Почему же при таком разрыве между имущими и неимущими в Римской империи не доходило дело до открытых социальных и политических конфликтов? Как случилось, что император и несколько тысяч богачей с их прислугой из рабов сумели монополизировать лучшую часть городской земли, настроили дворцов, развели частные парки, а миллион жителей столицы ютились в тесноте? Почему в той басне ласточки не восстают против змей?

Возможный ответ: конфликты были, пусть о них и сохранилось мало свидетельств. Это было скорее подпольное сопротивление, чем открытое восстание: не скоординированное нападение на стражу у ворот императорского дворца, а тухлые яйца, летевшие в проезжающую мимо карету или в паланкин. Римские авторы почти не замечали протест таких умеренных масштабов, но императоров, конечно, интересовало, какой прием их ждет на играх и массовых зрелищах. И хотя общественный порядок при императорах не нарушался столь часто, как в заварушках последних лет Республики, все же иногда в Риме и в других городах вспыхивали яростные мятежи. Основной причиной их было опоздание с подвозом провианта. Так, в 51 г. Клавдия забросали на Форуме хлебными шариками (вот уж странный выбор оружия при недостатке пищи), и пришлось провести его во дворец с черного хода. Примерно в то же время в Аспенде (современная Турция) местный чиновник едва избежал мучительной смерти на костре, когда толпа взбунтовалась против землевладельцев, сокративших продажи зерна и готовивших его на экспорт. Однако это все же не было единственным поводом для волнений.

В 61 г. известный сенатор был убит собственным рабом, и сенат постановил исполнить предписание закона для таких случаев: обычай требовал, чтобы вместе с виновником казнили всех рабов убитого (под угрозой такой расправы, как надеялись, рабы будут бдительно следить друг за другом). На этот раз обреченных оказалось 400 человек, их невиновность была очевидна. Народ вышел на улицы, протестуя против бессмысленной жестокости приговора. Проявилась солидарность рабов и свободных, тем более что многие свободные люди сами недавно были рабами. Но хотя многие сенаторы признавали справедливость этого протеста, Нерон ввел войска для прекращения беспорядков, и казнь все же была осуществлена.

Есть и другой ответ: при всем имущественном неравенстве, очевидном презрении знати к менее удачливым согражданам, безобразных двойных стандартах все же существовала и культурная общность между богатыми и если не самыми бедными, то по крайней мере теми, кто кое-как сводил концы с концами, жил на одном из нижних этажей доходного дома, и эта общность прочнее, чем мы предполагали. Стоит поскрести поверхность, и две культуры, многоимущих и малоимущих, окажутся куда более взаимопроницаемыми, чем казалось на первый взгляд. Точка зрения ласточек не так уж радикально отличается от позиции змей.

Кое-какие намеки на этом мы уже видели. Те «комиксы» в баре и умно составленные эпитафии, порой в стихах, с соблюдением строгих правил латинской поэзии, раскрывают перед нами мир, где умение читать и писать считалось само собой разумеющимся. В последние годы шел нескончаемый и бесплодный спор о том, какой именно процент жителей Римской империи владел грамотой. Наверное, в целом по империи, если брать и деревню, и город, процент будет невысок – менее 20 % взрослых мужчин. Однако доля грамотных была намного выше в городах, где и торговцам, и ремесленникам, и даже рабам требовалось элементарное знание букв и цифр, чтобы успешно справляться со своей работой (выполнять приказы, считать деньги, доставлять заказы и т. д.). И есть кое-какие указания на то, что подобного рода «функциональная грамотность» позволяла даже малоимущим приобщиться к классической культуре в нашем понимании этого слова.

Более 50 цитат из Вергилия обнаружено среди граффити на стенах Помпей. Это вовсе не означает, разумеется, что «Энеиду» или другие его произведения читали целиком. По большей части цитируются первые слова первой песни поэмы («Arma virumque cano», «Брань и оружье пою») и первые слова второй песни («Conticuere omnes», «Смолкли все»), то есть строки столь же знаменитые, как «Быть или не быть». К тому же многие надписи, вероятно, оставлены мальчишками из богатых семей, для которых поэма Вергилия служила школьным учебником (ведь не стоит думать, будто граффити – дело рук одних только бедняков). Но и приписывать все эти надписи зажиточным горожанам было бы неправильно.

Мы видим, что хотя бы в таких удобных для усвоения отрывках поэзия Вергилия сделалась общим культурным достоянием и даже разошлась на шутки. Фасад одной из прачечных в Помпеях украшала сцена из «Энеиды», в которой Эней выводит отца и сына из горящей Трои на поиски новой Трои, в Италии. Рядом некий остроумец приписал пародию на первую строку поэмы: «Fullones ululamque cano, non arma virumque» («Валяльщиков и сову пою, а не мужа с оружьем»). Сова была традиционным талисманом этого ремесла. Высокой культурой такие выходки не назовешь, но они опять-таки указывают на существование общего контекста для улицы и для классической литературы.

Еще более замечателен случай с украшением бара в портовой Остии. Дело было во II в., и основной темой для живописи выбрали традиционный ряд греческих философов и гуру, обычно объединяемых под именем Семи мудрецов: Фалес Милетский, живший в VI в. до н. э. и прославившийся утверждением, что Вселенная возникла из воды; его современники Солон Афинский, полулегендарный законодатель, и Хилон Спартанский, тоже из ранних интеллектуалов. До нас дошли не все изображения, но изначально на стене красовались все Семь мудрецов, восседавшие на изящных креслах со свитками в руках. Но вот в чем штука: на свитках были запечатлены не знаменитые афоризмы о политике, науке, законе и морали, а суждения об испражнениях. Любимая римлянами скатологическая тема (см. цв. вклейку, илл. 15).

Над головой у Фалеса вились слова: «Фалес советовал страдающим запором не оставлять стараний»; над головой Солона: «Чтобы прокакаться, Солон гладил себя по животу»; а над Хилоном: «Хитрый Хилон учил пердеть беззвучно». Под мудрецами располагался еще один ряд фигур, которые восседали на общем унитазе со множеством мест (обычное для римского мира устройство отхожего места). Эти персонажи тоже имели что сказать на эту тему, например: «Попрыгай, и выйдет быстрее» или: «Пошло-пошло».

Можно понимать это как агрессивную, но пользующуюся популярностью издевку над «высокой» культурой. Простые парни в баре любили шутки ниже пояса насчет интеллектуальной сокровищницы элиты и остроумно перефразировали всю эту премудрость в сортирных терминах. Этот элемент, несомненно, присутствует: высокоумие сведено к советам по дефекации. И все же тут есть нечто поинтереснее. Эти надписи не только предполагают, что в баре соберутся люди, умеющие читать, или по крайней мере здесь найдется достаточно грамотных, чтобы просветить неграмотных: чтобы сочинить такую шутку и чтобы ее оценить, требовались кое-какие знания о Семи мудрецах. Если кому-то имя Фалеса ничего не говорило, то вряд ли насмешил бы исходящий из его уст совет, как опорожнить кишечник. Чтобы издеваться над претензиями интеллектуалов, нужно хотя бы немного в них разбираться.

Жизнь в баре представляется весьма разнообразной: и грубый смех при виде сортирного юмора, и споры о том, на чем, собственно, основаны притязания Хилона на славу, препирательства с хозяином, флирт с девчонками. Завсегдатаев многое привлекало в таком заведении: вкусная горячая пища, вечер в более веселой и теплой обстановке, чем собственная тесная квартира, кого-то интересовала и просто возможность напиться. Встречались тут и мечтатели, верившие в счастливый бросок костей, который принесет им богатство, а другие предпочитали смириться со своей участью, лишь бы не рисковать за игорной доской своим малым излишком. Многие из собравшихся могли бы пожаловаться на высокомерие и презрительное отношение своих богатых соседей, на их наглую роскошь. Отсутствие разграничений между богатыми и бедными кварталами в городах империи имело свои плюсы, но означало также, что бедных все время тыкали носом в недоступные им привилегии.

Разумеется, и бедные, и богатые признавали желанность богатства и предпочли бы избежать бедности, будь это в их силах. И если римские рабы хотели всего лишь свободы для себя, а не отмены института рабства, то и бедняки не собирались радикально пересматривать социальный уклад, а хотели всего лишь устроиться получше. За исключением немногих философов-экстремистов, никто в римском мире не верил всерьез, что бедность – почтенное состояние. Так было вплоть до распространения христианства, о чем мы поговорим в следующей главе. А нашим друзьям из дешевого бара в Остии мысль, что богача могут остановить у врат Царства Небесного, показалась бы столь же дикой, как и плутократу, нежащемуся в своем особняке.