Джим Берд
Замолчавшие
Ее нос щекотал холодный ветерок, поднимавшийся от набегавших на берег волн. Потирая озябшие плечи, она наблюдала за тем, как он застыл на месте, не сводя взгляда с гигантской статуи перед ними.
Не понимая, что его так заинтересовало, она тоже посмотрела наверх.
– Пойдем! – сказал он, пошевелившись.
Он сделал несколько шагов, повернувшись к ней спиной и продолжая смотреть на статую. Она переводила взгляд с него на нависшую над ними фигуру и обратно, теряясь в мыслях.
– Как можно быть таким холодным?
Он наконец-то повернулся к ней.
– С тобой? Легко!
Она изучала строгие черты его лица, его выступающую челюсть и его потускневшие глаза, направленные по привычке не на ее лицо, а на ее фигуру. На ее облегающую форменную юбку, на изящные ноги, на чуть-чуть тесноватую голубую блузку, подчеркивающую округлые груди, и на ее черные как смоль волосы.
Он буквально раздевал ее глазами. Все-таки кое-что со временем совершенно не меняется.
– Мы могли бы… – сказала она, ощущая, как, несмотря на холодный февральский воздух, по всему ее телу расплывается тепло надежды.
– Я улетаю, Нора. Завтра утром. Покидаю тебя и все проклятое человечество. Вот и все.
Сердце у нее замерло, но щеки вспыхнули. Внутри нее разгорался гнев.
– Но ты полетишь не один, Тейлор.
Он слегка вздрогнул при звуках своего имени – она никогда не называла его «Джорджем», а всегда только «Тейлором» – и, похоже, даже немного удивился. Потом, помотав головой из стороны в сторону, усмехнулся.
– Стюарт – опытный профессионал.
В голове ее промелькнула догадка.
– Ах ты подонок, – воскликнула она в ярости, сжимая кулаки. – Ты… ты специально так подстроил! Подстроил, чтобы взяли ее, а не меня. Эту суку!
– Ах, какой взрыв! – сказал он, все с той же ироничной усмешкой. – Какая мощь и сила, такой хватит, чтобы запустить тысячи кораблей. Или только мой. Моя сверхновая на двух ногах…
Она шагнула к нему с искаженным от гнева лицом, раскрыв рот для очередных обвинений.
Он поднял руку, останавливая ее и отворачиваясь.
– Хватит, не трать нервы зря. Все кончено. Завтра утром я отправляюсь на мыс Канаверал, а еще через шесть часов покидаю этот шарик. Было весело, секс был замечательным – очень даже замечательным, но всему рано или поздно настает конец, Нора.
– Ты и своей жене так сказал?
Выпад, конечно, был неуклюжим, но это все, что пришло ей в голову на тот момент.
Улыбка слетела с лица Тейлора; глаза его сузились до щелочек.
– Смысла в этом нет, но если тебе так будет приятно, то, разговаривая со Стюарт, я постараюсь воображать тебя, а не жену.
– Ты хотел сказать, кувыркаясь с ней, – выпалила она. – Надеюсь, вы там будете счастливы со своей космической принцессой. И кто же из вас первым прыгнет к ней в постель?
Молчание.
На него это было совсем не похоже. Обычно он не медлил с остроумным ответом на ее насмешки и уколы. Внутри нее продолжал пылать огонь; она смотрела на него, и на глазах у нее выступили слезы. Он смотрел на нее в ответ, но ничего не говорил.
Медленно и неуверенно она протянула руки, открыла ладони и положила их на его широкую грудь. Он был твердым, твердым как скала, как неподвижная статуя над ними, как островок, на котором они сейчас стояли и на котором договорились встретиться и обсудить то, что казалось важным и ему, и ей.
– Тейлор, – сказала она, понизив голос и постаравшись придать ему теплоту. – Пожалуйста. Извини меня. Я… я так расстроена… говорят, что меня собираются перевести в другой город. Говорят…
Она остановилась, пытаясь понять его настроение. Но он продолжал молчать, не сводя с нее взгляда.
Пальцы Норы нащупали его жетоны, спрятанные под полурасстегнутой кожаной курткой. Глаза его дернулись, он перевел взгляд вниз, но тут же снова посмотрел ей в лицо.
– Ты… ты же ничего после себя не оставляешь, – сказала она.
Она хотела задать вопрос, но это прозвучало как утверждение.
– Почему бы не оставить мне хотя бы что-то? Раз все остальное ты у меня забрал?
Он поднял руку и без усилия разжал ее пальцы. Взяв жетоны, он положил их в карман своей куртки. Челюсти его напряглись, глаза казались еще холоднее, чем прежде.
– Это даже к лучшему. Как же я рад, что больше мне не придется слышать твой голос!
Отвернувшись от нее, он снова бросил взгляд на статую. Остров в этот момент показался ей каким-то особенно безжизненным, куском камня посреди обширной голой пустыни.
Он сделал шаг, потом другой, удаляясь прочь.
– Прощай, Нора, – бросил он, махнув рукой. – Счастливого… счастливой жизни, пожалуй.
Очертания его размылись, и по ее щекам покатились слезы. Она вдруг поняла, что не может вымолвить ни слова. Три года бесплодных надежд, разочарования и гнева, копившихся в ее сердце, поднялись вверх и комком застряли в горле, отрезав ее от всего человечества.
На холодном ветру все ее тело охватила дрожь.
– Тейлор!
Имя это вылетело из ее губ едва слышно – почти выдох, а не слово. Оно казалось странным напоминанием о ее здравомыслии; оно словно прорвало дамбу, сдерживающую ее ярость.
– Черт бы тебя побрал, Тейлор! Будь ты проклят!
Он остановился, повернул голову вбок и оглянулся на нее.
– Переходишь на оскорбления, Нора? Перед Леди Свободой?
Покачав головой, он продолжил путь. Наверное, он даже усмехался.
Она стояла в тени гигантской статуи, опустив пустые руки и продолжая дрожать. Волны по-прежнему равнодушно плескались о берег.
У нее больше не осталось слов.
В холодном безжизненном свете горилла прищурилась и вгляделась внутрь помещения. Стекло покрылось паром, исходящим из ее раздутых ноздрей.
На ней был один из обычных красных комбинезонов, но испачканный и порванный; в волосатой руке она сжимала деревянную дубинку, похожую на поцарапанную и изрядно побитую полицейскую. Дубинка тихо застучала, когда обезьяна прижалась плотнее к стеклу.
И тут обезьяна увидела девушку. Та даже и не думала прятаться, но глаза гориллы расширились, и кулак ее свободной руки ударил по стеклу. Потом она энергично помахала рукой, показывая на дверь рядом со стеклянной стеной. При этом обезьяна подпрыгивала и покачивалась из стороны в сторону всем телом.
Не в первый раз девушка горестно покачала головой, раздумывая о том, как же быстро мирные животные превратились в таких агрессивных существ.
После битвы, которую один журналист из ANN окрестил «небольшой стычкой», она не знала, что ей делать дальше. Прошло лишь несколько недель после ее девятнадцатого дня рождения, а она уже лишилась работы – единственной, которая у нее когда-либо была. Однажды утром, устав сидеть в своей маленькой квартире посреди большого города, она встала, оделась и дошла через так называемую Зону отчуждения до своего рабочего места.
Удивительно, но Цезарь позволял некоторым людям ходить по городу, который он объявил своим. Ходили слухи, что людей останавливают и обыскивают на предмет оружия; иногда за их передвижением следили, но, что самое важное, и что особенно подчеркивал шимпанзе – отдельным декретом людям запрещалось разговаривать на улицах, тем более обращаться к обезьянам. Какое наказание полагалось за это, не объявлялось, но она не боялась его, пусть даже оно, возможно, и было жестоким. Все равно она не могла представить, что ей понадобится сказать вооруженным обезьянам, рыскавшим по всему городу.
Поэтому она тихо и осторожно вернулась в ясли при Управлении по делам обезьян.
Она не знала почти ничего кроме своей работы. Прожив семнадцать лет на ферме, она уговорила свою мать разрешить ей переехать в город и найти какое-нибудь занятие. На ферме она ухаживала за животными, делала их жизнь лучше, и, на ее взгляд, это у нее неплохо получалось. Поначалу мать презрительно отзывалась об этой ее затее, но потом ей надоели споры, и она хмуро проводила свою дочь в большой город – в тот мир, который когда-то покинула сама.
Не прошло и недели, как ей удалось устроиться санитаркой в Отдел размножения Управления по делам обезьян. Она, как и раньше, ухаживала за животными и старалась сделать их жизнь лучше.
После восстания Цезаря обезьяны, казалось, позабыли про ясли. Она знала, что автоматические механизмы способны поддерживать жизнь младенцев на протяжении двух недель без всякого наблюдения, но ей все равно захотелось посмотреть на них и проверить, как они.
Войдя в ясли впервые после революции, она даже немного удивилась, увидев младенцев – всех девятерых – на своих прежних местах, в колыбелях, там же, где она их и оставила после начала беспорядков. Взрослые обезьяны не стали их забирать себе, потому что с этих пор вознамерились растить и воспитывать детей, не запятнанных человеческой технологией.
Посмотрев на покинутых или позабытых малышей, она грустно улыбнулась. Скорее всего, Цезарь даже не знал об их существовании. Что в каком-то мрачном смысле иронично, потому что трое малышей были его детьми.
Матери, конечно, пропали в ходе беспорядков и революции, но она помнила, что принимала роды у двух самок, которых когда-то сводили с Цезарем, и одна из них родила близнецов. Если нынешний «король обезьян» и знал, или хотя бы догадывался, что у него есть маленькие «принцессы», то он не подавал и виду. Малыши оставались брошенными и позабытыми. От этой грустной мысли у нее разрывалось сердце.
Горилла, не дожидаясь, пока она откроет дверь во внутреннее помещение, подергала затвор и обнаружила, что дверь не заперта. Распахнув ее и проковыляв внутрь, обезьяна окинула девушку грозным взглядом. Та подалась назад, не зная, что у гориллы на уме, и на всякий случай зашла за большой стол.
Обезьяна потыкала дубинкой в инструменты, принюхалась своим угольно-черным носом и вопросительно склонила голову набок. Передвигаясь по комнате и даже не поднимая головы, девушка чувствовала на себе пронизывающий насквозь взгляд.
Снаружи донеслись звуки других обезьян, прочесывающих здание. Она поняла, что восставшие наконец-то решили взять его под свой контроль.
Рука гориллы потянулась к панели управления, и, заметив этот жест, она позабыла о всякой осторожности. Палец обезьяны повернул один диск, затем другой. Девушку охватила паника.
– Нет!
Слово это вылетело само собой. Она представила себе результат непредумышленного вмешательства гориллы в механизм и среагировала, не подумав. Ее звонкий крик пролетел по всему помещению.
В мгновение ока – она даже не заметила, как это случилось – горилла набросилась на нее и ударила массивной ладонью по лицу. Ей показалось, что рядом с ее щекой взорвался динамит. Отлетев, она ударилась о стену и безвольно упала на пол. Удар костяшек пальцев по уху до сих пор звучал выстрелом.
Окно в стене над ней было скрыто под матовыми жалюзи. За ними в своих кроватках спали девять младенцев шимпанзе. По всей видимости, горилла совсем ничего не знала о них, как не знала и о том, что едва не убила их. Сама она через мгновение нависла над девушкой, вглядываясь в нее своими большими черными глазами. Принюхавшись, она фыркнула и крепче сжала дубинку, размахивая ею из стороны в сторону.
Девушка почувствовала, как у нее по шее течет кровь. Было такое ощущение, что лицо увеличилось раз в пять. Из глаз заструились слезы, скатываясь по щекам и смешиваясь с кровью.
Обезьяна как будто что-то заметила и наклонилась к ней, протягивая свободную руку. Девушка застыла на месте в страхе и в недоумении; сейчас двигались только ее глаза. Своими толстыми пальцами горилла отвернула воротник формы Управления по делам обезьян и ухватилась за жетоны, висевшие на цепочке вокруг шеи.
Девушка прикусила язык, чтобы в очередной раз не выкрикнуть слово, грозившее ей еще более суровым наказанием. Она зажмурила глаза, и перед ее мысленным взором предстал тот момент, когда года три назад, на ее шестнадцатый день рождения, мать вручила ей эти жетоны. Девушка и раньше просила их, зная, что они принадлежали ее погибшему отцу, и мать в тот день наконец-то поддалась на ее уговоры. С тех пор она постоянно носила их у себя на шее и ни разу не сняла за все три года.
В детстве она неоднократно слышала, как мать называла эти жетоны «моя награда». Насколько она понимала, отец передал их матери, когда ушел со службы. Они служили напоминанием о том мрачном времени, когда она еще не родилась, а мать страдала от разрыва с человеком, которого называла не иначе, как «тот ублюдок». Ее будущий отец помог ее будущей матери обрести душевное спокойствие, и вскоре они поженились.
– Пожалуйста, – прошептала она горилле как можно более жалостным тоном. – Пожалуйста, не забирай их…
Обезьяна резко выпрямилась, яростно сверкая глазами и напряженно втягивая ноздрями воздух. Она занесла дубинку над головой, и девушка снова зажмурилась, представляя, как дубинка рассекает ей череп, а обезьяна уходит с жетонами в руке.
– Нет!
Она не сразу поняла, что на этот раз это слово прозвучало не из ее уст. Голос был мужским, и доносился он из-за спины гориллы. Горилла обернулась на голос, замахнувшись дубинкой, и девушка смогла разглядеть своего спасителя.
Шимпанзе в зеленой одежде. Цезарь собственной персоной.
– Стой, – приказал он горилле спокойным тоном и указал на дверь. – Ступай. Помоги другим.
Горилла склонила свою массивную голову и поковыляла к двери. Цезарь проследил за ней взглядом, а потом повернулся к девушке и нахмурился.
– Вставай. Уходи отсюда и никогда не возвращайся. Я скажу, чтобы тебя не трогали по дороге.
Она ничего не ответила, а лишь молча поднялась с пола. Черты лица Цезаря смягчились, но он слегка покачал головой и вздохнул, рассматривая ее распухшее и окровавленное лицо. Повернувшись к двери, он вышел из комнаты, посмотрел по сторонам, а затем пошел прочь.
Последовав за ним, девушка остановилась у панели, с которой начала было возиться горилла. Посмотрев в спину Цезарю, она потянула за рычаг. Загорелся зеленый огонек, и послышалось едва заметное гудение. Она ввела кодовую комбинацию на клавиатуре. Короткий звуковой сигнал сообщил о том, что код принят.
Затем она перевела взгляд на большой диск с увеличивающимися числами по краям, и резко крутанула его до максимума. Ей показалось, что из соседнего помещения доносится шипение газа, но она сказала себе, что это лишь игра ее воображения.
Это был один из приборов, которым она никогда не пользовалась, и к которому ей даже запрещалось прикасаться. Его разработали гораздо более сообразительные люди, чем она, принимавшие решения о том, кого из детенышей оставить в живых, а кого нет.
За последние несколько минут все изменилось. Раньше она ни за что бы не приняла такого решения. Но после того, как она увидела кровь на своих руках и на полу, увидела, с каким презрением на нее посмотрел Цезарь, и после того, как ей отказали в праве говорить, внутри у нее все перевернулось. Девушка с фермы осталась лежать позади нее с проломленным черепом.
«Никаких больше королей, – сказала она себе, выходя из помещения и сжимая в руке жетоны. – Да и принцессы замолчали навсегда».
Дождь только усилился и полил, как из ведра, поэтому она вызвала крытый экипаж. От такой погоды у нее, уже далеко не молодой женщины, ныли кости, но ей захотелось проведать его – нет, ей необходимо было проведать его.
Пока она ехала по городу, в голове у нее сменяли друг друга различные беспокойные мысли. Предполагалось, что она не должна покидать пределы города, но разве она не королева? «Королева без королевства» – так, скорее, можно было ее назвать (а в некоторых районах так фактически и было), но она решила играть роль до самого горького конца.
На вершине холма она приказала остановиться, вышла из экипажа и зашла в пещеру, прислушиваясь к своему скрипучему, надорванному голосу, которым велела своим людям ждать ее здесь. Но стоит ли об этом беспокоиться? Разве не у всех людей в это время такие же скрипучие и надорванные голоса?
Внутри пещеры на простой деревянной кровати лежала умирающая обезьяна.
– Ты пришла, – пробормотал он, но, как ни странно, несмотря на его болезнь, его голос казался куда более звучным и четким. – Спасибо.
– Ничто меня не остановило бы, Бонифаций, – сказала она искренне, поправляя падавшие на лицо мокрые, пока еще черные волосы.
Небольшая обезьяна на кровати отличалась от всех остальных, но не только размерами и строением тела; она походила на шимпанзе, но была другой, не такой, как остальные шимпанзе. Настолько другой, что это всегда бросалось ей в глаза, даже в раннем детстве. Когда она умрет, мир потеряет что-то очень важное, хотя и неуловимое. Тут посетительница подумала о том, что ее тревожные мысли, должно быть, отражаются на ее лице. Интересно, что он сам об этом подумает?
– Это конец, – сказала маленькая обезьяна, кивая, словно соглашаясь с ее мыслями. – Мне нужно кое-что сказать тебе.
Она подавила в себе желание разгладить всклокоченные длинные волосы на его голове, и просто вглядывалась в его темное лицо, в некогда розовые, а теперь почти белые губы, и в его добрые глаза.
Он служил советником ее семейства много-много лет и был одной из немногих обезьян, которые жили в городе еще до того, как сюда пришли войска, и все изменилось. Когда-то он ей рассказал, что не принадлежит к гориллам, орангутанам и шимпанзе – его раса отличалась от этих рас. А много лет спустя он поведал, что остался последним выжившим представителем своего народа.
В голове ее снова и снова прокручивалась та же мысль: его смерть станет потерей для всего мира. А потом эта мысль сменилась другой, еще более беспокойной: Если бы он не служил нам в этом городе, он мог бы изменить мир.
Бонифаций не соглашался со сторонниками Цезаря и последовавших за ним многочисленных Законодателей, как не соглашался и с другими представителями обширного обезьяньего рода. Ее учитель – да, он был ее настоящим учителем – придерживался совсем других убеждений, в основном, миролюбивых, но строгих и непреклонных. Если бы только к нему прислушались…
Она почувствовала невольное отвращение, когда перед ее мысленным взором промелькнуло лицо Цезаря. Так было всегда, хотя она и не понимала, отчего так происходит.
Бонифаций протянул худую морщинистую руку и коснулся висевших у нее на шее металлических жетонов. На их поверхности можно было разглядеть следы букв, некогда отчетливых, а теперь стершихся, едва различимых. Ему, как и ей, всегда нравились блестящие, осязаемые вещи. Такие вещи часто служили им поводом для долгих бесед.
– Знак великого воина, моя королева, – он закашлялся, на его тонких губах выступила кровь. – Древний, но все еще обладающий силой.
– Королева без королевства, – отозвалась она, нахмурившись. – Королева рабов.
Обезьяна выпустила жетоны из рук, и они повисли на цепочке. На глазах Бонифация выступили слезы, и он снова раскашлялся.
– Скажи своей дочери и ее дочери, чтобы они не теряли надежды на будущее, – сказал он серьезным тоном. – Чтобы они хранили веру, но всегда оставались настороже. Век человека подходит к концу… но не век его духа. Скажи им это.
Бонифаций скончался мгновение спустя, при ударе грома. Бросив последний взгляд на его безжизненное лицо, она поднялась и вернулась в экипаж, не глядя на то, как помощники Бонифация прикрывают его одеялом с головы до ног. Так закончилась их прощальная беседа.
Умерла последняя обезьяна, с которой она могла поговорить.
Обратно она ехала в молчании.
Это был старый, знакомый спор: человек или обезьяна?
Она всегда говорила, что человек, а ее сестра, младшая, но не такая хорошенькая, настаивала на своем – обезьяна. А как могло быть иначе?
Слушая старый диск, они обменивались записками, иногда покрывая по много раз один и тот же клочок бумаги своими каракулями. При этом каждая воображала себе певца по-своему.
Для них это была веселая игра, способ неплохо провести время, но они старательно прятали свои записки от обезьян – обезьянам не нравилось, что люди умеют писать.
Ее семья была одной из последних, сохранивших это умение.
Сейчас, когда они выезжали из своего поселения на голые и бесплодные поля, об этой игре оставалось только вспоминать. Поселение называлось Мак и состояло из одной лишь грязной главной улицы, вдоль которой прижимались друг к другу покосившиеся деревянные хижины. Говорили, что на месте поселка некогда стоял большой и оживленный город, едва ли не центр мира, но она даже и представить себе не могла, каким он был раньше.
И все же, по какой-то причине, обезьяны захотели отобрать и его. Они потребовали, чтобы все люди покинули Мак.
«Это оскорбление», – думала она, ведя под уздцы лошадь, на которой сидела ее мать. Разве они не наследники великих правителей? Разве они не семейство Суллов, происходящее от женщины, которая некогда повелевала как людьми, так и обезьянами? Потомки той самой Сулл, правительницы Мака?
Но обезьянам было наплевать на их происхождение, даже если они и знали о нем. Они приехали в поселок два дня назад и приказали всем убираться. И теперь люди выходили из него, облаченные в лохмотья, босые, с поникшими головами.
И хранящие молчание. Но в этом не было ничего странного, потому что никто из них не умел говорить.
Она вспомнила, как говорила ее прапрабабушка… или, по крайней мере, ей казалось, что помнила. Это были булькающие и скрежещущие звуки, похожие на кваканье лягушек, но ей казалось, что прапрабабушка складывала из них слова…
Когда они дошли до контрольного пункта, она отмахнулась от своих бесполезных мыслей и сосредоточилась на жестах отца: он будет разбираться с гориллами, а она пусть присмотрит за сестрой.
На обочине дороги перед вереницей людей стояли три гориллы и один шимпанзе, разговаривая между собой и роясь в мешках и тюках со скарбом. Она оглянулась, посмотрела на скудные пожитки своей семьи на второй лошади и насторожилась. Ни у кого больше не было двух лошадей, и потому на общем фоне семейство Суллов выделялось, как если бы оно было в чем-то лучше или богаче.
Конечно, в каком-то смысле так и было, но в настоящий момент это была худшая мысль, какая могла прийти в голову обезьянам.
Отведя сестренку в сторону, она положила руки на плечи девочки и принялась их разминать, мечтая о том, как бы расслабиться самой. Очередь постепенно двигалась вперед. Когда они уже находились неподалеку от горилл, она услышала, как одна из них пробормотала себе под нос глубоким низким голосом:
– …разобрались с этим отребьем. Наконец-то избавились от них.
Шимпанзе носил очки. Она видела их на обезьянах и раньше, и знала, что очки помогают им лучше видеть. Ее глаза были острыми и сильными, и от этого ей казалось, что она лучше обезьян. Но такие мысли не задерживались долго в ее голове, потому что им на смену приходили куда более важные.
– Давно вы живете в этой деревне? – процедил сквозь зубы шимпанзе, держа в руке деревянную дощечку с закрепленным на ней листком бумаги.
Отец ответил жестами, и шимпанзе сделал какие-то заметки на листке.
– Насколько я понимаю, вы всегда тут жили, – пробормотал шимпанзе, разглядывая поверх очков ее с сестрой и матерью, а после переводя взгляд на лошадей. – Стойте здесь и не двигайтесь! Сержант! А ну-ка разберись!
Самая дальняя от шимпанзе горилла щелкнула волосатыми пальцами и показала на лошадей. Две другие гориллы подскочили к ним и принялись рыться в вещах.
Хотя такому досмотру подвергался каждый житель Мака, ей все равно показалось это оскорбительным.
Одна из горилл вдруг вынула из одного тюка небольшую коробочку и, прищурившись, принялась разглядывать ее под лучами солнца. Напряжение нарастало, и она вышла из-за спины сестры, шагнула к отцу и умоляюще посмотрела на него. Отец поднял брови, повернулся к шимпанзе и принялся размахивать руками.
Шимпанзе вздохнул, покачал головой и жестом приказал горилле отодвинуть отца подальше, после чего взял коробочку и открыл ее сам.
Внутри хранились самые главные драгоценности Суллов – две продолговатые металлические пластины, потертые и пустые. Они были завернуты в кусок очень хорошей ткани и лежали там всегда, насколько помнила ее мать, и мать ее матери. Насколько она понимала сама, так было всегда.
Шимпанзе нахмурился и посмотрел на отца.
– Думаешь, они чего-то стоят? Не знаю, что это за штуковины, но нужно будет выяснить. Сержант, веди следующих, с этими покончено.
Ноги у нее подкосились, и она едва не упала на землю. Предметы в коробочке принадлежали ей по праву рождения. Они передавались старшему ребенку в каждом поколении. Они должны были достаться ей, а теперь обезьяны отобрали их, хотя для них они не представляли ни малейшего интереса. Просто взяли и отобрали.
Объяснить, почему металлические пластинки представляли такую важность для нее и для ее семейства, она не могла.
Она направилась к шимпанзе, сжав пальцы в кулак. Она сделала два, может три, шага, прежде чем оказалась лежащей на земле и плюющейся грязью. Ударившая ее горилла фыркнула, а потом издала звуки, похожие на издевательский смех.
Отец подбежал к ней и приподнял с земли. Она оттолкнула его, прыгнула на гориллу и вцепилась зубами в ее плечо.
И снова оказалась на земле, но на этот раз из нанесенной деревянным прикладом раны на лбу текла кровь.
– Шевели ногами, человек, – сказал шимпанзе, кладя коробочку в сундук, стоявший рядом с ним на пыльной земле. – А не то в качестве компенсации мы заберем девчонку – обеих девчонок.
Она постаралась встать с земли сама, с минимальной помощью со стороны сестры. Ее отец был настолько поражен случившимся, что только стоял с ошарашенным видом, раскрыв рот. Наконец, покорно склонив голову, он взял под уздцы обеих лошадей и повел их за собой.
Семейство Суллов прошло контрольный пункт под хохот горилл.
Примерно в миле дальше по дороге, ведущей из Мака, росла небольшая рощица. Там они вместе с некоторыми другими семействами и остановились, чтобы отдохнуть и прийти в себя от переживаний.
Она рассматривала лица своих бывших односельчан. Все они были либо опечаленными, либо пустыми. Почему-то ей казалось это важным, будто это был какой-то знак.
Ее сестра продолжала смотреть в сторону контрольного пункта. Она подошла к младшей и обняла ее, посмотрев в том же направлении. В голову ей пришла мысль, удивившая ее.
Убедившись в том, что родители сидят под деревом и, возможно, дремлют, она жестами предложила сестре присоединиться к ним. Девочка вопросительно посмотрела на нее, но кивнула и направилась к матери с отцом.
Когда они остановились здесь, было уже довольно поздно, почти вечер, так что ей оставалось подождать около часа, прежде чем солнце спустится за деревья и начнет отбрасывать длинные тени по всей местности.
Стараясь не шуметь, она отделилась от общей группы и украдкой стала двигаться вдоль дороги.
Чуть позже, в сумерках, она села под деревом рядом со своей сестрой. В руках она держала коробочку.
Прежде чем уснуть, она потерла шишку на виске и обвела взглядом всю простиравшуюся перед ней долину с дорогой от Мака. Далеко впереди темнели очертания большого леса, который словно манил ее и ее родных. Возможно, он казался привлекательным всем людям.
Она открыла крышку коробочки и посмотрела на металлические пластинки. Дотронувшись до одной из них пальцем, чего раньше никогда не делала, она поразилась тому, насколько она холодная.
Уже погружаясь в сон, она подивилась своей черствости и тому, на что готова пойти ради того, что считает для себя важным.
Ей нравилось это чувство, и она постаралась получше запомнить его; она верила, что теперь осталась последней из людей, заботящейся хоть о чем-то.
Племя Нрр бродило по окрестностям, собирая ветки и куски древесины.
В последнее время становилось все труднее побудить людей сдвинуться с места и пойти на поиски, но она каким-то образом поняла, что настало нужное время. Они работали медленно, но хижины начинали разваливаться, и если не сделать что-то сейчас, то позже все они об этом пожалеют.
Через сутки поисков древесины племя Нрр начало распадаться на отдельные группы, а потом люди стали разбредаться в разные стороны поодиночке. Разочаровавшись в поисках, они или принимались за другие дела, или, как это бывало чаще всего, совсем прекращали всякое занятие.
Она знала, что им придется обменивать что-то на древесину. Но у них ничего не было на обмен.
– Нрр, – произнес ее партнер, когда она указала на дыры в крышах хижин, стоявших на границе местности, которую обезьяны называли Запретной зоной. Шкура животного, вроде тех, которыми они обматывали свои худые тела, колыхалась от легкого ветерка. Она была лишь наброшена поверх входного проема, но не прикреплена.
Она вздохнула и отвернулась. Неужели она одна все это видит?
Сев на твердую землю, чтобы подумать, она сосредоточилась на картинах в своей голове. Она помнила, что когда-то они чем-то обменивались, но те времена давно прошли. Все, чем они владели, у них отобрали обезьяны.
Она вернулась из леса с ягодами и увидела, как возле немногочисленных хижин стоит ее партнер, а рядом с ним – орангутан. Обезьяна указывала на Запретную зону и что-то говорила. Когда женщина приблизилась, головы ее партнера и обезьяны повернулись к ней.
Орангутан держал в руке ее вещи. Рассмотрев их внимательно, он повернулся к ее партнеру и снова заговорил.
Подбежав к ним, она схватилась за металлические пластинки в руках обезьяны, но орангутан дернул за них, а партнер оттолкнул ее. Она упала и покатилась по земле.
Позже, когда обезьяна ушла, ее партнер жестами показал, что, по мнению обезьяны, эти штуки были из Запретной зоны, и что он дал за них небольшую корзину фруктов.
Это было все, что у них оставалось, а теперь и это пропало.
Ее нос щекотал холодный ветерок, поднимавшийся от набегавших на берег волн. Потирая озябшие плечи, она наблюдала за тем, как он застыл на месте, не сводя взгляда с гигантской статуи перед ними.
Не понимая, что его так заинтересовало, она тоже посмотрела наверх.
Хороший Человек отошел от коня и от нее. Она последовала за ним. Он снова начал издавать звуки ртом, но не такие хорошие, которые издавал рядом с ее ухом. Эти звуки были плохие. Сначала тихие, а потом громкие.
Хороший Человек злился на большую статую. А потом он пропал.
Она долго искала его, прежде чем встретить в первый раз, а потом снова потеряла его. Он не походил ни на нее, ни на всех остальных людей ее племени. Но он не походил и на Других, хотя и издавал звуки, похожие на их звуки. Он был иным. Он делал странные вещи, хорошие и плохие, а еще он чертил что-то палкой в пыли.
Увидев, как он что-то чертит на земле, она испугалась. Она испугалась, потому что из-за этого Другие могли отобрать его у нее. Потому что он иной. Она старалась заставить его вести себя так же, как и она, чтобы он оставался с ней.
Он был нужен ей, она хотела его. И ей казалось, что он тоже хочет ее.
Когда появился Хороший Человек, все начало меняться. Она стала вспоминать. Она вспоминала разные хорошие вещи, например, свой дом, но были и плохие воспоминания – например, как Другие причиняли ей боль. Он также повесил ей на шею какие-то штучки, холодные на ощупь. От этого ей стало приятно, и она забыла о плохих штуках, которые Другие вешали ей на шею. Он также хотел, чтобы она тоже издавала ртом звуки, как и он, но она не могла вспомнить, как это делается, поэтому молчала.
Правда, иногда ей казалось, что она и сама хочет издавать такие звуки.
После того случая у гигантской статуи Хороший Человек пропал, и она хотела, чтобы он вернулся. Поэтому она искала его.
Без него что-то было не так. Все было плохо. Она должна была отыскать его.
Но она нашла кого-то другого. Он походил на Хорошего Человека, но не был им. Он был Грустным Человеком. Он тоже хотел найти Хорошего Человека, поэтому она отвела его к Другим. К Хорошим Другим.
Она все это помнила, как помнила и многое другое, но когда Грустный Человек отвел ее в подземное место, она не вспомнила это место. Оно было иным. И там была боль. Грустный Человек захотел сделать ей больно. Она не могла дышать в воде.
И там не было Хорошего Человека, только боль и темнота. А потом не стало и Грустного Человека.
Но вспыхнул свет.
* * *
Мендес XXVI о чем-то спрашивал ее.
Альбина повернулась лицом к девушке и ответила ему молча.
«Извини, – сказала она, – но я никогда ничего подобного раньше не встречала».
Мендес заметил, что она потрясена, и не мог припомнить, чтобы когда-то видел Альбину настолько взволнованной.
«В чем дело? Это всего лишь самка человека; что с тобой не так?»
Альбина посмотрела ему в глаза, а потом снова перевела взгляд на объект. Темноволосая девушка неподвижно лежала на столе, глаза ее были широко раскрыты, но ничего не видели.
«Со мной все в порядке. Дело в ней. Она раскрывается, как это бывает со всеми ими…»
«Тогда в чем проблема? Нам нужно кое-что узнать. Как можно быстрее».
Альбине захотелось вздохнуть, но она сдержалась. Их предводитель терпеть не мог вздохов. Она собралась и постаралась привести в порядок мысли, постаралась не думать, что она ослабла.
«Я вижу не ее, Мендес. Я вижу других. Воспоминания нескольких других женщин…»
«Расщепление сознания?»
«Нет… похоже, воспоминания предков. Это невероятно. Это…»
Мендес протянул руку и дотронулся до плеча Альбины, разворачивая ее к себе. Физический контакт поразил ее, и она поняла, что ей не удалось скрыть из мыслей свое удивление.
«У нас на это нет времени, Альбина. Пойдем со мной в помещение для допроса. Туда доставят девушку, и тогда мы узнаем, будет ли нам от нее какая-то польза…»
Он ушел, оставив ее наедине с девушкой. Альбина еще раз попыталась подключиться к сознанию дикарки, надеясь воспользоваться случаем, чтобы проникнуть глубже в удивительный мир, который скрывался внутри чужой головы.
* * *
Она снова увидела Грустного Человека, но не Хорошего Человека. Там были и другие, похожие на нее и на Грустного Человека, но они не были такими же. Они тоже были иными. Почему в последнее время все вокруг иные?
А потом Грустный Человек захотел еще раз сделать ей больно.
Иные Люди привели ее в просторное место вместе с Грустным Человеком, надели что-то на нее, заставили ее сесть и смотреть странные вещи. Иные люди были безобразными и скрывали свои настоящие лица – она этого не понимала, и это смущало ее. И там не было Хорошего Человека.
А потом снова вспыхнул свет.
«Альбина, я предупреждаю тебя…»
На этот раз Проводящая допрос даже не взглянула на Мендеса, когда он вошел в помещение. Она знала, что он рассердится на то, что она снова пытается проникнуть в сознание девушки. Но ведь это такая уникальная возможность, другой может и не быть!
«Я не буду больше извиняться за свои действия, Мендес, – сказала она. – Эта женщина особенная. Ее сознание охватывает… столетия. Я обнаружила в ней…»
«Это не важно!» – мысленное сообщение Мендеса было настолько мощным, что Альбина вздрогнула, отвернулась от девушки и посмотрела на своего предводителя широко распахнутыми глазами.
«Ты хочешь, чтобы я отказалась исследовать источник знания, которое…»
«Помолчи! – в ярости прервал он ее. – Сейчас мы боремся за свое существование, Альбина, а это, – он направил указательный палец на дикарку – нисколько не поможет нам».
«Она раскрывается. Если бы я только смогла…»
Мендес снова прервал ее взмахом руки.
«Нет. Уведи ее в камеру и присоединяйся к остальным. Я должен тем временем помолиться».
Альбина открыла рот, чтобы заговорить – заговорить по-настоящему.
«Хватит, – пресек ее Мендес. – Исследование закончено».
Прежде чем увидеть Хорошего Человека, она услышала его.
Один из Иных Людей отвел ее в другое место – по-прежнему под землей. Там она и услышала того, кого искала.
Она хотела подойти к нему, но Иной Человек остановил ее. Она знала, как вырываться, и вырвалась.
И там, в небольшом загороженном месте стоял Грустный Человек – и еще Хороший Человек. Они были здесь вместе.
Внутри нее что-то пробуждалось. Что-то очень большое. Ничего подобного раньше она не ощущала. Это не было мыслями о еде, воде или о том, как Хороший Человек лежит с ней.
Это было иное. Не такое же, как все остальное. Что-то изменилось.
По помещению пробежал холодный ветер, и все ее тело содрогнулось.
– Тейлор!
Эти звуки вылетели из ее рта невольно. Звуки, которые сложились в имя. Оно казалось странным напоминанием о ее здравомыслии. Оно пробивало дамбу, которая сдерживала ее чувства и воспоминания.
В голове у Новы зароились новые мысли. Нова? Да, это было ее имя.
Тейлор увидел ее. Он увидел, кто она, кем она стала. Она была в этом уверена. Он и… Брент? Да, они с Брентом разобрались со своим мучителем, и теперь Тейлор рядом с ней. Он любит ее.
Она простила его. Она говорила с ним тысячей разных голосов, и он слушал ее.
А потом снова возникла боль, раздирающая боль. За ней последовала темнота, но Тейлор все еще любил ее.
Темнота сгустилась, а потом вспыхнул свет. Самый яркий свет, какой только можно представить.
И она больше не молчала.
