В то время как зловещие кресты все еще окаймляли Аппиеву дорогу в 70 г. до н. э. спустя год после поражения армии Спартака, Цицерон выступал в римском суде с обвинением Гая Верреса от имени нескольких богатых сицилийцев. Его целью было добиться возмещения ущерба от краж и грабежей, в которых был замешан римский правитель Веррес. Этот случай стал дебютом успешной ораторской карьеры Цицерона, он эффектно разгромил влиятельных защитников Верреса. В самом деле, успех Цицерона был столь внушительным, что через две недели после начала процесса, который обещал быть долгим, Веррес понял, что дело безнадежно, и, едва суд возобновился после праздничного перерыва, отправился в добровольное изгнание в Марсель со всем награбленным добром. Он прожил там до 43 г. до н. э. и был убит, оказавшись в числе жертв проскрипций после убийства Юлия Цезаря. Причиной, по всей видимости, стал его отказ уступить Марку Антонию драгоценности из коринфской бронзы.

После успешного окончания дела Цицерон решил, что такие труды не должны пропасть даром, и распространил в письменном виде свою речь на открытии суда, равно как и заготовленные речи, которые собирался произнести, если бы заседания еще продолжались. Полный текст выступлений дошел до нас благодаря многократному копированию в античные времена и в Средневековье как образец разоблачения противника. На сотнях страниц перечислены отвратительные примеры жестокого обращения с жителями Сицилии с упоминанием также о злодействах, совершенных до появления Верреса на острове в 73 г. до н. э. Так сохранился для истории наиболее полный отчет о преступлениях, совершенных римлянами за пределами Италии под прикрытием властных полномочий. По мнению Цицерона, поведение Верреса как на Сицилии, так и во время предыдущих заграничных назначений, определялось гротескным сочетанием жестокости, жадности и желания обладать женщинами, деньгами или предметами искусства.

Цицерон потрудился привести огромный перечень злодеяний Верреса: тут и преследования девственниц, и манипуляции с налогами, и спекуляции на поставках зерна, и систематические похищения шедевров из коллекций сицилийцев. Обличения перемежались с проникновенными рассказами пострадавших. Оратор подробно останавливается на судьбе некоего Гея – до появления Верреса на Сицилии он был счастливым обладателем домашней божницы, доставшейся ему от предков, с несколькими статуями работы известнейших греческих скульпторов, в том числе Праксителя и Поликлета. Многие римляне могли любоваться шедеврами скульптуры дома у Гея и даже одалживать их по разным случаям. И вот явился Веррес и принудил Гея продать их за смехотворную цену. Кульминацией в этой антологии преступлений явилась поучительная история, приключившаяся с Публием Гавием, римским гражданином, проживавшим на Сицилии. По велению Верреса он был брошен в тюрьму, его пытали и распяли на кресте как якобы лазутчика Спартака. Гавий был уверен, что римское гражданство должно было уберечь его от такого унизительного наказания. Пока его секли розгами, он кричал: «Civis Romanus sum» («Я римский гражданин!»), но тщетно. Похоже, что Палмерстон и Кеннеди, гордо повторявшие эту фразу (см. с. 162), подзабыли, что самый известный случай произнесения этого заклинания в Древнем Риме не принес спасения молившему о защите. С этими словами невинная жертва была отправлена на позорную казнь по прихоти римского наместника-самодура.

Практически невозможно судить о деле двухтысячелетней давности, от которого остались аргументы лишь одной стороны, да и то записанные после заседания. Как принято среди обвинителей, Цицерон, безусловно, преувеличивал пороки Верреса. Его запоминающаяся речь ловко сочетала праведный гнев, полуправду, саморекламу и насмешки, в частности по поводу имени Веррес: verres на латыни буквально означает «боров», вот «боров» и совал свое «рыло» в чужую «лохань». В аргументации Цицерона было немало слабых мест, которые любой уважающий себя защитник мог с успехом использовать. Например, сколь ни ужасна участь Гавия, надо признать, что любой ответственный наместник Сицилии обязан был в ту пору ловить агентов Спартака, ведь было широко известно о планах гладиатора переправиться на остров. Что касается Гея, при всем горе от расставания с фамильными ценностями, да еще по низкой цене, даже Цицерон признает, что они были куплены, а не украдены (да и в самом ли деле это были достославные подлинники?). Так или иначе, скоропостижное бегство ответчика приравнивалось к признанию вины и свидетельствовало о том, что добровольное и достаточно комфортное изгнание представлялось ему лучшей альтернативой.

Это нашумевшее дело вскрывает лишь часть противоречий, которые характеризовали римское правление за пределами Апеннинского полуострова во время последнего века Республики. За два столетия сражений, переговоров, угроз и просто везения Рим собрал под своим контролем огромные территории. Но к 70 г. до н. э. основные принципы римской власти и отношение римлян к окружающему миру, в котором они играли доминирующую роль, начали меняться. Если смотреть шире, «начинающаяся» империя подчинения частично сменилась зрелой империей присоединения. Слово provincia, означавшее поручения и обязанности, приобрело значение «провинции» как определенного региона под властью Рима, а слово imperium (власть) теперь время от времени употреблялось в привычном для нас смысле «империя». Эти сдвиги в терминологии указывают на новый подход к осмыслению государства и возникающую новую организационную структуру, которые подняли новые вопросы о том, каким должно быть управление территориями вне Италии. Как должен себя вести в провинции римский наместник? Как определить круг его обязанностей? Какими правами должно обладать местное население, особенно в плане получения компенсаций в случае дурного управления? И что считать здесь дурным? Вопросы руководства в провинциях стали попадать в повестку ключевых политических дебатов в Риме. Свидетельство тому – закон, по которому Цицерон хотел осудить Верреса. Этот ценнейший документ не идет в сравнение по эффектности с риторикой сенсационного выступления Цицерона, однако он раскрывает нам законные основания и конкретные меры по урегулированию прав провинциалов, которые римляне пытались выработать в то время.

Еще более противоречивым и важным был вопрос, кому доверить командование, руководство и управление империей. Кто должен управлять провинциями, собирать налоги, командовать армией и служить в ней? Был ли способен традиционный правящий класс, с его принципом коллегиальности и краткосрочности власти, решать задачи огромного масштаба, как военные, так и административные, которые ставила теперь империя? В самом конце II в. до н. э. «новый человек» Гай Марий увязал серию поражений армии с коррупцией римских военачальников, никогда не отказывавшихся от правильно поданной взятки. Он построил свою политическую карьеру на способности добиваться заметных побед в тех кампаниях, которые другие полководцы с треском провалили, и был избран консулом не менее семи раз, из них пять раз подряд из года в год.

Марий ввел практику повторной магистратуры, которую позже отменит Сулла реформами конца 80-х гг. до н. э., однако и это не решит основную проблему. Необходимость защищать, а иногда и расширять такую империю, поддерживать в ней порядок предполагала сосредоточение огромных финансовых и военных ресурсов в руках отдельных командующих на многие годы. Это расшатало традиционные государственные структуры основательнее, чем любые споры между так называемыми оптиматами и популярами. В середине I в. до н. э. два полководца-завоевателя, Помпей Великий и Юлий Цезарь, после множества заморских побед сошлись в смертельном поединке за авторитарную власть. У обоих были в подчинении фактически личные армии. Им удалось так сильно пошатнуть основы Республики, как не смогли ни Сулла, ни Марий. Они открыли путь к неограниченному единовластию, который даже убийство Цезаря не в состоянии было заблокировать.

Одним словом, как мы увидим к концу этой главы, империя создала императоров, а не наоборот.