Глава 9
Превращения Августа

Вполне возможно, что Цицерон сидел в сенате в мартовские иды 44 г. до н. э., когда был убит Цезарь, и стал свидетелем неряшливого, топорно исполненного убийства. Группа злоумышленников – примерно двадцать сенаторов – столпилась вокруг Цезаря под предлогом подачи прошения. Один из рядовых сенаторов дал сигнал к нападению, встав перед диктатором на колени и потянув его за тогу. Убийцы не отличались меткостью, или, возможно, охвативший их ужас стал причиной такой неуклюжести. Один из первых ударов кинжала не попал в цель вовсе и дал Цезарю шанс на ответный удар единственным оружием, которое у него было, – острым стилом. Согласно самому раннему из дошедших до нас свидетельств, принадлежавшему Николаю Дамасскому (греческому историку из Сирии, писавшему спустя 50 лет, но, скорее всего, со слов очевидца), несколько убийц пострадали от собственных сообщников. Гай Кассий Лонгин устремился к Цезарю, но поранил Брута; еще один удар пришелся мимо цели и угодил сотоварищу в бедро.

Падая, Цезарь закричал по-гречески Бруту: «И ты, мальчик!», что было или угрозой («Ты у меня узнаешь, мальчик!»), или горьким сожалением о неверности юного друга («И ты, мой мальчик?»), или даже, как воображали некоторые подозрительные современники, предсмертным признанием, что Брут на самом деле был кровным сыном жертвы и все происходящее было не просто политическим убийством, но также и отцеубийством. Знаменитую фразу на латыни «Et tu, Brute?» («И ты, Брут?») придумал Шекспир.

Другие сенаторы, оказавшиеся случайными свидетелями, спаслись бегством – и если Цицерон находился там, то, скорее всего, повел себя не храбрее остальных. Но быстрый путь к отступлению был отрезан многотысячной толпой, которая в этот момент изливалась из соседнего театра Помпея, поскольку там закончились бои гладиаторов. Когда этим людям стало известно о произошедшем, они тоже захотели как можно скорее оказаться в безопасности родного жилища, несмотря на то что Брут пытался убедить их, что беспокоиться не о чем и что это скорее хорошие новости, чем плохие. Смятение только усилилось, когда Марк Эмилий Лепид, один из близких соратников Цезаря, оставил Форум, чтобы собрать некоторое количество солдат, дислоцированных недалеко от города. По дороге он едва не столкнулся с группой убийц, спешивших провозгласить на весь город свою победу, а сразу за ними шли трое рабов, несшие тело Цезаря на носилках к нему домой. Втроем у них это с трудом получалось, и очевидцы рассказывали, что израненные руки диктатора жутковато болтались по сторонам носилок.

Вечером Цицерон встретился с Брутом и некоторыми другими «освободителями» на Капитолийском холме, где они обосновались. Цицерон не был участником заговора, но некоторые говорили, что, вонзая нож в Цезаря, Брут выкрикнул имя Цицерона – в любом случае тем, кто собирался пожать плоды убийства, было полезно заручиться поддержкой этого уважаемого государственного деятеля. Совет Цицерона был ясен: следует немедленно собрать сенат на Капитолийском холме. Но Брут и его товарищи колебались, инициатива в итоге перешла к последователям Цезаря, а те вскоре воспользовались общественным мнением, которое, безусловно, было не на стороне убийц, хотя Цицерону и мнилось, будто римляне в большинстве своем желали ухода тирана. Нет, большинство по-прежнему предпочитало реформы Цезаря – поддержку бедных, заморские поселения и периодические денежные подачки – прекраснодушным идеям свободы, которые, возможно, окажутся лишь прикрытием эгоистических интересов элиты и постоянной эксплуатации низших классов, в чем могли на свой шкуре удостовериться жертвы поборов Брута на Кипре.

Несколько дней спустя Антоний закатил грандиозные похороны Цезаря, с восковой моделью, подвешенной над трупом, чтобы присутствующие могли получше рассмотреть страшные раны. Начались беспорядки, окончившиеся незапланированной кремацией тела на Форуме, топливом для которой стали лавки из близлежащего здания суда, одежда, которую сорвали с себя и кинули в огонь музыканты, и брошенные поверх этого римлянками украшения и тоги детей.

Расправы не последовало, по крайней мере поначалу. После выступлений во время похорон Брут и Кассий посчитали благоразумным покинуть город, но не лишились своих политических постов (оба были преторами). Бруту даже было позволено как претору провести заочно традиционное празднество, но сторонники Цезаря быстро заменили пьесу, которую он намеревался представить (на тему первого Брута и изгнания Тарквиния), на не столь актуальный сюжет из греческой мифологии. Еще до этого сенат по предложению Цицерона согласился ратифицировать все решения Цезаря в обмен на амнистию убийцам. Возможно, перемирие было хрупким, но по крайней мере на тот момент разгула насилия удалось избежать.

Все изменилось, когда в апреле 44 г. до н. э. с другого берега Адриатического моря (где он участвовал в подготовке нападения на Парфию) в Рим прибыл назначенный Цезарем наследник. Каковы бы ни были догадки и молва, каков бы ни был статус мальчика, которому Клеопатра дала многозначительное имя Цезарион, у Цезаря не оставалось признанных им законнорожденных детей. Поэтому он предпринял необычный шаг: в своем завещании назначил наследником внучатого племянника, объявив его своим приемным сыном. На тот момент Гаю Октавию было всего 18 лет, и вскоре он начал извлекать выгоду из знаменитого имени, доставшегося ему от усыновителя, назвавшись Гаем Юлием Цезарем. Хотя враги, как и большинство современных авторов (во избежание путаницы), предпочитали называть его Октавианом (что значит «бывший Октавий»), сам он никогда не пользовался этим именем. Навсегда останется тайной, почему Цезарь предпочел другим кандидатам в преемники этого юношу, однако Октавиан, вне всякого сомнения, был заинтересован в том, чтобы убийцы человека, отныне официально считавшегося его отцом, не остались безнаказанными и чтобы никто из множества возможных соперников – в первую очередь Марк Антоний – не заступил на место покойного диктатора. Для Октавиана Цезарь был пропуском во власть, и после того, как послушный сенат в январе 42 г. до н. э. официально решил, что Цезарь стал богом, Октавиан не замедлил закрепить свой новый титул и статус: «сын бога». Началась гражданская война, затянувшаяся на десять с лишним лет. Октавиан, или Август, как его официально именовали после 27 г. до н. э. (новый для Рима титул, означающий что-то вроде «почитаемый»), был главной фигурой политической жизни Рима более 50 лет вплоть до своей смерти в 14 г. н. э. Он правил дольше всех других императоров, значительно превзойдя предыдущих «долгожителей» Помпея и Цезаря, и стоял у власти дольше любого другого правителя в римской истории, потеснив даже мифических Нуму и Сервия Туллия. В бытность свою Августом он трансформировал римское политическое и военное устройство, управление империей, внешний вид города Рима и саму суть римской власти, культуры и идентичности.

В процессе захвата и удержания власти Август также преобразился и сам: произошло поразительное перерождение из жестокого военачальника и бунтовщика в ответственного умудренного опытом государственного деятеля, подчеркнутое продуманной сменой имени. Деятельность молодого Октавиана состояла из проявлений садизма, неблаговидных поступков и беззаконий. В 44 г. до н. э. он завоевал себе место в римской политической жизни с помощью наемников, прибегнув к тактике, мало чем отличающейся от государственного переворота. Далее вместе с соправителями он учинил чудовищный разгром оппозиции по примеру проскрипций Суллы, и, если верить римским преданиям, его руки были в крови в самом буквальном смысле. Согласно одному шокирующему описанию, он лично вырвал глаза некоему высшему чиновнику, которого подозревал в заговоре. Лишь немного менее вопиющей по римским представлениям была история о том, как император непринужденно изображал бога Аполлона на великолепном пиру с переодеваниями, в то время когда население Рима практически голодало из-за лишений, вызванных гражданской войной. Как ему удалось оставить все это в прошлом и стать отцом-основателем нового порядка и, в глазах большинства, примерным императором и образцом, с которым сравнивали его потомков, – этим вопросом задавались многие наблюдательные римляне. И с тех самых пор историки удивляются и не могут договориться как по поводу его радикального изменения, так и по поводу природы установленного им режима и основы его власти и авторитета. Как ему это удалось?