Книга: Исповедь свекрови, или Урок Парацельса

Глава III
Наташка

Она ей сразу не понравилась. Вот не понравилась, и все! Никогда подобного не испытывала — чтоб с первого взгляда, и такая неприязнь. И разочарование. И досада. И полное отторжение.

И Мушке она тоже не понравилась. Ну, Мушке-то из солидарности, понятно. Прижалась к ее ноге, выплеснула на гостью свое первое собачье впечатление — р-р-р, нга-нга-нга… Даже завидно Мушке, какой с нее спрос.

Нет, ну что за вид у девушки, а? Хоть бы в зеркало не себя глянула, прежде чем в дом заявиться! А одежка… Боже ж ты мой, что на ней надето! И вроде на хиппи не тянет… Да и где они сейчас, хиппи? Все уж давно на пенсии. А эта… Нет, эта не хиппи, эта еще хуже. И откуда, интересно, такое барахлишко выкопала, это ж еще постараться надо было! Старые джинсы, растянутый свитер, на ногах не обувь, а недоразумение текстильно-тряпочное, да плюс маленький рюкзачок за плечами. И ладно хоть бы рюкзачок-сумочка был, а то ведь нет, обыкновенная брезентуха. Оно понятно — студентка, наверное, или приезжая, и мамы под боком нет, и денег тоже нет, чтобы прилично одеться. Но себя-то прибрать как-то можно! Причесочку соорудить, лицо приличием обиходить… Такое чувство, что это лицо отродясь ни крема не знало, ни косметики. Утром умылась холодной водицей, волосы в конский хвост затянула, котомку брезентовую за плечи кинула и — вперед… Пошла в день юная последовательница всероссийской мымры Людмилы Прокопьевны, такая же скукоженная, как старый рваный башмак…

Опасливые мысли пронеслись в голове Саши за те секунды, пока они все стояли в прихожей, глядели друг на друга. Наверное, видуха у нее сейчас еще та… — подумала про себя Саша. — Не припудренная лицемерием гостеприимства. А эти стоят у дверей, улыбаются оба. И Лева улыбается, и девушка Наташка. Действительно — Наташка… С какого боку ни глянь, все равно на девчонку-малолетку похожа. Худющая, острые плечи-мослы торчат, с одного плеча свитер свалился, и даже бретелька лифчика на положенном месте не присутствует. Не носит она его, что ли? Складывать в лифчик нечего? И где он эту Наташку откопал, интересно… Понятно бы, убогий парняга был, а то ведь при всех делах, при красоте да подтянутости, да не без интеллекта в синих красивых глазах…

Да уж, неисповедимы твои парадигмы, доктор Фрейд. Нам, простым теткам и матерям, этого не понять. Остается только принять за данность. Эх, сынок, сынок.

Однако руки у сынка устроились на острых плечиках вполне уютно, будто там всегда и были. Странная композиция получилась, будто Лева ребенка за плечи обнимает. Улыбнулся, подтолкнул девицу к Саше, проговорил весело:

— Мам, хватит уже пристрастия, время для допустимой визуализации истекло еще десять секунд назад! Познакомься, это Наташка!

— Да, да… Очень приятно, Наташа. Меня зовут Александра Борисовна. Проходите, чувствуйте себя как дома. Чаю хотите?

— Мам, какой чай… Мы голодные, как несчастные сироты! А супчик мало-мальский хотя бы есть?

— Ну почему — мало-мальский… Борщ есть. Правда, вчерашний. Разогреть?

— А то! Наташка, борщ будешь?

— Конечно, буду! Еще спрашиваешь! А где можно руки помыть? Ой, как у вас в ванной красиво… Левка, а где твоя комната? Вот эта? О, да у тебя тут классно…

Она слушала из кухни Наташкины восклицания, вздыхала про себя — как же так вышло, сынок… С Ариной ты был Левой, с Ладой — Левушкой, а теперь, значит, до Левки скатился. Явный регресс, однако. Она, значит, Наташка, а ты, стало быть, Левка. Прекрасно. Высокие, высокие отношения.

Сели обедать. Саша налила в тарелку борща, поставила перед гостьей. Зачерпнула было из плошки сметану, хотела добавить к борщу… Но девица вдруг выставила вперед маленькую ладошку, проговорила тихо, на вдохе, внимательно глядя в тарелку:

— Ой, погодите…

— Что? Почему? Что такое? Вы со сметаной борщ не любите, да? — посыпала растерянными вопросами.

Наташка подняла на нее от тарелки глаза. Наивно распахнутые, детские, восторженные. Синие, как у Левы. И проговорила тихо:

— Посмотрите, как это интересно по созвучию цвета и запаха… Багровое с острым… Это чеснок, да? Чеснок и еще что-то… Что-то к багровому… Еще какой-то запах?..

— Мама в борщ добавляет шкварки, оттого и созвучие! — пояснил Лева, плюхнув в свою тарелку большую ложку сметаны. — Ешь давай, созвучие мое несчастное! Это обыкновенный борщ, это есть надо, а не рассматривать на предмет декаданса!

— Да, борщ… — с задумчивой улыбкой произнесла Наташка, отправляя в рот первую ложку. — И все равно — красиво, не спорь со мной, Левка. Ты ничего не понимаешь.

— Конечно, я борщ не понимаю, я его ем! А если ты будешь сидеть и пытаться его понять, он остынет и будет невкусным! Ешь давай, шевели ложкой!

Саша сидела, слушала их диалог, потихоньку приходила в ужас. Это ж кого Лева в дом привел? Мало того, что последовательница Людмилы Прокопьевны, так еще и с головой того… Не в себе немного. Борщ как предмет декаданса рассматривает. Можно подумать, она никогда в жизни борща не ела! «Ой, Пресвятая Матерь Божья, огороди моего сыночка от наказания, защити… Только убогой Наташки на его бедную головушку не хватало…»

Пока Саша мысленно причитала, гостья ела борщ. Сосредоточенно ела, с удовольствием. Надо полагать, с уважением к нему, к борщу, который, как выяснилось, не просто свекольная похлебка, а созвучие цвета и запаха. Съела все, до последней капельки. Взяла тарелку в ладони, протянула ей с просящей улыбкой:

— А можно мне еще, Александра Борисовна? Очень красиво… Ой, то есть я хотела сказать, очень вкусно!

— Не торопись, Наташк… — остановил ее порыв Лева. — Я думаю, у мамы в загашнике наверняка котлетки имеются. А мамины котлетки — это, я тебе скажу, что-то с чем-то! Это уже отдельная песня! Там столько созвучий найдешь, что мы с мамой за уши тебя от стола не оттащим!

— Конечно, сынок, и котлетки у меня есть… — скромно потупила Саша очи, польщенная его похвалой. Встала со стула, подошла к плите, подняла крышку со сковородки, понюхала на всякий случай. — Вот они, разогретые уже, с картошкой. Сейчас я вам положу…

— Это что, как бы на второе, да? — прозвучал ей в спину восхищенный Наташкин голос.

А когда повернулась от плиты и поставила на стол тарелку с котлетами, Наташка глянула так, будто эти котлетки были ее наивысшим женским и человеческим достижением. Нет, с одной стороны, приятно, конечно. Взгляд у девушки вполне искренний, тут уж без обмана. А с другой стороны… Все это выглядит несколько странновато, если не сказать больше.

А может, она из голодной многодетной семьи? Или вообще детдомовская? Или впрямь — немного не в себе? Надо бы выяснить как-то…

— Наташа, а чем вы занимаетесь? Учитесь где-то или работаете? — Саша постаралась придать голосу нотку непринужденного любопытства, в то же время понимая, что получается все наоборот. То есть любопытство вышло наружу тревожным, готовым встать в защитную стойку.

Лева тоже это почувствовал, поднял бровь, глянул на мать удивленно. Вроде того — куда тебя понесло с пугливыми эмоциями? И ответил сам, прижав Наташкину ладошку к столу:

— Мам, к Наташке можно на «ты» обращаться, не выкай, она пугается. А относительно твоих вопросов… Она учится, мам. В следующем году заканчивает архитектурно-художественную академию.

— Левк, ну чего ты, я сама… — вдруг выдернула ладонь из-под его руки Наташка, глянула ей в глаза. — Вы спрашивайте, Александра Борисовна, я нисколько вас не боюсь! Да, я в художке учусь, на факультете дизайна…

— А, понятно… — улыбнувшись, покачала головой Саша. — А направление какое? Промышленный дизайн? Дизайн костюма?

— Нет. Я выбрала дизайн среды. У меня дипломная работа будет на тему колористическая гармонизация городской среды. Там более длинное название, конечно…

— Наташка очень талантливая, мам, — снова заторопился с ненужными объяснениями Лева, — ее уже на работу в крутую фирму пригласили, представляешь? Диплома еще нет, а на работу уже пригласили. Так что ты не удивляйся, если она что-нибудь непонятное выкинет. А вообще она девушка спокойная, вещь в себе. Главное, ее надо кормить вовремя, иначе забудет и станет умирать с голоду, и сама не поймет, отчего умирает.

— Ну, Левк! Перестань! Чего ты меня так… Не верьте ему, Александра Борисовна…

— Да ладно, это уж ваши дела. Чай будете? У меня конфеты вкусные есть…

После чая Наташка осоловела. Сидела, откинувшись на спинку стула и сложив ладошки на худосочном сытом животе, смотрела в кухонное окно мутным синим глазом. Глядя на гостью, Саша поневоле вспомнила чеховскую Каштанку — у него там собачка, кажется, опьянела от еды? Вот и Наташка — опьянела. Да она и похожа на ту самую Каштанку! Такая же дворняга с рыжинкой… Только талантливая, как выяснилось. Но Каштанка тоже была талантливая, прости, господи, за сравнение…

— Мам, мы к себе пойдем! — потянул за собой Наташку, вставая из-за стола, Лева. — Спасибо, все было очень вкусно.

— Да, Александра Борисовна, спасибо… — эхом вслед за Левой пролепетала Наташка, — все было очень вкусно…

Саша кивнула машинально им в спины. Так и осталось на кухне послевкусие Левиной фразы — мы к себе пойдем…Что значит — к себе? И что значит — мы? Эта дворняжка, выходит, здесь намерена остаться? Ничего себе дела… А как с ней рядом существовать-то?

Мушка, почуяв ее настроение, тявкнула под столом, запричитала сердито — р-р-р, нга-нга-нга… Саша топнула ногой, прикрикнула на нее, выплескивая из себя скопившуюся досаду:

— Да замолчи, слышишь? Ты еще тут… И без тебя вижу, что все хреново…

* * *

Да, Наташка осталась. А как еще понимать, если к ужину парочка из своей комнаты не выползла? Уже засыпая, Саша услышала, как скрипнули половицы в коридоре, как хлопнула дверца холодильника под аккомпанемент Левиного бормотания да тихого Наташкиного подхихикивания. Подумалось в полусне — надо же, хихикать умеет, как всякая нормальная девчонка. Вежливо хихикает, почти шепотом. Нет, и на этом спасибо, конечно, но все равно… Лучше бы в другом месте хихикала. И с кем-нибудь другим. И вообще, как-то неправильно все с этой Наташкой, как-то не так…

А утром столкнулись лоб в лоб с Левой на кухне:

— Доброе утро, мам! Как спалось?

— Да как тебе сказать…

— Мам, сейчас мы с Наташкой убегаем, а днем я ее вещи сюда перевезу, ты не пугайся, если что.

— Не поняла… Что — если что?

— Ну, у нее там бебихи всякие такие… специфические. Кульманы-ватманы, коробки с подручным материалом. Но, думаю, в моей комнате все это хозяйство вполне разместится, тебе не помешает.

— А если помешает?

— Как? Да ты даже не помнишь, когда в последний раз в мою комнату заходила! Не, не бойся, мам, на твою территорию мы не посягнем!

— Да дело не в территории, Лева…

— Все, мы убегаем! Наташка на первую пару опаздывает!

— А завтракать?

— Не успеваем… Пока-пока, мам!

Ушли. Хлопнула дверь в прихожей. Саша села на кухонный табурет, запустила пятерню в нечесаные с утра волосы, вздохнула тяжко. Боже, как не хочется перекраивать свою привычную жизнь, кто бы знал. Да и под кого перекраивать — под Наташку! Но ничего не сделаешь, надо… Хоть и трудно, а надо.

Она и не представляла себе в то утро, насколько ей будет трудно. А вечером стал очевиден истинный масштаб бедствия — как только открыла своим ключом дверь, вернувшись с работы. Потому что глаза на лоб полезли от удивления — в прихожей все пространство у стены занимал велосипед! И не какое-нибудь нежно-дамское изделие на колесах, а настоящий спортивный зверь-велосипедюга! Показалось, даже фыркнул на нее слегка, этакий барин самонадеянный.

Наташка выглянула из кухни с чашкой в руках, улыбнулась довольно:

— Правда, классный у меня велик, Александра Борисовна? Хотите, дам прокатиться?

— Нет, спасибо. А ты, значит, вот так… На велике…

— Ага. Терпеть не могу общественный транспорт. Да мне и машину никогда не хотелось водить. Сидишь в ней, как пленница-Дюймовочка, запертая в железном бутоне… А тут! На велике! Красота же! Мчишься себе, ветер голову обдувает, никаких пробок, никакой урбанистической неврастении… Не люблю зависеть от навязанных правил и чужих оценок! Свободу люблю!

— М-м… Понятно. А Лева где?

— Не знаю. В пробке стоит, наверное. По крайней мере, когда ему звонила час назад, еще стоял. А он вам нужен зачем-то?

— Ну… В общем…

Странный вопрос. Прямо в тупик своим вопросом поставила. Действительно, зачем матери сын нужен? И вовсе не нужен… И мать сыну не нужна…

На этом фоне и потекла их дальнейшая несуразная жизнь. Да, несуразная. А как еще такую жизнь можно назвать? Когда не живешь, а прячешься, как партизан на оккупированной территории. Вроде и знаешь, что по родной земле ходишь, где родился да крестился, но голову в плечи все равно поневоле утягиваешь — как бы себя перед немцем не обнаружить… И отношения своего к захватчику не показать, и мыслей раздраженных, и жестов.

Хотя попробуй, не обнаружь, когда тебя из твоего привычного созерцательного состояния то и дело вытаскивают и хрясь, хрясь по морде! То велосипедом в прихожей, то разложенными по всей гостиной листами ватмана, то заляпанной разводами краски раковиной! Хотя и не в этом даже дело, по большому счету… Все это ерунда, стерпеть можно. Дело в другом…

Дело в том, что не принимает домашняя территория чужака. Ни физическая ее составляющая, ни духовная. Потому что на этой территории свои тропинки протоптаны, свои привычки укоренились. Можно сказать, неколебимые. Попробуй сдвинь. Здесь каждая вещь на своем месте лежит, каждая чашка на кухонной полке свое место имеет. И никак иначе. А Наташка все делает не так! И все — походя! Нет, понятно, что отчета себе не отдает и не думает даже ни о каком отчете, но раздражает же…

А самое противное, что внешне все выглядит сплошной идиллией, смотрел бы со стороны да умилялся. По утрам Лева с Наташкой приветливо здороваются, и Саша так же — приветливо, не кукситься же на них своим внутренним раздражением. Хотя, говорят, это неправильно, это вроде как лицемерие. Надо кукситься, если очень хочется. Нельзя в себе держать, потом еще хуже будет. Да, надо… Но разве через себя переступишь? Через воспитание, через годы, через привычку к обязаловке-вежливости? Если уж натура отравлена этим ядом, глупо думать, что доза его была изначально неправильной, слишком большой по правилу Парацельса…

Наверное, она хорошая девочка, эта Наташка. И талантливая, как Лева говорит. Но ей-то от этого не легче! Она ж со своим талантом все пространство вокруг себя захватила! И ведет себя так, будто ее, как личности, тоже проживающей на этой территории, вообще не существует! Даже когда разговаривает о чем-то конкретном, будто в упор не видит, а думает о своем. Глаза светлые становятся, дымчатые, и улыбка блуждающая на губах — ах, извините-простите, я здесь и сейчас в данный момент не присус-с-вую… Я там, вся внутри, вся в себе…

Как жить с человеком, который тебя в упор не видит? Который с тобой разговаривает, а на самом деле не присус-с-вует? А?

Однажды вдруг явилась со своим велосипедом — целый пакет продуктов приволокла. Бухнула на стол, деловито начала выкладывать пакеты, банки и баночки в холодильник. А у Саши тут же отвратительно меркантильная мыслишка в голове задребезжала — это что же, она уже и до Левиной зарплаты добралась? Иначе откуда столько покупок, далеко не самых дешевых — семга, икра, огромный кусок «Рокфора»…

А Наташка вдруг обернулась, глянула удивленно, будто услышала ее мысленное хулиганство, проговорила тихо:

— А у меня сегодня халтурка нечаянная образовалась, Александра Борисовна… Вот, решила запасы пополнить… Хотя я совсем в продуктах не разбираюсь, я глазами покупала! Все не то купила, все неправильное, да?

Конечно, ей стыдно стало. Мыслишка поганая про «Левину зарплату» скукожилась, уползла в тень. Но совсем-таки не исчезла, пришептывала оттуда, из тени — погоди, мол, не вечер еще… Не добралась, так доберется. Не хитростью, так затуманенным взором свое возьмет. Ведь как-то сумела она Леву этим затуманенным взором обаять вусмерть? И вообще, очень хотелось бы знать — надолго она здесь задержится? Может, перезимует, как перелетная птица, и улетит в свое талантливое космическое пространство? Чего ей тут?.. Они с Левой люди обыкновенные…

Однажды Саша не удержалась-таки, спросила его в лоб, когда Наташки дома не было:

— Лева, а у тебя это надолго?

— Что надолго, мам?

— Ну, вот это все… — обвела рукой по разложенным на полу листам ватмана с какими-то непонятными иероглифами.

— Хм… Я не понял. Это ты про Наташку, что ли?

— Ну… да…

— А что такое, мам? Мне казалось, вы с ней поладили…

— А я со всеми стараюсь ладить, сынок, как ты успел заметить. С кем ты женихаешься, с теми и ладить стараюсь. Уж как умею, как могу.

— Да, мам. Ты у меня классная.

— Ага… Как та рыба, которая сама себя из пруда выловила, сама себя почистила, на сковородке поджарила и на тарелочку уложилась. Ели рыбу, ели, хвалили — такая классная… А косточки потом выбросили.

— Это ты к чему? Не понял твоих аллегорий. Ты что-то против Наташки имеешь, да? Так это ты зря, мам… Знаешь, я иногда смотрю на вас на обеих и думаю — до чего ж вы похожи… Ведь вы очень похожи, мам, и по характеру, и по темпераменту, и даже внешне! Наташка такая же — вещь в себе, своим внутренним миром питается. Иногда такие перлы выдает, что…

— Мне неинтересно, сынок, какие она выдает перлы. Я тебе конкретный вопрос задала — у тебя это надолго или как? К чему мне готовиться?

И сама чувствовала — понесло. Рыба не захотела на раскаленную сковородку укладываться, наддала хвостом, выскользнула из рук. И задрожало слезно внутри, захлюпало в носу, пошло голосом в плаксивую высокую ноту:

— Я не могу так больше, сынок, не могу… Я не знаю, мне не привыкнуть… Мне очень трудно, понимаешь ты или нет?!

— Мам, что ты…

— Да ничего! Говорю же тебе — не могу больше! Устала!

Как назло, хлопнула дверь, звякнул металлом велосипед. Наташка пришла. Лева растерянно моргнул, развел руки в стороны, а Саша застыла на слезном вдохе. Испугалась предстоящей сцены-неловкости. Опустила голову, быстро прошла на кухню, даже не глянув на Наташку. Открутив кран с холодной водой, торопливо плеснула себе в лицо. Потрогала щеки — горят… Фу, как неловко, нехорошо все, неправильно! Валерьянки накапать, что ли?

Лева пришел за ней на кухню, сел за стол, стал смотреть, как она возится с каплями. Вздохнул тяжело.

— Где она? — спросила Саша тихо, мотнув головой в сторону кухонного проема.

— В нашу комнату ушла. Спросила, что с тобой. А я не знаю, что с тобой, мам… Ну чего ты, в самом деле?

— Да не знаю я, Лева… Объясняю же тебе — тяжело мне. Не знаю, может, я уже привыкла жить одна… Что мне теперь, квартиру менять? Нет, я бы разменяла, не вопрос! Но конкретно для тебя бы разменяла, для одного! А так… Ты ведь опять отдашь! Она забеременеет, и ты отдашь! Где я на тебя столько квартир напасусь? И сколько можно вообще… Тебе уже двадцать шесть лет… Взрослый мужик, а мать должна…

Наверное, все это было ужасно, то, что она говорила. Но ведь говорила же. А главное, все это было неправдой. Потому что она не хотела, не хотела это говорить! Наверное, накопившаяся неврастения последних дней вывернула все наизнанку. А на самом деле она не хотела…

Резкий голос Левы прозвучал сквозь этот ужас, как звук пощечины:

— Хватит, мама, я понял! Все, мы уходим! Прямо сейчас уходим! Я понял, все, больше не надо!

Подскочил пружиной, шагнул к выходу, крикнул в сторону комнаты, где затаилась виновница их ссоры:

— Наташка, собирайся, мы уходим! Будем квартиру искать! А пока у Егора с Дашкой в студии перекантуемся! Ничего, найдем! Комнату, угол, сарай, шалаш в лесу, дупло в дереве! Собирайся!

Она пошла за ним, как сомнамбула, протягивая руки и приговаривая слезно:

— Погоди, Лева… Я не хотела… Да погоди, зачем ты так…

В узком коридорчике увидела, как Лева открыл дверь в комнату, как мелькнуло на миг лицо Наташки — разъяренное, как у голодной лисицы. Никогда у нее такого лица не видела. И осела на корточки у стены, обхватив руками голову — да что ж это такое, господи…

Нет, она не хотела подслушивать. Само так получилось. Просто почему-то открылась в комнате дверь… От сквозняка, наверное. И голос Наташки выплеснулся наружу. Отрывистый, злой.

— …Что значит, не понимаешь свою мать! Значит, дурак, если не понимаешь! И я тоже хороша, идиотка… Она же воспитанная, она себя в кулаке держит и не умеет, чтобы напролом… Чтобы говорить как есть… Почему я это понимаю, а ты нет, Лева? Да, у нее накопилось, да, ей тяжело! Это нормально, Лёв! Мы сами с тобой дураки, дальше своего либидо не видим! Нам хорошо, а окружающее нас не волнует! И окружающие тоже! Это же стыдно, Лёв, это же… Ну, я не знаю, какой чистоплюйский эгоцентризм!

Лева забурчал что-то в ответ, Саша не расслышала. Почему-то Наташкин голос более звонко в диалоге звучал. И на пределе искренности. Да, да… В такую минуту, когда нутро наизнанку вывернуто, по-особенному остро чувствуешь правду и ложь. Болезненно чувствуешь, как свалившееся на голову откровение.

— Иди, извинись перед мамой! Слышишь? Иди! Или… Или я уйду сейчас… Я правда уйду, Лева!

Саша вдруг автоматически протянула вперед руку, замотала головой, словно хотела сказать — нет, не уходи… Потом вдруг опомнилась — чего она тут?.. В коридоре, у стеночки? Вдруг Лева сейчас выйдет, а она под дверью сидит!

Встала, на цыпочках ушла к себе в спальню. Присела на кровать, застыла в недоумении. Что это сейчас было такое? С ней, с Левой, с Наташкой? Что-то плохое и… что-то очень хорошее произошло.

Вдруг побежали по щекам теплые слезы. Когда раздался в дверь тихий стук, лицо насквозь было залито слезами. Лева с Наташкой вошли, сели с двух сторон, глядели виновато-испуганно.

— Мам, прости… Я дурак, мам.

— Нет-нет, это ты меня прости, сынок… Это все неправда, что я тебе наговорила!

— Мам, я больше не буду тебя обижать, никогда.

— Он больше не будет, Александра Борисовна, честное слово! — смешно продекламировала Наташка, совсем по-пионерски. Потом осторожно дотронулась ладошкой до ее плеча. — И я тоже не буду, честное слово…

— Чего ты не будешь?

— Ну… Не знаю. Со временем разберемся, чего я не буду. Я и сама пока не знаю чего. Знаю только, что очень люблю вашего сына.

— Мам, и я Наташку люблю… И я не знал, что так умею любить, правда. Помнишь, мы недавно с тобой говорили про эту песню, как ее там… «Восточная», что ли? «Льет ли теплый дождь, падает ли снег?» Я смеялся, а ты сердилась, помнишь?

— Ну, допустим…

— Мам, со мной как раз это и произошло, наверное, меня бог наказал за то, что смеялся. Я тоже готов стоять в подъезде. И «ждать, что ты пройдешь, а быть может, нет». И стихи по ночам писать. И точки после буквы «л» ставить. Я тебе тогда не поверил, прости…

— Простите его, Александра Борисовна! — снова жалобно попросила Наташка.

— Ой, да ну вас… — нервно рассмеялась Саша сквозь слезы. — Это вы меня простите! Я тебя перепугала, Наташ, да? Вон глаза какие потерянные…

— Они у нее просто голодные, мам, а не потерянные, — с любовью глядя на Наташку, произнес Лева.

— Ой, так в холодильнике же суп есть! Идите, ужинайте!

— Да, мам, сейчас…

Они бы еще бормотали что-то друг другу, и еще, но идиллию нарушила Мушка. Запрыгнула на кровать, взвыла длинно и требовательно, что означало — пора меня выгуливать, невтерпеж уже с вашими выяснениями отношений!

— Мам, давай мы с Мухой погуляем! А ты полежи, отдохни!

— Нет, я лучше сама…

И — через запоздалый, но счастливый всхлип:

— Мне надо у… успокоиться… Пройтись немного по воздуху, подышать…

* * *

Сентябрьский вечер принял их с Мушкой в свои объятия, осыпал золотом и багрянцем, не сильно щедрым, но какой уж нашелся в ближайшем от дома скверике. Как говорится, чем богаты, тем и рады, все для вас. Вот, пожалуйста, листьями под ногами можете шуршать сколько душе угодно, приятный звук, умиротворяющий. Вот последние лучи солнца, мягкие, нежные, — тоже для вас. А небо, небо закатное — это ж такие краски придумать надо, багряные с лохмотьями бирюзы! А вот скамейка свободная, под кустами рябины… И отпустите собачку с поводка, пусть побегает и справит нужду, где ей хочется. Присядьте на скамью, расслабьтесь…

Во всем скверике никого об эту пору, ни одной живой души. Можно сесть, укрыть лицо ладонями, можно и опять всплакнуть, если хочется. А лучше мыслями назад вернуться и понять все-таки, что это было там, дома… И почему все в душе изменилось, переустроилось, встало на свои места. И для Наташки вдруг место нашлось, пока не совсем чтобы место-место, но… Все как-то по-другому вывернулось. Без натянутой струны раздражения.

Однако как просто эта девочка ее по полочкам разложила! Всего парой фраз обошлась! А самое главное — в точку попала, в самую что ни на есть болезненную… Да, говорит, мама твоя в кулаке себя держит, не умеет, чтобы напролом! Да, у нее накопилось, да, ей тяжело! А мы, говорит, дураки, дальше своего либидо не видим… Хм. Забавно, конечно, у нее с этим либидо вышло. Даже Лева, юморист доморощенный, до такого бы не додумался. Короче говоря, в этой парочке один другого стоит…

А как Леву-то она быстро охолонула! Иди, говорит, извинись, или я уйду! И голос такой твердый, главное, как у зрелой сильной женщины. Вот тебе и Наташка, вот тебе и растянутый свитер да брезентовая котомка за плечами! Вот и пойми да разгляди их, нынешних молодаек…

Солнце, уходя за горизонт, решило блеснуть последним лучом, и вспыхнули красным ягодным огнем рябины в сквере. Красиво… И над головой у нее — ветка рябины, склонилась почти к лицу. Протянула руку, сорвала ягодку, сунула в рот… Горькая. Обманная на вкус красота. Впрочем, так и в жизни чаще всего устроено — где красиво, там горько. И наоборот… Вот как с Наташкой, например…

Слезы снова опасно зашевелились внутри, хлюпнула носом, нащупала носовой платок в кармане ветровки. Хотя черт с ним, с носовым платком. Уж реветь так реветь, столько, сколько захочется, до полной разрядки. Видимо, такой день сегодня… Ничего, пусть слезы бегут, и глаза лучше не трогать, иначе веки потом распухнут, покраснеют…

— Извините, женщина… Я могу вам чем-то помочь?

Вздрогнула, выпрямила спину, все-таки сунулась в карман за платком. Как это она не заметила, что рядом на скамью мужчина сел? Вот разнюнилась, расслабилась… Неловко получилось. И лицо зареванное, не повернешься.

— Нет, спасибо за участие, но мне ничего не нужно, — сказала Саша недовольно, отворачивая лицо в сторону.

— Но у вас явно что-то случилось… Я же вижу!

— Послушайте, мужчина… Оставьте меня в покое, а? Ну, пожалуйста… Шли мимо и идите себе дальше…

— Хорошо. Извините, я не хотел вас обидеть. Я просто помочь хотел.

Вздохнул, поднялся со скамьи, позвал тихо:

— Ванда, ты где? Иди сюда, пойдем, дорогая. Не надо, не приставай к этой милой собачке… Да, я понимаю, что тебе с ней подружиться хочется, но пойдем…

Саша вдруг напряглась, и сама не поняла, от чего. Оглянулась назад, поискала глазами Мушку. Это про нее, что ли, мужчина сказал — милая собачка? Про злюку Мушку с ужасным характером? Хотя не это ее растревожило, нет, что-то другое…

— Ванда, идем! Иначе сейчас поводок нацеплю! — строго проговорил мужчина.

И вспомнила! Ну конечно же, Ванда! Это ж та самая Ванда, раненная шариковой ручкой в неравном бою! А хозяин ее, стало быть… Да, это он, теперь точно вспомнила…

— Мужчина, постойте! Постойте, не уходите, пожалуйста! Это ведь вы, да?

— В каком смысле — я? — уставился немного оторопело.

— Ой, да как же? Помните, мы с вами за девочку вступились, которую за гаражами истязали? А Ванда ваша от шариковой ручки пострадала! Неужели не помните?

— Да помню, конечно… Как такое забудешь! Извините, я вас не узнал…

Подошел, сел на скамью, вгляделся в ее лицо, неловко пожал плечами.

— Да я вас тоже не узнала! Нам тогда недосуг было в лица друг другу смотреть, правда? А сейчас вы произнесли — Ванда, и я сразу поняла, что это вы… Значит, успели добежать до ветеринарной клиники?

— Да, успел… Я же кровопотерю тогда остановил, благодаря вашему шарфику, кстати. А рану Ванде зашили, видите, восстановилась после ранения полностью. Правда, прихрамывает чуть-чуть, но это совсем незаметно. Все обошлось, в общем…

— Ой, как я рада! Я ж потом долго совестью мучилась, что втянула вас в эту историю!

— Ну, зачем вы так… По-моему, мы благое дело сделали, девочку защитили. Кстати, чем там все закончилось?

— Да ничем…

— То есть?

— А мама нашей девочки мне лекцию прочитала о нынешних правилах социума. Что не надо бросаться на амбразуру, когда тебя об этом не просят. Нынче амбразуру принято уважать, потому что из нее пулями стреляют. А где пули, там сила. А сила — это нынче наше все. Я понятно позицию мамы объясняю?

— Ну, в общих чертах…

— Вы так же считаете, да?

— Нет. Я так не считаю. Я сейчас проходил по скверу и увидел — сидит женщина на скамье, плачет. Подошел, тоже хотел броситься на амбразуру, а женщина мне ответила — идите себе мимо…

— Ой, ну я же не знала, что это вы! Кстати, чего вы все женщина да женщина! Меня Александрой зовут! Можно просто Сашей. А вас?

— Валентин Сергеевич. Можно просто Валя. Такое вот женское имя, ничего не поделаешь.

— Очень хорошее имя, мне нравится! Ой… То есть я хотела сказать… Звучит хорошо, мягко.

— Саша, и все-таки… Отчего вы плакали? Может, вам действительно помощь нужна?

— Нет. Никакой помощи мне не нужно, правда. А плакала… Да из-за ерунды плакала, как сама теперь понимаю. Так, небольшие семейные неурядицы. А в общем, все хорошо! Просто нервы уже ни к черту…

В кармашке куртки у Саши запел телефон, и Валентин, вежливо улыбнувшись, встал со скамьи, отошел в сторону. Какая деликатность, надо же. А приятно, черт возьми. Нынче отвыкли от деликатности, не до нее нынче. Под пулями-то, летящими из амбразур.

Звонила Арина. Голос в трубке озабоченный, дежурное «здравствуйте» бывшей невестки прозвучало отголоском тревоги.

— Да, здравствуй, Арина. Вы уже прилетели? С Гришенькой все в порядке? — спросила на всякий случай, чувствуя, как дробью заколотилось сердце.

— Да, Александра Борисовна, с ним все в порядке. Отдохнул, загорел, плавать научился. Я, собственно, насчет Гриши и звоню… У нас тут дела всякие срочные образовались, может, возьмете его к себе на выходные?

— Арина, ну что ты спрашиваешь! Ты же знаешь, я только счастлива буду! Соскучилась, сил нет!

— Хорошо, договорились. Сегодня у нас пятница, я ничего не путаю?

— Нет. То есть да, пятница.

— Ага… Значит, завтра с утра я вам Гришу привезу.

— Да, конечно! А хочешь, я сама его заберу? Приеду к вам утром и заберу.

— Хм… А к вам что, нельзя?

— Нет, почему… Можно, конечно… Просто я… Чтоб тебя не обременять…

— Да ладно, Александра Борисовна, понятно мне все. У Левы новая телка, да? И он с ней вместе живет у вас дома? А Ладку, значит, побоку? Я ж уезжала, поэтому не в курсе новых Левиных увлечений! Быстро у него все, однако! Меняет телок как перчатки!

Саша даже мобильник слегка отодвинула от уха, удивляясь резко переменившейся тональности разговора — откуда взялось такое хамство, такая ядреная желчь? И что Арине за дело до новых Левиных увлечений? Чем все это объяснить? Запоздалой досадой? Но вроде сама с разводом затеялась, никто не заставлял…

— Чего вы молчите, Александра Борисовна? Я права, да? У Левы новая телка?

— Арина, ты же знаешь, я совершенно не умею разговаривать в подобной тональности. Да и ты раньше как-то… Не позволяла себе, насколько я помню.

— А жизнь всему научит, Александра Борисовна. Так вы не ответили… Есть телка, да? Кто она? Я ее знаю? Или, может, Ладка знает?

— Ну… Во-первых, она не телка. Она… слишком худенькая для телки. Во-вторых, ты ее не знаешь. В-третьих, при чем тут Лада? И в-четвертых, при чем тут ты и твое любопытство? И в-пятых, наконец! Я повторюсь, но мне не нравится, как ты со мной разговариваешь!

— Ладно, извините. Что-то меня и впрямь понесло… А Гришу я все-таки сама к вам привезу. В квартиру заходить не буду, не беспокойтесь. Позвоню от подъезда, кто-нибудь за Гришей спустится.

— Арина, не надо придумывать сложности там, где их нет. Ты можешь совершенно спокойно зайти, никто не испугается, я тебя уверяю!

— Да ладно… В любом случае, до завтра, Александра Борисовна.

— До завтра, Арина…

Саша нажала на кнопку отбоя, вздохнула счастливо — как же по внуку соскучилась! Ура, ура, уже завтра…

Встала со скамьи, поискала глазами Мушку, улыбнулась Валентину:

— А у меня счастье, завтра внука привезут на все выходные! Надо идти, тесто для пирогов ставить! Спасибо вам за компанию… Сейчас бы еще эту девушку, которую Мушкой зовут, от вашей Ванды оттащить… Мушка, иди ко мне! Ну, не вредничай, домой пора… Чего ж ты на меня лаешь-то, злюка такая?

— Что ж, весьма за вас рад… — улыбнулся Валентин, немного церемонно наклонив голову. — И рад был снова увидеться! И познакомиться! А знаете что, Саша? А вы приходите с Мушкой в Павловский сквер гулять, это через два квартала отсюда, знаете? Там интереснее, там даже пруд есть, да и раздолья собакам больше!

— Ой, да какое моей Мушке раздолье… Мы девушки замухрышистые, нам бы свои дела сделать по-быстрому да бегом домой… Сами ж видите, не собака, а злое недоразумение. Но — такую внук выбрал, пришлось принять и полюбить… Всего вам доброго, Валентин!

— И вам…

Шла по дорожке, спиной чуяла, как он провожает ее глазами. Невольно расправила плечи, подтянулась, подобралась… И рассмеялась внутренне над собой — ага, давай, еще и походку свободную от бедра изобрази, как Лия Ахеджакова в образе секретарши! Смешно, ей-богу… И не оглядывайся, это уж совсем ни к чему! Потому что уходя — уходи…

* * *

Арина сдержала свое странное обещание, в квартиру не поднялась, позвонила ей из машины. Очень рано, еще и восьми не было. Хорошо, что Саша успела с постели встать, причесаться-умыться, день-то субботний. Выскочила за дверь, скатилась с лестницы кубарем. Открыла дверь подъезда, сердце зашлось от счастья — Гришенька бежал навстречу, широко улыбаясь. О, солнце мое, любовь моя! А двух передних зубов нет — выпали! Да, но как ему идет эта щербатинка! И загар! И как успел вытянуться! А тяжелый стал — едва удержала, подхватив на руки…

— Я вечером за ним приеду, Александра Борисовна, — не выходя из машины, высунулась в окно Арина. — Часикам к восьми. Нормально?

— Здравствуй, Арина. Ты же хотела на все выходные…

— Нет. Вечером за ним приеду.

— Хорошо, хорошо… Может, зайдешь все-таки?

— Нет!

Слишком резко ответила. Зло. И на «здравствуй» ничего не ответила. Поджала губы, повернула ключ зажигания, сорвалась с места. Саша подумала, что, наверное, зря она высунулась с этим «зайдешь»… Ну да ладно, бог с ней, с Ариной. Главное, Гришеньку на целый день привезла! Радуйся, бабка, что хоть и редко, но выдают внука на свиданку!

Поднялись в квартиру, Гришенька спросил громко:

— Ба, а папа дома?

— Да, Гришенька. Он еще спит.

— Ага! Я его сам сейчас разбужу!

— Ой, нет… Давай ему лучше в дверь комнаты постучим…

— А почему?

— Ну… Там еще одна тетя… Ты ее не знаешь… Да папа и так уже проснулся, наверное!

Незнакомая «тетя» тем временем высунулась в прихожую из ванной, наяривая во рту зубной щеткой. Глянула на Гришу, подняла приветственно ладонь. И — странно… Мальчишка вдруг улыбнулся во весь рот, тоже поднял вверх ладошку, повторяя ее жест. А дальше все потекло само собой, Саша лишь удивлялась, наблюдая за этой стихийно вспыхнувшей взаимной симпатией. Удивлялась и ревновала, конечно. Нет, как это у Наташки так получается? Без подхода, без доли сюсюканья, совершенно естественно… Будто она не Наташка, а тоже пятилетний пацан.

Нет, понятно, что это хорошо, замечательно даже. И Лева страшно доволен, хоть и виду не показывает. И Мушка Гришеньку вспомнила, крутится вокруг него, счастливо повизгивая. А ей-то, Саше, — что остается… Только глядеть на эту идиллию, вздыхать да ревность свою подальше запихивать. Нет, правда, очень хорошо, что Наташка общий язык с Гришей нашла. Но уж больно лихо, стремительно все случилось! Как будто он меж ними давно присутствовал, этот общий язык!

— …Гришенька, я твой любимый пирог испекла… Пойдем чай пить?

— Ага, ба, мы с Наташей сейчас придем…

— Гриш… Пойдем, с Мушкой погуляем?

— Ба, а можно я с Наташей?

— Гриш, пора обедать.

— А Наташа обедать будет?

Нет, чем она его взяла, интересно? Прилип как банный лист… А на бабушку — ноль внимания. Вот уж никогда не думала Саша, что способна ревновать! И кого — внука! И не предполагала в себе такой низменной эмоции! Хорошо хоть обожаемый внук согласился на привычную процедуру — книжку после обеда почитать.

Лег, обнял ее за шею, прошептал в ухо:

— Я по тебе скучал, ба…

— И я… И я, Гришенька…

— А Наташа хорошая, правда?

— Да, хорошая.

— Ага… Это потому, что она оранжевая, ба.

— Какая?!

— Оранжевая. Как солнышко. И еще с музыкой внутри.

— С какой музыкой, Гришенька?

— Ну, ба, как ты не понимаешь! Просто с музыкой! У тебя нету внутри музыки, а у нее есть!

— Да? Интересно… А цвет у меня есть?

— Да. Ты тоже немножко оранжевая. Но с желтыми и белыми пятнышками. Иногда пятнышек бывает больше, иногда меньше.

— Вот как… А папа?

— А папа всегда зеленый… Сама, что ли, не видишь?

— Нет…

— Ну, тогда лучше книжку почитай, про Чиполлино… Чиполлино тоже зеленый, как папа.

— Да?! Почему?

— Потому что он лук!

— А… Ну да. Чиполлино и впрямь луковка. Но чтобы папа…

— Читай, ба. А то я усну и ничего не услышу.

— Да, Гришенька, сейчас… Где у нас книжка про Чиполлино? А, вот она…

Потом, когда Гриша уснул, Саша вышла на цыпочках из спальни, села на диване в гостиной, тихо произнесла в Наташкину спину, склоненную над разложенным на столе куском ватмана:

— Представляешь, Наташ… Гришенька мне сейчас заявил, что ты оранжевая. А я тоже оранжевая, но с белыми и желтыми пятнами. А Лева — зеленый. Как думаешь, что это такое, а?

— Да ничего сверхъестественного, Александра Борисовна, обыкновенная синестезия… — пожала плечами Наташка, поднимая голову от ватмана. — Он ассоциирует людей с цветом, только и всего. Ну, помните, как Наташа Ростова? У нее один человек был голубой, другой синий, третий фиолетовый, что ли, не помню…

— Ой, а я помню! Да, точно! У нее Безухов был синий, темно-синий с красным и четвероугольный! А Борис — узкий, как часы столовые, серый и светлый…

— Ну, вот видите! Вы даже больше меня об этом знаете.

— Да… Но у Гришеньки… Я не ожидала…

— Почему? Синестезия часто наблюдается у одаренных людей. Цветное видение, смешение чувства и вещи. Этот четвероугольный, а тот узкий, как часы столовые. И точка. И все понятно.

— Значит, ты считаешь, Гришенька одаренный?

— А то! Это же сразу чувствуется.

— А еще он сказал, что внутри у тебя музыка есть…

— И про музыку внутри он прав. В каждом человеке звучит своя музыка.

— А во мне, он сказал, не звучит…

— Значит, ее не слышно пока. Ему — не слышно. Значит, вам поработать надо над собой. Освободить спрятанную в глубине музыку, чтобы ее, кто надо, услышал. В том числе и Гришенька.

— Как — поработать? И что я должна для этого сделать?

— Ну, я не знаю… Для начала, может, разгрести мусор из ненужных тревог, страхов и переживаний. Кому это удается, тот сам в себе начинает музыку слышать. Под нее и танцует потом.

— В смысле — танцует?

— Ну, не в прямом, конечно. Духовную составляющую свою танцует. И оттого у него все талантливо получается, даже самые обыденные, казалось бы, вещи. Тот же борщ можно сварить по-всякому, так ведь?

— Может быть, может быть… Но Гриша-то не про свою музыку говорил, а про твою! Он твою музыку слышит!

— А это тоже своего рода талант — слышать чужую музыку. Не всем дано. У вас талантливый внук, Александра Борисовна, отличный пацан! А вы сидите, вся такая встревоженная этим замечательным обстоятельством! Меняйте тревогу на радость, это же так просто! Слава богу, обменного курса на эти дела еще не ввели!

— Хм… Да уж. Пока это бесплатная процедура, ты права. Но ведь и трудная, зараза. Особенно для тех, кто к тревоге привык. К вечному беспокойству. К страху за завтрашний день, за детей, за внуков. Но я постараюсь, Наташ… Спасибо тебе…

— Ой, да ну. За что спасибо-то?

— За оранжевый цвет и за музыку. За то, что со мной поделилась.

— Да на здоровье, Александра Борисовна. Я ж говорю, это все очень просто. Сейчас Лева придет и тоже с вами поделится. Какой он там у нас, по Гришиной цветовой гамме?

— Зеленый…

— А! Ну, вот и хорошо! Будете у нас оранжевая с зеленым, как яичница-глазунья с луком! Как говорится, простенько и со вкусом!

— Ой, да ну тебя!

И тихо рассмеялись обе. Вошедший в гостиную Лева поглядел на них с удивлением, протянул Наташке поющий мелодией вызова телефон. Глянув на дисплей, та испуганно охнула, прижала тельце аппарата к уху и неожиданно робко проблеяла:

— Да, слушаю… Да, это я, Наталья Ильина… Что? Ой, простите, я в другое место перейду, плохо слышу…

И рванула из гостиной, успев испуганно глянуть на Леву. Он сделал ей знак рукой, довольно странный, как ей показалось. То есть поднял вверх кулак, потряс им в воздухе. Мол, «но пасаран», держись, дорогая, я с тобой!

— Чего это, Лева? Кто позвонил-то? — не удержалась, сунулась с любопытным вопросом Саша.

— Погоди, мам… Тихо… — сморщился Лева, прислушиваясь.

И в следующую секунду они вздрогнули от раздавшегося из кухни Наташкиного визга. Саше даже подумалось, что это Мушка визжит — может, ей Наташка нечаянно на лапу наступила? Лева сорвался с места, на лету опрокинул стул, запнулся об него, чертыхнулся коротко. Саша успела прошипеть ему в спину страдальчески:

— Ти-ше… Совсем с ума сошли, что ли? Гришенька же спит…

И тоже сорвалась вслед за Левой. И тоже запнулась о чертов стул. Больно ушибла лодыжку, зашла на кухню, прихрамывая. И увидела их счастливые лица, и руки, сплетенные в счастливом объятии. И странные телодвижения — то ли подпрыгивания совместные, то ли покачивания. Мелькнула вдруг мысль — никогда, никогда она еще таким счастливым сына не видела…

— Мам, представляешь, Наташкина работа первое место на международном конкурсе заняла! В Лондоне! Ей теперь грант дадут! И на работу туда пригласят!

— Я без тебя никуда не поеду! Я только с тобой! — то ли пропела, то ли проплакала Наташка, еще крепче обхватывая Левину шею руками.

— А то! Кто бы тебя одну отпустил! Конечно, со мной!

— Тихо! Гришеньку разбудите! Совсем с ума сошли? — сказала-таки механически то, зачем шла. — Чего разорались так? Идите на улицу, там и орите. А лучше всего — в лавку за шампанским дуйте, надо ж как-то отметить это дело. Правда, Наташка?

— Ой, Александра Борисовна, я и сама еще не верю… Ой, ой! Не могу! Правда, Левка, пойдем за шампанским, а то мне голову от счастья снесет!

— Пойдем…

Так, в счастливой суете, прошел день. Замечательный день, если честно. Такие дни вообще редко выпадают, можно за всю жизнь по пальцам пересчитать. Когда все вместе, когда всем друг с другом хорошо, когда витает над головами счастливое событие. И выпитое шампанское слегка туманит сознание. И выходит на кухню заспанный Гришенька, глядит на всех синими круглыми глазами. Талантливыми глазами, как выяснилось. И можно схватить, прижать его к себе, вдохнуть вкусный сонный запах…

Но всякий счастливый день как-то заканчивается, постепенно перетекает в обыденный вечер. Вот и Аринин голос в телефоне: «Я внизу, приведите мне Гришу, жду…»

— Наташ, ты по мне не скучай, ладно? Я еще приеду.

— Хорошо, Гриш, я буду ждать. И скучать все равно буду.

— Без меня тот рисунок не дорисовывай… Там, где облако на дереве, помнишь?

— Ладно, не буду. Я тебя подожду.

— Пока, пап…

— Пока, сын. До встречи. Я люблю тебя.

Вышли из подъезда, Арина нервно просигналила издалека. Как будто кто-то виноват в том, что в субботний вечер весь двор заполнен машинами. Ускорили с Гришенькой шаг…

— Пока, ба! — махнул ей рукой, забираясь в детское кресло.

— Пока, Гришенька…

Сердце снова кольнуло ревностью. Этой «оранжевой» Наташке всего наговорил на прощание, а ей досталось одно суховатое «пока, ба»? А может, и хорошо, что кольнуло. Оно ведь живое, сердце-то. Обыкновенное, бабское, человеческое. Ничего… Главное, не расплакаться.

Арина вышла, помогла сыну пристегнуться, захлопнула с его стороны дверь. Полуобернувшись к ней, процедила через вежливую улыбку:

— Спасибо, Александра Борисовна.

— Тебе спасибо, Арина. Когда еще можно будет внука забрать?

— Не знаю. Я вам позвоню. До свидания.

— Да, всего доброго… Езжай осторожно…

Проводила машину глазами, еще раз махнула рукой Гришеньке. Потом медленно побрела обратно к подъезду, чувствуя, как нарастают слезы внутри. Ну почему, почему все так устроено? Ведь неправильно все устроено, если по сути… Гришеньку жалко. И Леву с Наташкой жалко, несмотря на победу в конкурсе, полученный грант и Лондон. Да и Арину тоже… Не выглядит она счастливой, совсем не выглядит.

Ладно, лучше не вникать. Как получилось, так получилось, чего уж теперь. Завтра воскресенье, надо к Прокоповичам на дачу наведаться. Да и этих, которые с грантом и Лондоном, которые оранжевые с зеленым, надо хоть на денек в покое оставить, чтобы наелись вдоволь друг другом на освободившейся временно территории. А они с Колей и Катькой — по грибы! Да в баньку потом! Хорошо же!

Саша выудила из кармана куртки телефон, кликнула Катькин номер.

— Да, Сань…

— Кать, а чего голос такой?

— Какой?

— Ну, будто ревешь… Случилось чего?

— Случилось, Сань. Сможешь завтра приехать?

— Так я потому и звоню…

— Приезжай, Сань. Сегодня уже поздно, завтра давай, на первой утренней электричке. Завтра тебе все и расскажу…

— Что-то с Колей, да?

— Завтра, Сань, завтра… Не могу сейчас… Пока…

* * *

От станции до дачи Прокоповичей Саша почти бежала, чувствуя во всем теле опасливое дрожание. И в калитку боялась заходить, постояла немного, приводя в порядок дыхание. Как будто Катьке не все равно было, с каким дыханием она зайдет, ровным или прерывистым. Наверное, просто время оттягивала. Потому что давно поняла, что случилось в семье друзей, какая беда их настигла. Та самая беда, которую они с Катькой своим именем не называли, но в последнее время то и дело проговаривали вскользь… Но верить все равно не хотелось. Это счастью веришь сразу и безоговорочно, а беде — нет. Прячешься от нее за неверием, за калиткой, за частым неровным дыханием, за суетливостью нарочито радостного приветствия.

— Ка-ать! Катя! Ты где? Я приехала! — крикнула Саша на весь дом, слушая, как отскакивает от стен слишком звонкий голос. — Ты наверху, что ли? Проснулась? А почему входная дверь не заперта? А я, представляешь, чуть на электричку не опоздала, запрыгнула в последний момент! Прямо за спиной двери закрылись! Ты где, Кать?

— Да не ори, иду… — послышался со второго этажа тусклый Катькин голос, и хлипкая лестница жалобно скрипнула под ее тяжелыми шагами.

— Кать, ты только проснулась, что ли? А почему дверь в дом не заперта? Она всю ночь, что ли, была открыта?

— Ну, открыта… Чего ты повторяешь одно и то же? Далась тебе эта дверь.

— А если бы вошел кто? Воры, грабители? Не боишься?

— Не-а. Чего бояться-то? Ну, вошли бы воры-грабители, увидели меня, дали бы по башке… И померла бы я благополучно. Может, им бы еще спасибо сказала.

— Как? Как бы ты сказала, если б тебя убили?

— Так не убили ведь. Чего об этом зря толковать. Когда надо, так этих воров-бандитов сроду не дождешься.

— Ты чего говоришь? Совсем с ума сошла?

— Ага. Так оно и есть. Это ты в точку попала, Санька. Только я не по своей воле с ума сошла, меня с моего ума Коля вытолкнул. Вчера днем еще была в уме, а к вечеру — мимо ума… Он был тут вечером, специально приезжал, объяснялся, стало быть. Ушел он от меня, Сань. Совсем ушел.

— Ой, Кать… Да как же…

Саша протянула руки, сделала шаг к подруге, чтобы обнять, но Катька сурово отвела ее руки в сторону, поморщилась болезненно:

— Да не надо, не лезь ко мне, Санька. Я все равно сейчас ничего не чувствую. Хоть обнимай меня, хоть бей, хоть совсем убей. Душа улетела, загуляла где-то. Вот спроси меня — спала ли я ночью? А я и не знаю, что ответить. Вроде и не спала. А себя не помню. Лежала, как мертвая.

— Ой, Кать… Да как же…

— Чего заладила — ой да ой. Иди лучше чайник поставь. Я сейчас приду. Надо же мне как-то дальше существовать, по надобности хотя бы оправиться… Кстати, чего у меня с рожей? Очень страшно глядеть, да?

— Ну… Нет… Нормально…

Конечно, Катька выглядела ужасно. Как любят определять привычным штампом — на ней не было лица. То есть по отдельности все было на месте — нос, рот, глаза, щеки, — но в совокупности ничего не было. Будто гипсовый слепок сделали, потом сняли вместе с лицом. Там, под слепком, живое лицо задохнулось и умерло.

— Ладно, сама сейчас в зеркало посмотрю. Завтра на работу надо, куда ж я без лица. А ты давай, давай, хозяйничай, завтрак сооруди, яичницу с колбасой… И кофе свари нормальный, ты же знаешь, я растворимый не пью. Хотя — какая разница, теперь-то… Можешь и не варить…

— Я сварю, конечно! — проговорила Саша Катьке уже в спину. — И завтрак сделаю…

В окно она видела, как подруга медленно бредет по дорожке к туалету, низко опустив голову и обхватив себя руками. Никогда она раньше так не ходила. Всегда грудь вперед, плечи назад, поступь твердая! Коля еще как-то вышучивал эту поступь, вроде того — жена бежит, земля дрожит… Нет, вовсе не зло у него получалось. Наоборот, с любовью. Так и жили меж собой, с шутками да прибаутками, не было беды на горизонте… И хорошо жили, всем бы так! И любили друг друга, ей ли не знать! Нет, но как он… Даже в голове не укладывается. Вот бы сейчас на Катю-то посмотрел! Наверное, стыдно бы стало! Идет — старуха старухой… Жалко до слез.

Нет, со слезами лучше не высовываться, Катька слез не любит. Надо какой-то другой тон взять, правильный. Слишком оптимистический не подойдет, да и не получится у нее, Катька фальшивку сразу распознает. Да и не надо ей никакого тона, лучше вообще помалкивать. Ей сейчас благодарный слушатель больше требуется, чем собеседник. А может, по сто грамм пропустить для снятия напряжения? А что, это неплохая идея! Как там Коля всегда говорил? С утра на грудь принял и весь день свободен?

Господи, опять Коля… Прямо из головы не идет. Коля пошутил, Коля сказал. Надо же, как привыкаешь к человеку за всю жизнь. Если уж от себя с кровью отрываешь, Катьке оно каково?

Открыла холодильник, вытянула из дверной полки похожую на шкалик бутылку водки. Непочатая. И название на этикетке наглое — «Хорошая водка». Простенько и со вкусом. Вот мы тебя, такую хорошую, сейчас в Катьку и вольем…

— Сань, ты чего ее рассматриваешь? — Саша вздрогнула, услышав за спиной голос подруги. — Если хочешь, открывай да наливай. Коля говорил, это хорошая водка.

— Да, тут так и написано… А ты будешь?

— Нет. Зачем? Объясняю ж тебе, не чувствую ничего. Я вчера вечером два стакана в себя влила, и хоть бы в одном глазу. Все как мертвому припарка, организм ни на что не реагирует. Ну и зачем добро переводить в таком случае? Умерла я, Сань. Все. Ничего больше не хочу.

— Кать, не говори так, я боюсь…

— Ладно, не бойся. Кофе сварила?

— Да, конечно! Садись! Я тебе сейчас яичницу положу!

— Не надо яичницу. Себе положи, ешь и слушай. Мне выговориться надо. Головешки сгоревшие выбросить. Хм… Ишь как сказала. Все-таки в душе я поэт… Вернее, была поэт. Пока душа на месте была и жива была.

— Да, Кать. Я слушаю. Говори.

— Только со стула не падай, ладно?

— Постараюсь.

— Значит, так. Коля не просто меня бросил, потому что к молодой бабе ушел. Коля у нас на днях, как выяснилось, отцом стал.

— Что?! Кем Коля стал?

— Отцом, кем! Еще неделю назад молодую жену с ребеночком из роддома забрал. Она неделю у своей мамаши проживала, а Колю, хрена старого, та мамаша и на порог своей жилплощади не пускала. А в пятницу, значит, молодые себе квартиру сняли. Теперь вместе проживают, с ребеночком нянькаются. Можно и со старого места жительства съехать, если новое появилось, правда? Вот когда нового не было… Сейчас, говорят, очень трудно квартиру снять, если с маленьким ребенком… Он же ночами кричит, соседям спать мешает… Надо колыбельные ему петь, пеленки стирать… Или сейчас нет пеленок? Сейчас только памперсы, да?

— Кать! Кать! — испуганно потрясла Саша подругу, перегнувшись через стол. — Очнись, Кать…

— А что такое? Я как-то странно себя веду?

— Да. Ты бормочешь себе под нос. И будто проваливаешься взглядом куда-то. Я здесь, Кать! Со мной говори! И вообще… Ты про ребеночка ничего не придумала, нет?

— Нет, я не придумала. Это правда. Знаешь, он мне даже фотографию в телефоне показал. Он там ма-а-аленький такой, крохотулечка в одеяльце…

— Нет, все равно не понимаю… Откуда у Коли мог взяться ребенок? Ты же сама мне рассказывала, что вы по молодости проверяться ходили, что его признали бесплодным, а у тебя по этой части было все в порядке!

— Да, именно так и было, Санька. Но сейчас все оказалось по-другому. То есть так сложилось подло. У меня нет ребеночка, а у Коли есть.

— Да откуда?! От святого духа?

— Нет, почему… Он мне и это объяснил. Если коротко, в двух словах… В общем, изменил он мне год назад. Говорит, первый раз за всю жизнь. Служебный роман у него случился. Ну, с кем не бывает, со всеми бывает! Тем более с мужиками! Потом еще встретились пару раз да на этом и расстались, тем более молодайка с другим мужиком на фирме роман закрутила. С женатым. И залетела от него. Аборт не хотела делать, все думала, он от жены уйдет. А мужик оказался крепким орешком, уволился, спрятался, все телефоны поменял, в общем, в подполье ушел. А живот у молодайки растет, уже на нос полез… Вот тут моего Колю и прошибло. Глядел, глядел на ее страдания, помогал в последние месяцы, по больницам возил, потом в роддом… Ну, и решил, значит. Пожалел молодайку, как-то она одна будет ребеночка растить. Тем более мамка ее такое дочкино положение крайне не приветствовала. Теперь вот устроились уже, квартиру сняли… Каково, Сань, а? Ты что-нибудь понимаешь?

— Нет, Кать… Вообще ничего не понимаю. Он что, решил ребенка на себя записать?

— Да.

— Прямо законно-законно, с фамилией и отчеством?

— Да. И с молодайкой заодно расписаться, чтоб, как говорится, не отходя от кассы…

— Вот сука!

— Кто, Коля?

— Нет, эта, которая не отходя от кассы! Да и Коля тоже! Как у него хватило совести так с тобой поступить? Ты ведь тоже могла себе родить… Тогда…

— Да, могла. Я даже помню, как он просил меня… Съезди, говорит, одна куда-нибудь в санаторий, чтоб… Ну, чего я тебе рассказываю. Сто раз уже об этом рассказывала. Нет, чего я тогда его не послушала, а? Честная жена, блин! Спортсменка-комсомолка-отличница! Не могу изменить любимому мужу! Хотела как лучше, чтоб свою любовь ему доказать, а оно видишь как вышло… Дура я, Санька. Так мне и надо, наверное.

— Ты не дура, Кать. Ты поступила так, как хотела. Ты любила, ты сделала выбор. Вся беда в том, что Коля не оценил твоего подвига. Это тебе казалось, что подвиг, а получилось, вроде как в душу ему плюнула. Ой, кошмар какой… Вот же, Федора Михалыча на вас нет, продолжение «Братьев Карамазовых» писать!

— Да, ты права, Сань. Наверное, он мне моего благородства простить не мог. Вот если бы я его просьбу выполнила, ну, то есть нагуляла бы на стороне ребеночка, тогда бы мы вроде как сравнялись… Минус на минус бы получился. Он не может, а я нагуляла. И был бы плюс. Да, ты права. А так… Я ж не думала тогда про себя, что вот, мол, какая я благородная. Я просто любила мужа и хотела быть ему верной. И он меня любил, я знаю.

— Да, Кать, любил. Я тоже знаю. Я думаю, он и сейчас тебя любит.

— Нет, Сань, нет. Ты знаешь, я вчера даже не узнала его. Он же в последнее время поздно домой приходил, уставший, сразу спать ложился. И все молчком, молчком, даже в глаза не смотрел. А вчера! Ты бы видела! Глаза горят, руками машет, слюной изо рта брызжет! И все про ребеночка, про ребеночка! А меня будто в упор не видит… Не знаю, даже в городскую квартиру возвращаться не хочется. Там, наверное, перевернуто все, он же вещи свои собирал… Наверное, здесь зимовать буду. И на работу отсюда ездить буду. Если вообще до весны доживу.

— Доживешь, Кать, куда ты денешься. Ты сильная, ты все вынесешь.

— А зачем?

— Что — зачем?

— Ну, для чего мне это выносить? Для кого? У меня ж больше никого нет, кроме Коли. Ну, есть родственники какие-то, так мы особо не дружимся. Вот, ты еще есть. Зачем, для кого?

— Для себя, Кать. Для жизни. Ее надо прожить, как бы там ни было. Ты сильная, ты справишься. Ты очень сильная женщина, Кать.

— Слова, Сань, слова… А если вот тут все сгорело за одну ночь и жить больше не хочет? — постучала себя Катька ладонью по груди. — Если ни голова, ни сердце предательства не принимают? Если оно даже в огне не горит? Сердце горит, а предательству — хоть бы хны… Нет, скажи, как у него совести хватило, а?

— Не знаю, Кать… Я думаю, его затянуло в новое счастье, как в паутину. И счастье оказалось сильнее совести. Да, счастье всегда сильнее совести, Кать… Особенно мужское…

— Да перестань! Что ты несешь всякие глупости, слышать не могу! Счастье мужское, счастье женское! Просто совести у него нет, вот и все! Чтобы быть счастливым с одной женщиной, надо убить другую, да? Вот он и убил! И дальше пошел! А ты давай, давай, защищай его, все правильно! Все вы такие, не обременяющие себя силой и совестью, искатели счастья! Зачем вам чужая сила, чужая верность и преданность? Ножом ее, ножом! Нападаете тайком, из-за угла! Сволочи…

— Кать, ты чего… — пролепетала Саша слезно, наблюдая, как опасно прилила кровь к лицу подруги. — Ну, прости меня, если сказала не то… Я растерялась, правда не знаю, что тебе сказать! Как правильно сказать! Самой будто обухом по голове…

И расплакалась на последней фразе, закрыв глаза тыльной стороной ладони. Катька замолчала, было слышно, как она торопливо глотает остывший кофе. Потом закашлялась натужно, и Саша потянулась через стол, постучала свободной ладонью ей по спине. Как-то механически получилось, само собой.

— С… Спасибо… — просипела Катька, махнув рукой, — да хватит, хватит меня по спине наяривать, ишь, добралась… Не казенная спина-то… И не реви давай! Я ж предупреждала, что головешки в тебя полетят? Вот и терпи! И не говори под руку ерунды всякой!

— Ладно, не буду…

— Нет, правда, Саньк… Вот ты говоришь — сильная я. А почему все решили, что я сильная? Это ж неправда… Я обычная баба, ранимая, с любящим нежным сердцем… А помнишь, как Коля, глядя на меня, любил повторять — есть, мол, женщины в русских селеньях? Нет, вот скажи мне, что классик имел в виду, а? Что они здоровые, как лошади, все на своих плечах вынесут? И сердца у них из железа выкованы? Да ни фига… Обыкновенные сердца, ранимые. Еще какие ранимые. Дуры мы, дуры, а не женщины в русских селеньях. Надо было для себя всю жизнь жить, а не силу показывать. А теперь что? Теперь, выходит, ложись да умри вместе с силой. Да не реви, хватит уже, и без тебя тошно…

— Я не буду, Кать. То есть я стараюсь, но никак успокоиться не могу. Это от бессилия, наверное, потому что ничем помочь тебе не могу…

— Ой, да ладно. Сидит, ревет! И я бы тоже поревела, да видишь, не получается! Не можешь успокоиться, так прими сто грамм, и все дела!

— А ты… Если с тобой только… — икнула в ответ слезно.

— Ладно, черт с тобой, наливай. Может, хоть на сон сморит. Ночь-то я точно не спала, пока костры внутри горели. Эх, Санька ты, Санька… Хорошо хоть тебя от предательства бог миловал, вот и вспомнишь теперь своего Гришку с любовью да благодарностью, царство ему небесное. Счастливая…

После «ста грамм» Катьку и впрямь сморило. Ушла наверх, видимо, заснула крепко.

И потек дальше сентябрьский день медленно, грустно, через набегающую на глаза слезную пелену, сквозь которую окружающее пространство видится то кособоким, то высвечивается ярко, как через линзу с минусовой диоптрией. Вон в окне кривая рябина с назойливо выпуклой багряностью ягод, и тоже кривая яблоня с подгнившей на земле падалицей. Покосившаяся крыша сарая, сваленные у забора бревна, сникшая от первого ночного заморозка картофельная ботва. И запахи кажутся тоже выпуклыми, шибает в нос шашлычным уксусным духом с соседних участков. Да, сегодня пропасть народу ехало в электричке, и дядька один сказал кому-то в телефон — еду, мол, картошку копать, сегодня картофельный день…

Саша все дела переделала в сопровождении слезного одиночества. Суп сварила, всю посуду перемыла, навела на кухне идеальный порядок. Даже успела по лесу погулять, а Катька так и не проснулась. Когда опустились сумерки, поднялась к ней, тронула за плечо:

— Кать… С тобой все в порядке?

— А? Что?

Катька подняла сонную голову, глянула мутными глазами, снова уронила ее в подушку, простонала глухо:

— М-м-м… Зачем разбудила?

— Кать, мне ехать пора… Как ты вообще?

— Да нормально, Сань… Езжай. Не беспокойся. Выживу.

— Пойдем, дверь за мной закроешь.

— Да ничего, я потом, на ночь… Никто меня не украдет, не бойся.

— Я тебе там суп сварила и жаркое сделала. Ты поешь, ладно?

— Спасибо, Сань… Как же хорошо, что ты у меня есть.

— И ты у меня…

— Ладно, беги, на электричку опоздаешь. А я сейчас встану. Поспала и будто отпустило немного. Иди, иди, Сань…

— Пока, Кать.

— Пока… Созвонимся…

В электричке Саша села к окну, спрятала лицо в толстый ворот свитера, просунула руки в рукава куртки. Холодно. Такое ощущение, будто всю выпотрошили изнутри. Катька права — плохая из нее утешительница. Слабачка. Собственного ресурса на саму себя едва хватает. Но Катьке все равно помочь хочется, хоть как-то… Но как, чем тут поможешь, кроме искреннего участия? Хотя…

Решение пришло сразу, Саша даже обдумать его хорошенько не успела. Впрочем, если бы начала думать, то, может, и не решилась бы…

Коля ответил на ее вызов сразу, ни секунды не дал на трусливые сомнения. Может, поэтому так решительно прозвучало ее требование:

— Нам надо встретиться, Коль. Поговорить.

— Да, Сань. Привет. А ты где?

— Я в электричке еду, от Кати. На восьмичасовой.

— А, понятно… Что ж, давай поговорим. Я тебя встречу, ты в каком вагоне?

— В последнем, кажется. Или в предпоследнем. Не помню.

— Ладно, понял… Если не успею, жди меня на перроне.

Все, отключился. Ехать еще двадцать минут. Господи, а что она ему скажет? Стыдить начнет? Пальцем грозить? Или умолять одуматься? Смешно. Тоже, голубь мира нашлась…

Электричка весело залетела под своды вокзала, народ повалил к выходу. Саша глянула в окно и сразу увидела Колю, и удивилась, и даже не поняла толком, чему так удивилась. Коля был не совсем Коля. Что-то изменилось в нем основательно — в том, как он медленно шел к вагону, как держал голову на плечах, как улыбался… Помолодел? Да вроде нет. Просто другой стал. Чужой. Незнакомый. Не Коля, а Николай Александрович Прокопович.

Саша вышла из вагона, осторожно улыбнулась ему:

— Привет…

— Привет, Сань. Ну что, как она там?

— Это ты о Кате, что ли?

— А о ком еще?

— Да ничего… То есть плохо, конечно. Коль… Как же так, а?

Коля помолчал, глядел на нее грустно и ласково, будто прощался. Будто она должна была немедленно заскочить на подножку вагона и уехать навеки. А может, и в самом деле прощался.

— Пойдем, что ль, посидим где-нибудь? Может, в кафе? Только, Саш, у меня времени в обрез, на все про все двадцать минут.

— Да где мы за двадцать минут посидим, какое кафе? Тогда уж лучше в привокзальном скверике, на скамеечке.

— Ну, хорошо, идем…

И скверик оказался об эту пору почти безлюдным, и скамеек свободных полно. Садись, разговаривай не хочу. А только не задался у них разговор. Сидели оба, молчали, глядели под ноги. Наконец Коля заговорил первым:

— Ты хорошая, Саш, привык я к тебе за всю жизнь, буду скучать… Не поминай меня плохим словом, ладно? Или не получится? Подлец, мол, и точка, да? Давай уж, руби правду-матку в глаза.

— Да чего там рубить, Коль… Сам же все понимаешь. Я не оценщик и не судья. И вообще, зря я тебе позвонила…

— Нет, Саш, не зря. Мне важно, чтобы ты меня поняла. Я знаю, ты умная, ты меня услышишь. Понимаешь, Саш… В ресурсе каждого человека есть хорошее и плохое, подлое и святое. Доля одинакова, пятьдесят на пятьдесят, так уж природа распорядилась, как бы мы сами себе ни врали. Так человек и держится в жизни, то есть варьирует на этом балансе, как циркач, идущий по натянутой веревке. И хорошее, и плохое может одинаково на свою сторону перетянуть, и человек соскальзывает, летит в пропасть. А ему надо обязательно по канату идти. Жизнь — это ходьба по канату, Сань. Поэтому, знаешь… Надо всегда иметь ресурс допущения.

— То есть ты хочешь сказать, что с Катькой ты баланс потерял? Начал в одно хорошее сваливаться?

— Ну… Да, примерно так.

— Коля, но это же чистой воды бред… Бред сивой кобылы! Хотя вернее будет сказать — бред сивого кобеля, прости за грубость!

— Да ладно, чего уж. Можешь и матом меня обругать, я не обижусь. Меня сейчас вообще трудно обидеть, я все равно ничего не почувствую.

— Вот и Катька так же говорит, что она ничего не чувствует… Только она от горя не чувствует, а ты от счастья, да?

— Да, Саш, я счастлив. Я бессовестно, подло и безобразно счастлив. Во мне слишком много счастья, понимаешь?

— Да, понимаю. Особенно после того, как недавно увидела Катькино горе. Его тоже очень много, Коль. Бессовестно, подло и безобразно много.

— Да, наверное… Счастье и горе равны по величине, но не по амплитуде температур. И еще никто не определил, в какой среде человеку лучше — при плюс пятидесяти или при минус пятидесяти. Одинаково организмы зашкаливает.

— Ага. Только тебя от любовной жары колбасит, а Катька от холодной тоски помирает. Нет, вовсе не одинаково, Коль. Глупо. Как все это глупо, честное слово.

— Да при чем тут любовная жара! Тоже мне, высказалась. Откуда такой пошлости нахваталась, а? Хм… Любовная жара… Нет, Саш, никакая это не жара, это другое… Я отцом стал, понимаешь ты это или нет?

— Да каким отцом?! Это же не твой ребенок!

— Нет, мой! И даже не потому, что я его на свою фамилию записал и отчество свое дал! Он вот тут — мой…

Коля постучал кулаком по груди, глянул на нее исподлобья. Будто проверил, не улыбается ли она скептически этому его сентиментальному жесту.

— Сашк, ты не представляешь, что это за чувство — младенца на руках держать… Сына, Сашка… Я его Павликом назвал…

— Почему же не представляю? Очень даже хорошо представляю. Было дело, держала.

— Значит, ты можешь меня понять. Это… Это же… Нет, не могу выразить, слов не хватает!

— Коль, я тебя могу понять, конечно. А Катьку кто будет понимать? Ей-то как жить после твоего предательства? По каким правилам? Или тоже правило Парацельса для нее придумаешь?

— Да, Саш. Иногда яд — тоже лекарство.

— Ну да. Когда доза не смертельная, если по правилу. А для Катьки она смертельная.

— Типун тебе на язык, что ты говоришь! Не каркай! Нет, ты не думай, я вполне себе представляю, каково ей сейчас. Надеюсь, переболеет, снова жить начнет. Жестоко, конечно, звучит, но… Время сделает свое дело.

— Нет, Коль, Катька не начнет. Такие болезни не лечатся, и раны не заживают.

— Да откуда ты знаешь?

— Оттуда! Она же любит тебя. Всю жизнь любит.

— Да знаю я, Саш… И не рви мне сердце, все равно я уже ничего не могу изменить. Все, Саш, все! Ты лучше это… Поддержи ее как-то, ладно? По-своему, по-бабьи. Она сильная, но ты все равно поддержи.

— Да я-то как раз поддержу, как могу, как умею…

— Ну все, мне пора, Саш. Скоро Павлика кормить надо. Он лучше грудь берет, когда я рядом присутствую.

— Ты…Ты просто сумасшедший, Коль!

— Нет. Я счастливый отец, Саш. Левке от меня привет передавай! И Гришуку! Скажи им, что я их всегда буду помнить! Ну все, пока, я побежал…

Он и в самом деле побежал, сорвавшись со скамьи, будто услышал выстрел спортивного пистолета. Саша сидела, с изумлением смотрела ему в спину… Никогда не видела раньше, чтобы Коля куда-то бежал. Еще и бежит смешно, прыжками, как молодой заяц.

Что ж, беги, заяц, беги… Кажется, у Апдайка такой роман есть, вместе с Колей в молодости читали. Только там был не заяц, а кролик, который все рвался из жизненных оков, рвался… Это Катька была «оковы», что ли?

Нет, Катька сильная, Катька переживет. Да, Коля, есть женщины в русских селеньях. Не оковы для зайцев и кроликов, а именно — женщины… А ты будь счастлив, Коля. Держи баланс, с веревки не упади.

От вокзала до дома Саша решила пройтись пешком — благо, погода располагала. Еще бы, такой стоит сентябрь-праздник. Сентябрьскую погоду вообще надо ценить, жить в ней со вкусом, есть ее глазами, как вожделенный деликатес. И запивать нежным прозрачным воздухом, и занюхивать дымом сгорающих в кострах листьев. Чудесный, между прочим, аромат. Будоражащий, терпкий. Почему бы парфюмерам такого запаха не придумать? — думала Саша. — А что, на ура бы пошел. Она бы, например, обязательно купила.

В сквере, недалеко от дома, ее окликнули. Радостный мужской голос повторил громко откуда-то из рябиновой поросли:

— Саша! Саша, постойте!

Пригляделась… О! Это же давешний знакомый! Валентин! И собачка его Ванда, грустный хромой спаниель! И обрадовалась вдруг до неприличия, остановилась, расплылась в улыбке:

— Ой, здравствуйте… А вы чего тут? Гуляете?

— Да. И вчера тоже сюда приходили. А вас не было. Как внук погостил? Прошлый раз, насколько я помню, вы к внуку торопились?

— Да, торопилась…

— А сейчас никуда не торопитесь? Можно мы с Вандой вас проводим?

— Конечно, можно. Идемте…

Пошли молча рядом по дорожке. Ванда забежала немного вперед, оглянулась на хозяина, взвыла коротко.

— Гуляй, Ванда, гуляй, пока мы в сквере! На улицу выйдем, поводок надену! Гуляй!

Собака послушно перебежала с дорожки на газон, потрусила медленно, опустив голову, будто обиделась. Валентин, глядя на нее, вдруг вздохнул:

— Счастливая вы, Саша… С внуком общаетесь. А я, представьте, свою внучку шесть лет уже не видел.

— Что, далеко от вас живет?

— Нет. Она живет здесь, в городе. Сын с невесткой развелись, внучка оказалась камнем преткновения… Обычная, в общем, история. Невестка по-своему отомстила, всем обвинительное заключение вынесено — и бывшему мужу, и его родителям… То есть «запретить» и не «пущать» к ребенку на пушечный выстрел. Да и ребенка настроила… Горе, в общем. Извините, что вот так, с ходу, с вами делюсь. Не знаю, как выскочило, просто долго в себе держал, наверное…

— Да ничего, не извиняйтесь, что вы. Я представляю, как вам тяжело. Очень даже хорошо представляю. Но… неужели ничего нельзя сделать? Можно же как-то — через суд…

— Да, можно. Сын повоевал какое-то время, по судам побегал, бумажками перед невесткиным носом помахал и быстро скис, рукой махнул. Пусть, говорит, дочка вырастет, потом разберемся. Женился, в другой город уехал… Держитесь, говорит, мама с папой, ждите новых внуков. Легко сказать, да? У них нынче все просто, у молодых…

— И как вы? Держитесь?

— Да я-то ничего, крепко держусь, я же мужчина. А вот жена моя… Она от всей этой ситуации сгорела как свечка. Очень уж привязана к внучке была, почти с рождения ее растила. Даже с работы уволилась, чтобы в садик не отдавать. Все внучкины болячки наперечет знала, по врачам водила, много с ней занималась… И опомниться не успела, как прикипела всем сердцем. Да разве этот момент уследишь, когда прикипаешь, разве сердцу приказать можешь — не шибко, мол, суетись? Ведь нет. Любишь и любишь безоглядно, и подвоха не ждешь. А потом, когда из сердца кусок вырывают, оно не выдерживает, просто перестает жить. Останавливается. Вот так и у жены моей остановилось. Во сне. Три года уж как похоронил.

— Ой… Извините. Да, горе, конечно…

— Да ничего. Я в горе уже пообвык, смирился как-то. Недавно за внучкой через школьную ограду подглядывал — вытянулась, похудела, на Таню стала похожа… Это мою жену Таней звали. Стою, смотрю на нее и думаю — а может, сын и прав… Повзрослеет, поумнеет, сама разберется, что к чему.

— А я думаю — нет, не прав! Надо все равно бороться! Не сыну, так вам надо было бороться!

— Ну что вы, какая борьба. С дедками-бабками нынче вообще церемониться не принято. Невестке ведь в голову не залезешь, файлы местами не поменяешь, не объяснишь, что внуков обычно больше любят, чем детей… Что это совсем другая песня любви, последняя, самая крепкая жизненная привязанность. Нет, не объяснишь… Да и родным детям порой не объяснишь. Родители для детей — отработанный материал, дети своими ощущениями живут. Все им кажется, что родители их назад тянут. Им надо вперед бежать, а их заставляют оглядываться! А это, знаете ли, раздражает, когда надо бежать и одновременно оглядываться. Плеснул в тебя ребенок раздражением — уже и обида. А он ведь искренне не хотел, само так получилось.

— Ой, а я всегда этого момента боялась… Ну, что на меня сын станет оглядываться. Что будет жалеть меня в моем вдовстве-одиночестве и от этой жалости поневоле и раздражаться. Мне хотелось, чтобы он бежал, бежал…

— Так и нам с Таней того же хотелось, чтобы наш сын бежал и бежал. Знаете, как она рассуждала? У нас, говорит, в отношении семьи сына должно быть три основных постулата. Первый — молиться за их семейное благополучие. Второй — денег иногда подкидывать, причем неожиданно, чтобы не привычкой, а радостным сюрпризом было. И третий — внучку как можно чаще к себе забирать, чтобы у них друг на друга больше времени было… И все, и больше ничего! Никакого предъявления векселей!

— Ну да… Я примерно так же себя вела с первой семьей сына… И молилась, и помогала, и с внуком… А только не помогло, все равно развелись. Да и вам тоже не помогло, получается.

— А может, это неверная позиция, а? Может, надо со стороны смотреть, как они сами плюхаются?

— Нет. Когда сами плюхаются, еще чаще разбегаются. Если говорить штампом из нашего юного времени, разбивают семейную лодку о быт. Нет, я думаю, ваша жена была права — с тремя постулатами… Просто, наверное, невестка вашего сына не любила. Или он ее не любил. Тут уже пресловутый человеческий фактор играет роль, а ему на родительскую любовь да на постулаты плевать хотелось. Правильно вы сказали — отработанный материал. Все так, только с внуками как быть… Никто ведь для бабушек-дедушек в этом смысле страховки не придумал.

— А знаете, многие нынче так и живут — со страховкой в душе. Правда-правда! То есть не спешат привязываться к внукам. Нет, они вкладываются в них, как и положено дедушке с бабушкой, но компонента вклада всегда готова к некой модификации. Мол, ужасно люблю внука, когда у сына или дочери все в семье хорошо, и уже не так люблю, когда родители внука не оправдали надежд на семейное счастье. Да, бывает, и внуки отвечают за несбывшиеся ожидания…

— Ну, не знаю… Я своего внука очень люблю, без всякой страховки и компоненты с модификацией.

— Так и прекрасно, и любите на здоровье! Вам-то, слава богу, позволяют внука любить! А это уже счастье, это ценить надо.

— А я и ценю…

— Вот и замечательно. Рад за вас.

— Спасибо. А вам… А вы… Вы, Валентин, держитесь как-то. Ой, даже не знаю, что сказать…

— Это вы сейчас пожалеть меня хотите, да? Нет, не надо… Вот чего действительно не хочу — выглядеть жалким в ваших глазах.

— Извините, я не хотела вас обидеть…

— Да я вовсе не обиделся!

— Правда?

— Уверяю вас! И не глядите на меня так испуганно, а то я заплачу!

— Извините… Это у меня фобия такая неизжитая — всегда боюсь кого-то обидеть. Оттого и общаться нормально не умею. И друзей у меня мало. Была одна семейная пара в друзьях, да и те разбежались. Так и живу…

— Значит, вы интроверт по природе?

— Да. Интроверт. Только я бы добавила — испуганный интроверт.

— А есть разница между простым интровертом и испуганным интровертом?

— Что вы, конечно есть! Огромная разница! Который испуганный, тот вообще бывает насквозь жизнью обделенный. Дружить толком не умеет, всего боится, за себя постоять тоже не умеет. Потому и жизнь с ним особо не церемонится.

— Хм… Как вы себя, однако… А я тоже по природе интроверт, только, смею надеяться, не испуганный. Я умею получать от жизни огромное удовольствие, хотя она тоже со мной не ласкова, далеко не ласкова. Я даже в одиночестве жить научился, и ничего… Получается, что я смелый интроверт, да?

— Наверное. Я очень рада за вас. Правда.

— Хм… Кстати, хорошая мысль, про смелого и перепуганного интроверта… Самый удачный вариант совмещения судеб…

— В каком смысле? То есть… чьих судеб?

— Да не суть важно, чьих. Главное, что все взаимосвязано получается. Испуганному интроверту нужна защита, и он ее получает. А смелый может рассчитывать, что его всегда поймут…

— То есть одиночество вдвоем? А по-моему, это грустно.

— Да? Вы и впрямь так считаете, Саша?

Валентин остановился, глянул на нее пристально, замолчал, ожидая ответа. А Саша вдруг испугалась. Не его пристального взгляда испугалась, а самой себя. И странного ощущения, только что ею пережитого… Того самого ощущения — мужской к себе заинтересованности. А в ней так плавать хорошо, и не бояться быть слабой, и не чувствовать свой возраст, и можно смешно рассуждать про испуганных и сильных интровертов…

Однако лихо они, с интровертами-то. Эка, куда забрели, уже и в совмещение судеб. Хорошо, что уже в ее двор зашли, до двери подъезда аккурат пять спасительных шагов осталось, а то хоть сквозь землю от неловкости проваливайся. И хорошо, что на улице почти стемнело.

— Вот, мы пришли… — неловко махнула рукой Саша в сторону подъезда. — Спасибо, что проводили, Валентин. Всего доброго…

Повернулась, быстро проскочила пять шагов. Наверняка он стоит, смотрит вслед, но не окликает же. Постойте, мол, не договорили мы про интровертов. Приложила ключ к кодовому замку подъездной двери, и она запищала угодливо, открываясь.

— Саша, погодите!

Окликнул все-таки. Саша постояла секунду, не оборачиваясь, вздохнула чуть кокетливо, чуть тоскливо. Потому что и самой пока непонятно, хорошо это или плохо, что окликнул…

— Саша, а можно я вас приглашу куда-нибудь? Может, мы сходим поужинать, завтра, например? Я знаю отличное местечко с грузинской кухней…

Обернулась. Пожала плечами, медленно покачала головой — не стоит, мол. Смешно же. Какие ужины, какая грузинская кухня. И вообще — зачем было спрашивать… Создавать такую неловкость…

Валентин стоял, смотрел на нее. Молчал. Спаниель Ванда сидела рядом с хозяином не шелохнувшись. Мужчина и собака, грустная пара. Вдруг Ванда тявкнула сердито в ее сторону, потом заскулила тихо — что ж ты, мол, собака такая человеческая, моего хозяина обидела! Он к тебе со всей душой, а ты…

И схлынула вдруг неловкость, и голос зазвенел молодым колокольчиком — даже сама от себя не ожидала:

— Да ну его, ваше местечко, Валентин! И грузинскую кухню я не люблю! Давайте я лучше завтра в Павловский сквер приду? После работы? Вы же говорили, там всегда с Вандой гуляете? Вот и мы с Мушкой туда же подтянемся! Вечером, часикам к семи! Нет, лучше к восьми! Хорошо?

— Да, Саша, спасибо. Спасибо, мы будем ждать…

— Тогда до завтра?

— До завтра, Саша…

* * *

А утром в понедельник настроение у праздника-сентября поменялось, как у капризной женщины. Видать, любой процесс увядания не может обойтись без нервного сумасбродства, что у природы, что у женщин. Вот и дождь по стеклу барабанит злыми слезами, и красота желто-багряная летит, летит по ветру, оседает на мокром асфальте. Глаза б не смотрели на эту печальную неотвратимость судьбы.

Царевна Несмеяновна тоже с утра сердитая пришла. Потом ее к начальству вызвали, и они со Светланой мирно попили чаю, как раньше бывало, сидя за маленьким столиком в углу, за шкафом. А потом Несмеяновна вернулась, уселась за свой стол, переложила бумаги с места на место, проговорила задумчиво, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Из министерства разнарядка пришла на сокращение… Сейчас на совещании этот вопрос как раз обсуждали.

— И нашего отдела коснется, да? Как вы считаете, Марина Андриановна? — с испугом спросила Света.

— А вы как думали? Конечно, коснется! — фыркнула в ответ Несмеяновна, дернув плечиком, — скорее всего, нас с бухгалтерией объединят, отдела как такового не будет…

— А может, нас всех бухгалтерия под свое крылышко примет, а? — не унималась в своем оптимизме Света. — Как думаете, Марина Андриановна?

— Нет. Это исключено. Две штатные единицы сохранят, а третью вряд ли.

— Это вы мою единицу имеете в виду, Марина Андриановна?

Саша сама удивилась, как спокойно прозвучал ее голос. Даже, показалось, чуть насмешливо. Начальница подняла бровь, глянула на нее с веселым вызовом:

— Ну, вот видите, вы и сами все прекрасно понимаете, Александра Борисовна, избавили меня от необходимости что-то объяснять и доказывать.

— Да на здоровье, что ж.

— Нет, мне очень жаль, конечно… Но и вы тоже не обижайтесь! В стране грядет очередная волна кризиса, что прикажете делать!

Саша не удержалась, рассмеялась тихо. Очень уж амбициозно-забавной вышла у Несмеяновны последняя фраза, будто она была этой самой страной, которая переживает кризис. Видать, нельзя было в такой серьезный момент хихикать — обиделась Несмеяновна, проговорила злобно:

— Ну, я думаю, вы на пенсии голодной не останетесь, Александра Борисовна! У вас же есть замечательный сын, прокормит как-нибудь!

— Да, Марина Андриановна. Конечно, прокормит. О чем речь.

— Тогда чего спорим, не понимаю? Надо работать, а не спорить.

— А мы и не спорим… Мы работаем…

Саша вздохнула, глянула в хмурое дождевое окно. Вот он, день икс. Как говорится, чего сильно боишься, то с тобой и случается. Но ведь все равно — рано или поздно… Да, все так, но голова вдруг разболелась ужасно. И с каждой минутой боль нарастает, пульсирует от затылка к вискам. Называется — добро пожаловать в нервный стресс об руку с гипертоническим кризом. А может, с обеда домой отпроситься? Чего уж теперь-то…

Царевну Несмеяновну ее покушения на «отпроситься» совсем не обрадовали. Но делать нечего, снизошла. Не отрывая взгляда от монитора, пробурчала себе под нос:

— Ладно, идите…

А дождь на улице перестал. Даже хилое солнце из-за облаков выглянуло, с ужасом взирая на остатки былого праздника. На поредевшие ветки деревьев, на листья, шапкой облепившие лужи, на людей, прячущих лица в поднятых воротниках одежек. Зато воздух вкуснее стал — прибавилась к нему влажная озоновая нота. Ничего, жить можно. Глядишь, и разгуляется еще праздник, выдаст последние хмельные коленца. Хотя душа праздника совсем не чует… Обидно потому что. Нет, ведь ждала, что «новая волна кризиса» именно по ее фамилии в штатном расписании пройдется, но все равно обидно. Все не верилось как-то.

Саша зашла в пустую квартиру, села на кухне, не снимая плаща. Подперла щеку ладонью, поплакала немного. Так, самую малость. А много нельзя, иначе потом голову не собрать. Услышав, как в прихожей хлопнула дверь, суетливо отерла щеки тыльной стороной ладоней. Кто это? Наташка, наверное, так рано с занятий вернулась.

— Александра Борисовна? А вы чего тут?.. И не разделись… Вы плакали, что ли?

— Да так, немного… Не обращай внимания. Ерунда.

— Нет, правда, что случилось?

— Ничего особенного. Меня с работы скоро уволят. По сокращению штатов. Я же пенсионерка, кого ж еще сокращать…

— И вы, значит, поэтому сидите, рыдаете? Да бросьте… Подумаешь, горе!

— Нет, это не горе, конечно, я согласна. Это всего лишь переходный момент в иной статус. Но знаешь, как он тяжек, этот момент? Именно ощущениями? Это же целый букет ощущений, если хочешь знать… Тут и неприкаянность человеческая, и ненужность, и потерянность в пространстве и времени… А самое главное — страх. Страх выскочить из привычной жизненной колеи. Когда не знаешь, как жить, куда себя деть и что будет дальше…

— Да то же самое дальше и будет, Александра Борисовна. Эта же самая квартира, эта же семья рядом.

— Да в том-то и дело… Буду у вас тут под ногами болтаться…

— Александра Борисовна, прекратите немедленно всякую ерунду говорить! Возьмите себя в руки! Чего вы испугались-то? Обыкновенного перехода в новые жизненные обстоятельства? Тоже, нашли чего бояться! Будем жить, и хорошо будем жить, одной большой дружной семьей! В любви и заботе друг о друге!

— Ты думаешь, у нас это получится?

— А вы сомневаетесь? Я вот, например, нисколько не сомневаюсь. Потому что я очень, очень люблю вашего сына, Александра Борисовна. Значит, и вас люблю. Если вас это слово не коробит — автоматически люблю.

— Нет, нисколько не коробит… Спасибо, Наташ. И я… Я тоже буду стараться…

— Да не надо стараться, Александра Борисовна. В том-то и дело, что не надо стараться, пусть все идет естественным путем. Тоже автоматически. Вот как вы думаете, почему у вас такой борщ вкусный получается? Потому что вы очень стараетесь, когда его готовите, и напрягаетесь в страхе, что не получится?

— Нет… Вовсе не стараюсь. Тем более не напрягаюсь. А это ты к чему, Наташ?

— Да все просто, Александра Борисовна. Любая семейная жизнь, как борщ. Или она вкусная, или нет. Если ты бросаешь в кипящий бульон автоматически то, что надо, да прибавляешь нужные специи, да при этом думаешь с любовью о тех, для кого этот борщ готовишь… Любому процессу излишек старания только вредит. Но с другой стороны, опять же! Если борщ остротой не приправить, не положить туда чеснока, перца и шкварок, тоже невкусно будет! Вот и семейных отношений, я думаю, без перчика и чеснока не бывает! Так что равнодушной тишины в доме я тоже вам не обещаю… Будем и мы с вами лбами сталкиваться, и отношения выяснять, и ревновать сына и мужа… А потом будем мириться. И дальше жить. Хорошо и вкусно. А как иначе?

— Ну да, конечно… Вот вы уедете в Лондон, и останусь я здесь одна… Какой мне борщ, какая счастливая жизнь?

— А мы уже ни в какой Лондон не едем, Александра Борисовна.

— Почему?!

— Потому что я беременна. Только что была в женской консультации, все подтвердилось.

— Ой… Ой! Наташа! Наташка?.. Ой!

— Да все нормально, чего вы… Хотите, валерьянки накапаю?

— Нет, зачем… А Лева уже знает?

— Конечно. Я ему позвонила.

— И что он?

— Обрадовался, естественно. Велел мне бежать в магазин и покупать морковку. А еще — бросить велосипед около консультации и ехать домой на такси. Вот скажите, почему в этот момент мужики всякую ерунду несут, а?

— Так, наверное, он прав, Наташ… Не знаю, как с морковкой, а относительно велосипеда точно прав…

— Да я знаю. Но пока срок небольшой, пока можно и на велосипеде.

— Нет!

— Да!

— Нет, Наташка, нет!

— О! Вот видите? Уже и ссоры пошли. Первые чеснок, перчик и шкварки. Ой, что-то еще дальше будет…

— Наташ, а свадьбу? Надо же вам жениться, свадьбу играть…

Наташка смешно сморщилась, глянула на нее с веселым удивлением. А помолчав, проговорила тихо, но твердо:

— А вот с этими актами как раз успеется, Александра Борисовна. Я бы предпочитала без актов. А вообще, мне без разницы… Или вам очень нужна эта музыка? — смешно сделала она ударение на букве «ы». — Если только для вас…

— Да я наоборот… Думала, что ты хочешь… Все же девушки хотят белое платье и светлый праздник.

— А у меня уже есть праздник, он во мне. Я люблю и любима, зачем мне лишнее? Лишнее еще никому счастья не прибавляло.

— Да, если по правилу Парацельса, то именно так…

— По какому правилу?

— Я тебе потом о нем расскажу, на досуге. У нас еще с тобой будет общий досуг, надеюсь? Эх, Наташка ты, Наташка… Оранжевая девушка с музыкой внутри… Вон какую музыку выдаешь, хоть плачь, хоть пляши!

— А вам моя музыка разве не нравится?

Саша не успела ответить — в прихожей требовательно заверещал звонок.

— Ой, это Лева! Я открою! — сорвалась с места Наташка.

Вскоре в проеме кухни снова появилась ее озабоченная мордашка:

— А это не Лева… Это к вам…

— Кто?

— Это я, Александра Борисовна! — раздался из прихожей голос Арины. — Вы извините, что я без предупреждения, но у вас мобильник не отвечает!

— Ой, да… Он в сумке, я не слышала…

— Я к вам на работу заехала, а мне сказали, вы заболели, домой ушли. С вами все в порядке, надеюсь?

— Да, я в порядке…

В ту же секунду, как вошла на кухню Арина, образовалось определенного рода неудобство. Наташка молча и вполне доброжелательно рассматривала гостью, чего, наоборот, нельзя было сказать об Арине. Облила ее с ног до головы оценивающим взглядом, скривила в легком сарказме губы.

— Арина, познакомься, это Наташа… Наташ, а это Арина…

Ну не добавлять же было, что, мол, это первая жена, а это вторая! Совсем бы неловко прозвучало, наверное! А может, и нет…

— Александра Борисовна, я бы хотела поговорить с вами с глазу на глаз. Это можно или теперь никак?

И — острый взгляд на Наташку. Подумалось вдруг в сердцах — чего ты стреляешь в нее взглядами? Ишь, развоевалась в чужом теперь монастыре!

Наташка пожала плечами, развернулась, ушла. И Арина будто обмякла сразу, тяжело плюхнулась на стул. Глянула на нее виновато:

— Простите меня, Александра Борисовна… Я неприлично себя веду, да?

— Арин… Ты поговорить со мной о чем-то хотела.

— Да. Конечно. Можно я сразу с главного начну?

— Давай…

Вдруг сжалось сердце в дурном предчувствии. Показалось, что она наперед знает, что сейчас услышит от бывшей невестки…

— А мы уезжаем, Александра Борисовна. Всей семьей. В Америку. Ой, что это с вами? Вы… Побледнели так! Может, воды?

— Нет, ничего… А как же Гришенька, Арина? Как же я… И Лева…

— Так я как раз и хочу об этом поговорить! Вы не против, если я Гришу у вас оставлю на первое время? Хотя бы до школы, а там видно будет? Понимаете, мы же едем практически в никуда… Пока мы там устроимся, пока появится возможность что-то арендовать или купить… У отца Глеба в Бостоне двоюродная сестра живет, она нас приютит первое время, но у нее дом небольшой. А потом нам в университете обещали помочь с жильем, там отец Глеба лекции читать будет… Чего вы молчите, Александра Борисовна? Нет, если вы против, то я Гришу могу с моей мамой оставить… Правда, она себя в последнее время очень плохо чувствует.

— Нет! Нет, что ты! Что ты! — закудахтала, очнувшись от испуга, Саша, замахала неуклюже руками. — Нет, пусть Гришенька у нас! Пусть с нами, что ты! Просто я испугалась, сразу и не дошло…

— Да. Я знала, что вы обрадуетесь. Что вы очень обрадуетесь, Александра Борисовна…

Аринино красивое лицо вдруг задрожало, поехало вниз уголками губ, но в следующую секунду напряглось усилием. Обмахнула глаза ладонями, тронула дрожащей щепотью под носом. И заговорила вдруг тихо, осторожно, будто немного жалуясь:

— Вот так, Александра Борисовна… Такой сложился у вас жизненный счет, два-один, ничего не поделаешь… А у меня — один-один… Выходит, счет в вашу пользу все-таки.

— Арин, я не понимаю, о чем ты? Какой такой счет?

— А такой! В вашей семье Гришу любят двое, вы и Лева. А в моей… В нынешней…

Арина вздохнула, замолчала, поскребла длинным ногтем по столу. Потом снова вздохнула, обхватила себя за горло, поморщилась.

— Ты хочешь сказать, что в твоей семье Гришеньку не любят, что ли?

— Ну почему же, любят… Но по-другому, не как вы. Это другого рода любовь, поплоше духовным качеством. Не родная, а двоюродная. Двоюродных ведь тоже любят, но как-то факультативно… Может, дают много всего и сразу, но чтоб любить… Теперь вам понятно, Александра Борисовна?

— Да, в общих чертах…

— Тогда скажите мне… А вот это?.. Вернее — эта? — нервно мотнула Арина головой в сторону кухонного проема, — это у Левы временно или как?

— Ты Наташу имеешь в виду?

— Ну… А кого еще? У него еще кто-то есть, что ли?

— Боюсь, Арин, что это не временно. Вернее, совсем не боюсь. Да, это не временно. Даже более чем не временно!

— Ну, дай бог… Хотя мог бы и получше найти. Ладно, я сама с ней потом поговорю, с этой… «более чем». Все-таки ребенка здесь оставляю.

— Поговори, конечно.

— Ну, это потом, позже. Мы же не завтра уезжаем. Потом, чтобы уж и Лева при разговоре присутствовал. Обговорим все детали, что к чему… А скажите мне, только честно, Александра Борисовна! Она лучше меня, да? Хотя о чем я… Ладно, можете не отвечать. Сама не знаю, куда меня опять понесло. Как-то не ожидала, знаете, у вас эту «более чем» застать… Странная вы, пускаете в дом кого ни попадя. Хоть бы раз в материнскую позицию встали, показали бы свекровкины зубы.

— Не умею я, Арина. Ты же знаешь. Да и не хочу.

— Да знаю, знаю. Я ведь очень часто вспоминаю вас, Александра Борисовна. С большой благодарностью и… стыдом. Что имеем, не храним… Таких, как вы, больше нет, правда. И как с Левой получилось… Теперь, конечно, поздно об этом рассуждать, я понимаю. И не отвечайте мне ничего, ради бога, а то я расплачусь! Я лучше пойду, пожалуй! Потом, потом поговорим, обсудим все относительно Гриши… Не провожайте меня, я сама!

Сорвалась с места, как большая красивая птица, улетела в прихожую. Через минуту аккуратно захлопнулась дверь…

В окно Саша видела, как Арина идет к машине. Не идет, а почти бежит. Плюхнулась на водительское сиденье, зажала рот ладонью, чуть откинула голову назад. Заплакала все-таки?.. Что ж теперь плакать?.. Не надо плакать, девочка. Хотя Саше и самой очень, очень хотелось заплакать…

— Она вас обидела, Александра Борисовна? — раздался за спиной испуганный голос Наташки.

— Нет, нет… — Саша быстро смахнула слезы со щек. — Нет, Наташ, не обидела. А у меня для тебя новости, кстати. Арина в Америку уезжает, а Гришеньку нам оставляет. Вот так…

— Ой, здорово же, Александра Борисовна! Семья как на дрожжах растет! Здорово! А я думаю, чего вы так долго разговаривали…

— А разве долго? А который час, Наташ?

— Без пятнадцати восемь…

— Ой! Как это — без пятнадцати восемь? Мне же… В Павловский сквер… Мушка, Мушка, ты где? Гулять, Мушка! Где мой телефон? А, вот, в сумке… Идем! Быстрее, Мушка, опаздываем!

Саша шла потом по улице, то ли плакала, то ли улыбалась своим мыслям. Надо же — все сразу свалилось… И как все дальше будет, одному богу известно! Но — как-то будет. Это жизнь, Наташка, ты права. Это и есть жизнь, к которой ни одно правило не применишь, и даже правило Парацельса не применишь, если в жизни есть место любви. Той любви, о которой ты мне толкуешь, Наташка. С перцем, шкварками и чесноком. Самой обыкновенной, земной, горячей и вкусной…

В кармане плаща запел телефон, Саша вытянула его на ходу, нажала на кнопку включения.

— Да, слушаю…

— Ты чего такая задохнувшаяся? Бежишь куда-то, что ли? — потек в ухо недовольный Катькин голос.

— Нет, не бегу, но тороплюсь. Ты даже не представляешь, Кать, куда я тороплюсь! На свидание!

— Иди ты… Молодец, Санька. Давай, поспешай. А то, что же, ни одного мужика на хозяйстве не осталось. Давай, давай…

— А еще нам Гришеньку Арина оставляет, она в Америку уезжает!

— Ой!

— А еще Наташка беременная! К лету уже родит!

— Ой…

— Кать, я без тебя не справлюсь, чувствуешь?

— А то! Я вот думаю — надо весной с ремонтом на даче затеяться… И твоих молодых на лето — ко мне! Ребенку свежий воздух нужен! Кислород! И Гришке тоже! Чего им там, в городе?

— Да, Кать… Ой, я уже пришла, извини! Отключаюсь!

Из-за деревьев Павловского сквера неслась им наперерез Ванда, Мушка тоже рвалась с поводка. По мокрой дорожке шел навстречу Валентин, улыбался радостно. Саша тоже ему улыбнулась. И представила на секунду, как сейчас улыбается во все лицо Катька…

А ведь хорошо, черт возьми! Хорошо, когда вокруг тебя горячо и вкусно, ты права, Наташка. И в том права, что в это «горячо и вкусно» надо свой ресурс любви вкладывать. Потому что им необходимо с кем-то делиться, иначе жизнь теряет смысл. Тебя кто-то подкармливает, и ты не греши — отдай… И дозу не устанавливай, не надо. Может, старанию нужна доза, а любви — нет…

Назад: Глава II Лада

На главную: Предисловие

Глава III Наташка

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава III
Наташка