Типичное изложение истории почти двух веков автократии от Тиберия до Коммода – 14 императоров из трех династий – сосредоточено вокруг добродетелей и пороков людей на троне, а также использования единоличной власти во зло или во благо. Нам трудно представить историю Рима без Нерона, играющего на лире, пока горит Рим, планирующего убийство своей матери, подстраивая для этого кораблекрушение (своеобразное сочетание изобретательности, жестокости и абсурда), или пытающего, в рамках первой из неистовых римских кампаний против новой религии, христиан, которые якобы виноваты в большом пожаре. Но Нерон – лишь один из широкого репертуара разных вариантов императорского садизма.

Часто символом нелепых зверств разложившейся автократии выступает император Коммод, одетый в костюм гладиатора и угрожающий сенаторам в первом ряду Колизея, замахиваясь на них отрубленной головой страуса. Один очевидец, описывая это происшествие, признает, что он был в ужасе и одновременно столь опасно близок к тому, чтобы рассмеяться, что ему пришлось вырвать несколько лавровых листов из своего венка и набить ими рот, чтобы подавить приступы смеха. Фиглярство затворника Тиберия в бассейне на острове Капри, который, как рассказывает в его биографии Светоний, нанимал мальчиков («рыбок»), чтобы они под водой покусывали ему гениталии, указывает на возможности сексуальной эксплуатации, заключенные в императорской власти (в 70-е гг. эти сцены ярко изобразил Боб Гуччионе в фильме «Калигула»). Еще более жутко звучит история о том, как император Домициан превратил садизм в одиночное времяпровождение. О нем говорили, что он запирался в своей комнате и коротал время, мучая мух, убивая их стилом. «Нет ли кого с Цезарем? – спросил однажды кто-то. «Нет даже и мухи», – резко ответил придворный (об этом также сообщает Светоний в жизнеописании Домициана).

Случались и редкие проблески незаурядной императорской добродетели. Философский труд «Размышления» императора Марка Аврелия, хоть и полон всевозможных клише («Жить не рассчитывая на тысячи лет. Нависает неизбежность»), до сих пор находит множество поклонников, покупателей и защитников – от гуру самопомощи до бывшего президента США Билла Клинтона. Также заслуживает внимания героический здравый смысл Веспасиана, отца Домициана. Взойдя на трон в 69 г. после транжиры Нерона, он заработал себе репутацию мудрого распорядителя имперских финансов, вплоть до введения налога на человеческую мочу, основной ингредиент в античной стирке белья и обработке тканей. Он почти наверняка не произносил часто приписываемой ему модной остроты Pecunia non olet («Деньги не пахнут»), но она хорошо передает дух его правления. Также он знаменит тем, что умерял имперские претензии, включая свои собственные. «Поделом мне, старику: как дурак, захотел триумфа», – якобы сказал он в конце своей триумфальной процессии в 71 г. после того, как целый день простоял в тряской колеснице в возрасте 61 года.

Эти императоры – одни из самых ярко выписанных персонажей римского мира. Но любые интригующие подробности и обстоятельства, от складок их тог до лысины, способны отвлечь нас от более важных вопросов, уже проступивших сквозь поверхностные детали истории Гая. Насколько полезно рассматривать римскую историю в рамках императорских биографий или разделять историю империи на отрезки длиною в правление одного императора или одной династии? Насколько достоверны дошедшие до нас типичные образы этих правителей? Какие конкретные события можно объяснить исключительно чертами характера императора? Что менялось в зависимости от качеств человека на троне, и для кого менялось?

Античные биографы, историки и политические аналитики были глубоко убеждены, что это имело огромное значение, отсюда их сосредоточенность на изъянах и провалах, лицемерии и садизме Августов, или же на их стойкости и терпении или кротком и добром нраве. Светоний в биографической серии «Жизнь двенадцати цезарей» (от Юлия Цезаря до Домициана, включая троих недолговечных претендентов 68–69 гг.) уделяет почетное место историям из закулисной жизни императоров, примеры которых я только что привела, и подробно описывает их диету, наряды, формы половой жизни, передает запомнившиеся высказывания – от шуток до последних слов. Именно так мы узнаем о том, что Тиберий страдал угрями, Клавдий – постоянным несварением желудка, а Домициан имел привычку плавать с проститутками.

Подобными личными деталями дорожит даже гораздо более рациональный Публий Корнелий Тацит. В своем рассказе о первых двух императорских династиях, оканчивающемся Домицианом, Тацит, успешный сенатор и циничный историк, предлагает наиболее нелицеприятный анализ политической коррупции из всех дошедших до нас от античности, хотя и написанный с безопасного расстояния в правление Траяна в начале II в. У него, безусловно, развито умение видеть большую картину. В первом предложении его «Анналов» (или «Хроник»), истории Юлиев-Клавдиев от Тиберия до Нерона, он прямо заявляет: «Городом Римом от его начала правили цари» (Urbem Romam a principio reges habuere). Всего шесть латинских слов, но они бросают смелый вызов идеологическим основам режима и заверениям Августов, что они не являются монархией в старом смысле слова. Но и Тацит регулярно подкрепляет свою аргументацию характером и преступлениями конкретных персоналий на троне. Например, он так изощряет свое описание покушения Нерона на Агриппину с помощью подстроенного кораблекрушения, что оно становится похожим на зловещую сказку эпохи барокко, включая одну ужасную подробность, показывающую и человеческую наивность, и императорскую беспощадность. Пока Агриппина отважно плыла к берегу, ее рабыня постаралась спасти свою шкуру, крича, что именно она и есть мать императора: эта отчаянная ложь лишь сделала неизбежной ее смерть от рук приспешников Нерона.

Славная традиция современного повествования о римских императорах по большей части построена на тех же принципах, вокруг личности императоров – хороших и плохих. Слова Эдуарда Гиббона, чья «История упадка и разрушения Римской империи» публиковалась частями с 1776 г., оказали огромное влияние на взгляды многих последующих поколений историков. Прежде чем начать обсуждение главной темы своего труда, Гиббон коротко размышляет о более раннем периоде единовластия от Тиберия до Коммода и особо выделяет для похвалы императоров II в. Его памятный афоризм, выраженный с типичной для XVIII в. самоуверенностью, до сих пор часто цитируют: «Если бы у кого-нибудь спросили, в течение какого периода всемирной истории положение человеческого рода было самое счастливое и самое цветущее, он должен был бы без всяких колебаний назвать тот период, который протек от смерти Домициана до восшествия на престол Коммода», то есть время, которое многие с тех пор называли периодом «хороших императоров»: Нервы, Траяна, Адриана, Антонина Пия, Марка Аврелия и Луция Пия.

Эти правители, продолжает Гиббон, «внушали невольное уважение и своим характером, и своим авторитетом» и «наслаждались внешним видом свободы». Должно быть, единственное, о чем они сожалели, делает он вывод, заключалось в том, что вскоре после них мог появиться недостойный преемник («какой-нибудь распутный юноша или какой-нибудь завистливый тиран») и разрушить весь их труд, как и поступило большинство их предшественников: «мрачный и неумолимый Тиберий, свирепый Калигула, слабоумный Клавдий, развратный и жестокосердный Нерон, зверский Вителлий и бесчеловечный трус Домициан».

Достаточно безапелляционное обобщение двух веков римской истории. Гиббон жил в эпоху, когда историки делали утверждения «без тени сомнения» и были готовы поверить, что жизнь в римском мире была лучше, чем в их собственном. И это также очень обманчиво по нескольким причинам. Многих правителей нелегко вписать в некий стандартный стереотип. Сам Гиббон соглашается (в строчках, которые в наше время редко цитируют, поскольку они портят определенность афоризма), что один из его любимцев, Адриан, мог быть тщеславным, капризным и жестоким, то есть не только благородным принцем, но и ревнивым тираном. Должно быть, Гиббон знал историю о том, как Адриан приказал умертвить своего архитектора из-за разногласий по поводу эскиза здания; если это правда, такое императорское злоупотребление достойно самого Калигулы.

И некоторые современные почитатели кроткого философа Марка Аврелия поумерили бы свои восторги, если бы задумались о той жестокости, с которой он подавил сопротивление германцев: эта победа горделиво изображена в батальных сценах, кругом опоясывающих его памятную колонну, которая все еще стоит в центре Рима; хотя и не столь известная, эта колонна, несомненно, задумывалась, с тем чтобы перещеголять колонну Траяна, и с явным тщанием сделана на несколько сантиметров выше (см. цв. вклейку, илл. 10).

70. Типичная сцена римской жестокости с колонны Марка Аврелия. Связанных германских пленников поставили в ряд и казнят по очереди. Особенно свирепый штрих – голова, лежащая на земле рядом с телом

А еще нужно прибавить к этому все проблемы, связанные с отделением фактов от выдумок, которые мы находим в различных историях о злодеяниях Гая. Множество древних повествований о прегрешениях императоров, безусловно, готовят нам незабываемые открытия о римских предрассудках, подозрениях и поводах для беспокойства. То, как именно римские писатели представляли себе плохое поведение плохих императоров, говорит нам многое о культурных понятиях и нравственности вообще, от болезненного интереса (как и в наши дни) к сексу в бассейне до несколько более удивительного возражения против бесчеловечного отношения к мухам (возможно, показывающего, что в мире не было такой твари, которой Домициан поленился бы причинить боль). Эти свидетельства о реалиях императорского правления – смесь правдивого отчета, преувеличений и догадок, причем отделить одно от другого почти невозможно.

Происходившее за закрытыми дверьми дворца обычно было тайной. Да, какая-то информация просачивалась, делались какие-то публичные заявления, но по большей части процветали различные теории заговора. Не нужно было много ума, чтобы превратить несчастный случай на воде в сорвавшееся покушение на убийство (и в любом случае, как Тацит мог узнать о глупой уловке служанки Агриппины?). А еще массово плодилось то, что мы называем городскими мифами. В биографиях разных правителей мы читаем более или менее одинаковые истории и якобы импровизированные остроты. Кто именно – Домициан или Адриан – саркастически заметил, что никто не поверит в заговор против императора, пока того не найдут мертвым? Может быть, и оба. Может быть, Домициан придумал, а Адриан повторил. А может быть, это было почти что поговоркой по поводу опасностей высокого сана, и вложить это присловье можно было в уста практически любого правителя.

В более общем смысле главное значение для репутации каждого императора в истории имел способ перехода власти от одного к другому, поскольку их карьера и характер измышлялись так, чтобы отвечать интересам преемника. Основное правило римской истории заключается в том, что те, кого, как Гая, убили, подверглись демонизации. Те же, кто умер в своей постели и чью власть принял сын и наследник, родной или усыновленный, превозносились как щедрые и добрые властители, преданные интересам Рима и не принимавшие себя слишком всерьез.

Вот те соображения, которые в последнее время стали толчком для нескольких смелых ревизионистских попыток реабилитации самых печально известных императоров – чудовищ. В частности, некоторое количество современных историков представило Нерона как жертву пропаганды династии Флавиев, начиная с его преемника Веспасиана, а не как самовлюбленного матереубийцу-пиромана, который якобы устроил великий пожар 64 г. не только для того, чтобы насладиться зрелищем, но также чтобы расчистить место под свой новый дворец, Золотой дом. Даже Тацит признается, говорят реабилитаторы, что Нерон спонсировал эффективные меры по облегчению участи оставшихся без крова в результате пожара; а предполагаемый размах его новой резиденции, при всей ее роскоши (включая вращающуюся столовую), не помешал бережливому Веспасиану и его сыновьям использовать ее часть в качестве собственного дома. Кроме того, в течение 20 лет после смерти Нерона в 68 г. в восточных областях империи появилось по крайней мере три Лженерона, и даже с лирой, каждый из которых претендовал на власть, заявляя, что он и есть император Нерон, все еще живой, несмотря на сообщения о его самоубийстве. Всех их быстро убрали, но подобный обман предполагает, что в некоторых частях римского мира Нерона вспоминали с любовью: никто не пытается захватить власть, притворяясь императором, которого все ненавидят.

Подобный исторический скепсис – здоровое явление. Но он упускает более важный момент: каковы бы ни были взгляды Светония или других античных писателей, черты характера конкретных императоров не имели серьезного значения для большинства жителей империи, а также для основного корпуса римской истории.

Наверное, те или иные черты императорского характера были важны для элиты метрополии, советников императора, сенаторов и дворцовой прислуги. Вполне возможно, что повседневное общение с юным императором Нероном было несколько более утомительным, чем с Клавдием до него или с Веспасианом после. А отсутствие Тиберия, уединившегося на Капри, или Адриана, постоянно путешествовавшего по римскому миру (он был заядлым туристом, проводил больше времени в дороге, чем у себя дома), должно быть, оказывало влияние на бюрократические дела – на тех, кто напрямую был с ними связан, – включая в какой-то момент и самого Светония, который недолго работал секретарем Адриана.

71. Фрагмент украшения Золотого дома Нерона. Дошедшие до нас части, в большинстве своем сохранившиеся в границах фундамента более поздних Терм Траяна, впечатляют, но недотягивают до своих описаний. Несмотря на несколько обнадеживающих заявлений, точно установленных следов вращающейся столовой не найдено. Вполне возможно, что львиная доля сохранившегося оформления, оказавшая такое большое влияние на художников Возрождения (которые специально раскопали его, чтобы копировать), на самом деле находилась в служебном крыле дворца

Однако вне этого узкого круга, и уж точно вне пределов города Рима, где последствия щедрости конкретного императора могли коснуться и обычных людей, вряд ли на самом деле имело какое-либо значение, кто именно на троне, каковы его личные привычки, какие вокруг него интриги. И у нас нет совершенно никакого свидетельства того, что характер правителя играл сколько-нибудь значительную роль для модели управления в метрополии или за ее пределами. Если Гай, или Нерон, или Домициан на самом деле были столь безответственны, склонны к садизму и безумны, как их изображают, это не влияло или почти не влияло на внутренние закономерности римской политики. Скандальные рассказы и описания содомии (которые затушевывают реальную историю не менее, чем оживляют ее) лежат на поверхности, а в глубине и независимо от тщательно выстроенных афоризмов Гиббона находилась весьма стабильная структура управления и – как мы еще увидим – весьма неизменный в течение всего данного периода набор проблем и конфликтов. Именно в эти моменты, а не в конкретные идиосинкразии правителей, мы должны вникнуть, чтобы понять имперский способ правления. В конце концов, коня так никогда и не сделали консулом.