребенка кормить должна? Святым духом? Ты отец ему или кто? Не-е-ет, мама-то права, не будет с тебя толку…
Надя, сидя в соседней комнате, с ужасом вслушивалась в Наташкин восходящий по спирали гневный и уже привычный монолог, не замечая, как шепчет тихо, неприкаянно:
— Да не молчи, не молчи, Сереж… Ну же, ответь… Возьми и закричи также… Что же ты…
Нет, не ответил. Не закричал. Да и то — было бы странно, если бы в самом деле взял и закричал в ответ. И не потому, что не умеет или окончательно смирился, а просто… Противно, наверное. Устал, как любой человек, от постоянно направленного в его сторону раздражения.
Дверь хлопнула… Ушел? Ну да, наверное, если Наташка вдруг осеклась на полуслове. Выглянула на кухню — точно, сестра одна, повернулась к плите, сыплет в кастрюлю капусту с разделочной доски, бурчит что-то под нос, выплевывая остатки злобного недовольства. Тихо, на цыпочках, девушка прокралась за ее спиной, выскочила на крыльцо…
Ага, вон Сережа уже за калиткой, быстро идет по улице. Руки в карманах брюк, спина напряжена. Оглянулся на ее зов, улыбнулся грустно:
— А, Надюха, привет…
— Сереж… Ты куда?
— В садик, за Мишенькой. Соскучился, сил нет.
— Можно с тобой?
— Нет, Надь, не надо, я сам… Мне одному надо побыть…
— А… Ну ладно. Не расстраивайся…
Он лишь рукой махнул, отвернулся, быстро пошел вдоль утопающих в сирени палисадников. Девушка постояла, растерянно глядя ему вслед… Потом вернулась во двор, села на скамейку-качалку, любимое место под старой липой, оттолкнулась носком от земли. Взвизгнули ржавые железные крепления, огласив тоскливыми звуками двор. Выскочила на крыльцо Наташка, огляделась тревожно:
— Надьк, а Серега-то где?
— Он за Мишенькой в садик пошел. Сказал, соскучился.
— А… Ну ладно.
— Наташ, зачем ты опять орешь на него? Он вон какой уставший приехал…
— А не твое сопливое дело, зачем! Мой муж, хочу и ору, поняла? Днем наору, ночью приласкаю… Да все так живут, не бери в голову. Сама потом на своего орать станешь.
— Не стану. Ни за что.
— Ой, ой… Это мы еще посмотрим… Вырасти сначала, потом умничай…
Потянувшись, она зевнула во весь рот, содрогнулась, зябко сплела рыхлые руки под грудью.
— Ладно, пойду борщ доваривать, все-таки муж приехал как-никак…
Вот в этом вся Наташка. Сначала выплеснет из себя злобу, потом мурлыкает. А что злость в кого-то влетела и творит свои черные дела, ей уже и дела нет… Успокоилась, пошла борщ варить. Еще и нахально подпевает мелодии, льющейся из кухонного радиоприемника: «За тыщу верст холода да вьюга, нам не хватает с тобой друг друга…»
Июньские сумерки подкрались незаметно, принесли с собой волглую прохладу с реки. Скрипнула калитка — мама пришла, глянула на нее, сидящую на скамье, проворчала недовольно:
— Чего без дела сидишь… Вон полы бы в доме помыла.
— Мам, Сережа приехал.
— Ой, тоже, счастье какое… Наташка-то как его встретила?
— Да ругалась, как обычно.
— Ага. Ну, кто бы сомневался. Ох, с ума с вами сойду… Что за жизнь, господи…
Вздохнув, она тяжело поднялась по ступеням крыльца, вошла в дом. Было слышно, как они тихо переговариваются на кухне, звякают посудой, накрывая стол к ужину.
— Надь… Надь, иди сюда…
Сережа стоял за калиткой, держа Мишеньку за руку, и подзывал ее взмахом ладони.
— Что такое?
— Возьми Мишеньку. Прохладно стало, идите домой.
— А ты?
— Не пойду. Я как раз на последний автобус успеваю. Скажешь, что я уехал.
— Сереж, ну что ты! Не надо… Пойдем домой, там Наташка борща наварила…
— Нет, не могу я. Вот представляешь, не могу больше…
Глянул в глаза, будто плеснул накопившимся отчаянием. Присел на корточки, прижал к себе Мишеньку, поцеловал жадно в пухлые щечки.
— Не скучай, сынок. И помни, я тебя очень люблю. Очень… Ну, все, иди к тете Наде…
Он слегка подтолкнул его, быстро развернулся и пошел прочь. А у девушки слезы на глаза навернулись — так и стояла, пока тот не скрылся за поворотом. И Мишенька молчал грустно, тихо стоял рядом, будто понимал чего…
* * *
«Здравствуйте, дорогая Александра Григорьевна. Вы меня не помните, конечно же, — столько лет прошло… Я Сережа Серый из Обуховского детдома, где вы когда-то работали воспитателем. А может, и сейчас работаете, не знаю.
Да, в общем, это и неважно. Вот решил письмо написать… Помните, вы как-то говорили, что, если наступит в жизни трудная минута и не буду знать, как поступить, надо просто сесть и написать кому-нибудь письмо, то есть изложить на бумаге то, что в голове болью крутится, и непонятно, куда ее выплеснуть. Мол, напишешь, потом прочтешь написанное, и все встанет на свои места, в голове прояснится, все ответы-решения сразу найдутся. Ну, вот я и попробую… Озвучу свою беду.
Да, у меня беда, Александра Григорьевна. Вы, наверное, удивитесь, что именно со мной такое стряслось. Помните, как вы говорили, — ты, мол, Сережа, мужичок крепкий, и натура у тебя основательная, вполне жизнеспособная, нигде не пропадешь. Я и сам считал, что не разменяю себя, не растеряю. Буду жить, как все нормальные люди, работать буду, женюсь… Знаете, как я всегда мечтал о нормальной семье, хотел быть самым лучшим отцом своим детям! Так только детдомовец мечтать может — с отчаянной надеждой на счастье. А только, наверное, перемечтал… Ну, то есть мечты эти мне глаза застили, на слепого котенка стал похож. Куда блюдце с молоком поставили, туда и побежал не глядя. Когда женился, думал, в лепешку разобьюсь для жены, для детей, даже для тещи! И впрямь старался, как тот дурак, которого заставили богу молиться, а он лоб расшиб. Я же им всю душу, все сердце на тарелочке с голубой каемочкой…
Наверное, в этом главная ошибка и заключается — нельзя так увлекаться радостным старанием-то. Ведь кажется — чем больше стараешься, тем больше тебя любить будут… Нет, это вовсе не так, слишком поздно я это понял. Чем больше стараешься, тем больше тебя за человека не считают. А уж любить… Теперь и не знаю — любила ли меня жена, когда замуж за меня выходила? Хотя чего себя тешить этим «знаю, не знаю»… Конечно, не любила. Просто каждой женщине замуж хочется, чтоб семья была, чтоб все как у всех, по-людски. А тут я на горизонте высветился — слепой котенок…
Нет, первый год мы с Наташей хорошо прожили, пока Мишенька не родился. В смысле хорошо, что постоянно направленное в мою сторону раздражение списывал на капризы положения — Мишеньку трудно носила. Угождал как мог, в лепешку расшибался… Думал — вот родится сынок, и все наладится, войдет в нужное семейное русло, трудности вместе переживем, новый дом в поселке построим. Места чудесные — меня туда после техникума как молодого специалиста распределили…
Да что там места. Если живешь в любви и понимании, хоть где можно прожить, хоть на Северном полюсе. А только любовь да понимание, видно, одним старанием не выслужишь. Да их вообще выслужить невозможно, если уж по большому счету. Не полюбила меня Наташа, как я ни старался. Теперь думаю — и я не любил. Сам себя обманул отчаянным желанием побыстрее воплотить в жизнь детдомовскую мечту о семейном счастье…
Знаете, я теперь думаю, что в каждом человеке есть особенное местечко, где скапливается отчаяние, ящичек такой черный, сперва незаметный. Вот он наполняется, наполняется… И становится огромным ящиком, который носить уже сил никаких нет, иначе он тебя разорвет изнутри. Такую вот аллегорию придумал — забавная, правда? Черный ящик отчаяния, гроб семейного счастья.
А тут, как назло, тяжелые времена наступили с работой, с заработком — все наперекосяк пошло. Да что я вам рассказываю — сейчас трудно у каждого. Только нормальные семьи в подобной ситуации, наоборот, объединяются, потому что близкие люди — они на то и близкие, чтобы всегда и во всем друг друга поддерживать. Но — не мой случай…
В общем, не смог больше. Ну не смог, хоть пополам разорвись! Сына жалко. Люблю его, сил нет. Но я тут узнавал — за него судиться можно. Понимаю, конечно, что совсем мне его никто не отдаст, но хотя бы на выходные… Или как там еще можно, на все бы пошел. Я ж отец, родной человек, а не чужой дядя! Суд же должен все это учитывать, правда? Говорят, даже бумагу специальную расписывают, когда и на сколько родной отец может ребенка забирать… Ни за что его не брошу, Александра Григорьевна, насмерть на своих правах стоять буду! Именно насмерть, потому как знать надо характеры моей жены и тещи…
В общем, как уехал в город на заработки, так уже два месяца дома не был. Для себя принял решение, что надо разводиться, а приехать да объявить не могу… Нет, это не трусость, вы не подумайте. Другое. Может, просто неприятие всей этой ситуации во мне камнем сидит, лишним в черный ящик отчаяния. А деньги, что в городе зарабатываю, отсылаю со знакомыми в деревню. Это жене и теще важнее, чем я. Ну, вот и пусть… Только по Мишеньке очень скучаю.
Я ведь и это письмо сел писать для того только, чтобы с силами собраться. В следующий выходной поеду, рубану сразу с порога — так, мол, и так, хватит, пора разводиться. Даже подумать страшно, что после этого начнется…
Хотя Лиля говорит — ничего страшного, лучше один раз кинуться головой в омут и разом все разрешить. Это моя… Ну, как бы сказать… Другая женщина. Хотя к ней это слово не подходит — другая. Она уже своя, родная почти. Совсем-совсем на Наталью не похожа… А познакомились очень просто — мы у нее бригадой квартиру ремонтировали. Знаете, как-то сразу нас потянуло друг к другу… Этого не объяснить, наверное. Особенное такое чувство — смотришь на человека и видишь, что он понимает. Будто все-все про тебя знает, сочувствует, переживает, искренне желает только хорошего. И в ответ ждет того же. Лиля в этом смысле как беззащитный котенок, у нее за плечами такой же несчастливый брак. Говорят, мы даже внешне чем-то похожи… Знаете, она парикмахером в большом салоне работает, там окна такие большие — все с улицы видно. Так я, бывало, часами стою в сторонке, незаметно наблюдаю за ней. Лицо всегда улыбчивое, приветливое, легкие волосы нимбом на голове. Так ей и говорю — ты не Лилия, а одуванчик. Мой одуванчик…
Что-то я расчувствовался в конце письма, боюсь и про любовь уже заговорить. Да, наверное, я люблю ее, трудно не любить. Вся душа рвется к этому, хочет освободиться наконец от черного ящика… Это чудесно, конечно, и радостно, и волнительно… если б не такое долгое расставание с Мишенькой — уже два месяца сына не видел! Скучаю ужасно. Но даст бог, даст бог…
Сейчас перечитал еще раз — сумбурное письмо получилось. Да это ничего, пусть, все равно не отправлю. Просто рассказываю о своем ужасном положении, как вы учили, на бумаге. Чтоб в голове прояснилось. Пишу последние строки и крепну в решении: надо начинать все заново. Семью — сначала. А как же без нее? Это для детдомовца — оплот и надежда на жизнь…»
* * *
— Наталья, я сейчас в магазине услышала, что Валька-спекулянтка дубленки турецкие почти задарма раздает! Что-то не пошло у нее с торговлей-то, бандиты, видать, запугали! Надо тебе брать!
Мамины глаза горели хищным огнем, лицо от возбуждения раскраснелось, щеки алели помидорами. Но дочь в ответ лишь досадливо махнула рукой:
— Да где деньги, мам… Если только ты из своей заначки раскошелишься…
— Ну, это уж нет, это уж дудки! Ишь какая! Все тебе под нос подай!
— Зачем тогда душу травишь?
— А чего травлю-то… Ты у нас вроде как замужем, пусть денег даст! Соберись да поезжай к нему в город, возьми!
— Так он же недавно передавал с Сашкой Потаповым… Тот в город ездил, вот Серега через него и отправил.
— Ну, так, значит, есть они у тебя?
— Нет, мам… Я их в МММ вложила… Все деньги собрала, какие есть, и вложила…
— Не поняла — куда?!
— Да в МММ! Ну, это организация такая, вроде коммерческой. Кладешь одну сумму, получаешь вдвое больше.
— Ты чего, Наташка, совсем, что ли, сбрендила?
— Ой, не начинай! Ничего не понимаешь в нынешней жизни! Сама свои деньги наверняка завернула в тряпицу и спрятала где-то в доме, а умные люди сейчас так не поступают! Деньги должны работать, мама! Понимаешь? Ра-бо-тать!
— Ага… Значит, человек сидит на печи, а вместо него деньги на работу ходят? Да когда это такое было, Наташк? Одумайся, ты чего! Пойди завтра да забери обратно, лучше вон дубленку на зиму купи!
— Ой, да я бы забрала, конечно… Только там просто так не отдадут, надо срок определенный выдержать…
— Ну, Валька-спекулянтка тебя ждать не будет, мигом все распродаст. За полцены у нее их с руками оторвут… А ты потом за бешеные деньги в коммерческом покупать будешь!
— Ну да… Все правильно говоришь… Что мне делать-то, мам?
— Так я ж тебе советую — смотайся к Сереге в город, еще денег попроси! Он тебе муж, обязан! Не на глупость какую берешь, а одеться на зиму! Должен же он о родной жене заботу проявить, в конце концов!
— А чего… Может, и впрямь…
Наталья быстро присела на кухонный табурет, задумчиво уставилась в окно, наморщив лоб. И тут же вскинулась, засобиралась.
— И правда! Адрес знаю, он у приятеля своего живет, мы как-то давно у него в гостях были!
— Ага… Только поторопись, а то на утренний автобус опоздаешь…
Из окна своей комнаты Надя видела, как сестра торопливо прошла к калитке, на ходу повязывая шейный платок. Вздохнула — надо же, только из-за денег и собралась… А как там Сережа один в городе у чужих людей мыкается, ей и дела нет…
К вечеру пошел дождь. Погода испортилась разом, как бывает в августе, — похолодало, окна заволокло серыми неуютными сумерками. Пахло приближающейся грозой…
Мама уютно устроилась перед телевизором: ей сейчас хоть гроза, хоть землетрясение с наводнением — все равно. Пока очередные страсти из сериала «Богатые тоже плачут» не досмотрит, с места не сдвинется. Потом еще и Наташке рассказывать будет, что в очередной серии случилось, комментировать подробности… Причем с такой яростью, будто киношные Луис-Альберто и Эстер за соседним забором живут и у них по ночам огурцы с грядок воруют! Нет, это ничего, пусть смотрят, конечно, лишь бы к ней не приставали… Почему-то маме с сестрой кажется, что если она, Надя, сериал не смотрит, значит, что-то с девочкой не так. Недавно, например, мама нашла у нее под подушкой томик стихов Евгения Евтушенко, хмыкнула и посмотрела на дочь со странной жалостью — какая ж ты у меня малахольная… Ну вроде того.
Стукнула калитка, торопливые шаги на крыльце — Наташка приехала. С шумом распахнулась дверь, надсадный возглас опалил огнем тихий дом:
— Ой, мама, какой же он подле-ец…
— Тихо, не ори! Мишеньку разбудишь! — та с трудом оторвала взгляд от экрана. — Только заснул…
Выйдя из комнаты и плотно прикрыв за собой дверь, мать приступила к Наташке:
— Ну? Что там стряслось? Чего такая взмыленная?
— Он там другую нашел в городе, представляешь?!
— Да ну, быть того не может…
— А вот и может, может! Подлец, подле-ец…
— Кто тебе сказал-то, господи? Может, наговаривают?
— Да как же, если сама ее видела, собственными глазами! Сразу с автовокзала пошла к приятелю, а мамаша его и говорит — не живет, мол, здесь больше Сережа… Я ей: а где, говорю, живет, может, адресок есть? Ну, она и дала… Ее адресок оказался, стервы этой…
— Ну, так и дала бы ей по рогам, и все дела! А его бы пристыдила как следует, чтоб в другой раз неповадно было!
— Я так и хотела, мам… С ходу скандалить начала, думала, испугается да прощения просить будет, а он…
Наталья зарыдала в голос, утирая лицо концами шейного платка. Зло рыдала, обиженно. Мама подошла, обняла ее за плечи, прижала голову к полному круглому животу:
— Ну, будет, будет… Ишь, пригрели змееныша на груди…
— А он мне, знаешь, так тихо, спокойно говорит: не скандаль, мол, не надо… Развожусь я с тобой… И даже виноватости никакой в голосе нету, представляешь?! Подлец, ой подле-ец…
— Ну а денег-то хоть дал?
— Да при чем тут это, господи! Тебе только деньги да деньги! Ни о чем, кроме этого, думать не можешь!
— Ага! Значит, у тебя теперь мать виновата! Давай, вали все на меня, как же!
— Да не виновата ты… Просто горько сейчас, ой, как горько…
— Ничего, ничего… Ты давай не реви. Было бы о ком, подумаешь! Ну, сходила замуж, отметилась, и то хлеб. Зато Мишатка будет не нагулянным числиться, а в законном браке рожденным. И алименты опять же… С паршивой овцы хоть шерсти клок… Хоть на стороне, а отец у него будет…
— Ну, это уж нет! — подняла на нее злое, залитое слезами лицо Наталья. — Извините-простите! Коли так он со мной поступил, то и сына больше не увидит! Вот, вот ему Мишка! — выставила она перед собой две смачные фиги, нервно покрутив ими в воздухе. — Вот! Вот! Вот! И алименты все равно будет платить как миленький!
Видимо, весь заряд злобной обиды ушел в эти сплетенные отчаянием пальцы — тут же опять зарыдала, сникла у матери в руках.
— Ой, как стыдно… Позор-то какой, что люди скажут… Теперь каждая собака на улице на меня будет пальцем показывать — разженка-брошенка…
— Подумаешь, нашла о чем переживать! Да я везде раструблю, что ты его бросила, и все дела! Понимаю, если б стоящего мужика потеряла, а тут… И жалеть не о чем, подумаешь! Баба с возу, кобыле легче! С глаз долой, из сердца вон! Чего, так уж любила его, скажешь? Ведь нет же! По крайности возраста замуж-то выскочила, не по любви!
— Да разве в этом дело — любила, не любила… Мне другое обидно — как он вообще посмел! Ну как? Вроде я его в черном теле держала, как собаку к ноге… Сидел, пикнуть не мог… У меня и мысли не было, что он на такое осмелится!
— Ну, как говорят, в тихом омуте черти водятся…
Они долго еще разговаривали на кухне. В телевизоре давно закончились латиноамериканские страсти, дикторша из программы «Время» что-то говорила с экрана, напрягая умное серьезное лицо. Тихо посапывал в своей кроватке Мишенька.
Надя плакала. Осознание собственного горя пришло не сразу, выросло постепенно из неприятия Натальиного рассказа, недоумения, горечи, внутреннего смирения сложившимся обстоятельствам. Для Сережи счастливым, наверное, обстоятельствам. Почему-то представлялось его лицо, как рассказала сестра — совершенно спокойное. «Не надо скандалить, Наташа… Я с тобой развожусь…»
Да, все правильно сделал. Конечно же, правильно. Пусть он будет по-настоящему счастлив.
Только слезы по лицу бегут и бегут, не остановишь. Слезы ее собственного горя. Или, наоборот, счастья… Неужели она его больше никогда не увидит? И как теперь жить — с этим горем-счастьем внутри?..
* * *
— Серенький, ты дома? Чем у тебя так вкусно пахнет?
Ласковый Лилин голосок прилетел на кухню, покружился над плитой с изнемогающим на сковородке мясом, щекотливо пробрался вовнутрь, заставив улыбнуться. Ему нравилось, как она его называет — Серенький… Да, в общем, и не в имени дело — пусть хоть как зовет. Главное — интонация… От такой ласковой и фартук повяжешь, и к плите встанешь, и улыбаться будешь, и радостно подпрыгивать серым зайчиком.
Нет, зайчиком он, конечно, не подпрыгивает, но иногда так и тянет из благодарности — на контрасте с прежними семейными отношениями. Да и чего там — не привык пока, впервые в жизни, можно сказать, в это бело-пушистое сюсюканье окунулся. Оттого, может, и чувствовал себя неуклюже, как слон в посудной лавке.
Поначалу никак не мог в Лилином доме освоиться. Чужаком себя ощущал, бедным родственником. Она, добрая душа, даже рассердилась однажды, выговор сделала: если, мол, серьезно у нас все и ты навсегда остаешься, то и веди себя как мужик, а не как залетный любовник! Сколько можно неловкостью мучиться, мне же обидно! Или ты, говорит, передумал со мной жизнь связывать?
Нет, не передумал… Куда уж, дело сделано, мосты сожжены. Если бы еще для полного счастья Мишка с ним был… Но об этом не стоит мечтать, конечно же. За сына еще повоевать придется, чтобы иметь возможность видеться иногда. Хоть раз в неделю. Но это уж как суд решит…
— Ой, Серенький у меня молодец, мясо жарит… В фартучке… — послышался за спиной Лилин голосок, и вот уже ее симпатичная мордашка вынырнула сбоку, потерлась носом о плечо. — А я такая голодная, жуть! Последняя клиентка только в восемь ушла…
— У меня готово почти! Смотри, как красиво получилось! Это я в журнале рецепт вычитал — мясо по-венгерски с чесноком и помидорами.
— Ух ты! Да в тебе, Серенький, кулинарный талант пропадает!
— Ага. Давай, бегом в ванную, мой руки и за стол…
— Иду! — девушка быстро чмокнула его в щеку.
Сняв сковородку с плиты, он аккуратно разложил мясо по тарелкам, накрыл на стол, отошел на шаг, полюбовавшись красивой картинкой. Да уж, как в кино… И вино французское, Лиля такое любит… Для романтического ужина только музыки не хватает. Но это — дело поправимое, сейчас что-нибудь найдем в телевизоре…
Экран послушно замигал, слышались обрывки звуков. Все не то, не то…
— Ой, что ты, оставь! — вскрикнула появившаяся в дверях Лиля. — Там же Вадим Казаченко поет! Обожаю его!
— Да-а-а? — немного разочарованно произнес Сергей, отходя от телевизора.
— Ну конечно! Я прямо раскисаю вся, таю, как свечка! Такой он лапочка! Смотри, какие шаровары, ни у кого таких нет! А как поет душевно, только послушай!
Страдальчески сморщив маленькое личико, Лиля резко тряхнула головой, уронив на глаза густую высветленную челку, заголосила пискляво, не попадая в такт экранному Вадиму Казаченко в шароварах: «Больно мне, больно…»
— Хм-м-м… — с трудом сдержал он обидный смешок.
— А тебе что, разве не нравится? — удивленно уставилась на него Лиля.
— Нет…
— Почему-у? — протянула, обиженно вытянув губы.
— Хм… Вообще-то о вкусах не спорят, Лиль. Шаровары шароварами, но, мне кажется, о любви нельзя так петь.
— Как — так?
— Бессовестно манипулируя женскими душами. Конечно, я не женщина и не могу судить… Но в принципе терпеть не могу всякой манипуляции. А точнее сказать — боюсь манипуляторов. Хотя говорят: кого боишься, того в конечном итоге к себе и привлекаешь…
— Ой, как умно сказал, ничего не поняла! Но если тебе не нравится, переключи…
— Нет, нет! Пусть поет, жалко, что ли. Просто ты спросила — я ответил. Сказал, что думаю. Мы же договорились никогда не врать друг другу, правда?
— Ага… Тогда можно еще кое о чем спрошу?
— Спрашивай…
Лиля вздохнула, усаживаясь за стол, посмотрела на Сергея озадаченно. Потом произнесла тихо:
— Нет, давай сначала поедим… И вина выпьем…
— Ладно. Как скажешь.
Тут же свернули на благодатную гастрономическую дорогу — о приятной терпкости французского вина, о хорошо прожаренном мясе с чесноком и помидорами. Свернуть-то свернули, но чуялась на этой дороге колдобина ожидания предстоящего, судя по всему, серьезного разговора.
— Послушай, Сереж… — положив крест-накрест вилку и нож на тарелку, тихо произнесла Лиля. — Скажи, мы ведь с тобой вместе собираемся жить, навсегда и навеки? В горе и в радости, ведь так?
— Ну да… Навсегда и навеки, в горе и в радости.
— Тогда… Почему бы нам с тобой одним делом не заняться? Так сказать, небольшой семейный подряд организовать…
— Хм… Не понял… Ты что, ко мне в бригаду маляром хочешь пойти?
— Да ну тебя! Я же серьезно спрашиваю!
— Тогда и объясняй серьезно, чего хочешь.
— Ну, вот смотри… Я же классный парикмахер, да? Ко мне клиентки на месяц вперед записываются! Иногда даже отказывать приходится, представляешь? Так обидно, когда деньги мимо пролетают, как фанера над Парижем… Мне же процент от каждой насчитывается…
— Нуда, понимаю… И что?
— А то! Почему я должна половину заработанных денег хозяину парикмахерской отдавать? Недавно тут подсчитала, сколько за год отдала, прямо в ужас пришла! А он на моем имени зарабатывает, получается!
— Не понимаю, Лиль… Чего ты задумала-то?
— То и задумала — свою собственную парикмахерскую открыть! А ты бы мне помог…
— Чем я могу помочь?
— Ну, ты же парень умный, всякие налоговые-бухгалтерские дела лучше меня знаешь! Да и вообще, одной трудно все организовать, везде мужская рука нужна! Сначала бы помещение в аренду взяли, наняли еще двух-трех классных девчонок, а через пару лет и собственное помещение купить можно… Сейчас все умные люди так делают, Сереж! Все кооперативы открывают! Вот и у нас будет свой, чем плохо?
— Не знаю, Лиль. Как-то не для меня это все…
— А чужие квартиры ремонтировать — для тебя? Ты же пропадешь на этой халтуре, самому надоест! Понимаю, в хорошей бы строительной организации работал, карьеру делал… Но сейчас, к сожалению, никто ничего не строит, времена не те… А как раз дикие, кооперативные… Надо как-то вплывать в течение, иначе утонем. Ну же, соглашайся, Сереженька! Бог не выдаст, свинья не съест! Я тебя прошу…
— Ладно, подумаю, Лиль. Можно?
— Конечно! Только думай скорее, а то мне не терпится! Я уж и название придумала… Нет, будет не парикмахерская, а по-модному — салон… Еще и классный интерьер в одном заграничном журнале подсмотрела…
— А какое название-то придумала?
— Да очень простое — «Лилия». Вполне амбициозное — по имени хозяйки. Салон «Лилия»… Правда, хорошо звучит? До такого варианта, по-моему, еще никто не допер… Мы первые будем. Богатые тетки к нам валом повалят.
— К нам? То есть ты все уже за меня решила?
— Ну, Сереж… Я, между прочим, для тебя стараюсь, чтобы ты себя на вторых ролях не чувствовал… У нас ведь настоящая семья будет… Кстати, ты бумаги на развод подал?
— Да. Через месяц суд будет. Хочу хорошего адвоката нанять…
— Адвоката? А зачем адвоката?
— Ну, чтобы в судебном решении про сына было прописано… Чтобы мне с ним видеться разрешали…
— Так твоя бывшая и без решения обязана его к тебе отпускать!
— Нет, Лиль, ты не знаешь Наташу. Она просто так не разрешит. Лучше, чтобы все по закону, чтобы на бумаге было написано. Тогда, может… Пусть для верности адвокат будет…
— Но… Но это же дорого, Сереж! Это безумно дорого, ты что! Зачем такие деньги тратить, они еще пригодятся, если мы решили…
— Мы еще ничего не решили, Лиль.
Сердито звякнув вилкой о тарелку, он поставил локти на стол, нервно сплел пальцы рук. Наверное, слишком грубо это прозвучало. Девушка моргнула, удивленно уставилась на него. Но ответить грубостью не решилась — лишь недоумение на лице медленно переползло в настороженность.
— Я пойду покурю на лестнице… — парень резко встал со стула, похлопывая себя по карманам в поисках сигарет.
— Да кури здесь, Сереж… Окно открой… — тихо предложила Лиля с некоторой виноватой опаской в голосе. Обычно сама его на лестничную площадку гнала — терпеть не могла табачного запаха в доме.
Он пожал плечами, распахнул створку окна, жадно хлебнул первую порцию дыма. Подумалось с горечью — надо же, снова курить начал… Пять лет держался — и сдался. Именно в тот день, когда твердое решение о разводе принял. То есть о предстоящей разлуке с Мишкой… Нет, и как Лиля не понимает, насколько ему важно правильное судебное решение? Хотя… Наверное, впрямь не понимает. По крайней мере, не притворяется. Но разве от этого легче, что не притворяется?
— Сереж… Ну что ты, ей-богу… — послышался из-за спины виноватый голосок. — Что я такого сказала? Чего ты рассердился? Извини, не хотела тебя обидеть… Я же просто рассуждала, и все…
— Я не рассердился, Лиль. Все нормально. Обернулся — сидит, съежилась на стуле испуганно. Глазами моргает, будто сейчас заплачет. И правда, чего он вдруг на нее взъелся? Они ж давно договорились, что сын из его жизни ни при каких обстоятельствах не исчезнет, и она пылко одобрила отцовскую привязанность… И вообще, Лиля очень добрая, покладистая, все правильно понимает. А что на адвоката денег пожалела… Ляпнула, не подумав. У нее в тот момент совсем другие мысли в голове были, переключиться не успела. И он хорош — сразу запсиховал…
— Ну прости меня, а? Дура я, признаю… Сама не знаю, куда меня понесло. Конечно же, хоть десять адвокатов бери, если надо!
— Да ладно, понимаю. Все нормально, не извиняйся.
— Просто я так долго в себе эту мечту носила, а словами проговорила, и понесло… И вообще, Сереж, имей в виду, меня иногда действительно придерживать надо, вожжи натягивать. Я девушка увлекающаяся… А тебя во всем слушаться буду, честное слово! Я же люблю тебя…
Двинулась вперед корпусом, будто собираясь встать со стула и броситься к нему на шею. Глазищи преданные, с поволокой. Еще чуть-чуть, и слезы закапают…
Зашевелилась в груди жалость, ударила стыдом-раскаянием в голову — тебе ли, загнанному бывшей семейной жизнью в угол, обиженного изображать? Тебя тут любят, тебе верят, а ты…
— Лилечка, милая, ну перестань… — Сергей бросился к ней торопливо, взял в кольцо ладоней нежное белое личико, заглянул в глаза. — Только не плачь, ладно? Все хорошо…
— А ты меня любишь?
— Конечно, люблю! Мне так хорошо рядом с тобой, даже не представляешь… Так легко, тепло, радостно… Конечно же, люблю, Лилечка…
— Сереж, все у нас будет хорошо, поверь мне! И с Мишенькой все получится, вот увидишь… Я его полюблю, обещаю… А хочешь, я тоже сыночка тебе рожу? Или дочку? Хочешь?
— Хочу…
— Тогда — обязательно! Но сначала свое дело откроем… Вот погоди, встанем на ноги, и потом…
* * *
Опять за окном дождь. Октябрьский, надоедливый. Какая глухая тоска бывает в такую погоду… И на сердце тошно — сегодня Сережа с Натальей разводятся. Утром, когда в школу пошла, Наташка как раз в суд собиралась, и мама давала последние наставления, довольно противные. «Ты, — говорит, — судье расскажи, как мы его облагодетельствовали, в дом приняли, а он…» Ну, и так далее, в том же духе. Фу, даже вспоминать неприятно!
Надя поежилась, нервно стянула на груди накинутую кофту, снова уткнулась в учебник физики. Строчки параграфа плясали перед глазами, не собираясь укладываться в голове — некуда было, совсем другими мыслями голова была занята.
— Занимаешься, Надюх?
Вздрогнула, испуганно уставилась на маму, заглянувшую в проем двери.
— Да…
— Ну-ну, давай. А я прямо места не нахожу — Натальи все нет и нет… Как бы на последний автобус из города не опоздала. Пойти встретить, что ли?
Она ничего не ответила, лишь пожала плечами, низко склонившись над учебником. Мама вздохнула, махнула рукой, тихо побрела на кухню. Было слышно, как она нервно громыхает крышкой чайника, наливает в него воду, ставит на плиту. И снова вздыхает — тяжко, с надрывом.
Наверное, Надька плохая дочь. И плохая сестра. Мама переживает, а она сидит как истукан, доброго слова сказать не может. Наверное, это нехорошо. Неправильно. Надо пойти, чаю вместе попить, что ли. Можно ведь просто посидеть рядом и помолчать, от нее не убудет…
Встала, тихо побрела на кухню, села на любимое место, у окна. А за окном — дождь, дождь… Капли на стекле, как слезы, медленно перетекают одна в другую, бегут вниз, оставляя после себя мокрые дорожки. Вот порыв ветра потащил их за собой, властно меняя траекторию, и они застыли нелепыми дугами, в испуге боясь двинуться с места. Уже и сумерки съежились под дождем, нехотя ступили во двор, как незваные гости.
— Вот, Надюха, смотри на сестру да учись, за кого не следует замуж-то выходить… Ишь, как все плохо кончилось…
— Она сама виновата.
— Да ты… Да что такое на сестру наговариваешь, мала еще, чтоб рассуждать! Понимала бы чего, ишь ты!
Мама сердито громыхнула чайником, убирая его с огня, и вдруг задумчиво посмотрела на нее, присела напротив:
— А ты сама-то… Я смотрю, тоже не шибко своих кавалеров привечаешь. Вон они за тобой как убиваются… Что Валерка Николаев, что Славик Савицкий… Валерка-то и впрямь не так чтобы хороший кавалер, а вот Славик… Чем не угодил? И с лица вроде ничего, и не хулиганистый, и родители приличные. У него мать нынче в председателях профкома на фабрике числится. Хотя что это по нынешним временам… Вот раньше была должность так должность! А теперь — так, название одно, никакого уважения… Тебе-то самой кто больше нравится, Валерка или Славик?
— Никто не нравится…
— А говорят, они даже дрались из-за тебя? Девочка ничего не ответила, опять лишь пожала плечами. Что за дурацкий разговор мама затеяла? Не было вовсе никакой драки, так, потолкались немного на школьном пустыре, Машка рассказывала. А главное — и драться-то нет причины… Она каждому давно и довольно вежливо объяснила, что принимать ухаживания не собирается, и даже извинилась за нанесенный урон самолюбию. А Валерке вообще присоветовала за Машкой ухлестнуть. Та давно по нему страдает, ночные слезы в подушку льет.
— А может, и правильно делаешь, дочка… Зачем они нужны, здешние-то маломерки? Вот поступишь летом в институт, найдешь в городе кого поприличнее. Ты ж у меня красавица да умница, хоть и молчунья. Может, хоть ты свое счастье за хвост поймаешь, сеструхе нос утрешь… Такого себе мужа отхватишь, каких здесь отродясь не видывали!
— Я не хочу, мам. Наверное, вообще никогда замуж не выйду.
— Это почему еще? — дробно раскатилась смехом мама. — В монастырь, что ли, хочешь уйти?
— Может, и в монастырь…
— Ага, давай. С такой красотой там самое место и есть. Или какие тайные грешки замолить хочешь? А, Надюха? Ну-ка, признавайся?
Мама откровенно насмешничала, лукаво заглядывая ей в лицо. Пришлось улыбнуться в ответ беззаботно — ага, очень смешно… Не скажешь же ей в лоб, что да, мол, есть у меня на душе грешок, да еще какой… С самого малолетства там сидит, только наружу и носу показать не смеет. Не поймет мама, испугается. Ее-то дочка не какая-нибудь там Лолита из потрепанной библиотечной книжки, а всего лишь десятиклассница Надя Истомина, проживающая в занюханном фабричном поселке…
Ага, вот и Наталья вошла в калитку, потрусила по двору, притопывая, смахивая с сапог грязь.
— Мам, Наташа приехала.
— Ой, ну наконец-то! — быстро встала из-за стола мама, засуетилась по кухне, включая газ и ставя на плиту кастрюлю с супом. — Голодная, наверное, замерзшая…
Хлопнула дверь, и мама бросилась от плиты в прихожую, засуетилась около старшей дочери, сочувственно приговаривая:
— Давай раздевайся скорее… Сейчас горяченького сразу… Намаялась небось…
— Конечно, намаялась, мам. И стыда натерпелась. Обратно в автобусе ехала и все думала: зря я с этим судом связалась. Надо было помурыжить его с разводом-то, пусть бы за мной побегал…
— Так развели вас или как?
— Да развели, развели… Он же с адвокатом пришел, подготовился, сволочь.
— А что, без адвоката бы не развели? Зачем он ему?
— Зачем, зачем… Затем! Представляешь, чего они удумали? Чтоб в судебном решении было обязательно записано, будто я обязана к нему сына своего отпускать!
— И что? В самом деле, будешь Мишеньку отпускать?
— Ага, щас… Плевала я на все их судебные решения, вместе взятые! Развели, и ладно, дело с концом. А насчет сына — это уж извините, умоетесь! Да он у меня Мишеньку вообще больше никогда в глаза не увидит! Как он со мной, так и я с ним! Вот так вот!
Наталья грузно уселась на табурет, злобно сопнула, выставила в пространство жирный кукиш, покрутила им в воздухе, чуть не сбив подсунутую мамой тарелку с супом.
— В ногах у меня будет валяться, сволочь, а не увидит! Ты, когда завтра сына в сад поведешь, накажи там всем, чтоб моего бывшего и близко к забору не подпускали!
— Ага, доченька, не бойся, не подпустят. И воспитательницу предупрежу, и заведующую… Они бабы свои, поймут. Мы лучше знаешь что сделаем? Месяца два Мишатку вообще в сад водить не станем, я с ним дома посижу…
Так, на всякий случай, мало ли что, вдруг выкрасть задумает?
— Да… И вот еще что: надо бы собаку во дворе завести. Самого злющего пса возьмем, чтоб зайти боялись. А то мало ли… Вдруг не один явится…
— Думаешь, сюда придет? Ведь не посмеет…
— Посмеет, мама, посмеет! Ты бы видела, каким стал, я его и не узнала! И говорит по-другому, и смотрит по-другому, вроде как и не виноват ни в чем! А главное, ухоженный такой, в новом костюмчике…
— Ишь ты. Значит, приодела его любовница-то. И откуда в этих бабах столько наглости, не пойму… Возьмут чужое, еще и гордятся… Ну ничего, отольются ей твои слезки.
Надя сидела в своем углу, сжавшись в комок. Конечно, было жалко сестру, сердито хлебавшую горячий суп. Но жалость была какая-то ненастоящая, нарочитая, похожая на испуганное вежливое сочувствие. А там, внутри… Ей и самой в этот момент было стыдно за то, что происходит внутри. Нечто похожее на бессовестное злорадство — что, мол, съели Сережу? Выскользнул от вас, да? Ухоженный, значит? И говорит по-другому, и смотрит по-другому?
Конечно, это ужасно, стыдно, что внутри такое расплясалось. Они ж родные — мама, сестра… Злые, обиженные, но родные. Только и остается надеяться, что со временем и обида, и злость пройдут… В конце концов, он им ничего плохого не сделал. И с Мишенькой видеться дадут… Куда ж денутся?
Заснула Надя в эту ночь со странным чувством — сплетением безнадеги и радости. Да, Сережу она теперь будет видеть от случая к случаю, когда тот за Мишенькой приезжать будет. Но с другой стороны — похоже, счастлив наконец… Эх, посмотреть бы хоть одним глазком, какой он, когда счастливый… Пусть бы таким в памяти и остался — навсегда…
Вздохнув, она жадно обхватила руками подушку, прошептала слезно: «Сережа, мой Сережа… Моя тайная бесстыжая мука-любовь». Конечно, бесстыжая. Где ж это видано — любить сестриного мужа, хоть и бывшего…
Долго его ждать не пришлось — приехал в воскресенье. На улице аккурат распогодилось, день занялся тихий, прозрачный, безветренный. Мама с утра стирку затеяла, развешивала во дворе простыни на веревках. Наташка обед варила, сама Надя с Мишенькой в гостиной на диване баловалась…
Вдруг со двора — мамин крик! Они с сестрой выскочили на крыльцо, а в калитку Сережа входит — бледный, решительный, в руках какой-то листок бумаги держит, как флаг. Мама оглянулась, замахала руками:
— Наталья, иди в дом, дверь запри! Сама с ним разберусь! Живо!
Та послушно порскнула внутрь, громыхнула тяжелая чугунная щеколда на двери.
А у Нади ноги вдруг подкосились, горло захлестнуло волнением. Она стояла и смотрела, как Сережа медленно идет по двору, к грозно стоящей руки в боки маме. Как протягивает свой листочек, испещренный машинописным текстом.
— Вот, Татьяна Ивановна, судебное решение. Хочу видеть своего сына. Вы обязаны…
— Кто обязан? Я? Это тебе, что ли? Да пошел ты…
Она аж зажмурилась от непотребства, которое выдала в гневе мама. А Сережа так и стоял с вытянутой рукой, будто милостыню просил. Хотя нет, не похож был на просящего… Он и впрямь другим был: глаза решительные, жесткие, желваки на скулах так и гуляют. Но, видно, только распалил маму своим требованием — та пошла на него грудью, выкрикивая громко, визгливо:
— А ну, выметайся с моего двора, голь перекатная, нечего тут всякие бумажонки под нос совать! В уборную пойди с ней! И заруби себе на носу — Мишатку никогда не увидишь!
— Увижу, Татьяна Ивановна. В следующий раз с судебным исполнителем приду.
— Да хоть с кем, хоть со святыми угодниками! Сказала, не увидишь, значит, не увидишь! Пошел, пошел отсюда! Больно надо твоим исполнителям по дворам бегать… Как собаку на них спущу, только пятки сверкать будут! Против лома нет приема, ты меня знаешь!
— Да. Знаю, к сожалению. Но может, все-таки поговорим, Татьяна Ивановна? Вы поймите, я Мишеньке не чужой… Нельзя сына от отца отлучать… Он по мне скучает…
— Ага, как же! Смотрите, люди добрые, как заговорил! Как жену бросать, так это ничего, можно, да? А от ребенка, значит, нельзя отлучать? Нет уж, не два горошка на ложку! Сам так решил, сам и получай! Иди, иди отсюда, не отвалится ничего! Нищим только по пятницам подаем!
— Татьяна Ивановна, нельзя так, вы права не имеете… Не драться же мне с вами, честное слово…
— Драться? А ты попробуй, толкни меня, быстро на пятнадцать суток в каталажку сядешь! Уж я устрою тебе праздник, будь уверен! Ну, давай!
Шагнул под маминым напором назад, чуть не споткнулся. Еще шагнул, еще… Потом повернулся, медленно побрел к калитке. Этого уже Надя не выдержала: бросилась к маме, запричитала, жалко сложив ковшиком ладони:
— Мам, ну пусть он… Хоть один разочек, мамочка… Мишенька же каждый день про папу спрашивает…
— Уйди, Надька, не лезь под руку! Тебя тут не хватало! — оттолкнула она дочь, не глядя.
От калитки Сережа обернулся, нашел ее глазами, проговорил едва слышно:
— Спасибо, Надь… Скажи Мишеньке, что я еще приду… Чтоб не забывал…
— Скажу, Сереж! Скажу! Обязательно скажу!
За облетевшим кустом сирени мелькнула коричневая куртка… Сердце в груди билось болезненно, гулко — ушел, ушел! Сзади стояла мама, зло сопела в затылок. Протянула руку, схватила за плечо, подтолкнула к крыльцу:
— А ну, пойдем в дом, Надежда… Там поговорим…
Стукнула дробью в дверь, резко выдохнула, тряхнула плечами, будто сбрасывая остатки гневливости. Было слышно, как Наталья, тихо ругаясь, возится со щеколдой. Наконец дверь скрипнула, открылась.
— Ну что, ушел? — злорадно улыбаясь, спросила она. — Слышала, как ты его матом крыла…
— А Мишенька… Он что, тоже все слышал? — с ужасом спросила Надя, заглядывая в комнату и ища взглядом племянника.
Они обе уставились на нее в злом недоумении. Переглянулись, снова уставились. Наконец мама заговорила возмущенно:
— Представляешь, Наташка, что эта коза сейчас выдала? Подскочила ко мне и говорит — пусти его, мол, к сыну… Я аж обалдела от такой наглости, представляешь?
— Надька, ты чего это? — с укором спросила сестра. — Я ж тебе вроде родная, а он кто? Да никто! Теперь уж совсем посторонний человек!
— Ну почему же посторонний? Он отец Мишеньке, как ты не понимаешь! Они же любят друг друга! С этим-то что делать? Да и вообще… Как вы можете… Что он вам сделал плохого? Вот что? Вы им помыкали — он молчал, ответить не мог… Всегда благодарен был, старался. Из кожи вон лез… А вы…
— Мам, да что это с ней? Ишь как заговорила!
— И впрямь, чего несешь-то, коза сопливая? За сеструху должна горой стоять, а ты… Да кто твоего мнения вообще спрашивает? Лучше смотри да учись, за кого не надо замуж выходить! Ишь ты, разговорилась… То молчит, слова не вытянешь, а то вдруг понесло не к месту…
Постепенно мама с Натальей переместились на кухню, продолжая возбужденно обсуждать детали разыгравшейся во дворе драмы. Надя вошла в комнату, присела на диван к племяннику, заглянула в грустные, налитые слезами глазки… И улыбнулась, с трудом заталкивая вовнутрь собственные, готовые было пролиться слезы, прижала малыша к себе, приговаривая:
— Ничего, Мишенька… Все будет хорошо. Папа сейчас сказал, что очень тебя любит…
— А когда он придет? — тихо спросил тот, отирая тыльной стороной ладошки капнувшую-таки из глаза слезу.
— Придет, Мишенька, обязательно придет. А если не сможет… Когда ты вырастешь, сам его найдешь, ведь правда?
— Правда… А ты будешь со мной его искать?
— Конечно, буду… Вместе найдем…
— А долго мне еще расти?
— Нет, недолго! Чуть-чуть совсем осталось! А сейчас давай книжку про Чиполлино почитаем…
На кухне Наталья, понизив голос и осторожно поглядывая на дверь, внушала маме сердито:
— Нет, ты не маши рукой-то! Говорю, приглядывай за ней, мам! Какая-то она у нас блаженная, ей-богу… Как бы не учудила чего… Семнадцать лет — возраст опасный, кто его знает, чего там у Надьки в голове! Так что приглядывай…
* * *
Морозец. Ох, какой крепкий, ядреный. Снег, будто жалуясь, повизгивает под ногами, холодный декабрьский ветер норовит забраться под воротник, схватить за горло ледяными пальцами. Почему-то настоящая зима всегда обрушивается неожиданно. Вроде неделю назад еще и снега не было, ноябрь стоял мерзлослякотный, а потом раз — и будто прорвало небеса, навалило сугробы, боязно глядеть с утра на столбик термометра за окном…
И, конечно же, обнаруживается, что в доме хлеба к обеду нет. И неважно, что сегодня суббота и к обеденному столу особо садиться некому — Наталья с Мишенькой в гости еще с вечера пятницы уехали, — а все равно мама ее от книжки оторвала, погнала в магазин за хлебом…
— Чего так скукожилась, Надюха? Замерзла, что ли?
Полина Марковна важно выплыла из своей калитки, на плече коромысло с пустыми ведрами. Встала, глядит насмешливо.
— Экие вы, молодые, нынче мерзлявые! Да разве ж это холод? Это зима только первыми колокольцами брякнула. Попривыкли, понимаешь, к паровому отоплению да водопроводу… А я с утра — печь натопила, пирогов напекла, теперь на колонку за водой прогуляюсь… Мне и замерзнуть некогда при такой-то жизни!
— Да я не замерзла, теть Поль… Просто ветер холодный, прямо в лицо…
— Ничего, красивше будешь. Вон как щеки раскраснелись, румянами не надо мазаться. Как мать-то, здорова ли?
— Здорова, теть Поль.
— А чего делает?
— Обед готовит. Меня вот за хлебом послала…
— Ага… Ну а как она вообще… Небось не отошла еще от той заварухи? Хотя чего — уж неделя вроде прошла… Надо же, как на бывшего зятя взъелась! Никого не испугалась, чуть собаку не спустила на ту строгую бабу с портфелем, что с Серегой тогда заявилась… Как бишь ее…
— Это он с судебным исполнителем приезжал, теть Поль. Хотел Мишеньку повидать.
— Так я и говорю… Во двор вышла, слышу — собака лает, Татьяна что есть мочи орет! Думаю, какая такая беда случилась… Прибегаю, а она уж Рекса от цепи отвязывает… Ну, баба и дала деру! Еще и Серегу обругала, я слышала. Сами, говорит, разбирайтесь, а мне жизнь дороже… А Серега — чего? Постоял у калитки да ушел… Не справиться ему с Татьяной, пусть не замахивается. Если уж она что решила… Не зря же ее на фабрике Фурцевой обзывали…
— А вы его видели, теть Поль?
— Кого?
— Да Сережу, кого…
— Видела, конечно. А что?
— Да ничего… Просто меня дома не было, я в школе была… А Наташка на работе…
— Это ты к чему, не поняла?
— Да ни к чему… Просто хотела спросить — как он вообще… Как выглядит…
— А чего ему не выглядеть-то? Хорошо выглядит, куртка на нем богатая, шапка приличная… Видать, не прогадал, хорошо в городе устроился. Говорила я Наталье — нельзя от себя надолго мужика отпускать… Вот вам и результат — хоть сто собак во дворе держите да ребенка за семью замками прячьте, а мужика-то рядом уже и нет! Поди, и не появится больше… И того с него хватит, чего неделю назад было…
— Ладно, теть Поль. Побегу. Холодно, замерзла.
— Ну что ж, беги. Матери передай — завтра вечерком загляну…
Надя припустила бегом по улице — руки в тонких варежках совсем заледенели. Ничего, скоро уже — до перекрестка добежать, там уж дом близко…
А на перекрестке — она даже своим глазам не поверила — Сережа стоит, улыбается ей…
Остановилась как вкопанная, глядит на него во все глаза, тоже улыбается.
— Здравствуй, Надь… Как хорошо, что я тебя встретил.
— Ты… Ты был у нас, да? Опять не пустили?
— Нет, не был… То есть был, но во двор не зашел. Хотел огородом к дому пробраться, в окно на сына поглядеть… Но лучше, наверное, темноты дождаться, как думаешь?
— Сереж, а Мишеньки-то нет дома… Наталья еще в пятницу к подруге в Семиречье уехала и его с собой взяла.
— А когда вернутся?
— Не знаю… После обеда, наверное. Ближе к вечеру.
— Слушай, Надь… А может, ты мне поможешь?
— Да я бы конечно… Что надо сделать?
— А вот что. Значит, дома скажешь, что пойдешь с Мишкой прогуляться… А сама его ко мне приведешь! Я ведь еще с вечера приехал, у Сашки Потапова остановился. Вот туда приводи, чтоб никто не видел… Знаешь, где тот живет?
— Знаю, Сереж.
— Поможешь?
— Конечно. Ты это хорошо придумал — погулять с Мишенькой выйти. Приведу, только ненадолго…
— Да хоть на пять минут! Мне надо обязательно его увидеть, обнять…
— Хорошо, хорошо… Я поняла.
— Ну, ты иди… Вон, замерзла совсем. Так я буду ждать?
— Жди, Сереж.
Он кивнул, подмигнул грустно, заговорщицки, быстро засеменил по улице. Надя медленно пошла к дому, не замечая холода… Господи, да какой там! Сердце стучало так, что кровь разогрелась, наверное, до кипятка, и щекам, и губам горячо стало. А зубы, наоборот, выстукивали мелкую дрожь, как в лихорадке…
— Ты чего так долго? Только за смертью посылать… — накинулась мама, как только девочка переступила порог.
— Да я тетю Полю встретила, мам… Постояли, поговорили… Она сказала, что завтра вечером зайдет…
— Холодно на улице-то?
— Холодно.
— Ну, давай, раздевайся, обедать будем, только-только щи с плиты сняла.
— Не хочу. Я потом.
— Ну, как скажешь…
Надя ушла в свой закуток, легла на диван, отвернувшись к стене, закрыла глаза. Сережино лицо тут же выплыло из темноты, взгляд отчаянный: «Поможешь?» Прошептала тихо: «Конечно же, обязательно, Сереж… Да я что хочешь для тебя сделаю, о чем ни попросишь…»
В нетерпении она перевернулась, легла на спину, уставилась в потолок — скорей бы уж Мишенька с Наташкой приехали! И понесло же сестрицу в такой холод в гости! Ехала бы одна, если так приспичило, Мишеньку-то зачем тащить…
Нет, не лежится. Внутри все дрожит ожиданием. Соскочила с дивана, пошла в большую комнату, где мама удобно устроилась перед телевизором с чашкой чая в руках. Присела рядом, вгляделась в экран… Хорошее кино, его очень часто по телевизору показывают — «Женщины» называется. И актриса Нина Сазонова очень на маму похожа. Только ее героиня в кино добрая такая, все понимающая… Даже представить невозможно, чтобы она, например, на бывшего зятя собаку спустила. Жаль, что мама не такая. Никак не может понять, что Наташкин и Сережин развод к Мишеньке никакого отношения не имеет…
Вот почему близкие люди, пусть даже бывшие супруги, не умеют понять друг друга? Плещутся по уши в своих обидах, даже питаются ими, как хлебом. Вон фильмы про женскую мудрость не отрываясь смотрят, а в душе злая месть как жила, так и живет, никакие художественные аллегории не действуют. Неужели это чувство так сладко, что может затмить дорогу здравому смыслу? Мама же Мишеньке родная бабушка, при чем тут вообще обида и месть… Должна в первую очередь о внуке переживать, чтоб ему лучше было… Глупо все это, необъяснимо.
Вздохнула, задумчиво покачала головой в такт льющейся с экрана незамысловатой мелодии.
Нет, не сидится. Хоть и хороший фильм, конечно, но тревожное ожидание гонит с места. Соскочила с дивана, пошла на кухню, встала у окна, нетерпеливо переступая с пятки на носок. А на улице опять снег идет. Не вальяжный, пушистый, а мелкий, колкий, серебристый, едва видимый глазу. Наверное, злой снег. Осыпает землю, как черный хлеб солью. Ну где же ты, Наташка, где… Никогда с таким нетерпением не ждала твоего приезда…
— Ты чего это будто смаялась вся? — вздрогнула от маминого голоса за спиной. — Не заболела ли часом? Глаза блестят, щеки горят…
— Не заболела. А Наташка не говорила, в котором часу приедет?
— Нет… Так, может, она вообще сегодня не приедет! Видишь, какой снег, всю дорогу, наверное, перемело!
— Как… Как это не приедет?
— А что? Завтра воскресенье, пусть гостит… Может, вообще только в понедельник утром заявится и сразу на работу пойдет. А Мишатку вообще в сад вести не надо, куда им торопиться-то?
Видимо, у нее был слишком растерянный вид — мама уставилась в недоумении.
— Да что с тобой, Надежда? Зачем тебе так срочно сестра понадобилась? Успела соскучиться, что ли?
— Да… Я со… Соскучилась…
— Странная ты какая-то сегодня, Надежда. Ей-богу, странная. То волком на сестру смотришь, то вдруг ни с того ни с сего скучать принимаешься…
Надя улыбнулась потерянно, не сообразив, что маме ответить. Совсем другие мысли в голове бились, тут уж не до правильных ответов. Быстро отвернулась к окну…
— Ой, мам, да вон же они, приехали! — выдохнула радостно, увидев идущих по заснеженному двору Наталью с Мишенькой. — Приехали! Приехали! Это я по племяннику соскучилась, мам, потому и заволновалась, наверное!
Наталья уже топала по крыльцу, отряхивая снег. Надя метнулась к двери, распахнула, подхватила на руки племянника, звонко поцеловала в холодную щечку.
— Закройте дверь-то, весь дом выстудите! — сердито выглянула из кухни мама, наблюдая, как они весело толкутся в прихожей. — Давайте сразу за стол, пока щи не остыли! Надюха, раздевай Мишатку!
— Ага, мы сейчас…
Утащила племянника в комнату, принялась быстро освобождать от одежек, нервно приговаривая себе под нос:
— Вот так… Вот так… Шапку, пальтишко снимай… Сейчас мы с тобой, Мишенька, пообедаем, а потом еще погуляем… Целый день у нас впереди, все успеем…
— А куда пойдем?
— А… А мы… К Маше в гости пойдем, ты же любишь с ее младшим братиком Ваней играть, правда? Он все время спрашивает — отчего Мишенька ко мне играть не приходит… Вот и пойдем…
— А он драться не будет, как в прошлый раз?
— Нет, не будет… Только ты сейчас маме скажи — хочу к Ване пойти поиграть…
— Ага, скажу.
— Вот и молодец…
Мама с Натальей уже сидели за кухонным столом, помешивая ложками горячие щи. Видимо, разговор был не из веселых — слишком уж у Натальи лицо было насупленное.
— …Да у них своя семья… Мы со Светкой с детства подруги, но что с того? Поначалу обнялись, расцеловались, конечно… Она стол накрыла… Все вроде чин чинарем, да только сижу и чувствую себя бедной родственницей…
— А что так? — сочувственно подняла глаза мама.
— Ой, ну как ты не понимаешь… У Светки вон Колька хоть и пьяница, а все равно в наличии имеется, какой-никакой, а муж. А у меня… Сижу меж ними, как неприкаянная разведенка с ребенком… Дура я, что Серегу тогда одного в город отпустила! Теперь вот живи как хочешь!
— Чего теперь жалеть-то! После драки кулаками не машут! И было бы об ком страдать…
— Да я вовсе не о нем страдаю, больше о себе, говорю же! Если б ты его не гнобила все время, может, и жили бы… Все тебе не так было! Как место потеряла, так на Сереге и отыгрывалась!
— Ага, вот так ставишь вопрос, значит! Теперь я во всем виновата! — понесся вверх по опасной спирали обиженный тенорок. — Вошла домой, отдышаться не успела, уже и мать у нее виновата!
— Да ладно… Неохота с тобой ругаться.
— А зачем тогда с обвинением под кожу лезешь?
— Ладно, извини. Не хотела, само вырвалось.
— Смотри-ка ты, вырвалось… Ох и характер у тебя, Наталья, вмиг можешь мать на нервы вывести…
— Да, я ж забыла тебе сказать! Мы сейчас с Мишкой в магазин заходили… А там Нинка-продавщица говорит — Серегу сегодня видела… Будто он в ларьке на автостанции сигареты брал… Чего опять приехал, а?
— Ну, не знаю, может, надобность какая привела… Но, думаю, к нам уже не сунется, понял, что бесполезно.
— И все равно… Ты смотри, завтра из дому Мишку не выпускай, даже во двор пусть гулять не ходит! А то мало ли что…
— А к Ване поиграть? — вдруг подал тихий, обиженный голосок Мишенька. — Надя обещала со мной к Ване пойти…
— Да к какому еще Ване! — сердито отмахнулась от сына Наталья. — Не выдумывай, ешь давай!
— А мы и правда хотели к Машке пойти, он так хорошо с ее братом играет…
— Ну, хотели, значит, перехотели. Не слышала, что ли? Серегу, говорю, в поселке видели!
— Ну Наташ… Ну пожалуйста… Мишка же все время дома с бабушкой, ему со сверстниками общаться надо… Мы ненадолго… На полчасика в гости…
— Нет, я сказала! Какие еще гости, хватит, нагостился уже!
— Наташ… Мам, ну скажи ей…
— Да хватит! — сердито прихлопнула по столу ладонью Наталья. — И так настроение хуже некуда, еще и ты под руку лезешь! С одного слова не понимаешь, что ли? Сказала, дома будет сидеть, значит, дома будет сидеть!
И сегодня, и завтра, пока выходные не кончатся!
Слезы отчаяния подкатили к горлу, не продохнуть. Мишенька притих, елозил испуганно ложкой в тарелке. Мама сидела, будто и не слышала нервного диалога, с удовольствием хлебала варево. Потом подняла голову, заговорила с Наташкой как ни в чем не бывало:
— Ну, раз на воскресенье все дома, я с вечера квашонку заведу, завтра с утра шаньги с картошкой сделаю да пирог с рыбой заверну. Давно мы не пекли…
Надя усмехнулась про себя в ужасе — да, вот такие пироги, значит, из их с Сережей затеи вышли. Не судьба, значит, ему сына увидеть. Да что ж это такое, ей-богу?
Подскочила с места, громыхнув табуреткой, вылетела в прихожую, начала торопливо натягивать пальто, совать ноги в сапоги. Куда-то шапка запропастилась…
— Ты куда? — удивленным хором вылетело из кухни.
— Я… Я к Машке… Мне надо учебник забрать…
Вылетела за дверь, бегом промчалась к калитке. Как противно скрипит снег под ногами. Тот самый — злой снег. Рыхлый, колючий, сверкающий ледяной искрой. Руки сразу заледенели — варежки забыла. Да бог с ними! Сережа ждет, а она не сумела, не помогла…
Дом Сашки Потапова, Сережиного приятеля, уже светил окошками, опережая ранние декабрьские сумерки. Хозяин давно жил бобылем, с тех пор, как жена подалась в город на заработки, да и пропала там на просторах торговых рядов. Говорят, другого нашла, с теплой городской квартирой. Но Сашка не особо и горевал — жил и жил сам по себе, как говорил, не хуже, чем прежде. А может, специально так говорил, чтоб не жалели. В свободное время даже картины малевать начал, доморощенные пейзажики с натюрмортами. Увлекся… Весь поселок над Сашкой насмехался, а Сережа, наоборот, с ним приятельствовал. Говорил — каждый выбирается из горя как может…
Калитка была распахнута настежь. Девушка остановилась, чтоб унять дыхание, подула на замерзшие пальцы. А идти-то боязно… Сережа ждет, а она без Мишеньки!
Хлопнула дверь, на крыльцо выскочил Сашка, деловито прошагал в ее сторону. Увидел, поднял брови вверх:
— О, Надюха, привет! А Серега там ждет, из угла в угол ходит… А ты чего одна?
— Наталья не отпустила. Даже не знаю, как Сереже сказать…
— Ну, что ж теперь. Не судьба, значит. Ты заходи, чего стоишь, вон замерзла совсем!
— А ты куда, Саш?
— Так на работу, в ночную смену…
— А… Ну, ладно.
— Заходи, заходи, не мерзни! Там в кухне чайник как раз вскипел, попей горячего.
— Спасибо…
Глянув на часы, он поднял воротник пальто, деловито зашагал в сторону фабрики. Еще немного помаявшись на крыльце, она осторожно постучала, толкнула дверь…
Сережа выскочил на ее стук — лицо взбудораженное, руки распахнутые, готовые обнять сына… И встал как вкопанный. Сразу все понял, сник, плеснул из глаз горечью недоумения.
— Наташка не отпустила… Нет, она бы отпустила, конечно, но, говорит, тебя в поселке видели… Поэтому… Ты не расстраивайся…
Он посмотрел на нее устало, даже с некоторой досадою. Махнул рукой, повернулся, ушел в комнату. Вскоре оттуда раздался его негромкий, с горестной хрипотцой, голос:
— Иди сюда, Надь… Чего там стоишь…
— Ага, сейчас…
Быстро скинула пальто, шапку, стянула сапоги, на цыпочках прошла в комнату. Никогда прежде не бывала у Сашки Потапова — ничего, уютно, хоть и живет один… Огляделась, выискивая, куда бы сесть. Вот сюда, напротив Сережи, в кресло.
— Давай выпьем, Надь.
— Ты что, я же не умею… Только шампанское в Новый год…
— Да знаю. А я выпью. Вот только не знаю, есть ли… Сейчас посмотрю…
Какой у него голос несчастный, неживой будто! Парень с трудом вытащил себя из кресла, поплелся на кухню, захлопал там дверцами шкафов. Вернулся, поставил на стол пузатую бутылку «Плиски», блюдце с нарезанным сыром, грустно усмехнулся:
— Надо же, а Сашка-то у нас, оказывается, только благородные напитки употребляет… Кроме «Плиски», больше и не нашлось ничего.
— Да нет. Просто недавно в магазин «Плиску» завезли, все расхватали, как заморский дефицит. Мама тоже на Новый год взяла. А еще большую такую бутылку с бальзамом — «Абу Симбел» называется. И ликер «Амаретто»…
Сережа улыбнулся грустно-вежливо, и она осеклась — не к месту о маме вспомнила… Мысли в голове заметались, опять спросила невпопад:
— А ты что, выпивать начал?
— Да нет, Надь, нет… Сама понимаешь…
Дрожащими руками он отвинтил крышку, налил полстакана, выпил залпом. Накрыв рот внешней стороной ладони, замер, закрыв глаза. И ладонь дрожала, и веки подрагивали нервно. Она сидела, смотрела и маялась — не знала, что сказать…
Сергей заговорил сам, выставив ладони вперед. Глухо, прерывисто:
— Надь, вот убей, понять не могу… Неужели не понимают, ведь Мишка сын мне… Отцовство с разводом никуда не делось! Неужели они этого не понимают, Надь?
Вдохнул глубоко, помотал головой, как усталый конь. Поднял глаза — отчаянные, полные слез.
— Сереж, не надо… Хотя я понимаю, конечно же…
— Да ничего ты не понимаешь. Чтобы понять, надо это пережить… Когда глазами и сердцем видишь, как твой ребенок растет, когда не пропустил ни первого зуба, ни первого шага, ни первого слова… Трудно от себя оторвать. Практически невозможно. Кто-то может, а кто-то нет… Я вот, например, не могу… Ну почему, почему все так сложилось, Надь?
Крупные слезы оборвались, покатились из глаз, и он стыдливо прикрыл лицо руками, закачался из стороны в сторону. Голос зазвучал из-под ладоней еще глуше, несчастнее:
— Наверное, надо было терпеть ради Мишки… Но ты же сама видела — они бы меня уничтожили в конце концов… Не смог больше… Я совсем слабак, да, Надь?
— Нет, ты не слабак. И не надо было терпеть. Все правильно сделал, ты молодец. А с Мишенькой… Все наладится со временем…
— Нет, не наладится. Я, как тебя увидел одну, сразу понял, что не наладится. Будто сломалось во мне что-то…
— Сереж… Он вырастет, повзрослеет и сам тебя найдет… Он же сын, все равно от тебя никуда не денется! Надо просто ждать… Терпеть и ждать… Время все по своим местам расставит!
Он ничего не ответил, сидел, горестно замерев, с прижатыми к лицу ладонями. Отчаяние будто обволокло его плотным коконом, она невольно протянула в его сторону руку и тут же отдернула, испугавшись. Рука сама схватилась за горлышко бутылки, «Плиска» щедро полилась в стакан. Почти до краев получилось.
— Сережа, выпей еще! Тебе же совсем плохо…
Он послушно принял из ее рук стакан, долго глядел в него помертвевшими, ничего не выражающими глазами.
— Что же ты? Пей, пей…
Она встала из кресла, подошла сбоку, приподняла стакан за донышко — поближе к губам. Он сделал несколько глотков, закашлялся, остро пахнущая коньячная влага плеснула в лицо, растеклась по подбородку.
— Ну, что ты, Сереж…
Ладонью дотронулась до щеки и — обожглась будто… Ослепла, оглохла на миг, подчиняясь внутреннему нестерпимо-властному желанию, руки сами обволокли его шею, губы нашли губы… Он замер на секунду испуганно, попытался освободиться, оттолкнуть ее. Да только Надя не далась. Та самая сила, которая копилась много лет, вдруг вступила в свои права, руководила ею беспощадно и безрассудно. И не было ни возможности, ни желания ей сопротивляться…
Бог знает, откуда в ней это взялось — за свои семнадцать и не целовалась толком ни разу. А тут… Никак оторваться от его губ не могла. И Сергей вдруг перестал сопротивляться, набросился на девушку с волчьей жадностью, прошелся лихорадочными поцелуями по шее, лицу, груди, расстегнул кофточку… В какую-то секунду она увидела его лицо — отрешенное слепой хмельной страстью, никаких других чувств не выражающее. Сердце дернулось короткой обидой, но тут же замолчало — какие тебе такие чувства нужны… Откуда им вообще взяться-то?
Она и помнила, и не помнила, как они оказались на Сашкиной тахте в другой комнате. Вернее, помнила, конечно, потому что… Как можно забыть счастье? Пусть однобокое, пусть «в одни ворота», как любила говорить про свои неудавшиеся отношения Машка Огородникова, но все-таки счастье. Каждая минута, каждая секунда были заполнены до ужаса концентрированным, задыхающимся счастьем, напряжением рук и ног, выскакивающим наружу сердцем, острой, короткой и сладкой болью… Она должна была получить свое — это ее выстраданная с детства любовь. Тайная, но оттого, может, и более сильная. Надя должна была получить свое, пусть так — в омут с головой, однобоко и в «одни ворота»…
Потом лежали рядом, опустошенные, молчали по-разному. Она — бездумно-счастливо, Сережа — с ужасом…
— Что я наделал-то, Надь? Как же это все… получилось? Правильно Лилька говорит — мне вообще пить нельзя…
Вдруг резануло по сердцу — Лилька… И тут же свернулась, сжалась в комочек бездумность, и заворошилось в голове трезво, вполне осознанно — вот и хватит с тебя, праздник однобокой любви закончился. Что ж, спасибо и на том, что он состоялся-таки. Теперь и дальше жить можно, уже с воспоминанием-праздником.
Поднялась, начала торопливо натягивать на себя одежду. Он сел на постели, смотрел убито, потерянно.
— Надь, прости меня… Сам не знаю, как это все… Господи, ужас какой, что ж я наделал-то…
— Ну что ты, Сереж. Все было прекрасно. Я пойду.
— Погоди, провожу…
— Не надо. Я сама. Ты же на последний автобус опоздаешь. К Лиле…
— Прости…
Она обернулась от двери, губы невольно растянулись в улыбке:
— Какой смешной, ей-богу… И перестань себя проклинать! Потому что я ужасно счастлива… Ты даже не представляешь, как сильно! И ты тоже — будь счастлив…
Больше Сережа не приезжал — ни зимой, ни весной. Деньги по исполнительному листу Наталья получала регулярно, недовольно комментируя суммы — уж больно щедрые. И в который раз корила себя, вспоминая покладистого мужа, и принималась по сумме алиментов грустно подсчитывать его городской заработок…
