Все оказалось до смешного банальным. Меня просветила Лелька, когда навестила у лекарки — той самой, которая откачивала меня зимой, после моего появления в Эруме. Сейчас, правда, лекарка молчала и не улыбалась, зато и лечение было короче. Я очнулась и больше не смогла впасть в милосердное забытье. Распухший язык мешал говорить, так что оставалось только слушать мягкий и участливый голос подруги.

— Я расспросила брата. Сыскари выяснили, что Волин собирался тебя убить. Но просто взять нож и убить — страшно и грязно, не каждый на такое способен. А вот провести ритуал подношения жертвы демонам, которые взамен дали бы ему дополнительную силу, — другое дело. Это не то же самое, не собственные руки пачкать. Мне так жаль, Катя.

Странно, что я не плакала. Совсем. Лелька плакала, тетка Маруся тихо утирала слезы, Белка рыдала, когда я вернулась в общежитие, в свою комнату, где ничего не изменилось, да что там, каждая встречная девчонка прятала при виде меня покрасневшие глаза. А я не плакала — и все тут. Слезы высохли, колодец иссох.

Радетель прислал бумагу, где сообщал, что суд над Волиным назначен через два дня. Случай такой невероятный, что процесс ускорили, ведь сам князь желает присутствовать и убедиться, что Первый сын не избежит справедливой кары. Мое присутствие, естественно, обязательно. Мне не хотелось идти — кто бы знал, как не хотелось! — но пришлось.

Я помню те часы, будто они были вчера. Белка почистила мне форму, гладко причесала волосы и вывела на улицу, где уже ждал радетель. Передала из рук в руки, как несмышленое дитя. Грамадий всю дорогу хлюпал носом и утирал платком глаза, отворачиваясь, стараясь спрятаться, но безуспешно.

— Старый я стал, такой сентиментальный, — оправдывался он, типа я не знала, что дело вовсе не в старости. Причина слез — жалость ко мне, моей несчастливой доле. — Прости.

— Ничего.

— Я понимаю, тебе сейчас очень тяжело. Но на суде тебе ничего не нужно делать, Катя. Сыскари установили нить произошедшего, подробно описали, как развивались события. Тебя даже спрашивать ни о чем не будут. Но если захочешь выступить, скажи, я потребую тебе слова. А так будут говорить только судья и свидетели. Сыскари выступают обвинением. Они же не ошибаются. — Грамадий шумно высморкался, что позволило мне отвернуться, потому что гримаса боли вырвалась на лицо слишком внезапно.

Сыскари никогда не ошибаются, мне об этом говорили с самого начала. С самого моего появления в этом мире! А я все равно не верила. Конечно, суженый, как же иначе. Он же должен по всем канонам осознать свое счастье и подарить мне все, что имеет, — душу, сердце, тело и имущество. И уж последнее, что он должен делать, — убивать меня.

Как такое со мной произошло? Какой невезучестью нужно обладать, если априори счастливая любовь в моем случае обернулась попыткой убийства? Да за что надо мною такое проклятье?

Народу в судебном зале было так много! И вся эта разношерстная толпа замерла, когда мы с Грамадием вошли, задержала дыхание, впиваясь в меня любопытными взглядами. Так и знала… так и знала, что не избежать жалостливых взглядов и шепотков.

— Садись, девочка, садись прямо сюда.

Грамадий нашел место и провел меня, закрывая собой от любопытства присутствующих. Он стал плечом, на которое можно опереться. Я так ему благодарна! Может, он просто делал свою работу, не важно, но он действительно переживал за меня и помогал изо всех сил. Жаль, что исправить главного он не мог, прошлого не изменить.

Волина вывели, когда все расселись и немного притихли, и посадили на лавке напротив судьи. Его руки были исцарапаны и скованы толстенными кандалами, на лице синяки, форма АТМа помята, волосы растрепаны, но сидел он ровно, гордо задрав голову, спина прямая, правда, совсем не шевелился.

— Все в сборе. Начинаем процесс.

Судья — сухонький старичок с ярко-голубыми глазами — действовал очень быстро. Я еще боролась со слабостью, которая не давала даже толком поднять голову, как уже стукнул молоток и для дачи показаний был вызван глава отдела сыскарей — тот самый мужчина, что поймал Волина.

Господин Макарский держал в руке свиток, но почти не заглядывал в текст. Он спокойно и методично пересказывал историю своими словами. Как меня по дурости вызвали из моего мира и бросили умирать и как потом я вычислила призывателя каким-то образом, а он, почувствовав с моей стороны угрозу своему положению Первого сына, решил от меня избавиться. Убить не смог, поэтому решил провести ритуал посвящения демонам, ведь после этого ритуала не остается следов, человек просто исчезает — и все, а искать иномирянку никто не станет. Но сыскарям из достоверного источника вовремя поступила информация о готовящемся преступлении, благодаря чему они успели остановить ритуал. Кто этот источник, вслух не озвучили, но голову даю на отсечение — речь о Бакуне. Белка бы не успела, а Бакуня давно за Болином следил, нашу встречу подстроил и развития ждал, это теперь и индюку понятно.

Следующим вызвали свидетеля — княжеского колдуна-консультанта по иномирянам, который авторитетно подтвердил, что иномиряне никогда и ни за что не могут вернуться обратно в свой мир. Что еще в давние времена самые сильные колдуны Эрума точно определили — в старом мире остается двойник, так что вернуться мы в свой мир просто не можем, потому что для нас не осталось места. Значит, Волин сознательно ввел меня в заблуждение, заставив добровольно встать в круг. А добровольная жертва, не связанная, не сопротивляющаяся, не орущая от ужаса, — это, как говорится, дополнительные баллы.

В какой-то момент меня так сильно замутило, что казалось, я опозорюсь прямо тут и сейчас. Грамадий вдруг бойко сунул мне под нос какой-то вонючий бутылек, я прямо голову отдернула, зато желудок успокоился. Эту штуку он использовал во время процесса еще не раз.

Потом я неудачно повернула голову и наткнулась на взгляд Наяды. Очень красивая в своем темном простом платке и изящном платье, лицо опухшее от слез, милое такое. Правда, ненависти в нем — отравиться можно. Неужели она совсем не слышала выступавшего сыскаря? Неужели не поняла, что произошло? Ведь Волин, имея суженую, собирался на ней жениться и обманывать всю жизнь, иметь вторую семью и детей на стороне — но смотрит с ненавистью она не на него, а на меня? Как такое объяснить?

Ее даже жальче себя самой. Я справлюсь, не могу не справиться, а она навсегда останется такой дурой. Ну и пусть!

— Волин, Первый сын рода Тфансор, не хочешь ли ты сказать слово против? — спросил старичок судья, когда свидетелей выслушали.

— Нет. Все так и было, слово в слово.

Голос был такой спокойный, такой отстраненный. Наяда всхлипнула так громко, что привлекла внимание окружающих. А с первого ряда вдруг встал со стула мощный мужчина и, развернувшись, пошел к выходу, тяжело и гулко топая сапогами. За ним встала и посеменила женщина, по лицу которой текли слезы, но не такие демонстративные, как на лице Наяды, а совсем другие. Мужчина уходил с такой же прямой спиной, как у Волина… и профиль похож.

— Ну и ну, — прошептал ошарашенный Грамадий, качая головой.

Когда пожилая пара удалилась, судья встал и оказался вдруг высоким-высоким. А когда он заговорил, голос загремел по всему помещению, точно усиленный колдовством.

— Волин без рода, — заговорил старичок, — за попытку убийства ты приговариваешься к солдатской службе сроком на шесть лет, с запретом посещать столицу сроком на пятнадцать лет. Твоя колдовская сила в качестве компенсации будет изъята и передана в вечное пользование пострадавшей от твоих деяний иномирянке.

Князь, мощный, только начинающий седеть мужчина, сидевший слева на возвышении, довольно кивнул, уверенно положив руку на круглое навершие золотого посоха — символа княжеской власти.

Это что же такое? Они сказали… они собираются отдать мне его колдовскую силу? Бр-р-р, аж передернуло.

— Я не хочу никакой силы, — пробормотала я себе под нос.

— Молчи, Катя, — радетель крепко, до боли сжал мою руку, видимо, чтобы я не наделала глупостей, не вскочила и не закричала об этом вслух. — Это неизбежно. Колдовскую силу нельзя изъять в никуда. А преступникам ее нельзя оставлять.

— Волин безродный, ты слышал приговор?

Голос почти такой же спокойный, как у подсудимого, как будто из него пропала последняя жизнь. Той ночью он забрал мою жизнь и испортил свою. При мысли о произошедшем, несмотря на все, что случилось, несмотря на то, что он натворил, в сердце тут же зародилась жалость. Отобрать силу, изгнать из столицы…

— Я его слышал.

— Почему судья раньше говорил «Из рода», а теперь сказал — безродный?

Грамадий вскинул голову, не ожидая такого вопроса. Но не зря меня осенило, а своего я не упускаю.

— Почему «безродный»?!

Я наклонилась ниже. Не хочу, чтобы соседи слышали наш разговор.

— Род от него отказался. Его отец ушел со слушанья не оборачиваясь. Значит, у него нет больше Первого сына по имени Волин.

Так вот что за мужчина это был! Его отец, а плакала, не напоказ, а сердцем, его мать. Ни один из них не взглянул в мою сторону. Ни один из них не оглянулся на сына.

— Приговор привести в исполнение немедленно. Увести осужденного и подготовить к ритуалу передачи колдовской мощи, — закончил судья.

Толпа взревела, в воздух полетели какие-то предметы, похожие на свернутые газеты. Народ был доволен зрелищем и вынесенным наказанием.

— Уведи меня, — я вцепилась в Грамадия, закрыв глаза и сжимаясь, как будто от этого уши перестанут слышать. Если радетель поможет мне сбежать, возможно, удастся спрятаться и не принимать эту силу. Его силу. Во всем происходящем такой привкус, будто я вампир, только энергетический. И сейчас я выпью его колдовскую силу — последнее, что ему осталось после суда, после изгнания, после того как род от него отказался, — и словно нанесу ему решающий удар, от которого невозможно оправиться.

Да, я знаю, все знаю! Нельзя жалеть преступника, человека, который сделал свой выбор! Сам, без давления довел себя до такого конца, но…

Нет, не вздумай!

Грамадий обнял меня за плечи и повел в другую дверь, не туда, куда выходила радостная толпа, шумно обсуждающая невиданную весть — на солдатскую службу осудили не абы кого, а бывшего Первого сына! Это вам не лавочник и не пахарь. За попытку лишить жизни суженую! Это просто в голове не укладывается!

Не укладывается, верно. Так отчего же ноет дурное сердце?

Сколько раз я смотрела телевизионные передачи про женщин, которых избивали мужья, выбивали зубы и ломали кости, а женщины все равно к ним возвращались. Жалели их. Почему? Почему они ломали свою жизнь, жизнь своих детей, но продолжали жить с этими нелюдями? Мужчинами их назвать язык не поворачивается.

Разве я хочу быть такой же? Жалкой, слабой, зависимой от морального и физического насилия жертвой?

Давай посмотрим на ситуацию со стороны. Что, если бы я узнала свою историю из чужих уст? Как бы она звучала? Вот голые факты: парень вызвал девушку и бросил беспомощную умирать в лесу на морозе. Потом, когда она чудом выжила, старательно скрывался. Потом не сумел совладать с похотью и решил поразвлечься, после чего предложил ей место любовницы и цинично объявил, что намерен и дальше встречаться со своей полезной в отношении связей и равной по положению будущей женой. Уничтожил морально. И после всего, когда девушка от этой сомнительной роли отказалась, он принял ее фразу — «Все равно все узнают» — за прямую угрозу и решил ее убить. Но так, чтобы польза была, то есть провести болезненный ритуал, который позволит ему стать сильней, напитаться дополнительной колдовской мощью.

И после всего этого что думает девушка-жертва?

Ответа не требуется. Она может или сломаться, раз и навсегда, или сделать правильный вывод, перестав прельщаться иллюзиями.

Первому варианту не бывать. Нет, я не собираюсь ломаться, я собираюсь жить в этом мире, раз уж мне не суждено вернуться обратно максимально комфортно. И колдовская сила поможет мне получить то, что я заслужила. Быть словесником в Эруме — не самая завидная доля для женщины, которой некому помочь. Грамадий помогать вечно не станет, по окончании АТМа меня отправят в свободное плавание.

Но, обладая колдовской мощью Первого сына, я смогу получить другую профессию, более денежную, более важную. Смогу сделать свою жизнь достойной.

— Не вздумай даже отказываться! — твердил Грамадий, ведя меня по коридору, и язык почему-то не поворачивался объяснить, что я уже не собираюсь отказываться. Нужно думать о том, как жить дальше, потому что моя жизнь продолжится, я не позволю ему ее сломать, как бы там ни было, поэтому колдовская сила мне пригодится.

Нас встретил какой-то мужчина в одеянии, похожем на монашескую рясу, даже веревкой был подпоясан, и голова лысая.

— Ну как, — напевно поинтересовался он, — силу сейчас будем брать? Готовы?

— Да-да, мы готовы, — торопливо вылез вперед Грамадий.

— Тогда ждите.

Мужчина ускользнул и закрыл за собой дверь, а мы остались вдвоем в коридоре, где у стены, к счастью, имелась длинная лавка.

Было очень тихо. Что там сейчас происходит, в комнате, куда нас не пустили? Что бы там ни было, обошлось без звукового сопровождения. Это больно? Что ты чувствуешь, когда из тебя вытягивают самое дорогое? И я не о любви к суженой, а об единственно важном для Волина — власти. Он уже стал никем, а из комнаты выйдет даже не колдуном.

Время как-то изменило свой бег, перестало вести отчет. Раньше бы я изнывала со скуки, не зная, куда себя деть, потому что терпеть не могла ждать, а теперь… какая разница, где сидеть? Тут ли, в комнате в общежитии, на улице или на лекциях?

Дверь открылась, когда радетель широко зевал и пытался удобней прислониться к стенке, видимо, времени прошло порядочно.

— Заходите, — донеслось оттуда.

Грамадий подскочил и засуетился, уступая мне дорогу и заодно поторапливая. Может, ждал сопротивления, но упираться я не собиралась.

В длинной комнате было светло и пусто, в дальней стене — две закрытые двери. Беленые стены, деревянная мебель, два больших стола, явно не обеденных. И никого. Его увели так, чтобы мы не столкнулись. Коротко кольнуло в сердце. Почему? Не надеялась же я, в самом деле, увидеть Волина? Еще раз, напоследок, пусть даже мельком, пусть вскользь. В любом случае, в комнате только лысый монах. Впрочем, «монах» — не точное определение. На руках и на шее у него завитые спиралями сухие травы, а креста нет.

Я отвела глаза. Я так устала! Ничего не хотелось, но нужно закончить начатое.

Процедура передачи силы была короткой и невзрачной. Псевдомонах повесил мне на шею белый кристалл на грубой веревке, из которой во все стороны лезли нитки, а потом, мыча себе под нос, качал как маятником каким-то деревянным шаром, натертым до блеска, как будто гипнотизировал.

Никакого прибавления сил я не чувствовала, разве что сердце стучало медленнее от его усыпляющего бормотания.

Бац! В конце меня изнутри взорвало свежим ощущением чего-то радостного, сладкого, вкусного. Псевдомонах отдернул руку с медальоном и устало вытер рукавом пот со лба. В крови бурлила, остывая, сладкая свежесть — колдовская мощь. Вот она, оказывается, какая… Очень приятная. Да что там приятная! Ощущения просто крышесносные! Как будто энергетик выпила!

— Сейчас пройдет, всего несколько секунд, — тяжело дыша, произнес псевдомонах. А я и не заметила, что он устал. Казалось, что тут такого — стой себе да шаром качай, — а он вон как вымотался. — Это ощущение взрыва, будто тебя искупали в солнечных лучах, пахнущих свежими фруктами, получилось оттого, что мощь вошла в тебя сразу, одним куском. Потом она усмирится, рассредоточится по телу. Обычно ты будешь чувствовать лишь легкий аромат и еле заметное тепло в груди. Распишись в получении.

Он поднес к моей руке грамоту на дощечке и самописный карандаш. Текст гласил, что я подтверждаю передачу колдовской силы, изъятой у Волина безродного и переданной Екатерине иномирянке в качестве компенсации за все неприятности, которые ей причинили во владениях князя Илиаса Седьмого.

Надеюсь, ему не было больно, когда силу отнимали…

Я тряхнула головой и размашисто подписала.

— Ах, как я рад! — щебетал Грамадий, провожая меня в общежитие. — Несмотря на неприятности и способ получения, я ужасно рад, что ты теперь колдунья. Словесник, конечно, почетная профессия, но не очень доходная. А теперь ты сможешь устроиться гораздо лучше. Научишься пользоваться силой, подрастешь, привыкнешь… Замуж выйдешь, детей… — он прервался, с ужасом вытаращившись на меня. Сболтнул лишнего, согласна, но зря он так боится меня обидеть или задеть. Внутри пусто. Мне не жалко себя, не жалко Волина, просто тень какой-то досады на то, что все сложилось так глупо. И больше ничего.

— Жду в субботу на ужин, — напомнил Грамадий, высаживая меня у ворот АТМа. — Но если нужно, приходи раньше.

В общежитии все было по-прежнему. Я шла по коридору, и стоило девчонкам меня заметить, как они сразу замолкали, провожая долгими взглядами, как мученицу, которая тащит в гору крест. Правда, сегодня многие косились с интересом — новости о передаче силы расходятся быстро. Но я не готова ни с кем говорить. Лучше опустить глаза, пройти в комнату и упасть на кровать. Правда, плаща больше нет… его плаща больше нет, я попросила Белку его выбросить, потому что сама не смогла.

Надо же… на глаза навернулись слезы. Не может быть. Из-за плаща?!

Я прикусила губу, чтобы не разрыдаться, и добралась наконец до своей комнаты. Быстро зашла и заперла за собой дверь. Но расслабиться не успела, как в дверь уже колотили.

— Катя, открой, это Белка!

— Оставь меня.

— Катя, тебе нужно поесть. Открой, все равно не отстану.

Открывать ей я не собиралась. Еще чего. Хочу покоя, просто лечь, отвернуться к стенке и закрыть глаза. Жаль, что нет плаща: я к нему так привыкла. Он воплощал мою мечту, сказку, в которую хотелось верить, и мне было хорошо там, в начале пути, когда впереди расстилались просторы, когда нужно было всего-то найти свое счастье и наступит утопия.

А теперь я его нашла. «Счастье», в смысле. И что там дальше? Что дальше-то?

Легко уйти в мир своих ужасных страданий, затеряться в одиночестве, когда тебя не трогают. Но как это сделать, если в дверь барабанят с сумасшедшей силой и не вынесли ее до сих пор только из-за наличия крепкого колдовского замка?

Нет, сил нет терпеть, отвлекает.

— Оставь меня в покое! — заорала я, подскакивая с кровати.

— Нет! Открывай!

И очередной удар. Бедная моя дверь, несчастная. Придется открывать.

Белка вошла с видом завоевателя, покорившего всех недругов, в руке у нее была глубокая миска, от которой шел пар. Еду принесла. Отодвинув стул, она поставила миску на стол, вынула из кармана салфетку, в которой лежали ложка и кусок черного хлеба.

— Садись, — кивнула на еду.

Дверь нужно закрыть, пока еще кто-то не пролез. Перед Лелькой я вообще не смогу ее захлопнуть, рука не поднимется. Но успела, повезло. И вот мы вдвоем, я настороженно смотрю на Белку, которая устроилась на кровати с тем самым видом, подразумевающим, что уходить она никуда не намерена.

— Будешь меня жалеть?

Она медленно кивнула, но хоть не сказала ничего. Будет меня жалеть по-любому, сколько ни проси об обратном. Даже если ни слова не скажет, промолчит, жалеть все равно будет. Как и все остальные. Кроме Наяды, которая теперь мой первейший враг, и, вероятно, оставшихся Первых сыновей, лишившихся друга. Но если подумать — какие они друзья? Просто все родились в рубашке и общаются с себе подобными. С кем еще им общаться?

— Не уйду, пока не поешь.

— А потом уйдешь?

Я понюхала — пахло очень вкусно.

— Да. У меня и своих дел предостаточно. Караулить тебя неохота, но если нужно, я могу с тобой посидеть, пока не уснешь.

— Посиди, пожалуйста.

Вот этого я от себя и сама не ожидала. Вдруг стало понятно, что за окном темно, что уже ночь и вскоре общежитие затихнет, а я буду одна, совсем. И одиночество вовсе не так привлекает, как до прихода Белки. Там ведь ничего нет.

Там пустота.

Но я-то живая!

Рагу, видимо, готовила Лелька — я уже по вкусу узнаю, из нас только она одна умудряется так потушить овощи, чтобы те таяли во рту.

— А где Лелька?

— Она на дежурстве в госпитале АТМа, к нам должны перевести часть больных из-за ремонта главной городской больницы. Завтра только будет. Ты ешь и ложись спать, Катя, утром проснешься и начнешь жить дальше.

— Да.

Рагу закончилось очень быстро, а потом глаза сами собой слиплись, так что я и не помню, как заснула и когда Белка ушла.

Утром жутко не хотелось вставать. Ведь у меня есть оправдание, чтобы не идти на занятия, верно? В моем положении можно и прогулять денек-другой, и все поймут. Пожалеют и скажут, покачивая головами: «Да, столько пережить… Бедная девочка, неудивительно, что она не может выйти из дому».

Именно эта мысль и заставила вскочить и начать собираться. Я не буду себя жалеть. Я не стану прятаться. Ни от людей, ни от себя самой, ни от произошедшего. Не стану уподобляться хрупкой веточке, которую любой сапог раздавит.

Правда, на кухне мое появление вызвало такой ажиотаж, что пришлось напрячься, чтобы не сбежать. Буду принимать происходящее как испытание силы воли. Не отступлю, не сбегу. Утром я должна завтракать, каждый день хорошо питаться, чтобы было достаточно сил.

Белка кивнула на соседний стул. Мы молча выпили чай и съели хлеб с сыром, потом договорились встретиться на обед и разошлись по своим занятиям.

На лекции при моем появлении все тоже замерли. Пришлось сделать каменное лицо и только повторять, что это скоро пройдет, что завтра будет легче, уже завтра никто не будет пялиться.

— Катя, ты? — удивилась наставница.

Я села на свое место.

Сегодняшняя лекция была о способах увлечь учеников своим предметом. О различных играх, интересных мелочах и поощрениях. Конечно, для этого предмет нужно было любить самим, а я вдруг прикинула и поняла, что не испытываю особой любви к обучению. Раньше мысль как-то воодушевляла, а теперь при мысли, что придется всю жизнь учить детей, почти пугала.

Чему я могу научить? Да еще детей, изначально счастливых существ, которых нельзя лишать детства. Какой учительницей я стану? Злобной, вечно недовольной всем мегерой с поджатыми губами, которая думает не о детях, а только о собственных пустых вечерах? Которая боится идти домой, потому что там ее никто никогда не ждет?

Я не способна сделать никого счастливым.

И да… кое-что выпало из головы. У меня ведь теперь есть колдовская мощь. Конечно, наставница странно смотрит, она не ожидала моего возвращения. В перерыве она подозвала меня и прямо сказала:

— Почему ты все еще здесь, Катя? Тебе нужно подойти в деканат и получить перевод на новое направление. Словесник с силой уровня Первого сына… пустая трата ресурсов. Чему я могу тебя научить? Тебе прежде всего нужно учиться управлять новыми способностями, а этому может научить только колдун.

— А если я не научусь? Что, сила будет вырываться и взрывать все вокруг? Я стану опасной для окружающих?

— Нет, что ты. Сила просто уснет — и все. Но это глупо — не использовать то, что у тебя есть.

На обед я шла, понимая, что она права. Смысл посещать прошлые занятия? Мне нужна другая профессия, нужны другие учителя и другая информация.

Я не буду учить детей. А что буду? Это и предстоит решить.

В обед, хотя кухня была забита под завязку, на меня уже не так сильно косились. Белка опаздывала, пришлось решить за двоих и жарить омлет. И нарезать салат из зелени. Думаю, от такой еды она не откажется.

Но Белка, кажется, даже не заметила, что я положила в ее тарелку. Смела не глядя. Мы почти закончили обедать, когда пришла Лелька. Кстати, я ее уже пару дней не видела, последний раз мы встречались еще до суда. Она ко мне заходила, как и Белка, покормить.

Лелька сделала себе чай и, отказавшись от основного блюда, ограничилась салатом. Она подсела к нам и стала делать руками непонятные пассы, пока Белка не догадалась, что это такая просьба поставить тихушный купол. Щелчок — и нас окружила тишина.

— К нам из городской лекарни перевели вчера семь человек. Один из них — Лад, — не повышая голоса, заявила Лелька.

Я, честно говоря, вздохнула с облегчением, потому что боялась, как бы разговор не зашел о моей скромной персоне и как бы снова не пришлось гнуться под тяжестью чужой жалости.

— И? — чересчур ровно спросила Белка.

— На случай, если тебе интересно.

Ах, как приятно, когда вокруг бурлят чужие страсти, не задевая твоей замученной души. Я прямо почувствовала, как расслабилась и расплылась в улыбке, насколько она была возможна в моем жалком положении. Какая красота!

— Как он?

Белка села прямо, приготовившись слушать.

— Он вне опасности, в больнице его вылечили, а к нам отправили на реабилитацию. Это почти чудо, вернее, это работа нескольких целителей высокого ранга, только потому ему сохранили ноги. Но он до конца жизни будет хромать. Через несколько дней его уже выпишут, он вернется к занятиям. Пока же он очень слаб, его усыпили перед дорогой, чтобы он легче перенес транспортировку, все же травмы серьезные. И знаешь, о чем он первым делом спросил, когда очнулся? — рассказывала Лелька. — О тебе! Спросил, все ли с тобой в порядке. А ты…

— А что я? — Белка отвела глаза.

— А ты не спрашиваешь о его здоровье, хотя прекрасно знаешь, что его привезли. Знаешь ведь, да? Это все знают, а у тебя уши есть, сложно не услышать то, о чем вся АТМа судачит. О том, как он тебя спас. В общем, я ответила ему, что с тобой все отлично, но мне жаль, что с его ногами такое произошло. А он усмехнулся и сказал, что это ничего страшного, правда, глаза закрыл и голову откинул на подушку. «Я же Первый сын, — сказал он, — меня и хромого на руках будут носить. Вокруг меня всегда будет свита и не будет отбоя от женщин. Так что не надо меня жалеть».

Белка начала открывать рот, собираясь что-то ответить.

— Даже не вздумай сейчас что-нибудь ляпнуть в своей обычной снисходительной манере судить! — отрезала Лелька, выглядевшая в своей праведной злости просто шикарно. — Вокруг тебя что, толпы парней и все они наперебой кричат: «А давай я пожертвую своей жизнью ради тебя? Нет, я! Нет, я!» Так что, думаешь, много будет в твоей жизни таких? Первый сын, который, не думая, бросился спасать жизнь никому не известной ведуньи. Ха! Никогда и никого. А ты его даже не навестила. Если честно, Белка, ты меня просто разочаровала. Твоя неблагодарность… я думала, ты другая.

Лелька покачала головой и встала, даже не допив чай. Тихушный купол звякнул и пропал.

— Я отдыхать, с утра опять на смену. Устала жутко. В комнате доем.

Еда так повлияла или что другое, но мне тоже захотелось спать. Все равно на занятия возвращаться бессмысленно, а преподаватели, которые могут решить мою дальнейшую участь, пока заняты со студентами. Можно смело отдохнуть пару часов и идти перераспределяться. Как раз все освободятся, да и в голове прояснится.

Добивать Белку я не стала, хотя с каждым словом Лельки была согласна. Некоторым и мечтать не приходится, чтобы ради них рискнули жизнью. А некоторым на это как будто плевать. Или не плевать? Стоит только посмотреть на ее растерянное лицо, как понимаешь — шансы есть.

Ай да Леля, ай да молодец! Вот уж настоящая лекарка: раз — и как отрезала! Чего не вернешь, о том нечего мусолить да жалеть (это про меня). Раз истерика — врежь, чтобы поумнела (это про Белку).

Не прощаясь, я отправилась в свою комнату: Так тихо… в общежитии редко бывает тихо, тем ценнее эти короткие одинокие часы. Жаль, плаща нет, чтобы укрыться. Странно как, о Волине я не думала с утра, а вот о его плаще вспоминаю и жалею каждый раз, когда вхожу в комнату. Когда вижу свою пустую кровать.

Впрочем, отсутствие плаща не помешало быстро заснуть.

Разбудил меня шум в коридоре — соседки вернулись с занятий. Как раз вовремя. Умывшись и причесавшись, я отправилась в деканат. Солнце, которое утром светило издевательски ярко, сейчас приглушилось серенькими облаками.

На небо я и пялилась, когда споткнулась, что весьма закономерно, если не смотреть под ноги. Пришлось остановиться.

Впереди на дорожке в то же время показались Гурьян и Бакуня.

Первые сыновья. До сих пор жаль, что мой суженый не Гурьян. Ну, физически он, конечно, не вызывает и сотой доли того сумасшедшего отклика, как Волин… только что от этого отклика толку? Зато ему можно довериться. А насчет Бакуни… Я сразу поняла, что не мое, и теперь только больше уверяюсь каждый раз, как смотрю. На его лице было столько злорадства, когда Волина поймали. Столько торжества. Вот кто его заложил!

И вот она — двоякая женская природа во всей красе. Радоваться должна, что заложил, ведь это спасло мне жизнь, а мне обидно за существование на белом свете таких паршивых друзей.

При виде меня Гурьян встал посреди тропинки как вкопанный.

— Я пойду, некогда лясы точить.

Бакуня опасливо кивнул и пошел прочь.

Ну что, Гурьян? Что стоишь, смотришь? Будешь меня обвинять? Или жалеть? Даже любопытно стало: что же он выберет?

Гурьян судорожно втянул носом воздух и побелел.

— Что? — тут же взорвалась тишина моим гневным голосом.

— От тебя запах его силы, — почти прошептал он.

— Моей силы. Теперь она моя!

— Да, я знаю.

— А ты, я вижу, невесел. Не то что Бакуня. Вот уж кто счастлив, что В… его повязали. Не гадко с ним рядом идти?

— Они… поссорились недавно. Бакуня говорит, из-за Волина его стража городская взяла на месте преступления, отец еле отмазал. А Волин успел смыться и бросил его. А как оно на самом деле было — кто его знает.

— И что же?

— Бакуня, конечно, виноват, и мы об этом помним, ты не думай. Но что он? Нам не рассказал — это да. А так всего-то и сделал, что про тебя угадал и решил вас свести. Он же Волина не заставлял колпак жертвоприношения над тобой ставить. Это его выбор.

Подбородок у него вдруг мелко задрожал. Не ожидала такого от взрослого, сильного молодого человека, Первого сына, ученого колдуна. Трясется как щенок.

— Я понимаю, Катя, просто это так неожиданно произошло. Никто из нас о тебе не знал. Если бы только он хоть кому-то рассказал, хоть с кем-то поделился! Мы смогли бы его убедить, что таким даром нельзя разбрасываться. Но он все в себе, всегда все скрывал, ни малейшей слабости на людях, даже перед друзьями — так его воспитывали. Никто даже не догадывался. Если бы мы только знали! Я не могу представить, не могу понять, почему он это сделал, зачем так сглупил…

— Ты что, его оправдываешь? — снова кто-то сварливо спросил моим голосом.

— Нет, что ты! Просто… просто пытаюсь пояснить, что он совсем не такой уж злодей, в нем есть и хорошее.

— Не такой уж злодей?! Он пытался меня убить! — процедил мой голос сквозь зубы. — Пытался меня убить!

— Тогда, в лесу… Мы все это сделали, все провели обряд. Конечно, просто баловались. Ну кто поверит, что боги могут лично тебе из другого мира суженую доставить? Тогда, после обряда, есть миг, когда ты закрываешь глаза, и тебе дают ответ. Сейчас-то мне уже легко вспомнить. Сейчас я вижу — тогда, когда мы все глаза открыли, в центре костер, Волин как онемел. Мы ржем как обычно, вином обмениваемся, а он стоит, в огонь уставился. Ты чего, его спрашиваем? А он головой дернул и снова к нам. Скалится, а глаза буйно горят. Его как будто колотит, я подумал еще: холодно, может, стало?

Если бы я только понял, если бы догадался! Волина могло в холод бросить только от чего-то непоправимого. Я его где-то могу понять, ну, что он решил скрыть твое появление. У него же род — один из трех сильнейших в наших землях. У него вся жизнь наперед расписана. Он должен делать то, что должен, и никак иначе. Ни шагу в сторону, как бы ни хотелось, ведь за тобой весь род. Я же знаю, сам в таком положении. Взять вдруг да обрубить все свои корни, привести тебя и сказать — это моя суженая… Да такое бы началось! Его бы сожрали с потрохами! Провел ритуал, как посмел? Нарушил слово о женитьбе — позор! Чужачку хочешь сделать главной над женщинами всего нашего рода?

Да кто на такое пойдет? У каждого из нас было время, когда мы пытались противиться, вели себя вызывающе, дрались, воровали… не знаю, девок портили. Но иного пути нет для Первых сыновей — мы будем отвечать за свой род, мы с этим родились, понимаешь? И у нас нет выбора, это невозможно. Как тебе объяснить? Как бы тебе объяснить, Катя, чтобы ты поняла?! — почти в отчаянии спросил он.

— Ушам своим не верю, что ты его оправдываешь, — я даже задохнулась. К чему мне теперь все эти подробности, зачем они?!

Он вдруг сдулся.

— Да, прости, — убито проговорил Гурьян, повесив голову.

Он что, плачет? По лицу текут слезы. Нет, это перебор. Бегом отсюда, бегом, пока не поздно!

В лицо бил злой ветер, перед глазами мелькали колючие кусты, острые камешки на дорожке и драные обрывки серого неба. Собственное дыхание било в ушах набатом.

Что это за человек такой, по которому плачет Гурьян? О ком он так горюет?! Тот, кто ответил за свои поступки на суде, недостоин слез. Но Гурьян как будто знал его иным, таким, каким я уже никогда не узнаю. Он знаком с другим Волином, с тем, по кому не стыдился плакать.

Стоп!

Нет, это просто еще одна ступень, через которую нужно переступить. Как через жалость, как через боль и тоску по несбыточному. Просто нужно взять себя в руки и переступить, не думать, не обращать внимания. Мужские слезы бывают такие же пустые, как женские.

Все, все хорошо.

Я поправила волосы, одежду. Запыхалась немного, но зато деканат напротив, не заметила, как добралась. У меня дело, которое нужно решить, так что не стоит забивать себе голову. Просто делай что должно, и будь что будет.

Народная мудрость самая верная. С глаз долой — из сердца вон. Время лечит. Ученье и труд все перетрут. И что там еще, не знаю, вспомню как-нибудь на досуге и буду твердить — возможно, поможет.

В деканате меня, кажется, ждали. Сам Алкан и Наставник отдела атаки. Оба были в возрасте: Алкан седой, а атаковик еще бодрился, скорее пожилой, чем старый. Лица обоих были крайне серьезными.

— Да, Катя, ты вовремя. Проходи, садись, нужно поговорить.

Кабинет Алкана выглядел, по моим меркам, довольно странно, хотя я вроде уже привыкла к местным интерьерам. Беленые стены, пол из камня, мебель из дерева с чугунными деталями и обивкой из пестрой ткани. Как будто в странном музее.

Ну, эта кушетка мне подойдет. Как хорошо наконец сесть.

— Мы как раз рассуждали с господином Алканом на тему твоего дальнейшего обучения. Тебе нужно сменить курс.

Наставник атаки сидел, положив руку на стол, то и дело тихонько стучал по поверхности пальцами.

— Да, я тоже поэтому пришла. Подумала… стоит ли ходить на прежние лекции, раз у меня уже…

Я запнулась.

— …сила Волина, — спокойно закончил за меня наставник атаки. — Тебе придется привыкнуть говорить на любые, даже самые скользкие и неудобные темы спокойно и отстраненно. Колдун выше всего, выше страстей, иначе они поглотят его с головой. Так вот, Волин был атакующим колдуном, но что получится из тебя, пока неизвестно.

— Почему?

— Я объясню тебе подробно про трансформацию силы позже, сейчас не будем отвлекаться от более важного вопроса. Нам следует определить, на кого теперь тебя обучать, к чему склоняется перешедшая к тебе сила.

— Да, хотелось бы решить, потому что получается, фактически мне нечем заняться.

Он кивнул.

— Ты чувствуешь силу, которая теперь в тебе?

— Не знаю. Наверное, нет.

— Совсем?

— Совсем нет. Ничего не чувствую.

Кажется, они удивлены, по крайней мере переглянулись красноречиво.

— Я ничего не знаю о силе. Объясните, что должно было произойти? Когда мне передали силу, в теле произошел как маленький взрыв света и тепла, но он растаял, и больше я ничего подобного не чувствовала.

Они думали, вероятно, минут пять.

— Кажется, все не так просто, как мы ожидали. Сила в тебе, она рассредоточена по всему телу, окружает тело как вторая кожа, пронизывает насквозь невидимыми лучами. Тебе нужно найти ее. Нужно суметь собирать ее в одной точке.

— Где?

— Обычно в ладонях, в пальцах. Руками направлять силу легче, чем ногами или головой. Так что собирай в руках. И пока ты не соберешь ее в целое и не покажешь нам, мы не сможем определить ее суть и предложить новое обучение. Сейчас твоя основная цель — почувствовать свою мощь и определить ее природу. Занимайся этим сама, каждую свободную минуту, и советую поторопиться. Чем дольше сила не используется, тем полнее рассасывается. Будешь тянуть — не сможешь собрать ее никогда. Ты должна вызвать колдовскую мощь, понимаешь?

— Но как это сделать? Существуют ли способы? Вы можете посоветовать мне что-нибудь? Может, какие-то учебники или советы из вашего личного опыта?

Наставник атаки покачал головой:

— Нет никаких советов. Каждый колдун индивидуален, общего у них только специализация, но и тут каждый действует по-своему. Колдовская сила рождается с ребенком, и только он знает, чувствует на подсознательном уровне, как ею пользоваться. С тобой сложнее, ты получила силу извне. Обычно силу передают колдунам, которые уже управляются со своей и просто становятся сильней.

— Но как тогда мне быть? Я понятия не имею, что делать, а вы не можете ничем помочь!

— У тебя есть большой плюс, коими они не обладали. Тебе передали силу суженого, а у вас есть что-то общее, на том, личном слое чувствительности, который между миром и людьми. Канал связи с богами, распространившийся на ваши души. Эта сильнейшая связь легко может укротить силу, которая признает хозяевами обоих.

Боль от его слов резала как острой бритвой.

— Я заговорился. — Заметив выражение моего лица, наставник атаки слегка побледнел, но взгляда не отвел. Как и я. — Ты сможешь собрать эту силу. Катя, иди и сделай это.

Алкан кивнул, позволив удалиться. За все время он не произнес ни слова, только постоянно кивал и покачивал головой. Надо идти домой и думать, ничего другого не остается, они сказали все, что собирались.

Просто отлично! И как мне собрать эту силу? Как мне найти хотя бы ее следы? Уединение, медитация, обращение в себя. Наверное, только так можно изучить границы своих мыслей, возможностей и найти потерянное. Начать бы с потерянного счастья да спокойствия…

Весь вечер и весь следующий день я просидела в комнате, пытаясь найти и поймать хотя бы след колдовской мощи, которой, по их словам, во мне немерено. И не смогла.

Где она, сила? Ни тепла, ни щекотки, ни ощущения, будто по коже, или под кожей, или по венам движется что-то мягкое и будоражащее, как объяснила появление силы Белка. Ничего. Я пуста, как выжатый лимон.

Могла ли сила просто просочиться сквозь меня и уйти в никуда? Ведь я не хотела ее, а Волин не хотел меня. Сила — его часть, которая тоже может меня просто не хотеть.

Черт!

От злости в конце концов стало трясти, и я готова была тренироваться до посинения, но ничего не помогало. В итоге на третий день я не вышла обедать. Неподвижно лежала на кровати, тупо уставившись в потолок. За окном щебетали птички, сквозь закрытые шторы просачивался ласковый свет весеннего солнца, и это невыносимо бесило. Я тут как в склепе, пока остальной мир живет и радуется жизни. А я погружаю себя во мрак и беспросветность, потому что не вижу смысла действовать иначе. Я ничего не могу изменить. Кто там говорил, что главное — не опускать рук и добьешься всего, чего заслужил? Какая глупость! Просто иногда от тебя ничего не зависит.

— Катя, ты тут?

В дверь постучала Леля.

— Да.

— Пошли обедать.

Обижать Лельку не хотелось, да и пообедать нужно, а то вот так начнешь забывать о еде день, другой, пятый, а потом — раз! — и ты уже тощая, слабая, и при виде тебя только и хочется, что рыдать от жалости. Быть предметом жалости отвратительно!

На кухне почти никого не было, мы припозднились.

— А где Белка?

— Хм.

И весь ответ. Видимо, Лелька сплетничать не в настроении. Суп зато сварила отличный, густой, ароматный, даже аппетит проснулся.

За спиной тихо переговаривались девчонки, в желудке от наваристой жидкости стало тепло и приятно, и даже солнечный свет, льющийся в окно, перестал раздражать своей жизнерадостностью.

В коридоре загремело. Все присутствующие дружно обернулись к дверям. Я успела увидеть, как Белка пробегает мимо и исчезает, судя по звукам, в своей комнате.

— Леля?

Видеть Белку в таком настроении довольно жутко, а жути мне своей хватает. Хочу, чтобы вокруг были только счастливые девушки, особенно когда они этого заслужили.

— Доедай, и ты посуду моешь, — спокойно ответила Лелька. — А вечером сегодня мы идем в таверну, я заказала отдельный кабинет.

— Зачем? Мне вовсе не хочется веселиться.

— Мы не веселиться. В наших жизнях все наперекосяк. Нужно собраться и обсудить, что с этим делать.

— Почему не здесь?

— Народу много и постоянно отвлекают. Просто будь готова к сумеркам выходить. Мы будем только втроем, можешь не наряжаться и не нервничать. Просто посидим в одиночестве. И кстати, на отдельный кабинет мы скидываемся, с тебя пять монет.

Она протянула руку и зашевелила пальцами. Нехило так, пятнадцать монет за вечер в таверне!

— Ужин хоть включен?

Последняя попытка отказаться. Заранее обреченная, но меня не переделаешь.

— Конечно! Из трех блюд. И вино тоже.

Занавес.

В сумерках я была готова идти в таверну на посиделки, где никого, кроме нас троих и вина.

Арендованная комната оказалась большой и теплой, не в плане температуры, а в плане ощущений. Дерево, выцветшее до белизны, огромный камин и крепкий большой стол с удобными стульями или, скорее, креслами. Освещение — три свечи и камин, создающие дополнительный уют, прямо как на картинках. Синие занавески с белым виноградом. Еды на столе было немного. И хорошо, едим мы в последнее время как птички, даже Лелька.

Белка, которая молчала всю дорогу, сразу же уселась за стол и напоказ сложила руки на груди. Я села рядом, чувствуя, как в комнате сгущается напряжение. Дурацкая идея пришла Лельке в голову! Если подумать, разве можно заставлять идти в трактир того, кто этого не желает? Она Белку почти волоком тащила, и вот что мы имеем. Какая может быть радость от общения с источающей злость девицей?

— Не надо на меня так смотреть, — огрызнулась Белка.

Я отвела глаза.

Лелька села напротив и взялась за кувшин с вином. Налила всем в глиняные высокие кружки до краев и аккуратно поставила перед каждой.

— Не знаю, как и кто теперь Катя, а ты, Белка, в курсе, что я вообще-то лекарка и чувствую, что следует делать, чтобы человек выздоровел. Так?

Та упрямо молчала и дула губы.

— Так?! — слегка повысила голос Лелька, хватая свою кружку и сжимая со всей силы.

Белка недовольно кивнула.

— Вот и получается, — Лелька заговорила тихо и задумчиво, но перебить невозможно, так только у нее получалось, — что каждая из нас попала… как бы сказать… туда, откуда сложно выбраться. Мы остановились и не знаем, куда дальше идти, как правильно поступить. Руки опускаются, проще всего ничего не делать, оставить как есть, вдруг само собой пройдет. Но не пройдет, нет. Думаю, будет проще, если мы просто расскажем, что у нас пошло не так, хотя принуждать никого не будем. Можете помолчать. Знаете, что не так у меня? — Она передохнула и решительно отпила из кружки. — Это ощущение копится, накладывается друг на друга каждый день, и его уже некуда прятать, оно выпирает изо всех щелей. Дело в том, что я боюсь лекарства. Просто до дрожи. Боюсь становиться лекарем. Всю жизнь мечтала быть лекарем, людей лечить… а теперь боюсь. Мне всегда казалось, что это такая светлая и легкая профессия! Несешь себе, улыбаясь, здоровье и счастье, сеешь вокруг щедрой рукою добро, а на деле выходит, лекарство — это боль, кровь и смерть. Есть случаи, когда ты не можешь больному помочь, ничем не можешь, и только наблюдаешь, как человек умирает, часто в муках, а его родные воют от отчаяния, как дикие звери. И никакое желание помочь, даже самое горячее, не весит ни грамма. Чем дальше, тем больше во мне это копится. И я боюсь… когда людям, которые мне близки, становится плохо, я боюсь. Когда Коловрат улыбается, я боюсь, что однажды его не станет, что он может просто взять и умереть и я ничего с этим не поделаю, буду смотреть и видеть, как он корчится от боли и угасает. И мне кажется — иногда в голову приходят такие дурацкие мысли, — что лучше бы мы с ним не встречались, я бы тогда к нему не привыкла и если… если бы он умер, то не страдала бы. И что, возможно, стоит расстаться сейчас, тогда будет легче жить. Без страха за него. Я знаю, что в будущем потеряю много людей, много жизней, моя лекарская стезя будет усыпана трупами, но хотя бы любимых среди них не будет.

Когда Лелька замолчала, воцарилась немая тишина.

Аж до костей от услышанного пронизало. А я-то за стеной своих ужасных, невероятных и всепоглощающих страданий даже не подумала, что кому-то, тем более близкой подруге, тоже может быть нелегко. Что она, может, переживает стресс, да еще такой. Сюрприз, Катя, не только у тебя все наперекосяк.

— Ты хочешь расстаться с Коловратом? — тихо спросила Белка.

— Я думала об этом.

— Не нужно… — я остановилась. Указывать бесполезно, она не будет выполнять мои пожелания, да и кто я такая, чтобы учить других жизни? — Я бы на твоем месте ни за что бы его не оставила. Он тебя любит, это по нему видно. И… лучше что-то потерять, чем ничего не иметь. В старости оглянешься — и зачем ты жила? Вернее, что было хорошего?

— Спасенные жизни, — ответила Лелька.

— Жить ради других? Можно и так. Только все же… не отказывайся от него, — Белка сглотнула. — Ты не думала, что сделаешь его несчастным, а в результате он все равно рано или поздно умрет, раз уж мы все смертны? Вдруг он больше никогда никого не сможет полюбить и будет остаток жизни скитаться, как собака, потерянный и никому не нужный? Лучше сделай его счастливым, насколько это в твоих силах. Люби его, заботься о нем, роди ему детей. Храни его дом так, чтобы к старости он помнил только счастливые годы с тобой. Думаю, твой груз задавит тебя, если ты будешь одна.

Лелька невидяще расширила глаза, глядя куда-то вдаль.

Мы молча поели и выпили. Потом Белка отодвинула тарелку и навалилась локтями на стол. Начала без предисловия:

— Я была у него сегодня. Пришла в обед, чтобы меньше народу было, и правда угадала. В коридоре пусто, как и в палате. Я постучала, и, кажется, он обрадовался, когда меня увидел. А я… эти бинты на ногах… Я чуть не разревелась, так жалко его стало, так страшно, стоило подумать только, что, если бы я тогда свалилась на кровавый колпак по своей дурости, я бы, может, лежала бы сейчас и вовсе на кладбище. А он посмотрел на мое лицо, зубы сжал и говорит: «А ну выметайся отсюда, чтобы духу твоего тут не было!» Я не могу уйти, мямлю что-то, благодарю и прощения прошу, а он как закричит: «Не смей меня жалеть! Слышала? Со мной все будет прекрасно! Катись отсюда и не смей никогда меня жалеть!» Выгнал меня, понимаете?

И снова в комнате тишина. В общежитии всегда полно звуков, даже ночью кто-то не спит, а тут…

Белка вдруг задрожала и залпом выпила вино.

— И что будешь делать? — спросила Лелька.

— Я… не знаю.

— Иди снова.

— Снова? Он не хочет меня видеть.

— О! Он хочет, не сомневайся, — Леля снова заговорила уверенно. — Просто ему твоя жалость нужна как собаке пятая нога. Да-да. Поэтому смотреть на него ты должна совсем иначе. Он хочет, чтобы ты смотрела так, будто он самый лучший мужчина на свете, самый сильный, самый желанный. Как будто ты его безумно любишь и будешь любить вечно.

Белка сглотнула и опустила голову так низко, что не стало видно лица. Забормотала еле слышно:

— Мне гадалка нагадала, давно уже, что я выйду замуж за обычного человека. Моя семья будет обеспеченной, но обычной. Мы будем жить в уединении, далеко от родственников. Значит, моим мужем никогда не будет Первый сын, — шептала Белка.

— Дипломированная гадалка или шарлатанка?

— Конечно дипломированная! За кого ты меня принимаешь? — Белка на секунду вскинула голову, но тут же опустила обратно. — Так что, выходит, Лад никогда не будет моим мужем, и это не пустые домыслы… Все, что между нами может быть, временно. Это меня просто убивает.

— Некоторым просто не суждено стать Первыми сыновьями, — пожала плечами Лелька, бросая на меня быстрый взгляд. — Может, это не его судьба.

— Тогда получится, что он из-за меня им не стал, — упрямилась Белка. — Мы можем быть вместе, только если он откажется от своего статуса, а это подведет весь род. Я не хочу, чтобы ему пришлось делать такой выбор. Вот и получается… что ничего не выйдет. Нет выхода.

— И все же мы не знаем, что будет дальше. И не узнаем, если не попробуем.

Лелька потянулась и разлила остатки вина. Оказывается, мы выпили почти все. Голова приятно кружилась, огоньки свечей извивались и словно подмигивали.

— Я подумаю.

Тарелки опустошены, вина по полкружки. Настало и мое время.

— Ну, про меня вы и так, вероятно, все знаете. Попала в чужой мир, не слушая предупреждений, бросилась искать суженого… И нашла, как и хотела. Теперь у меня ничего нет. Назад не вернешься — там моя… близнец, я так о ней думаю. Там она, мне места нет. Надеюсь, она счастлива со своим Олегом. Ну и, по крайней мере, у нее есть любящие родители, — тут я всхлипнула. Я никогда их больше не увижу. Знать это, когда ты хотя бы счастлива и у тебя есть любимый человек и семья, есть друг и защитник, в общем, ты не одна, совсем не то же самое, как знать это, когда ты в одиночестве. — И вот. Я решила жить дальше, не сдаваться. А как? Ну, отдали мне его силу, у него отобрали, не знаю, как это происходит, но вряд ли ему было приятно… Не хочу знать! И мне отдали. Управляться с ней я не могу, не получается даже следов ее найти. Вот и думаю — может, эта сила меня не хочет, как не хотел он? И тогда мне даже рассчитывать не на что… Как перестанет князь подъемные платить, так и буду остаток жизни перебиваться с хлеба на воду. В одиночестве, потому что, даже если мой суженый, которому меня боги создали, так поступил… В общем, в одиночестве. Я думаю обо всем этом — и мне страшно. Так страшно, что, кажется, проще умереть. Если меня никто не хочет, ни мужчина, ни его сила… зачем жить?

Я глубоко вздохнула, даже грудь заболела.

— Разве ты не поняла? — спросила Леля, и ее лицо стало очень странным — озаренным знанием. — Беда Волина вовсе не в том, что он тебя не хотел. Как раз наоборот. Он хотел тебя так сильно, так одуряюще, что пошел на отчаянные меры, пытаясь противопоставить разум тому, что чувствовал. Твоя беда из той же серии — это ты должна принять силу. Это ты не хочешь, чтобы она была, ведь тогда, наверное, себя будет не так жалко.

В первую минуту мне хотелось просто встать и уйти. И в жизни больше не разговаривать с Лелькой, рассориться раз и навсегда. Но на глаза попалась Белка, которая задумчиво кивнула, соглашаясь. Она тоже так думала! Тоже думала, что это не сила меня, это я силу не принимаю.

— Катя, ты знаешь, что его сегодня утром отправили на границу? — спросила Белка, ковыряя пальцем царапину на поверхности стола.

Она о Волине говорит. Я отвернулась к окну, за которым сумерки сгустились до полной темноты. Не хочу ничего знать.

— Думали почему-то, он станет сопротивляться. Но он не стал, даже не попытался. Просто взял и сел, куда посадили, и поехал, куда повезли. Для него это нехарактерно, говорят. Они собрали несколько охранников, чтобы предотвратить побег или любое сопротивление… а он ничего не сделал. Как будто чувствовал свою вину и сам хотел за все ответить, понести наказание.

— Какое мне дело?

— Просто так сказала, — Белка тяжело вздохнула и замолчала.

Лелька встала, окидывая взглядом стол с остатками ужина, вкуса которого никто из нас не заметил.

— Теперь можно по домам и подумать. Завтра вы будете меня или любить, или ненавидеть — надеюсь на первое. Но если будет второе… просто помните — я хотела как лучше.

До общежития мы добрались в молчании и, не прощаясь, разошлись по комнатам. Вроде все должны спать, а все равно шумно, сразу чувствуется контраст между специальной комнатой, где никто не потревожит, и местом, похожим на гудящий улей.

Но все же…

Я медленно разделась, легла на кровать и задумалась. Девчонки не хотят меня обидеть, они говорят, что думают, а судя по вечерним откровениям, со стороны часто видней. Белка сказала Леле именно то, что нужно, но своей проблемы самостоятельно решить не смогла. Зато мы знаем, как эта ее проблема решается. Значит, девчонки правы: это я не хочу силу, потому что она часть Волина — человека, предавшего меня еще до того, как попытался узнать. Мне хочется вычеркнуть его из жизни, забыть о его существовании, но это невозможно. По желанию или против, но мы связаны.

— Значит, ты тут? — тихо спросила я, как будто сила — это зверушка, которая притаилась в темном углу и ждет, что будет, когда ее обнаружат. Обидят или погладят? Ударят или покормят? — Ты тут?

И что-то задрожало, еле слышно зашевелилось вокруг.

— Не бойся. Я никогда тебя не обижу. Где ты?

Сердце замерло, когда по груди словно мягкой лапой мазанули. Быстро потрогали и отрыгнули, снова прячась в безопасном месте.

— Давай знакомиться, — с трудом выдавила я, мысленно протягивая руку. — Обещаю, я буду ласковой хозяйкой, которая никогда тебя не бросит. А ты не бросай меня.

И она вышла. Потерянная от смены хозяина, несчастная и испуганная. Одинокая. Как же я тебя понимаю! Вот мои руки, тянутся к тебе. Ждут тебя. Принимают, пусть неловко, неумело, но с любовью.

Следующим утром, очень рано, я стояла под дверью Алкана, который, вероятно, впервые в жизни явился на работу позже студента, хотя рассветное небо только-только серело.

— Прекрасно выглядите! — воскликнул он, оглядывая мою тщательно отутюженную форму и боевую выправку. Я стянула волосы в хвост, стояла прямо, была полна оптимизма и сосредоточена на деле. — Вы с хорошими новостями?

— Да.

Теперь повторим уже заученное, это просто. Надо протянуть ладонь и аккуратно собрать на ней все тепло и нежность силы — невидимой бесформенной зверушки, которую удалось уговорить познакомиться со мной ночью. Силы, которую я за несколько часов успела полюбить так жарко, что не представляю уже, как можно остаться без нее. А когда она приходит на зов… Это очень приятно, это будоражит, как всплеск адреналина, и хочется играть с силой, перекатывать ее в ладонях, радоваться ее прикосновениям и делать ее больше и больше.

— Так быстро! Не ожидал. Вы молодец, Катерина, делаете успехи.

Алкан протянул руку, проводя ею над моей ладонью, сосредоточился и кивнул.

— Все ясно, посыл очень сильный. Вы прирожденный сыскарь, Катя. Эта профессия означает не только уже известных вам сыскарей, раскрывающих преступления. У нее множество других, более подходящих женщине применений. Выберете в течение года. Пока вам составят расписание, зайдите после обеда к моему помощнику.

— Спасибо.

Я развернулась, в груди звенела победа. Возможно, существуют вещи, которые ты не в силах изменить, но есть и вопросы, которые решаются собственными усилиями и постоянной работой. И не стоит отчаиваться, безрезультатно попробовав даже сто раз — вдруг получится на сто первый?

У меня ведь получилось!

— Катя! — окликнул меня Алкан. — Хотел спросить. А как?.. Когда вы нашли свою новую колдовскую мощь, когда обнаружили ее в теле, как это было?

Он тут же замолчал, потрясенно смотря на меня, хотя мне казалось вначале, что я вполне смогла удержать гримасу и не выдать ужаса, вызванного его случайным вопросом.

Вероятно, это крайне невежливо и недальновидно, но отвечать я не стала, просто развернулась и ушла. В голове привычно гудело, словно там пусто, ничего нет. Это состояние полузабытья станет моим проклятьем, моей бедой, с которой нужно нещадно бороться, заполнять полезными вещами. В моем случае — учебой, а позже работой. Нельзя останавливаться и замирать, потому что однажды я могу вовсе не очнуться.

Этим днем многое изменилось, мы изменились. Хотя Лелька выглядела почти как в самом начале нашего знакомства — безмятежной и веселой, с легкой улыбкой. А вот когда я увидела после занятий Белку, испытала почти шок. Ну, насколько он был возможен в моем состоянии. Если коротко — у нее был вид Мадонны. Смирение? Одухотворение? Что это было на ее лице, таком спокойном и решительном, я не знаю. Зато знаю, куда она отправилась вечером.

Я же получила новое расписание и, чтобы не терять время, пошла в библиотеку, где набрала целую гору книг, желая приступить к изучению новых дисциплин незамедлительно. Встретила там того самого помощника библиотекаря Федора, который, как и прежде, со мной флиртовал. Хотелось сказать ему в ответ что-нибудь такое же легкое, ни к чему не обязывающее, но на губах словно замок, который не дал им раскрыться. Может, позже? Позже я обязательно попробую, обещаю, а пока нет.

Машинально раздеваясь и забираясь в постель, перед сном я свернулась калачиком, пожалела о плаще и расплакалась, обещая себе, что это последние слезы в моей жизни, что я научусь, заставлю себя никогда не рыдать, потому что от слез никакого толку, только глубже раны и горше слюна.

Но в голове продолжал вертеться вопрос Алкана. Тот, на который страшно отвечать.

Как это было, когда сила себя обнаружила? Как? Очень просто. Это было так, как будто меня обнял ОН. Как будто крепко прижал к своей груди и зашептал на ухо что-то вечное, верное, важное.

Как будто бы…

Но, клянусь, об этом никто и никогда не узнает.