Среди имущества Цицерона значились также человеческие существа. В письмах он упомянул всего около двадцати рабов: группа из шести или семи курьеров, несколько секретарей, писарей и чтецов (которые читали книги и документы вслух для удобства хозяина) и еще помощник, рабочий, повар, личный слуга, один или два счетовода. В действительности его прислуга была, вероятно, более многочисленной. Обслуживание двадцати имений предполагало минимальный штат в 200 рабов, даже если часть из них были маленькие гостевые домики, а другая часть была законсервирована на многие месяцы: сады все равно требовали ухода, дома – ремонта, нужно было топить печи, организовывать охрану, не говоря о полях, которые нужно было возделывать на действующих фермах. Тот факт, что Цицерон не обращал внимания на большинство рабов, говорит об их «невидимом» присутствии в жизни хозяина. Упоминает он в письмах прежде всего письмоносцев и секретарей: тех, кто имеет непосредственное отношение к процессу создания и доставки самих писем.

По самым приблизительным оценкам в Италии в середине I в. до н. э. насчитывалось 1,5–2 млн рабов, что составляло около 20 % всего населения. Их всех объединяло одно определение – «люди, находившиеся в собственности других людей». В остальном они были настолько же разными по происхождению и образу жизни, как и свободные граждане. Такого понятия, как «типичный раб», не существовало. Некоторые рабы Цицерона попали в плен после поражения, другие были жертвами торговли людьми на окраинах империи. Еще были «спасенные» найденыши с городских свалок или родившиеся в доме у рабынь. В последующие века по мере убывания интенсивности римских завоеваний это «домашнее разведение» становилось основным источником невольников, что обрекало рабынь на тот же режим постоянного деторождения, как их хозяек. В целом условия жизни рабов варьировались от жестоких и стесненных до почти роскошных. Пятьдесят маленьких кубикул в подвале дома Скавра были не самым страшным: на больших городских или аграрных предприятиях рабы содержались как скот. Многих били, постоянная угроза телесных наказаний делала рабов рабами: одно из самых распространенных прозвищ раба означало «мальчик для битья». Тем не менее была немногочисленная группа рабов, о которых осталось немало письменных свидетельств, чей образ жизни мог вызывать зависть у простых свободных и вечно голодных римских граждан: по их понятиям, обслуга богачей в роскошных особняках, личные врачи и ученые советники, как правило, образованные рабы греческого происхождения, вели изнеженный образ жизни.

Отношение свободного населения к своим рабам и в целом к институту рабовладения было настолько же разнообразно, насколько и противоречиво. Со стороны владельцев презрение и садизм сочетались с осознанием своей зависимости и уязвимости и страхом перед рабами, что отразилось в многочисленных поговорках и историях. «Все рабы – враги», – сообщала народная римская мудрость. В правление императора Нерона, когда кому-то пришла гениальная мысль принудить всех невольников носить униформу, от затеи отказались именно потому, что тут-то рабы увидели бы, какую многочисленную силу они составляют. Было много попыток четко и последовательно обозначить границу между свободным и несвободным населением или обосновать неполноценность рабов (некоторые античные теоретики стремились разобраться, не следует ли считать раба вещью, а не человеком), но все они обнаруживали несостоятельность, сталкиваясь с реальностью. Было немало обстоятельств, при которых рабы и свободные работали бок о бок. В обычной мастерской рабы могли стать друзьями и помощниками владельца, оставаясь человеческим товаром. При этом они были частью римской семьи; латинское слово familia всегда включало как свободных, так и несвободных домочадцев (см. цв. вклейки 16, 17).

Для многих рабство было временным статусом, что только усложняло картину. Римляне освобождали очень много рабов: эту практику можно объяснить целым рядом циничных практических соображений: например, было намного дешевле отпустить раба, чем содержать его в старости. Однако обычай отпускать рабов на волю стал важным аспектом образа Рима как открытой цивилизации, и до Нового времени не было другой такой разнообразной с этнической точки зрения гражданской нации, что опять же вызывало беспокойство: не слишком ли много римляне освобождали рабов? Разумны ли причины для освобождения? И как все это влияет на концепцию «римскости»?

В большинстве случаев, когда Цицерон упоминает своих рабов не мимоходом, это связано с какими-то неприятностями, и из его писем мы узнаем кое-что о каждодневных конфликтах и противоречиях. В 46 г. до н. э. Цицерон в письме одному из своих друзей, наместнику провинции Иллирия, что на восточном побережье Адриатики, жаловался: его библиотекарь, раб по имени Дионисий, крал книги и, в страхе быть пойманным, смылся. Вышло так, что Дионисий был замечен в Иллирии (не исключено, что недалеко от исторической родины): там он утверждал, что был отпущен Цицероном на свободу. «Дело само по себе малое, но огорчение мое велико», – писал Цицерон, обращаясь с просьбой к другу позаботиться о возвращении ему беглеца, но, похоже, безрезультатно. Через год он узнал от следующего наместника, что его «беглый раб-чтец» нашел убежище у племени вардеев. Но больше о нем никто не слышал, как бы ни мечтал Цицерон увидеть его ведомым в качестве пленника во время триумфального шествия. Подобная проблема была у Цицерона за несколько лет до этого еще с одним библиотекарем, о чем он сетовал в письме Аттику. Вольноотпущеннику Хрисиппу (имя для настоящего ученого, в честь знаменитого греческого философа III в. до н. э.) было поручено сопровождать 15-летнего сына Цицерона Марка и его двоюродного брата, немногим старше, из Киликии обратно в Рим. В один прекрасный момент отпущенник покинул юношей и исчез. «Умалчиваю о воровстве, – не выдержал Цицерон, – не мирюсь с побегом, который показался мне наибольшим преступлением». У бывших рабов, несмотря на дарованную свободу, были определенные обязательства по отношению к бывшим владельцам. Цицерон решил воспользоваться формальным правом и требовать отмены освобождения с возвращением недостойного отпущенника в рабство. Тщетно: Хрисиппа и след простыл.

Трудно судить, насколько в этих историях точна версия Цицерона. Насколько легко было сбыть украденные книги в Риме? Добывал ли Дионисий себе таким образом средства на побег? Верил ли Цицерон, что книги все еще находились при беглеце (среди вардеев рынок сбыта книг, вероятно, был еще меньше)? Или кража была плодом болезненной подозрительности Цицерона, который так дорожил своей библиотекой? Как бы то ни было, эти истории работают как хороший антидот к «спартаковской модели», изображающей недовольных и сопротивляющихся рабов. Не так много рабов сталкивалось с римской властью, еще меньше – с римскими легионами. Большинство сопротивлялось хозяевам на манер описанной выше парочки: бежали, прятались, а если что, уверяли, что хозяин даровал им свободу: поди проверь. Что касается Цицерона, то в этих историях он предстает человеком, который чувствует себя в окружении домашних рабов как в кольце врагов, хотя в большинстве случаев рабы всего лишь нечисты на руку. Разница между вольноотпущенниками и рабами при этом оказывается не столь велика, вопреки мнению многих современных историков. Не нужно удивляться тому, что при наличие специального латинского обозначения для вольноотпущенника (libertus) во многих случаях освобожденных и неосвобожденных рабов без различия называли рабами (servus).

Заметное исключение в этой картине составляло отношение Цицерона к секретарю Тирону, человеку, которому средневековое воображение приписало изобретение стенографии. О происхождении Тирона ничего не известно, если не считать притянутых за уши подозрений, что таким любимцем Цицерона мог быть только его кровный сын. Пышные празднества ознаменовали его освобождение в 54 или 53 г. до н. э., после чего он получил имя Марка Туллия Тирона. Взаимоотношения всей семьи Цицерона с Тироном часто подавались как «человеческое лицо» римского рабовладения.

Большинство полных любви писем Тирону от членов семьи (его ответы не сохранились) представляют собой дружескую болтовню, часто прерываемую беспокойством о его здоровье. «Твое нездоровье сильно тревожит нас», – писал в привычной для него форме Квинт Цицерон в 49 г. до н. э., которого терзала «…огромная тревога, если [Тирон] дольше с нами будет разлучен». Он настоятельно просил Тирона «решиться… на такую [долгую] дорогу только вполне окрепшим». Радостные поздравления по поводу освобождения Тирона сыпались со всех сторон. Тот же Квинт из Галлии, где он служил с Юлием Цезарем, выражал брату в письме свои впечатления от изменения статуса Тирона: «Ты доставил мне величайшее удовольствие; ты предпочел, чтобы он, не заслуживавший той прежней участи, в своем новом положении был для нас другом, а не рабом. Верь мне, прочитав твое и его письма, я подскочил от радости; благодарю и поздравляю тебя». Тирон и впрямь играл роль приемного сына, вокруг которого эта не очень дружная семья могла счастливо объединиться. При всем при том двойственность отношения к нему сохранялась еще долго, и его статус невольника никогда не был до конца забыт. Спустя много лет после освобождения Квинт жаловался в письме Тирону, что опять нет от него писем и за это «я тебя побил и побранил хотя бы мысленно». Что это? Безвредное подтрунивание? Дурная шутка? Или ясный намек на то, что в воображении Квинта Тирон навсегда остался тем, кого можно побить?