Глава XXXI. РАЗВИТИЕ СОБЫТИЙ

Ci-devant шевалье де Сен-Жюст, сей светоч патриотизма и республиканской чистоты, собирался отправиться с важной миссией в Страсбург, где в ту пору требовалась твёрдая рука. В партии Горы едва ли нашёлся бы человек с рукою твёрже, чем у элегантного, красноречивого молодого идеалиста. И он заслужил свою репутацию. Погрузившись в государственные дела, Сен-Жюст, несмотря на возраст, вёл безупречную жизнь аскета и славился неподкупностью под стать Великому и Неподкупному Робеспьеру. Молодость, хорошее сложение и красивое бледное лицо, обрамлённое золотистыми кудрями, неизменно приковывали к нему внимание людей, а несомненные таланты возвысили к осени 1793 года до положения народного кумира. Робеспьер благодаря его стараниям стал первым человеком во Франции, но Сен-Жюст не забывал и о себе. При всех своих талантах и амбициях он согласился на роль псаломщика, но в мечтах вероятно видел себя в революционном храме первосвященником.

Последнее перед отъездом в Страсбург выступление в Конвенте ещё увеличило популярность Сен-Жюста. Он предложил принять декрет о конфискации имущества иностранцев; страх перед этим декретом и привёл к намерению Шабо и Фреев вступить в родство. Причём предложение Сен-Жюста было изложено в выражениях, бросавших вызов всему миру. Границы Франции нарушают наёмники деспотизма; родина истекает кровью, отстаивая священные устои свободы, а в это время подлые агенты Питта и Кобурга истощают страну, перерезая вены торговой и общественной жизни! Нужно быть врага, где бы он ни действовал. Бить здесь, на французской земле. А чтобы лишить его средств борьбы, конфисковать всю собственность иностранцев в пользу государства.

Предложение прошло, но, к счастью для Фреев, Шабо успел жениться на их сестре. За несколько дней до названных событий несчастная Леопольдина подчинилась воле братьев, принёсших её в жертву на нечестивый алтарь Мамоны. Пустая бумажка — документ о передаче имущества оградил состояние семьи от посягательств казны, а Шабо превратился из нечистоплотного нищего в первого щёголя и поселился в роскошных апартаментах первого этажа, обеспечив неприкосновенность особняку шуринов.

Аппетитная Леопольдина, маленькая куропаточка, как называл теперь Шабо юную жену, принадлежала теперь только ему. Впрочем, вскоре её девичья пухлость, так разжигавшая недавно его похоть, и даже приданое, принёсшее богатство, потеряли своё значение. Вот-вот Шабо должен был начать черпать богатство из нового источника. Стоит Индской компании восстановить своё положение, а цене на акции снова достичь должного уровня, и деньги потекут рекой. Золото, величие, почести ожидали Франсуа Шабо. Его глаза явственно различали на горизонте их лучезарное сияние. Глупец Робеспьер отвергал возможность сколотить состояние, которую давала власть. Ибо деньги, как недавно понял Шабо, — самая прочная стена, на которую может опереться человек. Власть при желании её обладателя приносит деньги, но сама пасует перед ними. С деньгами Шабо готов схватиться хоть с Робеспьером, и Робеспьер, не защищённый золотым нимбом, будет вынужден уступить дорогу.

А пока Франсуа Шабо старался не упускать ни одной возможности приковать к себе внимание народа. Пусть на него смотрят, пусть ослепляет зрителей его республиканский пыл.

Из этих же соображений он присоединился к тем, кто патетическими речами требовал суда над скандально известной австриячкой — вдовой Капет.

Конвент не долго думая уступил этим требованиям. Он не посмел бы воспротивиться, даже если бы пожелал. Бывшие подданные настолько озлобились против своей бывшей королевы, что правительство сочло за лучшее прервать тайные переговоры с Австрией об обмене узниками. Казнь короля была по сути опасным экспериментом — Конвент поставил тогда на карту собственное существование. Теперь же положение изменилось. Конвент поставил бы на карту своё существование (и наверняка бы проиграл), попытайся он отложить безжалостную расправу над женщиной, которой вменяли в вину едва ли не все беды народа.

И вот, 2 октября в три часа ночи несчастную вдову Людовика XVI перевезли в закрытой карете, под конвоем в приёмную смерти — Консьержери.

Когда наутро известие об этом разлетелось по городу, Андре-Луи не смог скрыть горечи. Он кисло улыбнулся де Бацу, который сидел, подавленный ужасом.

— Итак, — медленно произнёс Андре-Луи, — бедную маленькую Леопольдину принесли в жертву напрасно. Она не умилостивила ваших кровавых богов. Им нужна королева.

Глаза барона вспыхнули.

— Вы ещё смеётесь?

Моро покачал головой.

— Мне не до смеха. Я оплакиваю крушение, бессмысленное крушение надежд юности. Вы говорили, пожертвуем ими и спасём королеву. А я предупреждал вас, что из этого ничего хорошего не выйдет.

Де Бац, побагровев, резко отвернулся.

— Я говорил не только о королеве, и тут прошу со мной не спорить. А вот почему не вышло — ещё вопрос. Всё ваша проклятая осторожность! Вы слишком медлили.

— Вы несправедливы. Я спешил как мог, желая ускорить сход лавины и спасти Леопольдину.

— Леопольдина, Леопольдина! Вы что, ни о ком больше не можете думать? Даже участь королевы не затмила в ваших мыслях судьбу этой девчонки. Какое мне дело до всех Леопольдин мира, если скоро падёт эта венценосная голова, а я не умею творить чудеса! И этот жирный болван в Гамме опять будет издеваться, попрекая меня моим гасконством и хвастовством.

— Это так важно? Он задел ваше самолюбие?

— Это вопрос моей чести! — свирепо прорычал де Бац.

Целую неделю после этого разговора барон почти не ел, не спал и появлялся на улице де Менар очень редко. Он рыскал по городу и собирал свою армию роялистов. Проводил совещания, как вызволить королеву, строил планы один отчаяннее другого. Ружвиль, один из его помощников, предлагал даже проникнуть в Консьержери и переговорить с её величеством, чтобы подготовить почву для побега. Но все усилия были тщетны. Не было даже призрачной надежды отчаянным наскоком отбить узницу по пути на площадь Революции подобно тому, как девять месяцев назад предполагалось спасти короля. Времена изменились. У короля были друзья даже среди республиканцев, а королеву все ненавидели — беззастенчивая пропагандистская ложь сделала своё дело.

Эта усердная обработка умов продолжалась до самого конца. Когда люди пытаются оправдать свои неблаговидные деяния, их изобретательность не знает пределов. С кем только не сравнивали бедную опороченную королеву — даже с Мессалиной, но всё было мало. Заправлял подлой кампанией Эбер.

Суд длился два дня и закончился в среду, 16 октября, в четыре часа утра вынесением смертного приговора. Через несколько часов королеву со связанными за спиной руками усадили в телегу. Она была во всём белом, из-под чепца выбивались неровно обрезанные седые волосы (последнюю причёску собственноручно делал палач). Но королевское достоинство не изменило Марии-Антуанетте. Она сидела надменно выпрямившись, её полные губы австриячки презрительно кривились в ответ на свист и улюлюканье черни, собравшейся поглазеть на кровавый спектакль.

Последний королевский выезд выглядел внушительно. В столицу вошло тридцатитысячное войско. Париж наполнился вооружёнными солдатами. Гремели барабаны. Конные и пешие гвардейцы выстроились сплошной стеной вдоль всего пути следования её величества на казнь. На всех возвышениях чернели жерла пушек.

О чём думалось королеве в последний час? Сравнивала ли она эту процессию с другой, двадцатитрёхлетней давности, когда прекрасная пятнадцатилетняя принцесса, впервые ехала сквозь такую же толпу? Тогда народ тоже неистовствовал, только вот чувства выражал своими криками совершенно иные.

Измученный де Бац стоял в толпе, полубезумными глазами наблюдая за происходящим. Под возгласы «Смерть тиранам! Да здравствует революция!» венценосная голова пала.

В полном смятении мыслей, не замечая дороги, барон вернулся на улицу Менар к Моро, который в тот день воздержался выходить из дому, хотя и не потому, что ничего не знал о событиях или остался к ним равнодушен. Андре-Луи поднялся навстречу другу.

— Итак, всё кончено, — произнёс он тихо.

Барон ожёг его пылающим взглядом налитых кровью глаз.

— Кончено? Нет. Всё только начинается. То, о чём ты слышал, сидя здесь, — только увертюра. Пора поднимать занавес.

Самообладание ему изменило. Де Бац производил впечатление пьяного или сумасшедшего и говорил так же бессвязно, понося всё и всех, начиная с оголтелой толпы и кончая собой.

— Мне стыдно, что в моих жилах течёт та же кровь, что и в жилах этих шакалов, — чуть остыв, заявил он. — Ни один народ в мире не скатился бы до такой подлости. Бесчеловечные, звероподобные недоумки. Но ничего, они ещё об этом пожалеют, когда узнают, насколько продажны их новые хозяева от Конвента. Даже своими куриными мозгами сообразят что к чему. Вот тогда они найдут, на кого всё свалить, и пламя безумной ненависти сожрёт самих раздувших его злобных сатиров. Клянусь, все они отправятся той же дорогой, что и королева.

Если Андре-Луи и не реагировал на казнь Марии-Антуанетты так бурно, как де Бац, то разделял его решимость. Он держался внешне хладнокровно и сдержанно, но именно потому был ещё опаснее.

Несколько дней друзья наблюдали, только наблюдали за развитием событий и ждали, когда же поднимется занавес и начнётся драма, сценарий которой они так ловко состряпали. Меньше, чем через две недели состоялся суд, вернее, пародия на суд над двадцатью двумя жирондистами, томившимися в тюрьмах с июня. Робеспьер решил, что его час пробил. Теперь ни у кого не осталось сомнений, что партия Горы, бесспорным главой которой был этот человек, захватила главенство в государстве. За судом последовала неизбежная казнь — массовая бойня. Подобной площадь Революции ещё не видела.

После кровавого спектакля к де Бацу отчасти вернулся прежний неукротимый дух. Он даже чуть улыбнулся, сказав со вздохом:

— Бедняги! Такие молодые, такие талантливые! И ведь не колеблясь, ради удержания собственной власти послали на эшафот короля. Да, порадовал Конвент монархистов. Настоящий Сатурн, пожирающий своих детей. На это ведь мы и рассчитывали. Если так пойдёт и дальше, то в департаментах скоро не найдётся храбреца, готового заменить выбывших на гильотину представителей. Конвент сократится до горстки презренных негодяев, которых в конце концов сметут, как сор. — Барон снова вздохнул и спросил: — Как поживает Индская компания? Не дозрела ещё?

— Скоро дозреет, — ответил Андре-Луи. — На днях комиссия объявила, что ликвидация не получила большинства при голосовании, поскольку противоречит национальным интересам. Скромное извещение об этом решении мигом стало известно дельцам, и доверие к компании уже восстанавливается. Акции поднимаются день ото дня. Получат наши приятели свою прибыль или нет, это уже навряд ли важно. Они своё дело сделали. Сейчас я готовлю подборку фактов для какого-нибудь представителя с достаточно высокими амбициями, чтобы не побоялся рискнуть и кинуть первый камень.

— Кто у тебя на примете?

— Филиппо. Он славится своей честностью. Кроме того, он из умеренных, а значит, естественный противник крайностей и Шабо. Я уже прощупывал его. Мы беседовали, и я высказал удивление, тем, как быстро многие члены Конвента становятся состоятельными людьми. Я с невинным видом спросил, нет ли у него объяснения этому факту. Он разозлился, назвал всё это намеренной клеветой и сказал, что подозревает за подобными слухами заговор в целях подорвать доверие к Конвенту.

— Довольно проницательный малый, — заметил де Бац.

— Я пообещал выяснить что смогу и составить для него подробный отчёт. Как раз сейчас готовлю.

Отчёт был подготовлен настолько хорошо, что неделю спустя убеждённый фактами народный представитель Филиппо поднялся на трибуну и бросил эту бомбу в Национальное Собрание. На время она положила конец дискуссиям на отвлечённые темы, которыми пробавлялся Конвент со дня возвращения Дантона.

Непосредственным поводом появления Дантона в Париже послужило убийство жирондистов. Кроме того, его настойчиво призывал вернуться его друг Демулен, весьма страшившийся неуклонно растущей власти Робеспьера. И вдруг Дантон, на котором лежала главная ответственность за резню 10 августа, начал могучим басом проповедовать евангелие умеренности и терпимости. Де Бац даже испугался, считая такую перемену ветра преждевременной. В то же время он видел в ней начало поворота революции вспять и надеялся, что, когда настанет пора, Дантон сыграет во Франции ту же роль, что в Англии Монк.

Но расчётам барона не суждено было оправдаться, да он о них скоро и позабыл. Как раз подоспела речь Филиппо; занавес поднялся. Драма, которую Моро с де Бацем столь долго и тщательно сочиняли, началась.